Текст книги "Журнал «Юность» №02/2023"

– ПАП! С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!!!

И протянула детский рисунок…

Что-то провернулось у меня внутри…

Спасая ситуацию, я указал пальцем вверх.

– Смотри, как самолет летит!..

Вслед за мной Соня подняла голову.

Какое-то время мы разглядывали небо…

Иногда нельзя себе позволить плакать наружу. А для того, чтобы плакать внутрь, необходимо задрать подбородок.

Марина Письменюк

Родилась в 1990 году в крошечном поселке Магаданской области, живет в Санкт-Петербурге.

Получила образование инженера-биотехнолога и сценариста игрового кино. Активный участник поэтической жизни Санкт-Петербурга.

Дебютное произведение «Лабиринт из черемухи (роман в открытках)» вошло в лонг-лист премии «Ясная Поляна» (2022).

Участник шестой литературной резиденции АСПИ (Уральский федеральный округ).

Майя и море

Майя все в этой жизни видела, правда, по телевизору. Да и слава богу, что так! Иногда она, конечно, задумывалась: есть что-то неправильное в том, что она, например, никогда не бывала на море. Но следом ей вспоминалось: она не умеет плавать и загорать, да и песок этот будет забиваться меж пальцев, высыхать и противно скрипеть. Кожа от соли станет натянутой и сухой. Волосы склеятся. И это же еще не считая того, что до моря надо как-то добраться! Сначала на автобусе до райцентра, потом на поезде. На вокзале, конечно, сын встретит, но его еще поди дождись – с детства со временем не в ладах. Привезет, поселит в гостинице, среди чужаков. Надо будет в столовки ходить, деньги тратить. Да и старая она уже. С фигурой ее, седыми волосами, морщинами – прости господи – только китов пугать.

Вот если учесть все эти обстоятельства, море Майе нужно было как собаке пятая нога. У нее рядом течет Каменка, хорошая, спокойная речка. Майю устраивает. Вода – она и в кране вода, особенно если со счетчиками немного помухлевать – почти бесплатная.

Словом, нормально Майя прожила бы и без моря уже, честное слово. Но под закат жизни судьба послала ей испытание – невестку, решившую, что если уж свадьба, то непременно на фоне кораблей и волн.

Майя не бунтовала только по одной причине. Она уже и не надеялась, что эти безалаберные, сын ее Иван и подружка Варвара, дойдут до загса на двенадцатом году совместной жизни. Двенадцать лет! Майя за десять успела окончить техникум, отправиться по распределению за тридевять земель, получить квартиру, выйти замуж, родить, сделать ремонт и похоронить мужа. А эти вот только женятся. Так что черт с ними, пусть хоть в пустыне, лишь бы не передумали.

Сама невестка разве что в невесомости не побывала. Полмира объездила – вулканы, моря, дельфины, страусы. Теперь и Ивана за собой таскает. Нет, она баба-то обстоятельная. Иван с ней хоть прилично зарабатывать стал. А ты попробуй тут не заработай, что ни позвонишь им – они завтракают. В кафе! Дома, что ли, сосисок нет?

– Нет, – всякий раз отвечал сын, – не купили.

Надо же, не купили! Путешествия на год вперед распланировали, а сосиски забыли. Майю такая патология даже настораживала. Что вообще способно заставить человека систематически не заботиться о завтраке и, едва продрав глаза, переться куда-то на голодный желудок? Нет, увольте, она не видела ни одной причины не купить сосиски с вечера. Заранее. Впрок. Это сейчас их в кафе и магазинах навалом! А то мало ли, она-то знает. Сама Майя могла месяц из дома не выходить и не сбросить ни грамма.

Впрочем, детям она особо моралей не читала. И не из страха надоесть или попытки понять, нет. Наедине с собой Майя ох как их костерила! После каждого разговора полдня крыла отборным деревенским матом. Но потом как-то быстро забывала. Отпускала, как модно говорить. Ну завтракают и завтракают. Не женятся и не женятся. Тратят деньги на всякую шелупень – что уж.

– Мам, будет здорово! – не унимался сын. – Море посмотришь!

Ну, море так море. Черт с ними.

* * *

Майя ковыряла вилкой физалис. Она уже успела рассказать детям, что автобус из поселка отменили и таксист за тысячу рублей всю дорогу не отлипал от телефона. Что она держалась побелевшими от напряжения пальцами за ручку и несколько раз почти уже крикнула засранцу, чтоб смотрел за дорогой, а не трындел. Но молчала. Боялась, именно ее резкое замечание станет роковым и приведет в кювет.

Рассказала, что в поезде приключения не закончились. Купе Майи оказалось с шелковыми занавесками, а на завтрак принесли банку красной икры! Малюсенькую, но все же. У Майи глаза на лоб полезли! Она сначала понадеялась, что ошибка, но выяснилось, сын взял билет на самый дорогой из возможных поездов.

– Мам, ну не было других, – смеялся Иван, – ну чего ты, красной икрой недовольна?

– Не было… – буркнула Майя. – Конечно, не было, потому что в последний момент брал!

– Что вы хотите на завтрак? – прервала их спор Варвара. – Пойдем, куда скажете!

И вот Майя сидела в кресле и смотрела на горстку салата в огромной тарелище.

– Это физалис! – поспешила объяснить Варвара.

– Да я знаю, – откликнулась Майя, заставив невестку удивленно вскинуть брови, – я просто не люблю всяких таких вычурных смешений.

– Ну хорошо, поедим сосиски дома. Но уже после, – улыбнулась девушка.

Ишь ты, значит, Иван все об их разговорах докладывает. Нет, это даже хорошо. Это даже правильно. Баба-то она толковая, раз он не только слушает ее, да еще и явно доволен. Не в батьку пошел. Свадьба была завтра, Майя нервничала. Дети никого не посвятили в свой план, но, судя по постоянным звонкам от организаторов, он был грандиозным. Майе заранее не нравилось. Когда много напридумано, что-нибудь да сорвется. Столько хлопот, боже! Иван и тот бегает, решает что-то с машинами. Батька его, Колька, на свадьбе планировал только одно – напиться вусмерть. Зато все получилось.

– Вы уж простите! – сказала будущая невестка. – На море сегодня не успеем, столько всего доделать надо!

– Хорошо, хорошо! – ответила Майя и нисколечко не соврала. – Я посижу, книжку почитаю!

– Завтра такую красоту увидишь, мам, я тебе обещаю, – сказал Иван, поглядывая почему-то на будущую жену.

– Ой, – махнула рукой Майя, – да ну что там, то море?

Варвара с улыбкой покачала головой.

– Ну как же! На небесах только и разговоров, что о море! – произнесла она и тут же настороженно уставилась на Майю. – Это цитата. Из фильма, хорошего. Даже культового. Там двое перед смертью едут на море, потому что ни разу его не видели.

Прозвучало снова двояко. Варвара смутилась.

– Это где один в конце умер прям на берегу? Свалился на бок?

– Да! – радостно воскликнула Варвара и с сомнением посмотрела на свекровь. – А вы что, смотрели? Где?

– По телевизору, наверное, где ж еще, – ответила Майя.

– А, ну вот. Тогда вы знаете, – все еще недоверчиво ответила Варвара.

Майя с такой же недоверчивостью все еще ковыряла салат вилкой, пытаясь обнаружить другие сюрпризы. Варвара молча наблюдала за ней.

– Ну… А что бы вам хотелось, пока вы здесь? Что вы вообще любите? – спросила она.

Майя удивленно пожала плечами.

– Да я все люблю.

Варвара снова улыбнулась.

– Нет, ну так, чтобы очень…

Майя задумалась и от напряжения даже не заметила, как начала жевать салат.

– Мам, ты же кино, кстати, и правда часто смотришь, да? – подсказал Иван.

– Да, фильмы люблю! Я сейчас-то засыпаю, а раньше все подряд смотрела, – уверенно ответила Майя.

Невестка оживилась.

– Значит, вечером смотрим фильм! Любой, какой захотите. Может, что-то старое? Советское?

Майя призадумалась, стала перебирать в памяти картины, просмотренные ею за целую жизнь.

– Советское неплохо, да, – ответила Майя, и Варвара довольно кивнула, – вообще, мне больше всех этот нравится, как его…

– Рязанов? – подсказал сын.

– Не, не наш! Испанец.

Дети переглянулись.

– Челентано? – неуверенно спросил Иван.

– Дурачок, какой Челентано! – звонко расхохоталась Майя. – Альмодовар!

Физалис кинематографично сорвался с вилки Варвары. Она часто заморгала, словно позади будущей свекрови развернулась красная ковровая дорожка, а сама она обратилась Пенелопой Крус.

– Ничего себе, – протянула Варвара, – это… Очень неожиданно. А где вы его видели?

– По телевизору, – ответила Майя.

– По телевизору показывают Альмодовара? – нахмурилась Варвара.

Майя фыркнула.

– Раньше по ночам-то много редкого кино крутили. Я все смотрела.

Варвара, даже не пытаясь скрыть удивления, уставилась на жениха. Иван, и сам вопросительно таращившийся на мать, гордо приосанился.

– Да-а, – улыбнулась Майя, на миг погрузившись в яркие склейки и солнечные кадры Испании, – мне нравится Альмодовар. Интересные сюжеты. Как закрутит, так закрутит! – звонко прокомментировала она.

Варвара рассмеялась, Майе даже показалось, с восхищением.

* * *

За ужином все только и говорили Майе о море. Ей уже и самой захотелось поскорее его увидеть. Когда многочисленные родные и друзья разошлись по номерам, Майю, как и обещали, повезли смотреть кино. Она, может, легла бы спать, но Варваре отчаянно хотелось ее осчастливить, так что она не спорила и даже вспомнила фильм, который ей когда-то давно советовала одна передача.

– Это какой-то лютый артхаус из девяностых, ма, – сказал Иван, смотря описание.

– Ну, давайте другое, – с ходу согласилась Майя, – мне все равно.

– Нет-нет, – запротестовала Варвара, – скачай маме то, что она хочет. – И они уселись смотреть.

Фильм и правда был ужасного качества, но Майю это не беспокоило. Она с интересом следила за происходящим.

– Что-то для зэка он больно хорошо выглядит, – пробурчала она, – у нас когда Витя вернулся, там страшно смотреть было. Иван, ты наверное, не помнишь уже.

Варвара странно на нее смотрела. С экрана доносились звуки поножовщины.

– Вам как, нормально? – спросила она.

– А что? – не поняла Майя. Потом она подумала и решила, что невестку, наверное, смутили сцены драки супругов. Кому охота смотреть на такое в ночь перед свадьбой?

А Майю сюжет, наоборот, увлек. Драма. Бывший заключенный, неудавшийся висельник, и женщина, убившая своего мужа ножницами. «Про ножницы, конечно, совсем неправдоподобно было, – подумала Майя, – такими конкретно на тот свет не отправишь. Точно не когда тебя насилуют. Так не вывернуться просто напросто. Да и адреналин в такие моменты шпарит. А бить надо наверняка. Второго шанса может и не быть. Майя знает».

Варвара подозрительно притихла. Звук в кино тоже был артхаусным: грохот, шипение, слов не разобрать.

– А громче-то можно сделать? – поинтересовалась Майя.

– Громче? – растерянно спросила без пяти минут невестка. – Пожалуйста.

Она снова как-то непонятно глянула на нее, но тут началась сцена убийства, и Майя отвлеклась. Кровь тоже хлестала ненатурально. Зато поминки прям как в жизни.

– Я батьку Ивана сама обмывала, – вспомнила Майя, – сейчас-то, в морге все, да?

Варвара смотрела куда-то сквозь экран.

– Наверное, – сдавленно отозвалась она наконец, – я не знаю.

– Да, наверное, в морге, – решила Майя, – удобно, конечно.

Она вздохнула.

Кино Майе понравилось. Конечно, не Альмодовар совсем, но тоже резвое. Один момент ее даже рассмешил: когда зэк повернул ржавый кран в гнилой раковине, и оттуда хлынула коричневая жижа.

– Попил водички! – расхохоталась Майя, глядя, как герой пытается смыть с белой рубашки разводы под душераздирающий музыкальный фон.

Никто больше не смеялся. Майя обернулась к детям. Иван спал, а Варвара смотрела на нее, и Майе почему-то показалось, чуть ли не с ужасом.

– Ну вот и море, – вдохновенно прошептала сватья.

И Майя поняла, что сейчас умрет.

Она стояла в самом начале усыпанной розами дорожки, по бокам ровными рядами выстроились стулья, а где-то далеко впереди маячила арка. За аркой не было ничего. Арка стояла на краю гигантского утеса, выпуклого, способного вот-вот обвалиться и погрести под собой толпу нарядных гостей. Майя не видела, но знала, что море, безумное и бездонное, плещется прямо под ней и готовится похоронить.

У нее затряслись колени. Закружилась голова. Она не могла дышать. Бесконечная синева неба, близоруко размытая, начала наползать на нее и душить. Майя поняла, что она умирает. Умирает на свадьбе единственного сына. Это она тот утес, который превратит счастливейший день его жизни в трагедию.

– Пойдемте ближе, тут же ничего не видно. Ваше место в первом ряду, – взяла ее под руку сватья и легонько потянула.

Майя стояла как истукан.

– Все нормально? – глухо донеслось до нее.

Майя не могла говорить. Она понимала, что это ее последние минуты жизни. Надо же, какая глупость. Как же не вовремя. Она судорожно соображала: если тихонечко помереть здесь, сзади, то, возможно, дети не сразу заметят и хотя бы какую-то часть времени проведут, празднуя. Она нечеловеческим усилием заставила дыхание выровняться и недовольно произнесла:

– Не хочу я в первый. Там дует.

Сватья с каким-то знакомым уже Майе пониманием улыбнулась и пошла вперед, убрав руку. Майя снова начала задыхаться и падать. Опираясь на стулья последнего ряда, она доковыляла до ресторана и сползла по стене. Сквозь стеклянную дверь арка выглядела не так зловеще.

Окончательно воскресла Майя уже за столом. Она сообразила, что, конечно, это была не смерть, а паническая атака. Майя читала про нее в одной из книжек. Вокруг все танцевали. Перед ней стояла пустая тарелка, физалиса там не наблюдалось.

– Мама, мам! Ты куда делась-то?

Иван с бокалом вина протиснулся сквозь толпу и плюхнулся на стул. Вслед за ним появилась его жена.

– Я на море смотрела, – помедлив, ответила Майя.

Варвара замерла.

– Вы нашли ступеньки вниз?

Майя кивнула. Варвара нетерпеливо поставила стул напротив и восторженно уставилась на нее.

– Ну как? Как вам море? – Макияж Варвары пал, но она сияла.

Дети смотрели на нее, волшебные, счастливые, прекрасные. Вслед за ними к ней обернулись все за столом.

Майя молчала. Майя пыталась вспомнить, что говорили про море в фильмах и книгах. Гости терпеливо смотрели на нее. Ей почему-то захотелось огорошить их всех, удивить, сказать что-нибудь эдакое, чтоб аж замерли. Чтоб поняли: таким, как она, никто из них моря не видел. Так, как она, никто никогда на море и не смотрел.

Но ничего, ничегошеньки не приходило в голову.

– Да ну как, – сказала Майя, – нормально. Море как море!

Варвара рассмеялась.

– Я же тебе сто раз говорил, мою маму ничем не проймешь! – улыбнулся подвыпивший Иван, целуя мать в щеку.

– Да уж, – подтвердила невестка.

Майя вышла к Каменке. В одной передаче она видела, что рек с этим именем в России так много, что невозможно сосчитать. Нормальная речка, тихая, Майе нравилась. Она скинула старые сандалии и осторожно зашла в воду.

Майе совсем не было обидно. Далось им это море. Ну подумаешь, море. Важность происходящего вообще преувеличивают. Майя и так все прекрасно представляла, и волны, и ветер. Так что все хорошо. Все она в этой жизни видела. И слава богу, что многое только по телевизору.

Борис Лейбов

Родился в 1983 году. Окончил факультет социологии The University of Glasgow, Высшие курсы сценаристов и режиссеров (сценарная мастерская Олега Дормана и Людмилы Голубкиной). Публиковался в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Иерусалимский журнал», «Крещатик». Живет в Москве и Тель-Авиве.

Манки

Дети в яблоках. Я слежу за тем, как ползут солнечные пятна по их загорелым спинам. Сквозняк выдувает занавески, и июльские лучи, проскользнувшие сквозь кружевные узоры, гуляют по бронзовым бокам и ребрам. Я подглядываю в створку. Они меня старше и после обеда не спят. Мальчик в газетном колпаке – соседский. Младший из Соколовых, Андрей. Девочка – это Лена, внучка поселкового сторожа. Она тоненькая и на речке, после купания, всегда дрожит, как осинка, кутается в полотенце, а ее бескровные губы синеют. Она сосредоточенна. Ее язык высунут и волен. Его кончик выводит в воздухе вензель, пока все Леночкино внимание приковано к столу. Они собирают модель серого крейсера с черным якорем и тремя полосатыми трубами. Шорты ее робко сползли, самую малость, так, что мне видна ровная, как горизонт, линия загара, ниже которой белая притягательная кожа. Восторг угнетает дыхание, и я перевожу глаза с ее спичечных ног на стол, но не на корабль, а на оставленную кем-то из взрослых книгу. Ее бросили открытой приблизительно на середине, и ветер балуется несколькими страницами. Они, как пробор, ложатся то на одну, то на другую сторону.

Я затворяю дверь, невозможно тихо. Ее надо приподнять и только после потянуть. Иначе протяжный скрип. Спать мне еще час, и только после позволят приклеивать пушечки к палубе. Дверь моей комнаты старая, крашенная в нежный розовый цвет. Поворотная круглая ручка отражает меня в причудливом виде. В потертом от прикосновений медном шаре доминантой лица становится то нос, то глаз. Я сижу на корточках и киваю. Физиономия моя мне наскучивает, я поддеваю ногтем лопнувший воздушный пузырь под рассохшейся краской и принимаюсь раздевать дерево. Под лососевой пленкой лакированная доска и никакой тайны. Часы над дверью выносят суровый приговор: с тех пор как я прикрыл дверь и перестал разглядывать девичьи ноги в золотом пуху, прошла всего минута.

Побег! Спасительная мысль о побеге чужая, шальная, летняя. Окна распахнуты настежь. Этаж первый. О чем я? Весь наш дом – один большой первый этаж. Хотя нет, не большой. Я подтягиваюсь на подоконнике, отворачиваю от себя фарфорового Пушкина-гимназиста – так я устраняю свидетеля – и переношу ноги по ту сторону, свободную. До травы один обычный взрослый шаг или два моих, размашистых. Над домами неразборчиво шепчет липа. Она ветвиста и велика. Можно истратить несколько жизней, подсчитывая ее листья, и все равно не успеешь. Ветер стаскивает с нее желтые цветки и бросается ими в меня, во взрослых, в бочку с дождевой водой на углу дома. Взрослые повернуты ко мне спинами. Они милые в своей уверенности. Сидят себе, красят зубья забора в зеленый и представляют, как я сплю, ну или сладко ленюсь, как положено детям после обеда.

Я крадусь. За липой, на косом столбике, грустный умывальник. По его жестяной шее сбегают редкие слезы, и я не могу не замереть и не подставить ладони. Именно эта капля, и только этой воды, мне вдруг необходима. Один родитель обернулся, второй потянулся и звучно зевнул, а я упал ниц. Сердце мое клокочет, горло высохло и колени гуляют. Цель была на вытянутой руке, а я погорел на слабости, на любопытстве, на глупой капле. Но судьба милостива. Вот они снова красят. Красят и говорят. Говорят свои бестолковые слова о краске.

Перед калиткой в лес последняя преграда: страж, привратник, грозная стрекоза. Она замерла и таращится в упор. Гонит меня обратно в дом, в неволю.

– Ни шагу назад, – шепчу я и собираю мягкие пальцы в кулак, чтобы пригрозить ей.

И она отступает. Поднимается выше, пропуская меня, и остается там висеть, на недосягаемой высоте. Дверца податливая, смазанная и, как верный друг, молчаливая. Я сбегаю из быта в дикий мир.

Еловый пролесок, тянувшийся от дачи к реке, казался мне тогда непролазным и темным. Я наполнял его волками и черепами на посохах с горящими глазницами, заимствованными памятью из книжных иллюстраций. Но ничего этого не было. Ни крика совы, ни холодящего крови воя, ни рыжих фей. Феи – мой выдуманный пальчиковый народ – каждый раз оказывались обыкновенной лесной земляникой, стоило только приподнять лист. Если обезглавить фею и съесть ее, то ненадолго будет хорошо. Но поднятие листа было сродни пропуску за кулисы – конец таинства. Проглотишь ягоду, и вот уже Жизель не Жизель, а стареющая актриса ТЮЗа Клавдия Ивановна. И я не рвал ягоды. Не сек голов. Я шел лесом к реке.

За спиной хрустнула ветка, и сердце мое поскакало, как другой ребенок, на деревянном коне. Я замираю и дышу часто-часто, но тихо-тихо. Снова! Это точно волк с горящими глазами или череп с волчьими… От ужаса мысли бегут врассыпную, оставляя в свете прожекторов одну, главную: а ведь мог бы сейчас лежать, следить за ленивой стрелкой, ждать кукушку и слушать липу. Но нет… Тот, кто хрустел, заблеял. Ноги мои подкашиваются от облегчения – невесомость спасенного. По правде, я, конечно, же знал, что за спиной никого страшного нет. Но как приятно напугать себя самого до полусмерти, чтобы после счастливо обмануться. На меня таращилась коза – круглыми желтыми глазами, поделенными черным месяцем зрачков. На ее спокойное ухо опустилась малахитовая муха, и ухо стало беспокойным, подвижным. Она проблеяла еще раз. Я передразнил. Она осталась равнодушной. Я отправился дальше.

Через сотню-другую шажков я был вынужден прервать путешествие. Я прыгаю на одной ноге, стараясь вытащить елочную иголку из пятки и удерживать равновесие эт зе сам тайм.

Хм, и откуда взялось это «тайм». Лето же. Целый июнь проветривал голову от глупостей – и вот надо же, всплыло.

С пригорка за просекой, из которого, как подосиновик, росла часовня, мне навстречу спускается старик в резиновых сапогах, с удочками, взваленными на плечо, и жестяным бидоном в руках.

«Сейчас покажет рыбу». Я забываю про занозу и, прихрамывая, бегу к рыбаку. Я страсть как люблю живых рыб. В моей дачной библиотеке из одной книги есть одна книга про подледную рыбалку. Ее сосед по полке – высушенный щучий череп.

– Пусто, – разводит неудачник руками. Это старик Соколов, Андреев дед.

– А мой разбойник не у вас разве?

– У нас. Корабль клеит.

– А ты что ж? Чего бродишь один?

На кончике его широкого носа пучок темных волосков. Я только их и вижу, а не выцветшие глаза, в которые положено смотреть в разговоре. И как он только уживается с ними, волосками на носу, а не под ним, как у прочих.

– Чего шатаешься?

– Английский учу. – Я вру первое, что приходит на ум.

– Ну?! А скажи что-нибудь.

Я знаю наверняка, что старик окромя русского ничего не слышал, и понимаю, что соврать получится бессовестно и легко.

– А чего сказать-то?

– Обезьяна! – воскликнул рыбак, пораженный собственной оригинальностью.

– Манки. – Даже врать не пришлось.

– Эх, – вдруг несколько разочарованно вздыхает старик и идет себе дальше.

О своем, что ли, вспомнил? Или ожидал другое слово? Или подумал – эх, соврал мне, ведь знает же, что я окромя русского ничего не знаю.

Я восхожу на холм и сажусь на старые каменные ступени часовни. Мне уже рассказывали, что все, что осталось от имения, – старая церковь да погост, и дачи наши проросли сорняком в вековом бору. Это все не мои умозаключения, я подслушал у своих взрослых. Как по мне, связь между сорняком и домом не очевидна. Мои наблюдения проще, но честнее: вот церковь и кладбище, за ними плотина, а позади остался лес. Все!

Нехорошие мысли, как незваный гость, застают в самое неподходящее время, когда обнаруживаешь себя среди ржавых оград и мраморных плит, например. Вот и я только что чужим голосом, зрелым и рассудительным, подумал, а зачем я вообще иду к реке. Купаться все равно не буду. Не настолько я рецидивист, чтобы еще купаться без присмотра. Я маму боюсь. Я осторожный. Если обнаружат мой побег, которому уже целых минут десять, то наказание обязательно последует, но оно будет не чрезвычайным. А если всплывет, что я плавал один? Без надзора? Что ж, решившись на такое преступление, надо быть готовым к гибели. Лучше уж не всплывать.

Я стараюсь не читать надписей на надгробиях. Обычно смотрю под ноги, когда редко прохожу по кладбищенским прогонам. Взрослые никогда не водят меня по этой дороге, только в обход, под горкой. Но так дольше. Такой путь ворует речное время. Шел бы я, как они, – плелся бы с полчаса вдоль русла. Сейчас с холма мне видно, почему путь понизу так долог. С высоты наша речка похожа на змею. Нарочно так не изовьешься. Последнюю табличку на кованом кресте я все же прочитал и теперь, спускаясь к затону, к деревянному горбатому мосту, вынужден гадать, кем был тот несчастный. «П. А.» – это Павел Алексеевич, или Петр Александрович, или Пантелеймон Антонович? Хотя вряд ли. Я и фамилию успел разглядеть, разумеется, случайно. Пантелеймон Нечушкин… Чушь какая-то, несусветная.

С головой, полной имен, я не заметил, как проскрежетали подо мной сгнившие доски мостика, и обнаружил себя уже на другом берегу. Полощущий ноги – так назвали бы полотно, писанное с меня, и повесили бы в Третьяковке. Не меня, то есть, а картину. От хищного полуденного солнца я спрятался под иву и прилег на траву так, что головой уперся в кору, а ступни погрузил под воду.

Вот они клеят модель, задумался я, и это скучно. Лучше б мы ничего не делали, но вместе. Вместе – это без Андрея Соколова. Мы бы валялись в траве… И я построил над мечтой второй этаж, высокий и опасный. В нем мы все так же лежим в траве, вымачиваем ноги, а плавки ее несколько сползли, как недавно шорты на нашей террасе.

Незнакомые ощущения захватывали все мое тельце. Сперва странным образом зачесалось сердце, и я без толку поскреб грудь, зуд тем самым не успокоив. Затем щекотка сменилась невесомостью и опустилась ниже. Мне почудилось, что живот мой пуст, и связано это было с внезапным чувством большой свободы. В воде плескалась мелкая рыба. Где-то близко трещал сверчок. Все вокруг меня было живым. Все, все двигалось и гудело. Я засмеялся, хотя смеяться в одиночестве странно. Но чем страннее я казался сам себе, тем сильнее хохотал. Ногам было прохладно, животу легко, и сердце кололо от радости. Я встал над собой, глядя на себя, хохочущего, с сомкнутыми глазами и разинутым, как от зевоты, ртом. Я лежал и стоял и стал, как мне показалось, всем – и той рыбой, и тем сверчком, и стрекозой, всеми, с кем я сегодня повстречался, и не по очереди, а одновременно. Всеми, кроме Нечушкина П. А., он в живую эту мысль не умещался. Так, изнемогая от счастья, от точного ощущения принадлежности к жизни, я сдался и уснул, и ничего плохого со мной не приключилось. Не было и расплаты.

Провал был неглубоким и недолгим. Это я понял, когда смотрел на циферблат в своей спальне. Если маятник – сердце часового механизма, то мое несется в два, в три раза быстрей. Моя грудная клетка похожа на мех аккордеона в разгар припева. Язык болтается, как у собаки, высунувшей в окно машины морду. Еще никто и никогда не добегал от плотины до нашей дачи так быстро.

Заслышав глухие шаги взрослых и скрежет порога, я запрыгиваю в деревенскую высокую кровать, выдавливая из пружин стон, и утыкаюсь носом в стену. Доверчивая мама трогает мою мокрую от бега шею и шепчет отцу: «Во сне вспотел». Я потягиваюсь, удивленно осматриваюсь и рассеянно смотрю поверх отца, застывшего в проеме. Смотрю на переплетенные провода, намотанные на белый керамический изолятор, и мне кажется, что мне все же удалось всех обмануть.