Текст книги "Журнал «Юность» №02/2023"

Отец строго наказывал старикам, чтобы я каждый день тренировался на инструменте.

– Пускай вот это играет обязательно, – стучал он пальцем по нотной тетради.

Баян был, кстати, изготовлен на ленинградской фабрике музыкальных инструментов, голосистый, с каким-то редким тембровым окрасом. Дед выставлял табурет посреди двора, гордо оглядывал пространство и командовал:

– Играй!

Я на слух разучил любимую дедову «Вот мчится тройка почтовая» и без устали наяривал эту несложную мелодию. Дед уходил в огород, чтобы не показывать слезы, а вся деревня будто замирала, вслушиваясь в протяжные звуки грустной старинной песни.

* * *

Жить мы стали заметно лучше, сытнее и свободнее в расходах. В квартире появился дорогой немецкий мебельный гарнитур, отец стал ездить на курорты лечить свой испорченный беспризорной жизнью и войной кишечник. Но, странное дело, радости в доме не прибавлялось. Не умевшие отдыхать родители продолжали работать сверхурочно, уставали и дома почти не разговаривали друг с другом. Я был свидетелем нескольких отцовских вспышек, когда он вдребезги разбивал о кухонный стол материны бухгалтерские счеты, но скандалы повторялись, а ничего не менялось. Костяшки счет стучали по ночам, отец засыпал с газетой на диване, в редкие выходные мог пролежать таким образом весь день. У родителей не было друзей, ни с кем они не водили компанию. По праздникам ходили к родне, крепко выпивали, пели песни под отцовский баян.

Герка где-то потерялся, не дойдя с нами даже до седьмого класса. Во дворе он тоже не появлялся, и кто-то запустил слушок, будто он попал в колонию для несовершеннолетних. По другой версии, родители перевезли его из густонаселенной своей квартиры к родственникам на окраину города и он поступил на учебу в какое-то техническое училище.

Пока мы переходили из класса в класс начальной школы, она, школа наша, успела побыть семилеткой, потом одиннадцатилеткой, затем восьмилеткой. Нам тогда казалось, что все школьные реформы испытывают именно на нас. Наивные, что-то сказали бы мы по этому поводу сегодня!

Но вот и подошел к концу восьмой. Перед самым выпускным вечером я подстригся наголо – последний протест против вечного гонения на мой стиляжий кок. Противу торжественных правил надел черную рубашку, а вместо нормального галстука нацепил шнурок с обезьяньей головой на месте узла и металлическими наконечниками. Директриса, увидев меня, сделала кислое лицо и громко отдала распоряжение физруку, чтобы он проверил наши парты на предмет спрятанного там алкоголя. Физруку до чертиков надоели мы, надоела директриса, и он вместо того, чтобы повиноваться, отправился в свою каморку пить в одиночестве.

Не помню того вечера, потому что большее время провел, нарезая круги по школьному двору. Что к чему – сам до сих пор не знаю. Танцевать не умел и не хотел учиться, болтать с одноклассниками, которые теперь уже для меня никто, тоже не хотелось. Самое сильное ощущение – каждый каждому чужой, будто и не было этих восьми лет. Все наши дружно решили идти дальше учиться в одну и ту же школу, я нарочно записался в другую.

В эту ночь Рита со всей своей семьей уезжала в Ташкент, насовсем. Не могу сказать, что это обстоятельство сильно меня огорчало. Ну, уезжает, и что с того? Я, скорее всего, тоже куда-нибудь уеду… И ждать окончания школы не стану. Было грустно, однако это настроение я не связывал с отъездом Риты, как-то чувствительно оглушила вдруг образовавшаяся пустота – вокруг меня и вообще.

Мы отправились на вокзал всем классом. Я уж было подумывал сбежать, но, сам не знаю почему, остался. Девчонки шмыгали носами, родители Риты как-то смущенно переминались с ноги на ногу возле вагонных дверей. И тут я вспомнил про деда Сабурова: если уезжает вся семья, то и дед с бабкой тоже должны быть где-то здесь. Однако их не было. Ни среди уезжающих, ни в толпе провожавших. Светка тоже не пошла с нами, она сидела в опустевшем классе и размазывала слезы по щекам.

Наступил момент, когда все слова прощания уже сказаны и время становится лишним, избыточным. И опять – вокруг чужие люди, отторгнутые друг от друга, как это ни странно, годами тесного соседства. Каждый чувствует неудобство, неловкость, вину за свое неумение справиться с этими долгими, ненужными минутами. И в голове у всех одно: скорей же, скорей!

Ко мне подошла Рита. Какая она взрослая! Будто я увидел ее сейчас впервые. Незнакомая, далекая, чужая… Она не уезжает, нет, она только что приехала из неведомых краев и понимает, что очутилась неведомо где, она прожила уже несколько жизней – свою, умноженную на число нас, ее одноклассников. В ее хризолитовых глазах отражаются перронные огни и незнакомое далеко.

– Приезжай, – сказала она и притронулась к моей стриженой голове. – Я выйду за тебя замуж.

* * *

Ровно через семь лет на мой служебный адрес пришла телеграмма из Ташкента. «Приезжай. В твоем распоряжении три месяца».

Никуда я не поехал и потом каким-то маленьким осколочком себя жалел об этом, как жалеет большинство о многом, что могло бы случиться, но не произошло и потому не принесло разочарований.

* * *

Никого из людей, стоявших в ту ночь на перроне, я больше не видел. Из одноклассников встречаю только Светку. Редко и случайно, на улице. Может, и другие пройдут когда мимо, но я их не узнаю. Глядя на свои фотографии той далекой поры, не узнаю и сам себя. Постарел. Все постарели. Светка рассказала, что Рита стала доктором физико-математических наук. Кто бы сомневался! У нее узбекская фамилия и куча детей. У самой Светки тоже семья, но она ее не видит, потому что вот уже третий десяток лет сидит у постели больного отца. В это трудно поверить, но уж такая она и есть – ей для себя ничего не надо.

* * *

За время, прошедшее после окончания нами школы, мир изменился так, что я взираю на себя и своих сверстников как на нечто доисторическое. Мои многочисленные попытки приспособиться к новой жизни одна за другой терпели неудачу, и однажды я подумал, что жить в этом мире попросту не имею права.

* * *

Как-то в руки мне попала бумага с требованиями для переезжающих на постоянное место жительство в Австралию. Возраст, язык, профессия – я не подходил ни по одному пункту. Впрочем, известно, Австралия – самая трудная для эмиграции страна. Потом познакомился с русским австралийцем, увезенным родителями из России в юном возрасте. Он стал известным певцом, но сюда приехал не на гастроли, а всего лишь повидать родину. Поет и вправду хорошо – арии из опер, романсы, по-русски шпарит без запиночки. И пьет по-русски. И плачет пьяный, жалея себя, оторванного от родины. А мне жалко родину, сказал я ему и предложил поменяться. Он согласился. Мы сидели у него в номере и пьяные играли в подкидного дурака, решив, что просто так поменяться паспортами – это скучно.

– Давай выиграем, – предложил он, – ты у меня, я у тебя…

Так не бывает, подумал я и в конце концов выиграл все, что у него было: паспорт, доллары, часы. Я с сожалением смотрел на кучу этого добра, использовать которое мне не придется. Как много дается нам всего лишь для того, чтобы некоторое время подержать в руках!

* * *

Я до сих пор хожу в наш старый двор. Это удивительно, однако почти никого из прежних жителей не осталось. Иные умерли, большинство поразъехалось. Уехали и мои родители, которых в этом городе ничто не держало, уехала сестра. Наверное, это куда правильнее, чем все время жить в городе, где родился, учился, взрослел… Слишком разительны перемены вокруг тебя и зачастую – болезненны. Чересчур безобразно старение знакомых лиц. Старость вообще малопривлекательна, а когда она пожирает кого-то на твоих глазах – это действует удручающе. Ощущение – ты живешь среди множества зеркал, и великое количество их лишь усугубляет ситуацию: в какое ни посмотри – видишь одно и то же.

* * *

На месте котлована сделали спортивную площадку, и некоторое время она была лучшей в городе. Сейчас на ней все запущено, разорено. Не удивлюсь, если в скором времени здесь снова появится котлован, а следом и новое строение. Такие места в центре города нынче подолгу не пустуют. На месте Ритиной усадьбы – пятиэтажный дом с молочным магазином и кучей всяких офисов на первом этаже.

По-прежнему перед окнами общежития возвышается тополь с развилкой, жива и старая яблоня, оставшаяся от деда Сабурова. Несколько поколений, выросших в нашем дворе, делали на стволах затеси в виде матерков и инициалов любимых девчонок. Их затягивало корой, а вернее, самим временем. Оставались шрамы. Все стволы сплошь в шрамах. «Эх ты, человек! – вздыхают оживающие по весне кроны. – Ты уходишь, за тобой приходят другие – и все со старыми глупостями. А нам еще жить да жить…»

* * *

Я попросил сына выяснить по Интернету, сколько от нас до Австралии.

– Нигде не сказано, – сообщил он, – вот от Москвы до Сиднея – пожалуйста, четырнадцать с половиной тысяч километров.

Ну а от нас до Москвы – около трех с половиной. Мы на прямой линии от нашей столицы до австралийской, стало быть… Арифметика простая. Зачем мне надо было это узнавать? Понятия не имею!

Юрий Абросимов

Родился в 1969 году в Москве. Писатель, журналист и радиоведущий. Сотрудничает с издательским домом «КоммерсантЪ». Публиковался в журналах «Сноб», «Огонек», «Новый берег» (Дания).

Занимается новеллизацией голливудского авторского кино.

Дебютный роман «Пожитки» опубликован в 2013 году.

В рамках отдельной серии книга получила награду ярмарки Non/fiction.

Вторая книга – сборник рассказов «Птица на вылет» – в печатном виде не выходила и доступна на «ЛитРес».

Гуманоид
История ребенка, который удивляет, веселит и бесит, в исполнении его отца

Что в имени (вместо предисловия)

Давным-давно один человек обожал произносить вслух иностранные имена и фамилии.

– Знаешь, что я читаю? – спрашивал он кого-нибудь.

– Ну?

– Вот, смотри.

И показывал книжку под названием, допустим, «Весь мир в кармане».

– Вот. Джеймс Хедли Чейз.

Оппонент в благоговении замирал.

– Понял, да? Джеймс Хедли Чейз.

Надо было слышать, как он произносил эти три слова. И надо понимать, от чего происходило его удовольствие. От того, что он, значит, практически по-английски говорил. Как носитель языка, в совершенстве им владеющий. Свободно! Д-ж-е-й-м-с Х-е-д-л-и Ч-е-й-з. Правда, замечательно? И еще. Э-р-л С-т-э-н-л-и Г-а-р-д-н-е-р. Обалдеть!

Я, кстати, тоже неровно дышу по отношению к некоторым именам. Но – по другим причинам. Более «тактильным», что ли. Например, мне нравится говорить Лили Собески. Очень нравится! Лили Собески… Как будто сначала чешут под подбородком, а потом неожиданно дают короткую сухую пощечину.

Или вот: Кирстен Данст. Роскошно! Попробуйте сами. Произнесите вслух: Кирстен Данст! Так с треском далеких мушкетных выстрелов рассыпаются искры бенгальских огней.

Софья Юрьевна Ильина – тоже хорошее имя. Но – из совсем другой оперы. Наобум его не произнесешь, тут антураж нужен. Что-нибудь такое усадебно-дворянское в летний полдень. Когда вдалеке барский дом, беседка утопает в зелени, столик, покрытый скатертью, уставлен предметами чайного сервиза, самовар уже подостыл. Слуги разбрелись после обеда. Ветерок едва шевелит травы, комарам – рано еще. Истома повсеместная…

Неплохо бы выпить, для разнообразия, но графинчик пустой, посылать за новым – лень. К тому же дама напротив, за столиком, явно не расположена. Это у нее в вашем присутствии – всегда почти. Да только от того не легче.

Надобно сказать хоть что-нибудь, ради приличия. Но какими словами? И откуда взять их сейчас?

– Софья Юрьевна! – все-таки пробуете вы.

– А? Что?

– Нет-нет, ничего… Это я так…

Дама наследственно зыркает глазами. Веер в ее руках изгибается до хруста.

Право же, неловко как… Но что же делать?

Птица какая-то села на ветку рядом и, воспользовавшись свободой, тут же упорхнула прочь.

– Знаете, – спохватываетесь вы, – а ведь я с самого утра еще не причесывался!

– Да что вы говорите?!

– Правда-правда. Да-с… Как с утра встал, так и…

Дама пытается скрыть презрение, но безуспешно.

«Боже мой! – ясно показывает ее взгляд. – Что за люди! Все одно!.. Все одно…»

ФРАГМЕНТ КНИГИ

Начало начал

Невозможно, совершенно нереально спать, когда двухлетний «человек», этот насквозь энерджайзерный дуремар, орет и гоняет по квартире!

Нечленораздельные звуки сменяются полураздельными, разделить их полностью с первой попытки не удается, разносятся вопли и плач, потом начинается хихиканье, следом – звук, с которым тяжелоатлет рвет штангу, затем берется игрушечный мобильник, и существо во всю свою притворно детскую глотку оглушительно произносит:

– АЛЕ!!! ДА!.. ДА!.. ДА!.. ДА!.. ДА!..

И так примерно семьдесят четыре раза.

Вдвоем дома

Этот ребенок – в смысле, моя дочь, – здорово преуспел в жизни, будучи оставленным один на один с папенькой, поскольку маменьке тоже нужно иногда куда-то съездить, развеяться, потусить, да и вообще привести себя в чувство.

Моя дочь – в смысле, этот ребенок, – за отпущенное ей время успела всласть пообщаться со своим родителем. Грех жаловаться, когда общение включает бесконечные призывы «бегать!» и «летать!», тысячекратные повторения односложных фраз, среди которых лидирующая – «Соня сломала… Соня сломала…», целенаправленные попытки вырвать у оппонента кадык, проредить растительность на лице, оторвать щеки и подвергнуть его любовной асфиксии, демонстрации обожания, напоминающие контакты собак с падалью, перманентные вложения перстов во всё, до чего дотягиваются руки, стремление тщательно обнюхать руками захваченное, мочеиспускание в горшок, устанавливаемый во всех доступных точках жилплощади, и отказ от ужина. Последнее обстоятельство привело к скандалу, изгнанию златокудрого шибзда за пределы кухни и ругани, заполняющей педагогический вакуум.

Ранним вечером в нашей квартире оформилось жалкое подобие нейтралитета. Я силился прожевать макаронные изделия, дочь листала книжки под оглушающее сопровождение музыки…

Спустя какое-то время, под гнетом зоологического атавизма, я решил прижать родное дитя к сердцу, но, войдя в комнату для игрищ, улицезрел итог коммуникабельности: организм вырубил абонента. Она валялась ничком на полу, рассматривая примерно четвертый сон по счету.

Родственные чувства

Жена иной раз, дабы ублажить почтенное собрание, спрашивает ее:

– Кто у тебя папа?

– ГУМАНОИД! – строго ответствует шибзд.

Стремясь упрочить реванш, жена интересуется далее:

– А мама кто?

– ГУМАНОИД! – ответствует шибзд.

Ну, понятно. В нашей семье нормального человека не встретишь…

А тут еще вон какую моду взяла. Требует, чтобы я ложился на край постели, после чего сталкивает меня на пол. А я что? Я не против. Честно исполняя отцовские обязанности, транслируя вопли, лечу в пропасть. Падаю, как положено, не группируясь, словно шмат говядины в сковородку-тефаль. Экзекуция повторяется до тех пор, пока соседи не начинают колотить по трубам.

Потом наступает минута фронтового затишья. Я наконец могу устроиться на постели по-человечески, с книжкой.

Преисполненная ангельскими намерениями, змеею подползает дочь.

– Ложись, папа. Ложись…

Вяло огрызаюсь:

– Я и лежу!..

– Нет. Ты вот так ложись.

Меня толкают ладонью в грудь, требуя, чтобы я непременно лег навзничь.

– Ложись, папа. Да. Отдохни. Да.

Шибзд утвердительно машет головой, как цирковая лошадь.

– Вот подушка, папа. На. Подушка. Ложись.

Под голову мне суют думочку.

– А это не надо.

Книжку отбирают.

– Лежи, папа. Да… Отдохни. А я тебя… душить буду.

Маленькие ладошки смыкаются на горле родителя.

Открывая новые земли

Кризис рождаемости, говорите? Я вам скажу, что такое кризис рождаемости.

Это когда двери вагона расходятся в стороны и вы видите спины.

Банку со шпротами открывали? Помните, как они там лежат: спина к спине, без малейшего зазора? Вот так же и здесь. Двери закрываются, поезд уезжает, а вы остаетесь на станции.

Вот это он. Кризис.

Но в субботу, конечно, полегче. Я потому и решился пуститься во все тяжкие. Вместо того чтобы традиционно выковыривать какашки в песочнице соседнего двора, мы с дочерью, никого не предупредив, «без объявления войны», сели в метро и отправились на Красную площадь.

Уже спускаясь на эскалаторе глубоко под землю, я неожиданно вспомнил, что моя полиция меня стережет. Паспорта с собой нет, а без формальностей породнить невинное дитя и перекошенную, поросшую буйным волосом рожу сопровождающего не удастся. Может, эскалатор остановить? Развернуть его в обратную сторону?

Я представил, как нас окружают чужие люди в форме, оснащенные дубинками, наручниками и пистолетами. Игнорируя мое возрастное старшинство, они спрашивают ребенка:

– Девочка, ты почему здесь?

– Почему? – повторяет шибзд.

Отлично! Я мысленно потираю руки.

У Сони есть одна особенность. Чувствуя подставу, она предпочитает не распинаться, а просто дублирует вопросы. Допустим, ей говоришь: «Соня, зачем ты это сделала?» «Зачем?» – отвечает Соня. «Вот я и говорю! Это я тебя спрашиваю – зачем?» «Зачем?» – отвечает Соня. Оглоблей не перешибешь.

Возрадоваться намечающейся потехе я толком не успел, у меня спросили документы. О, где мне взять их теперь?!

По рядам блюстителей порядка прошло движение – наручники звякнули, дубинки возбудились.

Я понял, что юмор ситуации исчерпан, и в легкой панике нагнулся к дочери.

– Соня, – сказал я ровным, пока избавленным от дрожания голосом. – Соня, ты меня слышишь?

Девочка внимательно осматривала полицейских. Лицо ее хранило крайне серьезное выражение.

– Соня, послушай, – с умышленной лаской продолжал я. – Посмотри на меня, Соня. Скажи: я тебе – кто?

Она перевела взгляд на меня.

– Ну? Скажи. Так, чтоб эти дяди услышали. Кто я тебе?

– Гуманоид! – задорно объявил шибзд.

В ту же секунду мои почки узнали, что самое страшное в жизни – не пиво…

М-да… Хорошо хоть, фантазия остается в своих правах, не претворяясь в действительность. Но полицейские, по слухам, чувствуют флюиды страха, расточаемые злоумышленниками.

Едва мы вышли с эскалатора на перрон станции, из группы людей в форме отделился один – чудовищно большой – и взмахом руки потребовал остановить движение.

Сердце, тренируясь, гулко упало в штаны.

«Все… – догадался я. – Появляется шанс оказаться в утренних газетах».

– Извините, – молвил сотрудник правоохранительных органов, – а девочке вашей сколько?

– Два и пять, – ответил я, рефлекторно для солидности накинув один месяц сверху.

– Красавица!.. – восхитился страж.

Проехав станции две, я наконец смог восстановить ровность дыхания.

Бунт

Если на улице встречается лужа, удивительная Соня непременно в нее упадет.

Есть, есть в умалении до малых сих какая-то неизъяснимая радость – особенно если не перебарщивать, а так лишь, иногда, от случая к случаю, раз в год, не больше…

Хотя бы раз в год с ребенком нужно гулять, это известно. Миссия сопровождения перестает казаться пыткой, когда ребенок внятно говорит, чего ему надобно в настоящий момент. Другое дело, что соразмерность – удел высокоразвитых существ, но не кандидатов в оные.

Катание на поезде, катание на машинках, катание на самолетах, качание на качелях были уже позади, и я известил о возвращении домой. Ритуальные пляски в такой момент заключаются в многократных взаимных уверениях сторон о недопустимости повтора развлекательных действий. Стороны торжественно объявляют Последний Раз, то есть заключают своеобразный пакт, легитимности и надежности которого могли бы позавидовать Молотов с Риббентропом.

Естественно, договоренность была нарушена глумительным образом. Не успел я повернуть к дому, как существо, застыв между родителем и цитаделью развлечений, пустилось в отрыв.

Раздался истошный вопль:

– НЕ ТУ-ДА-А-А!!!

Гуляющие рядом карапузы, а также их родители вздрогнули и повернули головы в нашу сторону.

Соня вздымала руки, как солдат, получивший в спину автоматную очередь.

– СЮ-ДА-А-А!!!

Жестом олимпийского метателя дисков она показала – куда именно.

– Нет! – молвил я с густопсовой непреклонностью. – Мы идем домой.

– НЕ ТУ-ДА-А-А!!! СЮ-ДА-А-А!!!

– Нет! Я сказал!..

– А-А-А-А-А-А!!!

Брызгание пеной Гуманоид еще не освоил, но во всем остальном падучая исполнялась квалифицированно.

От нас бежали все помойные коты и чумавозные собаки.

Маленькая девочка каталась по земле, надувая туловище; детали гардероба, разбросанные повсюду, трогательно лежали в пыли; сухие веточки и палые листья путались в роскошных локонах; осень золотым убранством отмечала погожий, переменчиво теплый день; увенчанное синевой неба в сопровождении многоцветия ароматов, по-особенному волнующее благорастворение воздухов, сопутствующее увяданию природы, означало готовность к скорой зиме, каковая уж точно не заставит томить себя, дабы лишний раз милосердными снегами своими пасть на грешную землю и укрыть на ней всяческое безобразие.

Близился обед.

Выходные будни

Лучшие убийцы, вы знаете, получаются из детей.

Действуют они, как правило, медленно. Но не всегда.

Допустим, вы можете принять расслабленную позу, после чего ребенок, издав рестлинг-вопль, обрушится своей пятой точкой на ваше солнечное сплетение.

Или вы можете застать ребенка, скорбно разрывающего на себе одежды, а в ответ на вопрошание: «Что происходит? Почему ты плачешь?» – прозвучит спокойное и бесхитростное «ничего, просто так».

Да и, по правде говоря, самостоятельному чаду вы не нужны. Он сам, без посторонней помощи может, упав лицом вниз, стесать нос до основания. Очень затейливая «витрина» в результате получается – словно бы милое дитя долго и со всем педагогическим тщанием охаживали монтировкой.

Бегство от действительности, которую никто не заказывал, лучше всего обеспечивать с помощью труда. Однако нет никаких гарантий, что в момент максимального усердия, когда пот на вашем лбу фактурно загустел от поднимаемой неисправным пылесосом пыли, ребенок не войдет в комнату и, критически оценив мизансцену, не произнесет вяло:

– Ты на меня не смотри. Ты делай, делай…

Возражать бессмысленно.

Близкие все ближе

Случается, девочка допускает особенно заметную, досадную оплошность, и тогда я спрашиваю:

– Соня, ты помнишь – где у тебя ум?

Дождавшись, когда она приставит указательный палец к своему лбу, чванливо подытоживаю:

– Вот! Пользуйся им!

В три года у Софьи Юрьевны появились кое-какие манеры. Например, она уже в состоянии закатывать глаза, выражая тем самым усталость от жизни и безмолвно сообщая окружающим: «Госсподи! Как же вы все меня достали!..»

Хорошая девочка. Далеко пойдет. Нам, главное, в сторону вовремя отскочить.

А пока я счастлив. И стараюсь игнорировать банальные недуги.

Сначала поболела жена, за ней – Гуманоид, со всей дури получивший мячом в голову.

К вечеру температура немного спала, и Гуманоид спросил:

– Когда я уже начну все понимать?

Грустное молчание было ему ответом.

Теперь, после декларативной контузии, ребенок не просто стоит в «воротах». Он обхватывает голову руками, закрыв себе всяческую видимость, и орет со всей мочи:

– НЕ ДЕЛАЙ БОЛЬНА-А! НЕ ДЕЛА-А-АЙ!!!

В плане узаконенного спортивного вандализма и сопутствующей ему надсадности мы превзошли даже американскую разновидность футбола. Я могу сравнить это с процессом открывания бутылки шампанского. После того как очередной день рождения девочки был подтвержден салютом, с полагающимися салюту распитиями, возгласами, гримасами, полуночным бдением и пограничным общественным беспорядком, у девочки опять же что-то где-то непоправимо сместилось внутри, после чего она любое характерное видоизменение облика рара (триумф в глазах, бутылка в руках) воспринимает как прямую и явную угрозу. И кричит:

– Не нада ба-бах! НЕ НАДА-А!

Не смешное

Самые лучшие часы, которые я когда-либо видел, были однажды подарены нам с женой. Они выглядят как полное собрание Ницше в трех сцепленных вместе томах. Муляж внушительных книг черного цвета, переплет благородный, на корешке левого тома строгим, чеканным серебром выведено «NINE», на правом – «THREE», эпицентр среднего корешка источает тончайшие паутинки стрелочек, которые как бы и словно бы незакрепленными скользят в невесомости.

Помню, во время последнего переезда я с особым тщанием контролировал транспортировку нечаянно обретенного шедевра, способного беспрестанно ласкать взор и услаждать вкус самого педантичного, требовательного и взыскательного ценителя красоты. Многое, многое сложилось и совпало для меня в этом изделии: образ книг, эстетика окончания всего сущего, метафора бритвенного лезвия, гипербола тика… много чего.

Так вот.

Сегодня, вернувшись домой, я по привычке глянул на драгоценные часы, и… взгляд мой остановился.

Нет, они ходили. Вы же помните, с чего я начал свое скорбное повествование? С утверждения, что эти часы – самые лучшие. Но теперь часовая стрелка их выглядела немножко по-другому. Она словно бы усомнилась в своей значимости и оттого неизбежно повредилась в геометрии. Минутную постигло еще большее повреждение, хотя она, несмотря на сколиозный изгиб, умудрялась, как и прежде, показывать точное время. Наконец, секундная – краса и гордость моих зрительных предощущений, намек философствующий, гамма, облеченная в материю, – словно бы из задницы вынутая, штопором своего новообразованного естества трепетала хлестче пепла Клааса.

Я все понял… Я понял все. Даже какое-то время (время! убийца! ты вынуждаешь нас прибегать к услугам часов!) извращенным образом любовался, воззрившись на случившееся поругание. Потом огляделся вокруг, но, к величайшему сожалению своему, не увидел ни бейсбольной биты, ни даже маломальской… этой… как ее? Там к рукоятке на цепочке колючие шарики приделаны… В общем, не важно. Не было ничего! Оставалось вернуться в русло безрезультативной педагогики.

Я открыл дверь в коридор и позвал подчеркнуто нейтральным голосом:

– Со-о-оня-а!..

– Что? – издалека донесся мерзко-ангельский голосок (таким он показался мне сейчас).

– Можно тебя на минутку?

«Вот так с ними надо, – подумалось вдобавок неожиданно, – аристократически!»

Гуманоид вошел в комнату и приблизился.

Я подвел его к часам и, указуя на них вмиг набравшим авторитета перстом, страшно осведомился:

– Что это?

Процессоры в мозгу Гуманоида словно бы ударило током. Они выстроились в единую, неумолимо логическую цепочку, исключающую запасные аэродромы, планы би, мимикрию под ветошь и симулякр эпилепсии.

– Что это? – повторил я тише, с темно-синим грозовым оттенком в голосе.

– Я-там-сейчас-мне-полежать-еще-надо… – захлопотал Гуманоид помертвевшими губами. – Я-сейчас-мне-там-булочку-еще-дали-доесть-на-полдник…

– Отвечай мне, – гибельным шепотом предпринял я еще одну попытку. – Что… это…

– АААААА!!!

Дознаваемую отшатнуло назад.

– ОТПУСТИ! НЕ ДЕРЖИ МЕНЯ! НЕ ДЕРЖИ-И-И!!!

Ретировалась, попутно опрокинув за собой кое-какую мебель.

На отдыхе

Дача, как феномен, по праву хорошо рифмуется в России с одним только словом, символизирующим кровь, пот и слезы. Впрочем, еще на даче можно поиграть с ребенком. Ведь любому ребенку «нужен родитель», не так ли?

Сегодня играли ровно три раза. Сначала – в маленький желтый мячик, который то и дело норовил повредить цветы. (На нашем участке, если кто не знает, цветы растут в самых неожиданных местах – преимущественно в тех, куда катится мячик). Потом, чтобы не мучиться, взяли другой, напоминающий футбольный. В конце концов, пластинку решили сменить. Ведь всего на даче три мячика. Последний – фиолетовый, полусдувшийся, набухший от сырости – своим внешним видом тщательно маскировал принадлежность к какому-либо виду спорта.

– Долго играем… – удовлетворенно заметила Соня.

– Ага! – ответил я, в кои-то веки чувствуя себя настоящим отцом.

– Долго, да! – радовалась Соня.

– Точно!

– Хи-хи-хи.

– Ха-ха-ха-ха.

– Все. Свободен.

– ?!

Таким образом Гуманоид решил поощрить мое усердие. И даже сделал в мою сторону милостивый жест ручкой, каким обычно с плеча смахивают перхоть.

Через секунду девочка уцепилась за верхнюю перекладину «ворот» – остова, на котором когда-то висел диван-качалка. Конструкция слегка накренилась.

– Соня, упадешь!

Maman подошла, как всегда, бесшумно.

– Ты слышишь меня?!

– Слышу!

– А если слышишь, то слезай.

Шибзд спрыгнул и с неудовольствием обернулся.

– Внизу ножки не закреплены, – сказала maman. – А ты лезешь. Загремишь под фанфары – что мы тогда будем делать?

– А ты дома сиди – и ничего не увидишь.

– ?!

Maman не удалось подобрать реакцию на совет. Оставалось им только воспользоваться.

Мы ушли в дом.

Новая жизнь в старом сосуде

Подойти и сесть рядом. Может, даже – на колени. Так удобнее обнимать рукой шею. Сесть и произнести спокойным, ровным голосом:

– Послушай…

Выдержать паузу и продолжить:

– Погоди минутку, слушай… не отворачивайся, посмотри на меня… Да, вот так.

И – дальше. Сумбурно, с огнем. Жаркими губами, подернутыми невысыхающей влагой:

– Я знаю все, что у тебя внутри… Правда, знаю. Это заметно… Отчаяние твое, беспричинный страх. Скука… Затхлая скука и проблески надежды… Не надо бояться ничего. Просто так – не надо. Все эти… вздрагивания. Миллион их было! И все они… ни к чему. Не привели ни к чему. Только силы отняли. И время. Отъели жизнь по кусочку… а не надо. То, что вменяешь себе в грех. Не мне судить о том, правда. Но и не тебе. Правда!.. Ты все давно уже понял, по-разному принял и осознал. Теперь нужно идти дальше, ведь впереди еще дела… много дел… Какие-то из них без тебя не осилят. А есть и такие, которые уготовлены для тебя только… Послушай. Посмотри на меня… Да, посмотри. Вот так… Работать можно с бременем в памяти, а ты «украсил» им совесть. А тебе ведь – работать. Как и раньше, много. Над собой. Твое рабочее место ты знаешь. Остальное должно ждать. Стоя в очереди, ждать. Распорядись правильно своей жизнью. Умело расходуй свои силы. Оставайся девственным и трезвым. Ты еще должен помнить, что это такое. Не стой и не ной. Следуй за белым кроликом в сердце.

Она улыбается хитро, но ласково. Немного подается назад, давая лучше рассмотреть себя.

– Сердце еще бьется, правда ведь?.. Пусть и не так, как раньше.

Сознательно молчит. Потом произносит:

– Любви больше не будет, мы оба это понимаем… Бог соединяет людей не для оправдания страсти, а для того, чтобы, преодолев ее, мы преображенными входили в новую жизнь. Не соучастниками порока, не любовниками или супругами, даже не мужчиной и женщиной… но братом и сестрой. Равными перед Создателем. Я слушал смиренно. Мне некуда было деваться.

– Ты знаешь прекрасно все, просто еще не созрел. Но силы для этого есть, есть!.. И время тоже. Тебе только сорок теперь. Будущее никто не отнимет… Я останусь с тобой… в нем. И я тебе помогу… я поздравляю тебя…

И больше я ничего не слышу.

Да…

Вот так бы она сказала. Могла бы сказать. Но ей не хватало возраста. Элементарных биологических лет. Поэтому она просто подскочила, вытаращив все свои глаза и косички, и выпалила: