Текст книги "Журнал «Юность» №07/2023"

Сергей Макаров

Родился в 1975 году. Адвокат, психолог, писатель, драматург. Основываясь на своей адвокатской деятельности и строго придерживаясь реализма, пишет психологические романы, а также сочиняет исторические пьесы и исторические романы. Живет в Москве.

Ночь. Вокзал. Звук. Утро

Фонари на привокзальной площади не прогоняли, а лишь подчеркивали сумрак. Освещение стелилось по заснеженной земле, а сверху нависала темень. Настороженная суета напрягала не столько зловещестью, сколько непонятностью происходящего. Что-то обязательно должно случиться – и напряженное ожидание не покидало его.

Со стороны вокзала раздавались звуки поездов (показалось, что даже гудок паровоза – но откуда здесь сейчас паровоз?) и вроде бы голос диспетчера, объявлявшего их прибытие и отправление.

На площадь въехали новые машины, появились какие-то снующие в разные стороны люди, стало заметно шумнее, и он был сильно озадачен тем, как успеть перейти площадь. И главное – все светофоры мигали желтым светом, смешивая движение пешеходов и машин в предрассветный хаос.

Он и так уже серьезно беспокоился, что опоздает на поезд, а тут еще перед ним неожиданно появилась скорая помощь с синей мигалкой и громкой сиреной и остановилась. И именно в этот момент он увидел какого-то человека, молодую женщину, с чемоданом в руках, которая, в отличие от него, успешно переходила привокзальную площадь. Он понял, он чувствовал, что ему нужно обязательно догнать эту девушку с чемоданом, что ему важно догнать ее – но мешала скорая.

Он хотел обойти ее спереди – она продвинулась вперед. Он решил обойти ее сзади – она сдала назад. Он направился к кабине, чтобы попросить водителя остановиться, но не успел: машина скорой вдруг тронулась с места и стала нарезать круги вокруг него все с тем же неприятным пронзительным звуком сирены. Вой становился все ближе и ближе, все громче и громче и начинал напоминать какой-то очень знакомый звук, неприятно, но знакомый.

Знакомый, очень знакомый звук.

Очень знакомый.

Будильник.

Значит – семь.

Он открыл глаза, протянул руку к тумбочке, взял телефон посмотреть время.

Точно.

7:01.

Надо вставать.

В 9:20 заседание в Тушинском суде.

Надо вставать.

Нужно чем-нибудь позавтракать, потому что потом позавтракать не получится, так как сразу после заседания придется ехать на встречу.

Он подтянул одеяло на плечи: спал он в одних плавках, без майки, ночью сбросил одеяло, а балкон был открыт – и он подмерз. Ну ничего, под одеялом быстро согрелся.

Он подумал, что его ровесники, у которых есть дети, каждый будний день так просыпаются и встают в семь часов утра, чтобы отправить детей в школу или детсад, а потом самим ехать на работу.

Да что далеко ходить – его старший брат с женой так живут.

Андрюха с женой так и говорят ему:

– Жениться тебе, Сашка, пора.

Но Андрюха – убежденно-женатый, а ему пока еще рано.

Просыпаться рано на работу нужно не каждый день. А вот отводить детей в детсад и школу приходится ежедневно.

Будильник.

«Да я уснул, что ли?»

Да, уснул.

7:10.

Ох, надо вставать. Надо спокойно собраться и вовремя приехать в суд. Надоело вечно все в спешке делать.

Хорошо, что костюм готов (даже галстук завязан – нужно только надеть его на ворот сорочки и затянуть узел) и документы сложены в портфель.

Это отец приучил: он тоже адвокат, и все необходимое на следующий день он собирал накануне с вечера.

Да он уже был готов жениться! Но недавно они с Надей расстались.

Он перевернулся на другой бок – в сторону пустой половины кровати. Заодно прикрыл одеялом босые ноги – теперь они подмерзали.

Надо было все-таки закрыть дверь балкона.

Да как-то по-дурацки они с нею разругались, из-за пустяка; он даже не мог вспомнить, из-за чего началась ссора. В тот вечер оба они были в раздраженном настроении, поэтому не слушали друг друга – каждый что-то говорил в сердцах, стараясь побольнее уязвить другого. А потом Надя быстро собрала вещи и ушла. А он молча сидел на диване и не останавливал ее. Дурак.

А ведь он любит ее. Глупо признаваться, даже самому себе, но – любит.

И в ювелирном он уже присмотрел кольцо для помолвки, и два ресторана подобрал для свадебного торжества – ей на выбор, чтобы Наденька выбрала, где ей больше понравится. И варианты свадебных путешествий втайне от нее узнавал – таких, чтобы восхитить ее.

И теперь ему без Нади плохо. Ну вот надо признаться: ему, сильному и здоровому парню, решительному и уверенному в себе адвокату – плохо без этой стройной улыбчивой девушки, такой привлекательной искристости взгляда ее глаз и милого изящества ее форм. Такой вдохновляющей его даже просто своим присутствием рядом с ним. Ему грустно и одиноко без нее. Ему не хватает разговоров с нею, ему не хватает ее взглядов, и ему не хватает – чего скрывать – близости с нею.

Но другую он не ищет, как бы подвыпившие друзья ни предлагали ему найти замену. Ему нужна не близость – ему нужна близость с Надей.

От этих мыслей он напрягся и потянулся всем телом.

Эх.

«Люблю ее. Все равно люблю. Как же мы с нею здорово отдыхали в…» Там еще музыка приятная звучала.

Или неприятная?

Такая, как сейчас звучит?

Будильник. Это будильник.

«Я что – уснул?» Да, уснул.

Пришлось переворачиваться обратно в сторону тумбочки. Переворачивался он быстро (ну – так быстро, как мог в сонном состоянии), поэтому раскрылся по пояс. Прохлада тут же напомнила о себе, обняв его.

«Блин, надо было все-таки закрыть балкон».

7:22.

«Елки зеленые! Опять уснул!»

Забрался под одеяло полностью, поджав ноги в коленях, чтобы проснуться в тепле и спокойствии.

Эх, не надо было вчера зависать в баре. Но друзья позвали, устроили вечеринку, чтобы утешить его после расставания с Надей. Ели, пили, смеялись, шутили, вспоминали институтские годы, играли в боулинг, потом пошли в бар. Давно не удавалось так собраться мужской компанией и повеселиться. Друзья звали еще поехать по городу поискать развлечений, но он отказался, сославшись на судебное заседание.

(Они уговаривали его, говорили, хлопая по плечу:

– Сашок, ты же теперь свободный мужик! И тебе надо расслабиться!

– Да, Санек, надо сбросить напряжение! Все для тебя!

– Сашка! У тебя все есть! И у тебя все будет!

– Точно, Саш, ты крутой адвокат, деньги есть, тачка шикарная – да любая краля сама за тебя бороться будет!)

Лишь один друг, Миша, сидел на другом конце стола и молчал. Потом, когда он сказал, что собирается уезжать, Миша помог ему отбояриться от уговоров остальных друзей, вывел его из бара, вызвал такси и отправил домой.

(«Спасибо, Мишка. Вот ты – реально настоящий друг, а не просто собутыльник по развлечениям».)

А заседание действительно есть, и оно будет трудным. Он готов к этому заседанию, документы подготовлены, но неизвестно, что сегодня сделает адвокат другой стороны. Там такой мутный гад, все темнит что-то – от него стоит ожидать чего угодно. Он может свидетеля неожиданного пригласить, или письменное доказательство какое-то приобщить, или заявить надуманное ходатайство об отложении, чтобы потянуть дело.

Ну ничего – разберемся, справимся.

И голос у этого гада неприятный, гнусавый, и говорит он долго и медленно. Как он как начинает свое вещание – так уши вянут.

Вот такой же, похожий звук, как этот. Такой же долгий, настойчивый и неприятный.

Блин.

Будильник.

7:42.

Йо-пэрэ-сэтэ!!!

Опять уснул!

До Тушинского суда по утренним пробкам ехать не менее полутора часов!

Эта мысль моментально подняла его с кровати. Босиком он метнулся в туалет и ванную. Уже не до завтрака. «Заеду куда-нибудь позавтракать по-быстрому после заседания». Мама постоянно напоминает, что нельзя пропускать завтрак.

(«Мамуля! Как же ты любишь меня! Позавтракаю обязательно».)

Так, теперь быстро и четко:

носки – натянуть,

брюки – надеть, застегнуть,

сорочку – надеть, застегнуть, заправить в брюки,

ремень – затянуть, застегнуть,

галстук – накинуть, затянуть,

пиджак – надеть,

ботинки – надеть,

шнурки – завязать.

(«Батя! Спасибо за науку! Хорошо, когда все готово с вечера».)

Телефон – в портфель. Портфель – в руку.

Адвокатское удостоверение и материалы дела уже в портфеле.

Ключи от квартиры.

Ключи от машины.

Он успеет.

И дело в Тушинском суде выиграет – обязательно одолеет все уловки того мутного гада и победит.

И Наде он сегодня непременно позвонит.

Да – сегодня же. Сам. Первым.

Она нужна ему.

Он любит ее.

И они обязательно будут в будние дни вместе просыпаться в семь утра.

Сергей Журавлёв

Родился в Петербурге, живет в подмосковном Королеве. Окончил Московский государственный университет культуры. Работал журналистом и редактором, был сценаристом радиопередачи «Облака» на «Радио России», главным редактором журналов «Цитата. Классики глазами наших современников», «За семью печатями». Работает в пресс-службе АО «Атомстройэкспорт».

Великий банан
Рассказ

Во второй год Гэнроку, в седьмой день второй декады третьего месяца, меня укусила вошь. Омытая дождем луна смотрела в окно. Стонал банан, в кадку падали капли, не спали мыши на чердаке. Я понял, что и мне больше не уснуть, и решил пойти поглазеть на лавки торговцев у моста перед воротами Эдо.

У моста Надзюбаси перед воротами Эдо я немного поглазел на лавки торговцев, но никого, кроме ночных сторожей с бесполезными фонарями, не встретил. Я решил еще немного полюбоваться убогой роскошью закрытых магазинчиков и уже после этого пойти к себе спать, и тут увидал Дзинь-хуа. Под глазом у Дзинь-хуа зеленел бланж, из-за пояса поблескивало горлышко кувшина. Я понял, что Дзинь-хуа уже достала где-то саке и теперь торопилась домой.

– Банан, ты домой? – сказала Дзинь-хуа. (Она спросила, куда я иду.)

Я сказал, что:

– Да!!!

– Ну, пойдем, нам по пути, – сказала Дзинь-хуа, и мы понемногу пошли.

По дороге мы разговорились.

– Выпить хочешь? – спросила Дзинь-хуа.

– А муж-то твой дома? – сказал я.

– Ясукити-то? Да он спит. Мужа Дзинь-хуа, Ясукити, я знал хорошо. Я согласился и пошел с Дзинь-хуа к ним в их хижину у реки на опушке бамбуковой рощи.

В крытом тростником домике было тесно, как в пещере монаха Сюдзэндзи. Повернешься и расцарапаешь нос о стену. Моя опустевшая тыква-горлинка и та просторнее.

Мы расположились в углу и понемногу стали пить саке. Так понемногу да понемногу мы выпили кувшинчик саке. Я выглянул на улицу. Развешенная солома пахла улитками и холодным морем. Надрывались цикады. Светало. Реку заволокло дымкой тумана. Вверх по течению пролетела кукушка. Ее напрасный крик долго стелился вслед за ней по воде. Я посмотрел на восток – он уже алел – и сказал Дзинь-хуа:

– Пойди подними Ясукити, может, и он выпьет. Дзинь-хуа протянула руку и стала будить мужа.

Ясукити не встал. Тогда Дзинь-хуа повернулась ко мне и сказала, что, мол, пойди сам подними, а то он не встает.

Я нагнулся и ткнул Ясукити в бок. Послышалось ворчание, я сел в угол, и вскоре с нами рядом сел Ясукити.

– Саке будешь? – спросил я.

– Саке больше нет! – сказала Дзинь-хуа.

– Ну и врешь! – рявкнул Ясукити.

– Саке больше нет, есть одна вода.

– Воду я не пью.

– Саке у меня нет.

– Какого же рожна ты меня разбудила?

– Если будешь, то я куплю.

– Чего не хватишься, ничего у них нет. Семейка, тэнгу вас дери!

– Так, значит, я куплю? – обрадовалась Дзинь-хуа и, не дожидаясь ответа, дала мне денег на один кувшин саке.

Недалеко от моста Надзюбаси я встретил компанию молодых торговцев и чиновников. Они, должно быть, с ночи расположились на свежем воздухе, наслаждались луной. Луна давно скрылась, а они все сидели за саке и закуской. Я решил немного понаблюдать за ними. Я решил немного понаблюдать за ними, а уже затем пойти по своим делам, но тут один парень, похожий на лисицу, крикнул:

– Вон стоит дедок, с виду – не то монах, не бродяга, но все же позовем его, пусть присоединится к нам! (Они позвали меня к себе.)

Я подошел ближе, и тогда похожий на лисицу обратился ко мне:

– Достопочтенный, каждый из нас должен сочинить стихи о полной луне. Мы сочинили уже по целой дюжине за эту ночь. Солнце давно взошло, но мы так и не выбрали победителя. Сваргань и ты чего-нибудь. Приз – кувшин саке.

Описывать луну днем было против правил, но я сказал, что:

– Я скромный деревенский житель. Прошу великодушно меня уволить.

Но все закричали:

– Нет, нет! Мы не можем тебя уволить! Ты должен сварганить по крайней мере одну частушку. Неважно, дока ты в изящном искусстве или, как мы, простаки.

…Где-то через час, возвращаясь в хижину Дзинь-хуа с двумя кувшинами саке, я встретил по дороге своего ученика. Сквозь потертый нелакированный халат просвечивали ребра, но зажатый под мышкой сверток придавал ученику значительный вид.

– Иду продавать тростниковый плащ, – сказал он.

– Есть тут одна фатера, но в ней не чисто.

Ученик не совсем понял смысла слова «не чисто», и я сказал, что:

– Там проживают мусорщики Дзинь-хуа и Ясукити. Их занятие – убирать мусор.

– Я знаю их! – вспомнил ученик, и мы пошли к Дзинь-хуа и Ясукити.

Живот у меня подвело, саке ударило в голову, и я не помнил хорошенько, как имя ученика.

По дороге ученик сказал:

– Плащ продаю за кувшин саке!

Пока мы шли, над морем полыхнула молния, и потом грянул гром. Ливень приближался к нам, как отряд верховых хамомотто. Запахло мокрой землей. Потом к этому запаху примешивался кислый запах бамбука, и окрестные горы спрятались в тучах. Мы ускорили шаг, но стрелы дождя нас догнали и пронзили насквозь.

У бамбуковой рощи мы встретили Есихидэ, брата Ясукити, который жил с ними в одной хижине. Я с трудом узнал его. Есихидэ был с ног до головы в грязи.

– Искал улиток на рисовом поле, – сказал Есихидэ.

– Кикаку (так, оказывается, звали ученика) принес тростниковый плащ на продажу.

Есихидэ вызвался показать плащ Дзинь-хуа.

– Хороша фуфаечка, если почистить да выпарить вшей, – сказала Дзинь-хуа, поднося плащ к огню.

– Да, плащ хороший, – подтвердил я.

– А сколько он будет стоить? – спросила Дзинь-хуа.

Кикаку сказал, что:

– Он будет стоить кувшин саке!

– Есихидэ, – позвала Дзинь-хуа, – сними свою солому и надень плащ. Если подойдет, то возьму, а потом отдашь мне деньги с матери милостыни.

Дзинь-хуа дала Кикаку один кувшин саке, мы залезли в хижину и сели к огню. Дождь лил все сильней.

– Где Ясукити? – спросил я, когда мы выпили один кувшинчик саке. – Может, и он с нами выпьет?

– Он пить отказался и пошел на работу, – сказала Дзинь-хуа.

– Что у вас так тянет со двора? – спросил я.

Дзинь-хуа сказала, что:

– Это не со двора, а с того угла, где лежит свекровь – старуха.

В углу и вправду была навалена куча тряпья и тлела лучина.

Мы выпили второй кувшинчик саке, и я опять почувствовал запах.

– Покажите мне бабушку.

Кикаку не полез смотреть, и я дал ему тему своего пробуждения.

Есихидэ подполз к старухе первым, я – вторым, а за мной заползла Дзинь-хуа и села на корточки у лучины, раздувая ее.

Мать Ясукити была обезьяноподобной, иссохшей старухой в древнем кимоно цвета дерева хиноки, подпоясанном сгнившей веревкой.

– Так и лежите, бабушка? – спросил я.

Старуха открыла один глаз и, что-то жуя, зашевелила ввалившимися губами. Из рта-борозды раздалось лягушачье бульканье:

– На что ты смотришь?

– Да ни на что.

– Как же! Тэнгу тебя дери! На меня смотришь!

– Сколько волка ни корми, он все равно смотрит, – сказала Дзинь-хуа, – ладно, пошли.

Все уползли.

Когда мы вернулись, Кикаку уже устало укладывал свою кисть и тушницу.

Это что? Только сон?

Или вправду меня закололи?

След укуса блохи.

С улицы шел сплошной, напряженный гул, дождь лил стеной. В хижину заплыла жаба. Потом раздался неясный тревожный звук. Верно, лопнул обод на бочке.

Первым торжественное молчание нарушил Кикаку.

– Великие Сайге-хоси и Ли Бо говорили, что обессмертить свое имя можно пятью хорошими частушками…

– Это хорошая частушка! – Я похлопал Кикаку по плечу.

– Это очень хорошая частушка! – сказала Дзинь-хуа.

– Если не отличная! – уточнил я.

– Считай, Кикаку, что одна хорошая частушка у тебя уже есть. – Дзинь-хуа тряхнула кувшинчик, но он был пуст.

– Старик До Фу уверял, что обессмертить свое имя можно и двумя-тремя хорошими частушками. – Я взял кувшинчик из рук Дзинь-хуа и на всякий случай тоже его встряхнул. – Пять хороших частушек – это уже Великий мастер!

Со стороны реки доносился высокий звон. Потом он стал ниже, ниже, и стало ясно, что дождь стихает. Дождь уже не звенел, а мерно шуршал по банановым листьям на крыше, еле слышно возился в банановой роще и нашептывал что-то древнее, убаюкивающее о тропинках в Оу, о луне в Мацусиме, о небе Куробэсидзюхатикасэ.

Кикаку и Есихидэ пошли за саке. Я остался с Дзинь-хуа в хижине. Я остался с Дзинь-хуа в хижине один. Ее волосы поблескивали, как мокрая кисть. Пахло парным молоком и мокрыми листьями бамбука. Дождь чуть слышно шелестел по крыше.

– Слепой, – сказал я. – В народе говорят: «Царевна плачет».

– Как бы мне нашей «царевне» помочь, измучилась бедняжка совсем? А, Банан? Пособишь?

– Пособить? Кому?

– Ну, кому, кому? Бабушке. Бабе Оцу.

– Да нет, наверное… – сказал я. (Я понял, на что намекает Дзинь-хуа.)

– Замучилась же бедняжка совсем! Нет у нее больше сил, Мацио! Татсуя Такешиги, ее муж Ота, дети их – Цутоми и Куоко – все умерли.

– Умерли?

– Все, все умерли. Один Ясукити да лоботряс Есихидэ у ней и остались.

– Татсуя и Ота умерли?

– Умерли, умерли. Все дети их умерли. И Цутоми, и Куоко, и Аой, которая дочку родила от отца.

– Добрая была женщина, приветливая!

– А вот собака у нее мерзкая…

– Девчонка у Аой была хорошая – Юрико. Бегала такая, помню, хвостик всегда – кверху.

– Умерла. Прямо на свадьбе соседей и умерла.

– Юрико умерла?

– В одном углу свадьба, в другом – поминки. А помнишь Сукэкуро?

– Хего Сукэкуро?

– Упал с горы, ловя кувшин саке.

– Бедный Сукэкуро! Он говорил, что «вернись-трава» звучит как «фиалки на могильном холме».

– Помнишь песню, которую он сочинил?

– Помню ли я? Не было борделя, в котором бы не пели ее. Бедный Сукэкуро! Я хорошо знал его сына, Инсуна.

– Умер.

– Не знал, что Инсун так слаб здоровьем.

– Умер, умер. Все умерли.

– И мастер Во?

– И мастер Во, и учитель Но, и господин Наосиги. А, Мацуо? Пособишь?

Она назвала меня Мацуо, но я сказал, что:

– Даже не знаю. Не знаю. Не нравится мне это.

– А, пустяки! Кто ее хватится?

– Нет. Не нравится мне это.

– Что же делать? Мама измучилась вконец.

– Отнести ее на гору…

– Мороки много.

Я встал.

– Уже уходишь? – сказала Дзинь-хуа.

Я сказал, что:

– Да.

Я выглянул на улицу. Лес, казалось, еще больше надвинулся на хижину. Под деревьями густел сумрак. Ни единого птичьего крика не было слышно. Я подумал, что скоро расцветут сливы в Уэно и Янаке, вспомнил о прошлогодних ночевках средь ветра и облаков, и у меня сжалось сердце.

Я обернулся и спросил:

– Слышь, Дзинь-хуа, а если я зайду вечером, мы найдем еще немного саке?

Дзинь-хуа сказала, что:

– Найдем!

Пока я шел к себе, ветер высушил мою одежду. Живот у меня подвело, кажется, дай ему сырую рыбу, проглочу вместе с чешуей. Зато я совсем согрелся и задремал, прислонившись к стене. Переодеваться не стал: мой бумажный халат изорвался совсем, и я так и уснул – в лакированном.

Ближе к вечеру я пришел к бамбуковой роще, чтобы рассказать Дзинь-хуа, что на вишнях, склонившихся над старым прудом, полураскрылись почки. Дверь мне открыл Ясукити. Я спросил Дзинь-хуа. Ясукити ничего не ответил и захлопнул дверь. Я снова стал стучать, тогда Ясукити вышел и ударил меня в лицо. Не иначе, как в него вселился тэнгу или другая нечистая сила. От кровоизлияния в нос я потерял сознание, и сколько я пролежал, не знаю. Потом я встал и пошел к себе. И только в час Быка я узнал, что в хижине на опушке бамбуковой рощи была убита баба Оцу – мать Ясукити. Преданный Кикаку предупредил, что Дзинь-хуа – это порождение барсука и лисицы – донесла, что якобы это я удавил старуху, а хату почистил. До сих пор, вспоминая об этих жестоких словах, мне хочется отрезать себе оба уха и сварить из них сябу-сябу – я ведь только посмотрел на старуху, и за то время, пока я был в ее углу, можно было произнести не больше двух-трех частушек.

И вот прошел год, другой, третий. За это время Дзинь-хуа и Ясукити умерли от цирроза, моя банановая хижина сгорела дотла во время большого пожара в Эдо, а я все брожу и брожу по тропинкам Севера, не смея появиться дома. Густые туманы встают на моем пути, тысячелетние сосны тают в таежном мареве, белые цапли летят на юг, а я все иду и иду беспечно вдоль берегов, от привала к привалу, среди гейзеров, цветов и голых ветвей, под студеным дождем и ветром осенней поры. Не иначе, окончу свой век в пути, как великие Сайге-хоси, Ли Бо и старик До Фу.