Текст книги "Годы с пумой. Как одна кошка изменила мою жизнь"

– Фродо.

Я разворачиваюсь, а Лоренцо издает пронзительный, восторженный крик.

У начала тропинки, едва укрытая тенью от звериной кухни, стоит и улыбается Сэмми.

– Ты отрастила волосы.

Смущаюсь, рука тут же взлетает к всклокоченному хвостику на затылке. Из него выпадает листок, и я бережно держу его на ладони. Сэмми улыбается, покачиваясь на пятках. Она немного поправилась, покрасила волосы в более темный блонд. Но по-прежнему носит все ту же грязную красную фланелевую рубашку, которая была на ней в прошлом году, когда мы прощались. Какое-то странное ощущение, некая застенчивость.

– Когда ты вернулась? – спрашиваю я.

Я слышала, что она уехала незадолго до Рождества.

– Где-то месяц назад. – Сэмми внимательно меня рассматривает. – Ты уже с кем-то говорила?

– С Милой, – стараюсь сдержать дрожь в голосе. – Она рассказала про Вайру.

Сэмми кивает, прикусив губу. Потом протягивает потную ладонь, я хватаюсь за нее и позволяю ей помочь мне подняться. Мы не обнимаемся. Просто неловко стоим рядом, и каждая из нас ждет, чтобы другая заговорила первой.

– Кто еще здесь? – наконец спрашиваю я.

– Вчера приехал Гарри, – сообщает она.

Киваю. Я это знала (соцсети проинформировали), пытаюсь сохранять хладнокровие. На самом деле, кажется, наши отношения случились целую жизнь назад.

– Том здесь уже пару недель, – быстро продолжает Сэмми. – Остальные волонтеры новенькие. Их толпы! Пятьдесят или около того – просто нереально.

Она смеется. Лоренцо слышит смех и приземляется на голову Сэмми, нежно тычется клювом ей в ухо. Та гладит его пальцем. Свет быстро меркнет, превращая нас всех в едва различимые темные силуэты. Сэмми идет к птичнику и пытается отпереть дверь. Когда я уезжала, задвижка на двери клетки с арами сломалась. Подхожу помочь. Ну конечно, ее так и не починили. Качаю головой с безнадежным смешком и смахиваю с лица несколько москитов.

– Он теперь полусвободный, – тихо говорит Сэмми. – Ты знала?

– Свободный? – Я таращусь на Лоренцо. Когти попугая по-хозяйски держатся за непослушные волосы Сэмми. – Как он может…

– Только днем. – Гордо улыбается девушка. – Он может летать где угодно и сам находит себе еду.

Лоло топорщит крылья. Он знает, что мы обсуждаем его. Свободный. Не совсем дикий. Но уже и не неприкаянный. Когда мы входим в клетку, последние лучи заката отражаются от квадратиков сетки, оставляя на земле узор перекрещенных теней. Остальные попугаи притихли: спят в своих ночных домиках, построенных тяп-ляп вдоль забора. Только иногда слышен легкий шорох перьев, поглаживание клювом о крыло. Снаружи опустилась ночь, как наброшенное на мир покрывало. Тогда Сэмми оборачивает ко мне побелевшее лицо. Холодная игла простреливает в сердце.

– Что? – шепчу я, готовясь к страшному.

Сэмми сглатывает, прячет глаза, а потом стискивает зубы. Лоренцо прижимается к ее бледной щеке. Единственное, что приходит на ум: кто-то еще погиб. Резко возвращается паника. Вайра. Ее нашли…

Деревья превратились в темноту.

– Панчи. – В голосе Сэмми дрожь. – На прошлой неделе…

Я смотрю на нее. Глаза Сэмми наполняются слезами, и она сердито их вытирает. Мягко подталкивает Лоренцо к маленькому домику в тихом уголке птичника и задергивает шторы.

– Умерла. Ее сбил…

– Грузовик? – вскрикиваю я. – Еще один сраный грузовик?

Мрачно кивает.

– Лесовоз. Их сейчас много. Гораздо больше, чем в прошлом году. – Она замолкает, сглатывает. – Умерла мгновенно.

Сэмми берет мою руку. Этот жест так непривычен, что я аж вздрагиваю. Наверное, в прошлый приезд мы стали подругами. Но никогда не были близки. Не так, как с Джейн или Пэдди.

– Мы похоронили ее рядом с Коко.

Так странно ощущать ее ладонь в моей, и я отстраняюсь, убираю свою липкую от пота руку. Кажется, если заговорю, внутри что-то взорвется. Мои внутренности будут свисать с ветвей пальм уикунго, как гигантские семенные коробки, медленно падающие на землю, чтобы потом их по одной подобрали птицы. Молчу. Просто на ватных ногах выхожу из птичника вслед за Сэмми. Мое тело несчастное и неповоротливое после бесконечных автобусов. Я закрываю за собой дверь. Кажется, вижу первую звезду, бледную на плоском небе. Смотрю на нее, моргаю, чтобы задавить слезы, слушаю тонкий писк москитов и гудение амфибий среди сумрачных влажных трав. Полог листьев черный. Рваные края теней. Остаются последние проблески красного. Дикие угольно-черные иглы, покрывающие деревья и землю, кровоточат, как единое целое. Воздух вдруг становится таким же тяжелым, как мое сердце.

Я вспоминаю, каково было, когда я впервые здесь оказалась. Я не могла заснуть. Джунгли были такие громкие, полные неистовых резких пульсов.

Но сейчас сердец, которые я хочу услышать больше всего, о которых я мечтала несколько месяцев, здесь нет – я никогда больше их не услышу.

Гляжу сквозь складки москитной сетки. Сэмми разрешает мне присоседиться на ее койке. На нижней в «Санта-Крусе». Человека, занявшего мою прежнюю, я не знаю. Спальня людная и душная. Спасибо Сэмми, иначе пришлось бы договариваться насчет палатки. В «Санта-Крусе» сейчас десять тел, включая мое, втиснутых в шесть крошечных коек. Помимо прочих, здесь спят Том и Гарри.

Сэмми прижалась к стене как можно теснее, а я съежилась на клочке матраса в два сантиметра шириной, и почти выпадаю из-под тонкой сетки. Фаустино забился между нами в щемящем восторге. Иногда он исподтишка слизывает пот с моей шеи. Его маленькая ручка прижата к моему сердцу. Я касаюсь его курчавой, влажной шерсти. Сейчас он спит, сжав губы. От его дыхания подрагивают усики. Странно знать, что среди десяти спящих тел нет Коко. Не могу даже вообразить, что чувствует Фаустино. Думаю, одиночество. Грусть. Смятение. Я мягко прижимаю его ладошку покрепче и чувствую, как его пальцы обвивают мои.

У Вайры порвался ошейник. Вчера. Сэмми, Гарри и Том обрывками рассказали, пока мы вместе лежали на дороге, игнорируя косые взгляды других волонтеров. Вайра взобралась на дерево, спустилась по лиане, зацепилась, и ошейник порвался. Когда она упала, то бросилась бежать. Но она, в отличие от Лоренцо, так и не научилась ориентироваться. Она не видела, как это делают другие пумы. Когда ей так нужна была мама, ее забрали. У Вайры были только мы, а мы не могли ничего показать. Научить охотиться. Защищаться. Не искать у человека ни еды, ни ласки. Животных вроде Вайры не выпускают на волю не просто так. В джунглях для нее нет хороших сценариев. Она может умереть с голоду. Ее может убить другая кошка в борьбе за территорию. Ее может переехать машина. Ее могут снова поймать и отправить в тот жуткий зоопарк в городе или посадить на цепь как домашнее животное. Ее могут застрелить.

Я кладу ладонь на шелковистую тонкую кожу на ребрах Фаустино и наблюдаю, как он мягко дышит: вдох… выдох… Я просто хочу, чтобы с ними все было хорошо. Крысы семенят вдоль стен. Снаружи зудят москиты. Визгливо ухает сова, сообщая другим, что она здесь. Я снова смотрю на Фаустино, и в глубине моего горла собирается волна рыданий. Я сильно тру нос, и против воли вырывается захлебывающийся звук. Дыхание сбивается, и внезапно я совсем не могу вдохнуть. Я стискиваю зубы, зажимаю рот ладонью. Чувствую, как Сэмми слегка поворачивается, соломенный матрас под нами идет волной. Я впиваюсь ногтями в ладони, но это не помогает. Все слышат. Люди, пытающиеся уснуть, крысы, осы в старом гнезде за дверью. Пауки, бегающие по стенам. Пальмы, сова на высокой ветке, Теанхи в домике над крышей. Дикие обезьяны, спящие в листве, ночные создания, вышедшие на охоту. По моему лицу неудержимо бегут слезы.

Я слышу, как Сэмми поворачивается на спину. То же самое делает Фаустино. Они ничего не говорят и не пытаются меня коснуться. Сэмми – из тех людей, которым я совсем не хотела бы показывать свои слезы. Рядом с ней я чувствую скованность. Она слишком веселая, слишком громкая. Но сейчас она молчит, и единственный звук – это капéль моих слез. Я еще долго давлюсь ими, но наконец, когда начинаю снова нормально дышать, Фаустино забирается во впадину между плечом и шеей и касается ладошкой моей мокрой щеки. Он обвивает рукой шею и крепко обнимает меня. И я опять начинаю плакать. Но не так, как раньше. Теперь это просто слезы, медленные и горячие, вытекающие из краешков глаз в его шерсть.

Сэмми поворачивает голову. В слабом голубом свете луны, сияющей сквозь закрытое сеткой окно, я вижу очертания ее носа и гнездо длинных волос.

– Так странно, – шепчет она, – что их нет.

За стеной дерево касается крыши. Мягко скребутся ветки. Я представляю, как от ветвей отражается свет луны, делая их похожими на плавленое серебро. Лучи яркие в темноте. Я быстро киваю, пытаюсь усмехнуться, но звук получается больше похож на жалкое кваканье. Наконец выдавливаю из себя:

– Кто же теперь будет воровать у нас белье?

Она смеется.

– Ты посмотри среди балок. Думаю, у Фоззи сохранилась превосходная коллекция лифчиков. У меня пропало не меньше четырех.

Я смеюсь, вытирая нос тыльной стороной ладони. Мы лежим, уставившись во тьму. Мне уже кажется, что Сэмми заснула, но тут слышу очень тихо:

– Я была в Штатах. Пахала на четырех работах, чтобы вернуться сюда. Сидела на антидепрессантах. И была несчастнее некуда.

Медленно поворачиваюсь, пытаясь справиться с удивлением. Она очень мягко касается моей руки.

– Самый жуткий день здесь все равно лучше, чем любой день дома.

Я сглатываю. Фаустино снова устраивается, принимает форму пространства между нами. Он оборачивает хвост вокруг шеи Сэмми, а одну руку кладет на мои ноги. Я смотрю на красивую линию ее щеки, на пышные волосы и чувствую прилив благодарности. Я сонно расслабляюсь, тычась в подушку.

– Как думаешь, он скучает по Коко?

Сэмми вздыхает и снова поворачивается. Кровать скрипит.

– Да.

Какое-то время спустя я снова осторожно кладу его ладошку в свою руку. Сначала он никак не реагирует, а потом чувствую, как его тонкие волосатые пальчики слегка сжимаются вокруг моих.

На следующее утро сижу на скамье с Милой. Фаустино на крыше в одиночестве воет на встающее солнце. Небо позади спального блока бледно-розовое, деревья в бронзовых пятнах.

Без Коко рев Фаустино звучит отчаянно одиноко.

Лицо Милы кажется почти мягким. Рассвет подкрашивает слегка изогнутый нос, длинные распущенные волосы, блестящими волнами спадающие вокруг джинсов. Но возле рта напряженная складочка, на лбу глубокие борозды морщин. Она выглядит вымотанной. Ее взгляд останавливается на Мороче, паукообразной обезьяне. Та разлеглась посреди патио, подбирает муравьев с земли и бросает их в ничего не подозревающих волонтеров. Мила устало прислоняется к стене. Она крепко сжимает ковбойскую шляпу, лежащую на коленях. Лицо скрывается в тени. Она смиренно вздыхает.

– Ella era una mascota. Como la mayoría[66]66
  Она была домашним животным. Как и большинство.


[Закрыть].

Эта обезьяна была домашним животным. Мила рассказывает, что Морочу отправили сюда, поскольку она перевернула дом хозяев вверх дном. Они не захотели больше ее держать: такой питомец перестал быть забавным, так что ее оставили здесь. Без матери, без друзей. Шерсть у нее черная и пушистая. Длинные, непропорциональные руки и ноги, сумасшедший хвост, ловкий, как рука, розовое личико и глаза как линзы. Она еще маленькая, но не настолько, чтобы забыть, что в кровати удобнее, чем на ветке. В пять часов утра она вломилась в «Санта-Крус», стянула все москитные сетки, написала на мою подушку, и только когда разнесла все, что попалось под руку, мы смогли выставить ее за дверь. Приманкой был Том: он сидел за порогом на полу и ждал, пока обезьяна заберется к нему на колени. Когда она обняла друга, глаза у нее были торжествующие, а может, злые – я не поняла. Темно-карие среди розового моря. Мила говорит, что Мороча будет у нас, пока не получим разрешение от властей, чтобы перевезти ее в другой приют, где она сможет жить с другими паукообразными обезьянами. Здесь, не считая Морочи, обезьян всего две: Фаустино и Дарвин, новый ревун. Он еще детеныш. Его выбросили из окна проезжавшей мимо машины, и он постоянно плачет. Фаустино его ненавидит.

Я отворачиваюсь и бездумно смотрю на деревья. На мгновение позволяю себе вообразить Морочу среди джунглей. Представить, что она не сбежала от нас, а просто джунгли – ее дом. Шерсть Морочи цвета шиферно-серых теней и коричневого неба. Пахнет она ветром и пылью. Глаза цвета patuju с черной обводкой. Она смотрит на меня. Высоко поднимает хвост. Лапы скрещены под подбородком.

Мила встает, закидывает на плечо рюкзак и надевает шляпу. Деревья размазываются, снова кажутся плоскими, туманными формами.

– Vamos, – говорит она.

Я не знаю, куда она меня поведет. Туман становится гуще. Мимо проходят силуэты людей, но я не могу разобрать, кто именно. Только кляксы с бородами и фланелевыми рубашками. Гулкий рев Фаустино становится выше, потом ниже. Со стороны птичника слышу приглушенный смех Большого Красного, высокий агрессивный писк Теанхи, а потом более пронзительный крик: «Так нельзя!» Я стискиваю манжет рубашки между пальцами так, что пуговица оставляет на моей коже белый след. Когда я его выпускаю, кровь снова приливает, и кожа становится алой. Тогда киваю и тоже встаю. И тупо иду за ней куда-то прочь из лагеря.

Я слышу все звуки джунглей, но одновременно не слышу ничего. Я застряла в пустоте, куда звуки не проникают. Небо изогнутое и покрытое прожилками, как голубая ракушка. Оно сильно давит в узкие просветы между листьев, которые ему удалось раздвинуть. Джунгли кажутся сбитыми с толку. Запах знакомый, но другой: гуще, влажнее, слаще прежнего. Всепроникающий запах гнили, гладкой новой растительности, увядания очередного сезона дождей, который я опять пропустила. И плевать, что он, говорят, ужасен. Я просто жалею, что меня здесь не было. Тропинка вьется перед нами. Сначала чувствую только тяжесть, давящую на плечи. Плетусь, понурив голову, смотрю на задники желтых резиновых сапог Милы. Мы молча прошли по дороге мимо деревьев-ведьм, от которых начинается тропинка Вайры, и свернули к большой лагуне. Даже не представляю, куда Мила меня ведет. В любом случае не к Вайре. А прочее меня не волнует. Я никогда ее больше не увижу. Звуки и запахи проходят мимо меня. Думаю, ноги идут по земле, но в остальном – я не здесь. Может, я в Буэнос-Айресе, лежу на липкой пластиковой кровати, или лечу в Лондон, попиваю вино и смотря отупляющие жуткие повторы «Друзей».

Пальцы пробегают по листьям. Ветви, свисающие над тропинкой, будто нарочно преграждают мне путь. Я инстинктивно протягиваю руки, слегка касаюсь этих скелетов: на ощупь бархатных, гладких или похожих на бумагу. Некоторые влажные и отвечают легким разрядом электричества. Некоторые липкие, усыпанные бисером росы. Когда мне встречается молодой, свернутый лист patuju, я, сама не замечая, вытягиваю его из пазухи с легким свистом, от которого вздрагиваю. Подношу туго скрученный белый кончик ко рту и откусываю. Стебель хрустит, и на мой язык вытекает жидкость, по вкусу напоминающая огурец. По телу пробегает дрожь, чуть заметно улыбаюсь и поднимаю глаза.

В джунглях темно. Солнце, наверное, спряталось за облаком. Я медленно привыкаю к туманному, зернистому сумраку, неистовому писку москитов и болезненным уколам от их атак. Справа от меня водоем, скрытый густыми зарослями бамбука и лиан. Он похож на сироп кофейно-черного цвета. Сплетенные волосы спящих великанш. Побеги бамбука глубокого зеленого цвета. Они настолько прямые, что кажутся копьями с трепещущими лентами на конце. В таком водоеме, наверное, живут анаконды и кайманы. У воды болотный, сладкий запах. Потом солнце вдруг выходит из-за облака, и водная гладь поблескивает, как стекло. Каскад пурпурных орхидей ниспадает на покрытую перегноем влажную землю, в ноздри мне ударяет запах ванили.

Почти над самой водой нависает длинное бревно, и я представляю, как на нем могла бы лежать Вайра, уложив щеку на теплую кору и наблюдая, как солнечные блики пляшут на поверхности воды.

Я поворачиваюсь к Миле. Та смотрит на меня с полуулыбкой на губах.

– Creo que a Wayra le gustaría este lugar[67]67
  Уверена, Вайре понравилось бы это место.


[Закрыть].

Я горько улыбаюсь. Вайре здесь понравилось бы.

– Как думаешь, она в порядке? – шепчу я, едва отважившись задать этот вопрос.

Мила собирается ответить, но тут из-за деревьев раздается низкий, горловой рев. Я подпрыгиваю, хватая ее за руку.

– Мила! – вскрикиваю я. – ¿Qué es?

Лицо ее мрачнеет, и удовольствие от красоты этого уголка, которым наполнились ее глаза, вдруг исчезает. Рык превращается в лай, а потом в отдающийся эхом жалкий кашель. Я выпускаю ее руку, понимая, что, наверное, непосредственной угрозы нет.

– Это Искра, – наконец говорит мне Мила. – El león.

– Лев? – поражаюсь я, а она снова пускается в путь.

Я быстро иду по пятам, перехожу на рысь, чтобы поспевать. В Боливии не живут львы!

– Лаурита, – вздыхает Мила. – Когда ты уехала, сколько у нас было кошек?

Я задумываюсь.

– Шестнадцать?

Она кивает, волосы бросают тень ей на лицо. Вижу только скрытое выражение ее темных глаз, жесткую складку у губ.

– А теперь двадцать одна.

У меня падает челюсть. Еще пять? Им пришлось найти и сделать вольеры для пяти новых кошек в сезон дождей, пока я загорала и колесила по континенту? Мила пригвождает меня взглядом.

– Искра раньше выступала в цирке. Думаю, правительство запретит использовать животных в цирках. Скоро. Мы будем первой страной в мире, которая так сделает. Но эти животные… – В глазах ее глубокое горе. – Куда их девать? Сюда? – фыркает Мила. – Искра – африканская львица. Она сидит в клетке меньше вашей спальни. И как нам построить вольер, который подойдет для нее? Но разве можем ее не взять? Куда бы ее тогда отправили?

Кажется, Мила хочет, чтобы я ответила: глаза обшаривают мое лицо, будто ища подсказки, что ей делать. А что я могу сказать? Бесполезная студентка факультета искусствоведения. Иностранка. В итоге мы просто идем дальше. Плечи Милы ссутулены. Свет просачивается сквозь прорехи в листьях, напоминающих звезды. Но я вижу только львицу, плачущую в клетке на чужом континенте. Детеныша ягуара, которого увозят на ускоряющемся мопеде, потому что через два дня после прибытия Искры Миле и Агустино, как она говорит, пришлось сделать нечто немыслимое. Они отказались принять крошечного ягуара, потому что у них в самом прямом смысле не было людей, и негде было его разместить. Они слушали его мяуканье, пока мопед исчезал вдалеке.

Вайра, где бы она ни была. Я надеюсь, ее обдувает бриз, а морду освещает солнце. Когда снова поднимаю взгляд, то узнаю место. Вот купа колючего кустарника, группа ходячих пальм, огромный фикус-душитель, напоминающий мне голову слона. Не знаю, сколько раз я прошла по этой тропинке. К концу прошлого года ее расширили за месяцы стройки. Но потом она зарастала весь сезон дождей. Джунгли здесь темно-зеленые с красным – это лепестки цветов patuju.

Поворачиваюсь к Миле.

– Сама? – шепчу я.

Она улыбается.

А я чувствую только волну паники. Она дает мне другую кошку. Саму! Как он сотрясал клетку, зло ударяясь головой об решетку, как рычал, смыкая зубы на прутьях! Как исступленно плакала Катарина каждый вечер в хижине курильщиков. Я в отчаянии поворачиваю голову, задевая массивный шершавый корень старого слона. Кора холодная. Я не смогу. Я не за этим вернулась. Я не смогу сделать это снова. Я не…

– Лаурита.

Мила плашмя упирает мне в грудь свое мачете. Я делаю несколько глубоких вдохов. Она ждет. Я слышу слабое эхо рева Искры, а потом ответный рык. Ужасно видеть усталые морщины вокруг ее глаз. Ее лицо онемело от боли. Я думала, мне плохо, что я не была здесь, не видела лица Коко, когда он погиб. Но я уехала. А Мила осталась. Таков был ее выбор, если это можно так назвать. А у Самы даже выбора не было.

Мила смотрит, как меняется выражение моего лица. Я делаю очень глубокий вдох, чтобы успокоиться, а потом мы снова идем.

Через несколько секунд Мила говорит:

– ¡Hola Sama!

– ¡Hola Sama! – повторяю я, и голос дрожит лишь самую капельку.

Тропка приводит прямиком к вольеру так быстро, что, когда я его вижу, это становится для меня шоком. Забор выше, чем два моих роста. Толстые ромбовидные звенья поблескивают в солнечном свете. Сетка сильно натянута, наверху столбы забора загибаются внутрь, и сетка вместе с ними. Я забыла, какое это впечатляющее зрелище. Узкая, хорошо протоптанная тропинка идет вправо и влево вокруг внешней части забора. Углов не вижу, как не вижу и дальней части вольера. Что-то стискивает мне грудь. Трепет. Я помню размеры этого вольера. Периметр больше двухсот метров. Внутри больше двух тысяч квадратных метров. Но сам вольер не квадратный. У него странная, изогнутая форма. Сбоку, в ящике, будто забытая, стоит старая красная клетка. Когда я уезжала, здесь еще вовсю шло строительство. А теперь это место похоже на…

– «Парк юрского периода», – шепчу я.

Массивный, широкий забор, способный удержать динозавра, блестящий, еще не погнутый и не заржавевший, притом среди джунглей! Непростая задачка – огородить такой шмат леса. Верхушки деревьев вылезают из-за забора, свисают по бокам. Во время строительства насчет деревьев шли жаркие споры. Некоторым из этих исполинов больше ста лет. Они огромны. Они дают корм бесчисленным видам птиц, обезьян и насекомых. Как раз сейчас стая беличьих обезьян кружит по ветвям одного из хлопковых деревьев. Они в таком возбуждении, будто в припадке скорости.

Некоторые, в основном иностранцы (Гарри, Пэдди, Брайан), хотели срубить деревья. Если они повалятся (а деревья падают, притом часто), то сомнут забор, который мы возводили несколько месяцев, стоивший тысячи долларов.

Но пока заповедником заправляют Мила, Агустино, Осито и остальные дети, эти деревья ни за что не срубят.

Они готовы рискнуть, лишь бы сохранить великанов.

Я чувствую дрожь, хотя летняя жара превращает джинсы и рубашку в гидрокостюм. Ищу глазами крайне опасного ягуара. Я ожидаю, что он начнет рычать, бросаться, огрызаться. Но все, кажется, тихо, а Мила спокойно присела возле забора. Я пытаюсь разглядеть его среди подлеска. Глаза прочесывают тьму, сквозь которую сбивающими с толку всполохами зелени пробиваются ростки patuju. Снова смотрю на Милу, чтобы нервно спросить: «Эм, а где наш товарищ?» – и тут же отдергиваюсь от неожиданности. Сердце уходит в пятки.

Сама лежит по ту сторону забора, в сантиметрах от лица Милы. Свет падает так, что забор легко не заметить. Можно подумать, что это обычный кот, просто очень большой, наслаждается теплым местечком под солнышком, рядом с подругой. Сама притоптал ростки patuju и устроил себе гнездо. Его окрас (янтарное золото, переходящее в соломенно-желтый и потом белый цвет на животе и подбородке, шкура испещрена текуче-черными розетками) маскирует ягуара на крапчатой лесной подстилке. Он молчит. Настолько далекого от ярости выражения морды я ни у кого прежде не видела. Сама щурится на солнце и настораживает уши, поворачивает их на шорох в кустарнике. Голова ягуара слегка-слегка склонена набок.

Мила прикладывает ладонь к забору. Сама поворачивается и смотрит на женщину. Глаза у него практически такого же цвета, как у Милы, всего на пару оттенков светлее. Ярко-янтарные. Я внутренне собираюсь. В последний раз, когда я его видела, он пытался прорыть ход наружу, желая меня убить. Но сейчас только медленно, широко зевает, вальяжно подворачивая язык. Потом садится, вытягивает мышцы передних лап и плеч, опирается на них, тянется вперед и… начинает лизать ладонь Милы.

Я потрясенно охаю. Мила косится на меня, а Сама пригвождает меня взглядом. В душе словно устроили обыск. Я не могу пошевелиться. Он знает, что я боюсь, знает, что я не хотела сюда идти! Я вижу, как он направляет на меня тяжеловесные мысли. «А это у нас кто?» Раньше, когда он кричал от боли в тесной клетке, я думала, что он ничего не слышит. Но сейчас слышит все. Я вздрагиваю, когда он открывает рот, показывает мне гигантские сломанные клыки, потом презрительно дергает хвостом и просто удаляется. Черные узоры розеток двигаются вместе с мышцами. Два желтых пятна, резко выделяющиеся на мягких черных ушах, наблюдают за мной, точно глаза. Я наконец снова могу дышать, голова кружится. Не замечаю даже визжащих возле моих ушей москитов. Сама проходит по расчищенному участку напротив меня. Кустистые ростки patuju будто расступаются перед ним, а потом смыкаются позади его хвоста. И вот он исчез среди своих джунглей. Задерживаю дыхание, осматриваю листву.

– Он вернется? – шепчу я.

Мила оборачивается. Выражение у нее многострадальное и терпеливое. Она ждет, когда я сама додумаюсь. Сердце сжимается. Я понимаю, что скорее всего нет. Да и зачем? Он вернется, только если я смогу ему доказать, что хочу быть здесь. Что я достойна здесь находиться. Я точно не знаю, что хочу сказать, но с трудом подбираю слова.

– Он наконец счастлив?

Я произношу слово «счастлив» тихо-тихо, будто не смею сказать вслух. Мила широко улыбается и не пытается спрятать слезу, которая скользит по ее щеке.

– Creo que sí. – Потом колеблется, поднимается, придерживаясь за забор. – Думаю, да. Теперь у него есть выбор, так? Он может уйти, если хочет. У него есть достоинство. А большего никто из нас просить не может.

Вдалеке справа покачивается рощица patuju высотой в мой рост. Думаю, он пошел туда. Беличьи обезьяны встревоженно пищат и разбегаются, прыгают по веткам и прочь, за забор, ища новые, более безопасные места. Вокруг сапог копошатся колонны муравьев. Они идут в противоположном направлении, к вольеру. Листья, которые они с собой принесли, глянцево блестят, как осколки покрытого глазурью фарфора. Я качаю головой, не в силах сдержать улыбку. Потом смеюсь. Мне не терпится рассказать Катарине. Она сейчас в Лондоне, работает по профессии – стоматологом. Стоматологом! Я никогда не спрашивала, кем она работает, пока мы не начали переписываться. Чувствую прилив эмоций. Поразительное место! Вот почему я выскребла до дна банковский счет и разочаровала друзей и родных. Вот почему я вернулась.

– Gracias Mila, – тихо говорю я.

Она кивает, золотисто-карие глаза искрятся. Мы так трудились, чтобы построить этот вольер. И результат стоит наших усилий. Всех мучительных усилий. Мы начинаем двигаться вдоль забора, Мила впереди, а я за ней по пятам.

– Así es como le damos a Sama su caminata por la selva, – говорит Мила через плечо, пока мы петляем вокруг вольера. Вот как мы гуляем с Самой. – Он ведь может идти следом, если захочет, так?

Откуда-то доносится его сигнал: красивый, пыхтящий лай. Такому звуку здесь самое место. Мне кажется, Сама говорит, что сейчас занят. Если он вообще о нас думает. Вокруг джунгли не замолкают, не останавливаются, но постоянно слушают. Муравьи продолжают тащить добычу, обезьяны кричат, играют, ищут еду, гигантские грызуны семенят к своим норам, пауки плетут паутину, змеи тихо спят среди узлов из лиан, грибы растут – живут, способствуют гниению, создают радугу на деревьях, – корни вытягиваются.

Вайра… Я не знаю, где она. Может, где-то там, среди всех этих корней и радуг? А может, погибла? Может, ее тело наполняется червями, а грибы растут из ее глаз? Я никогда не узнаю.

Я смотрю на джунгли. Они знают. Как-то знают. Они слушают, поэтому знают, что с ней произошло.

Залитое желтым полуденным светом патио сияет. Группы волонтеров сидят на скамьях и истерически смеются над очень высоким, голенастым сорокалетним волонтером из Дании по имени Дольф и очень коренастой, потной матершинницей-новозеландкой Элли, которые бегают наперегонки вокруг спального корпуса. Оба в плохой форме, хотя в данный момент Элли явно лидирует. Для них придумали разные испытания. Например, нырнуть в болото со вчерашними помоями. Или перебраться через старый забор, изображая нанду, или (идиотское задание) найти среди сохнущего белья самый яркий предмет одежды, принадлежащий сопернику. Финишная черта обозначена между столовой и любимым деревом Фаустино. Сам он сидит у меня на коленях и угрюмо смотрит на Теанхи, который, видимо, присвоил себе дерево Фаустино. Носуха живо наблюдает за соревнованием, задрав полосатый хвост, словно очень необычный рефери. Смех усиливается: ради победы Элли бросается вперед, хватает Дольфа за ноги и валит его на землю. Датчанин визжит в пыли, а Элли потрясает парой ярко-золотых, покрытых компостом коротких облегающих шортов. Однако, когда Элли рвется к финишной черте, с дерева спрыгивает Мороча и вырывает скользкие шорты из ее рук. Под ликующие крики она пересекает финишную черту.

– И побеждает Мороча! – в один голос вопят Гарри и Сэмми, идейные вдохновители этого кошмара.

Мила и Лопес, сидящие на крыше столовой, призывно свистят. Я слышу, как стонет Дольф, а Элли падает на землю рядом с ним, без остановки ругаясь.

– А ты не хочешь поучаствовать?

Я поднимаю глаза, и рядом плюхается Том. Он раскраснелся и слегка запыхался – участвовал в предыдущей гонке. Осито разбил его наголову, но Том умеет проигрывать. Намного лучше, чем Гарри, который, когда Мила его обогнала, бросил в дерево папайю. Мы с Фаустино выбрали стратегически выгодную точку для наблюдения: под манговым деревом, где, как мы надеялись, нас не заметят.

Я смеюсь:

– Ну уж нет!

Фаустино сжимает губы и согласно кряхтит.

Том вытирает пот, его мягкие голубые глаза смотрят не прямо в лицо, а чуть в сторону. На ярком солнце веснушки кажутся темными, борода выглядит сегодня особенно рыжей. Почему-то мне кажется, она стала ярче. Возможно, из-за солнца. Или из-за недостаточного пребывания на солнце. Точно не знаю. Том смотрит на Фаустино, который уложил подбородок мне во впадину между шеей и плечом, а потом отводит взгляд, сглатывает. Я вижу, как его кадык ходит туда-сюда.

– Разумно, – замечает он с кривоватой, застенчивой улыбкой. – Скоро кто-то точно получит травму, и я готов спорить, что это будет Гарри.

Я смеюсь:

– Ага. Его покусают. Только не знаю, кто именно: Теанхи или Элли.

Том улыбается.

– Но идея-то была классная, правда? Нам нужно немного развеяться.

Я киваю, хотя оба знаем, для чего на самом деле они организовали этот бедлам. В прошлом году Агустино первым ввязался бы в подобную затею. Он бы рвался вперед, показывая всемирно известную пародию на нанду. На нем были бы только леопардовые легинсы с блестками и компост, а по пятам за ним мчался бы радостный Коко и распаленный Фаустино, желающий сорвать представление. Но Коко нет, как и Агустино. Его нигде не видно. Даже такой шум-гам не может выманить его из спальни. Я уже неделю в заповеднике, а видела его всего раз. И едва узнала. На лице ветеринара написана скорбь по погибшим Коко и Панчите.

– Как дела у вас с Самой? – быстро спрашивает Том, меняя тему.