Текст книги "Годы с пумой. Как одна кошка изменила мою жизнь"

Агустино с грустной улыбкой похлопывает меня по спине. Дарвин начинает плакать. Он хочет молока, хочет к маме. Ему всего несколько месяцев от роду. Судя по состоянию зубов, Агустино считает, что детеныша кормили картофельными чипсами и шоколадом. Кости у малыша настолько хрупкие, что несколько дней назад он проснулся со сломанной рукой. Агустино наложил ему крохотный гипс.

Я смотрю на него и кусаю губы, чтобы не заплакать.

– Как ты думаешь…

И замолкаю. Не знаю, что хочу сказать. Рана на ее бедре, тощее тело, напряженность абсолютного ужаса в глазах. У нее есть полное право жить на воле. Вайра с самого начала должна была жить на воле. Но в природе она погибнет. Теперь я впервые это по-настоящему понимаю. И плевать, что я получила травму. Мне сейчас важно только одно: если мы не придумаем, как Вайру изловить, она умрет. Умрет. Агустино убирает хирургическую нить и склоняет голову.

– Поверь, она вернется домой.

– Разве? – Голос у меня дрожит. – Не знаю.

Агустино снимает с шеи все еще плачущего Дарвина. Берет молочную смесь. Я слышу тиканье его часов. Фаустино спрыгивает со своего насеста и летит прямиком к огоньку свечи, решив, что мы отвлеклись, но я успеваю его схватить и задуть свечку. Остается только свет фонарика Агустино. Он кладет фонарик на стол лампой вниз, и виден лишь сочащийся в щелку тонкий луч, который прочерчивает деревянную столешницу и окрашивает ее в желтый цвет. Фаустино усаживается у меня на коленях. Дарвин наконец замолкает. Агустино опустился на табурет рядом со мной. Мы втроем слушаем, как детеныш сосет молочную смесь. С тихим щелчком Агустино выключает фонарик. Становится так темно, что я едва различаю их силуэты. Чувствую, как Фаустино тянется вперед, чтобы забрать у Дарвина бутылочку, но Агустино предупреждающе кряхтит, и Фаустино обиженно убирает лапу. А моя рука теперь начинает по-настоящему ныть. Я слышу тихий гул голосов за дверью медпункта, слышу, как скребут по крыше ветви, как жадно глотает Дарвин. Пытаюсь представить, где сейчас Вайра, но не могу.

Мы долго сидим в медпункте. Как будто ни у кого не хватает сил, чтобы пошевелиться. Только когда луна высоко поднимается над патио, отбрасывая на землю дрожащие тени, начинаем двигаться. Когда слышим отчаянный крик (кто-то начал мыться, а вода отключилась). Потом до нас доносится лязгающий удар и гудение водного генератора, который завели с пинка. Когда чувствую запах жареного чеснока, а потом объедков (кто-то понес ведро свиньям). Когда разносится еженощный рев Искры, и ей в ответ принимаются рычать ягуары. Когда цикады начинают трещать, а лягушки тонко щебетать, и потом к их голосам примешиваются голоса жаб и летучих мышей. Когда листва движется, будто единый организм, поднимается и опускается, как волны, набегающие на берег и постепенно набирающие мощь. Когда мимо с сопением проходит Теанхи, вскрикивает одна из птиц, Фаустино начинает храпеть, прижавшись губами к моему плечу. Когда Дарвин допивает смесь, и бутылочка с дребезгом выпадает из его лапок, а сам детеныш уютно устраивается под рубашкой Агустино, возле его сердца.

На следующее утро Сэмми видит пуму возле загона свиней. Еще через день Мила чуть не спотыкается о Вайру по пути в обезьяний парк, а Лопес замечает ее на дороге, когда притормаживает приехавший за детьми школьный автобус. Он хладнокровно рассказывает, как Вайра перебежала через дорогу, едва различимая в солнечном свете, и скрылась среди зелени и золота леса.

Она кружит возле лагеря. Акула, отчаявшаяся и голодная. Как кружила я, когда осталась одна и не знала, хватит ли смелости вернуться в заповедник.

Через два дня возвращаюсь в лагерь от Самы, помахивая пустым ведром, в котором было мясо для ягуара. Дорога широкая, сияющая и горячая после очередного долгого, знойного дня. Я внимательно оглядываюсь по сторонам, ища среди зелени фигуру Вайры. День был удачный. Сама впервые снизошел не просто выскользнуть из темных джунглей и тут же скрыться опять, чтобы настороженно наблюдать за мной из теней. Я перестала постоянно ходить кругами и начала просто сидеть у ограды.

Устроившись на одном замечательном бревне, я начала вслух читать «Властелина колец»: вдруг Сама такой же задрот, как я? Оказалось, так и есть.

Дойдя до четвертой главы «Двух крепостей», я наблюдала за ним (осторожно, чтобы не заподозрил). Сама выскользнул из чащи и лег отдохнуть всего в нескольких метрах от ограды. От моего бревна. Я продолжила читать, и он лежал неподвижно, так что я расценила это как добрый знак. Через какое-то время глаза ягуара закрылись, он лениво уложил щеку на лапы. Расслабился. Сердце выпрыгивало из груди, а я смотрела, как его веки чуть подрагивают во сне.

Я прищуриваюсь, заметив, что возле хижины курильщиков кто-то стоит. Подойдя еще на несколько шагов, понимаю, что это Гарри, и притом он мне машет. Улыбка на лице такая широкая, что кажется, будто борода парит в воздухе сама по себе.

– Фродо, – зовет он.

Борода короткая. Он подрезал ее в Австралии, пока работал на «настоящей» работе.

Иду к нему.

– Привет.

– Как Сама?

Я ухмыляюсь.

– Отлично! – ставлю ведро из-под мяса и достаю сигарету. – Он разрешил мне ему почитать! И знаешь что? – восклицаю я, покачиваясь на носках. – Когда я замолчала, он посмотрел на меня с абсолютным отвращением и собирался встать, но, когда я продолжила читать, передумал. И остался. Обнюхал мою руку. Он обнюхал мою руку! Ему нравится читать. Ему нравится, когда я ему читаю! Ему нравится… – и замолкаю, уставившись на Гарри.

Он странно меня разглядывает, а губы сложились в непривычно радостную фигуру. И тоже покачивается на носках.

– Чего?

Гарри ухмыляется и тычет кулаком мне в плечо.

– Она вернулась!

– Чего? – шепчу я.

– Она вернулась! Она в клетке!

Когда я ничего не говорю, Гарри выставляет ладони, будто чтобы сказать: «Ну ты чего? Отреагируй уже!»

Я таращусь на него.

– Вайра! – наконец восклицает он. – Вайра вернулась!

Тут я так сильно пинаю Гарри, что он аж взвизгивает и со смехом убегает от меня. Я тоже смеюсь. Руки у меня так трясутся, что я роняю сигарету. Пытаюсь поднять и не могу. Гарри приходится мне помочь. Он со смущенной улыбкой протягивает ее мне.

– Ты такой козел, – говорю я.

Он кивает, по-прежнему улыбаясь, и садится на асфальт. Я опускаюсь рядом и какое-то время просто таращусь на свою сигарету. Она потухла, и я не могу вспомнить, что именно надо с ней делать. Небо пронзительно-синее. Гарри со вздохом забирает у меня сигарету и зажигает. Только тогда я глубоко затягиваюсь, и в голове наконец проясняется.

Поворачиваюсь к нему, загораживая глаза от солнца.

– Как?

Гарри подтягивает колени к груди и искоса смотрит на меня. Теперь он почему-то кажется намного моложе. Может, из-за бороды. Или… не знаю. Может, это я повзрослела. Гарри стряхивает пепел с сигареты и подносит ее к губам. В уголках рта у него пятна от коки, а еще образовалось пузцо (наверное, сильно исхудал, а потом слишком быстро набрал вес на офисной работе). Голубые глаза бегают от волнения, он потирает бороду ладонью. Ру не жалует его с самого возвращения. Ягуар не такой ласковый, как прежде. Задирается. Играет, но не так, как раньше. Жестко. Набрасывается. Выпускает когти. А в прошлом году ни за что не выпустил бы. Гарри смеется и отшучивается, но я вижу, как он иногда возвращается в «Санта-Крус» ночью, руки и ноги дрожат от усталости, раздражения и самобичевания. Его настроение будто неестественным образом связано с настроением Ру, но, конечно, мне ли об этом говорить? В прошлом году меня так влекла уверенность Гарри, а теперь я в ошеломлении осознаю, что никакой уверенности нет. Возможно, никогда и не было. Может, она была только в моем воображении.

– Попалась в ловушку возле нанду, – рассказывает он. – Кажется, около трех часов дня.

В этот момент мы с Самой сражались с орками в битве за Хельмову Падь. На самом деле ловушки – это просто маленькие транспортировочные клетки, примерно два на два метра. Внутрь кладется сырая курица. Дверцу держит дощечка с грузом, и как только кто-то на дощечку наступает, дверца захлопывается. Мы уже поймали так несколько животных. Еще несколько сбежало.

– Значит, сработало? – не веря, спрашиваю я.

– Ага. Ее сейчас как раз переносят домой.

– Мила заставит меня ждать до завтра, да? Раньше не пустит?

Гарри делает гримасу.

– Это сто процентов. – Потом смеется, придвигается ко мне и легонько тычет в бок. – А ты вытерпишь?

Я секунду смотрю на него и тоже смеюсь, проводя рукой по волосам. Впервые с момента моего возвращения мы вместе смеемся. От этого внутри разжимается пружина, о которой я даже не подозревала. Поднимаю глаза в небо и улыбаюсь. А еще понимаю, что спина больше не кажется такой негнущейся. В вышине плывет несколько облачков, мягких кисточек, парящих вдоль дороги. Моя рука все еще ноет всякий раз, когда опускаю ее ниже уровня сердца. Я не говорила родителям, что произошло. Не хочу слышать, что они скажут. Я прижимаю руку к груди. Бинты, которые меняю каждый день в обед, влажные от пота, грязи и сочащегося гноя от воспаления. Может, стоило сильнее тревожиться. Но Агустино уверяет, что все будет в порядке.

– Поверить не могу, – наконец шепчу я и тоже тычу Гарри в бок.

Тот улыбается.

– Она вернулась. – Потом качает головой. – Долбаная Вайра.

Киваю и трясущимися пальцами вытираю слезы.

Слабое гудение крыльев жучков, треск цикад, высокий, звучный свист сорокопутовой пихи. На земле копошатся насекомые, и от их движения получается звук, похожий на помехи при передаче радиосигнала на дальние расстояния. Я стою на ее тропинке, прямо перед табличкой. «HOLA WAYRA PRINCESA». Древний фикус-душитель, к которому табличка была прибита, рухнул, судя по всему, несколько месяцев назад. Табличка тоже упала, и ее поставили на одну из лиан, которые обвили дерево, точно волосы. Лиана теперь сильно натянута. Из охристого цвета она бледнеет до серебристого, а потом переходит в глубокий жженый коричневый. Тропку пришлось проложить вокруг мертвого дерева. Я обвожу взглядом ствол, пахнущий разложением. Крошечные белые и желтые грибы вылезают из щелок в коре. Тысяча насекомых, микроскопических пауков, пушистых неоновых гусениц, муравьев, жуков, странных существ, которым место в книгах, а не в реальной жизни, нашли здесь для себя дом.

Делаю глубокий вдох, а потом направляюсь вдоль берега. Сегодня паркое утро. Хотя москитов становится меньше, потому что они засыпают или умирают перед сухим сезоном, и все равно кусаются больно. У меня появляются крупные, зудящие язвы. На мне две пары чужих лосин, кислотно-оранжевые футбольные гольфы до колен, а сверху мягкие, гнущиеся резиновые сапоги. Футболка с домашней кошкой, нацепившей корону и лопающей торт, а сверху застегнутая под горло клетчатая рубашка. Земля с примесью песка проминается под ногами. Как сотню или сотню тысяч раз до этого я иду по небольшому холмику, мимо еще одного фикуса-душителя с корой алой, как листья кленов. Гнилого бревна уже нет, его втоптали в грязь, и остались всё тот же приторный запах да вмятина в земле, темное пятно там, где оно лежало.

– Вайра, – шепчу я, чувствуя знакомую дрожь страха, шагаю к ней и сжимаю решетку.

Моя ладонь горит, когда пальцы оборачиваются вокруг металла. Пума поднимает морду, приоткрывает глаза-щелочки. Она сидит на самой высокой платформе. Лапы лежат на краю, морда отвернута в сторону. Затянутое облаками, темное и пятнистое, как змеиная кожа, небо готовится к дождю. Наверное, это будет один из последних в нынешнем сезоне. Воздух будто уплотнился вокруг решетки ее клетки, тяжелый и выжидающий. Розетки листьев влажные. Влага скапливается на их поверхности и падает на землю. Вайра свернулась калачиком. Она кажется такой маленькой. Вся съежилась, будто просто комок шерсти. Но солнечный свет падает на ресницы и выдает ее. На носу запеклась кровь, а от пореза на бедре остались темно-бурые пятна. Кости так сильно выпирают, что пума похожа на скелет. Ребра выглядят как палки. Это она, но и не она. Это Вайра, проскользнувшая к нам из параллельной вселенной. Я не могу поверить, что это та же кошка, от которой я уехала. Та была счастливая. Та была в безопасности. Черт, та хотела быть свободной. А теперь она превратилась вот в это. Я вдавливаю лоб в решетку.

Я всегда ее боялась. Даже когда она лежала на моих сапогах, облизывала мне руки, я не могла избавиться от внутреннего голоса, который нашептывал, что передо мной хищник. А я добыча. Но теперь…

Прошлой ночью я лежала в койке, скованная ужасом оттого, что она мне больше никогда не доверится, что страх будет слишком силен.

Я смотрю на прокушенную руку. Эти укусы выглядят уродливыми, злыми. Может, я сама виновата? Если бы у меня не было в руке веревки, если бы я не шагнула к ней и не зажала ее в угол… А если бы она не остановилась, если бы не прибежали люди, если бы всё было куда хуже?

– Принцесса.

Вайра поворачивает голову всего на пару сантиметров, чтобы посмотреть на меня.

Я качаю головой. Виновата я сама. Она не хотела ранить меня. Она вообще никого не хотела ранить! Она просто… напугана. Я стискиваю зубы. Но все равно. Такое чувство, что меня отбросило назад, в самое начало пути, когда она была просто пумой, а я просто огромным вонючим комком страха.

Ее глаза смотрят безо всякого выражения, большие и темные, как нижняя сторона лиственного полога. Потом Вайра очень медленно отворачивается и снова глядит на джунгли. Хвост бесстрастно, безжизненно свисает с края платформы. Я жду, что пушистый кончик будет трепетать, подергиваться от раздражения, вызванного кружащими вокруг головы москитами, но он не шевелится. Совсем. Вайра снова кладет голову на лапы, сворачивается в еще более тугой комок и закрывает глаза. Грудь поднимается и опускается, и я прислушиваюсь к едва различимому звуку ее дыхания. Облака спускаются еще ниже, и просека приобретает унылый темно-серый цвет. Ее дыхание замедляется. Мне кажется, она заснула, и гомон джунглей легко проглатывает ее тихое сопение. Треск крылышек сверчков, скрип веток, шелестение разросшихся деревьев patuju, гудение насекомых – все это такое громкое. Шум сталкивающихся из-за ветра пальм, какофония птичьих криков, скрежещущее уханье множества обезьян и громовое, неослабевающее биение моего сердца. Вот она, так близко, а я до смерти боюсь, что совершенно ее потеряла.

– Как Юма? – спрашиваю я, садясь на ступеньку.

Сэмми улыбается. Свет падает на ее круглое лицо, окрашивая щеки красным румянцем. Сегодня идеальная, свежая майская суббота. Сэмми радостно поплотнее кутается в рубашку. Сухой сезон в самом разгаре. Жара спала, намекая на приближение зимы, и глаза у подруги блестят. Я знаю, о чем она думает. Я думаю о том же. Как же приятно для разнообразия не быть потной и зачуханной!

Она садится рядом. Мы вместе наблюдаем, как Мороча помогает Дарвину забраться к ней на спину. Она терпеливо ждет, чтобы хвост детеныша надежно обвился вокруг ее хвоста, а потом карабкается по веткам. Несколько дней назад Дарвину сняли гипс, и Мороча, поражая нас своей мягкостью, принялась учить его лазать по деревьям. Они сейчас направляются в ее домик, в ящик, который Осито сделал для нее и установил высоко над патио. Дарвин любит сидеть там у Морочи на коленях. Она перебирает длинными пальцами его рыжий пушок, неумело показывает, как ухаживать за шерстью.

Я была права: тот дождь, который прошел пару недель назад, видимо, был последним. С тех пор небо безоблачное, приглушенно-синее, а душная жара уступила место более сухой прохладе. Москиты практически исчезли. Их сменили клещи, желтые мухи и жестоко жалящие жуки, похожие на миниатюрные бэтмобили. Но меня это почти не беспокоит. Они занимаются своим делом, а мы своим.

Большинство волонтеров отправились в городок. Их все еще много, по последним подсчетам восемьдесят два! Так что сегодня, в редкий момент тишины, лагерь наконец-то может нормально вздохнуть. Это восхитительно. Вокруг бродят дети, помогают по хозяйству. Мила в карантине, Агустино играет с Фаустино. Боюсь сглазить, но кажется… кажется… в последние несколько дней снова стал проглядывать прежний Агустино. Все еще изможденный, потрясенный, скорбящий, – но теперь, когда Вайра вернулась, когда вокруг столько волонтеров, которые могут снять часть нагрузки, я наблюдаю, как Фаустино гоняется за ним вокруг столовой, слышу, как звонкий ребяческий смех Агустино отражается от деревьев, и не могу сдержать улыбки.

Донья Люсия готовит обед. По лагерю плывет вызывающий слюну запах жареного лука. Я нарисовала портрет Коко на стене душевых. Его грустные, тревожные глаза смотрели на меня все утро. Сэмми одета в футболку с надписью «Секси официантка из “Хутерз” на пенсии». Спереди нарисована сова с логотипа этого ресторана, а сзади огромные сиськи. Когда Сэмми видит, что я на нее таращусь, то закатывает глаза и смеется.

– Кажется, это футболка Бобби. Я нашла ее на полу и ношу для прикола.

Она вытягивает вперед мускулистые руки. Веснушки потемнели от солнца, густые спутанные волосы стали почти золотыми. Она помогала Пэдди с новым вольером для Юмы. Тот явился несколько дней назад, полный рвения и еще более загорелый, чем обычно. Он в одиночку объехал верхом все боливийские долины, чтобы собрать деньги на воплощение мечты, ради которой это путешествие затеял: на постройку нового дома для его сумасшедшей пумы Юмы.

– Дело движется, – говорит Сэмми. – Думаю, через пару дней безграничный и совершенно необоснованный энтузиазм Пэдди ввергнет Гарри в пучину ненависти к себе, и они в итоге подерутся.

Я смеюсь и киваю. Тогда Саманта улыбается, подбирает круглый камешек и нежно держит его в ладони.

– Как Вайра?

Закрываю глаза.

– Все так же не хочет выходить?

Качаю головой:

– Спит, ест. Не рычит. Даже не шипит. Вообще ничего не делает! Она нас просто игнорирует и таращится в пустоту.

Сэмми пожимает плечами.

– Если бы джунгли меня ткнули носом в собственную беспомощность, мне бы потребовалось какое-то время, чтобы восстановиться. Для нее все, что случилось, было серьезным испытанием.

Я морщусь.

– Ее не было восемнадцать дней.

– Немалый срок. Может, ей надо много чего обдумать.

Я вижу, как Сэмми внутренне что-то прячет, и знаю, чего не хочет говорить.

Сейчас Вайра пытается примириться с фактом, что ей выпал редкий, возможно, единственный шанс быть такой, какой она всегда хотела быть. Но не получилось.

Стоит мне подумать, как она об этом размышляет, и у меня щемит сердце.

– Как считаешь… – начинаю я, но умолкаю, потирая руку.

Она наконец начала заживать, раны стали затягиваться замечательными корками. Сэмми ждет, аккуратно перебрасывая камень из руки в руку. Каждый раз он приземляется с легким шлепком.

– Мила тебе говорила, – снова начинаю я, – насчет луковиц?

– А, конечно. Теорию слоев? Много раз, – улыбается Сэмми.

– Как считаешь, она права?

Какое-то время подруга обдумывает ответ, рассматривая камень. Я гляжу, как Фаустино и Агустино играют в собственный вариант пряток. Фаустино делает очередной круг вокруг столовой, взлетает на любимую ветку и ждет в засаде. Через миг появляется жутко запыхавшийся Агустино, пытавшийся его догнать, и прислоняется к стене столовой, чтобы отдышаться. Я наблюдаю, как Фаустино готовится к прыжку.

Сэмми кричит:

– ¡Corre!

Беги!

Агустино отскакивает от столовой. Глаза его горят.

– ¡Ayúdame![76]76
  Помогите мне!


[Закрыть] – визжит он, но одновременно хохочет.

И невозможно не рассмеяться, смотря, как Фаустино слезает со своей ветки, возбужденно кряхтя. Агустино делает вид, что убегает, театрально размахивая руками, но двигается достаточно медленно, чтобы Фаустино мог его догнать, – а ведь этого, по сути, им обоим и хочется. Они бросаются друг на друга, с ревом оскалив зубы, Фаустино удирает на ближайшее дерево и повисает вниз головой, а длинными руками молотит Агустино по голове. Тот продолжает визжать, но улыбка во все лицо.

Наконец Сэмми отводит от них взгляд, покачивает плечами и оборачивается посмотреть на стену, где на солнце блестит мой двухметровый портрет Коко.

– Наверное, права.

Я секунду смотрю на нее, почти забыв, о чем спрашивала.

О слоях.

– А тогда, – медленно произношу я, – как думаешь, если все слои сойдут, они больше не нарастут?

– Блин, – говорит она. – Надеюсь, нет.

У меня чешется нос, и я его потираю, размазывая краску по лицу.

– Значит, Вайра, которую я знала в прошлом году, никогда не вернется?

– Вряд ли. Джунгли оставляют слишком глубокий след. – Потом ее губы растягиваются, и она смеется в голос, так что я даже подпрыгиваю. – Да ладно тебе, Фродо. А как ты думаешь, та беспомощная девчонка, заведенная как волчок, та Лора, которая приехала сюда в прошлом году, – она, по-твоему, вернется?

Я таращусь на нее, а потом слегка нервозно смеюсь:

– Блин, надеюсь, что нет.

– Ну вот.

Сэмми снова смотрит на мою картину. На такую внушительную рыже-коричневую бороду, опущенные уголки рта, тощие черные пальцы рук и ног, крепко уцепившиеся за ветку, на взъерошенные усы. Портрет похож. Я поворачиваюсь к Фаустино. Эти игруны уже перестали драться и теперь свернулись в единый шар, Фаустино на коленях у Агустино. Ветеринар мягко проводит пальцами по шерсти обезьяны. Веки Фаустино подрагивают от удовольствия.

Но я вздыхаю, и внезапно накатывает злость.

– Все в мире через жопу! – вскрикиваю я. – Вайру нельзя выпускать на волю. И остальных наших животных тоже. Как тогда узнать, какие слои будут дальше? Мила говорит, что мы не знаем, что ждет впереди, как будто это хорошо. Но как в таком случае узнать, как поступить?

Я в отчаянии запрокидываю лицо к небу. Мой взгляд падает на Морочу. Они с Дарвином вместе уснули в пятнышке солнечного света, освещающего ее домик. Обезьяны держат друг друга за крошечные ручки. Дарвин – рыжий комочек на ее черном животе. Повсюду деревья, и на них я тоже смотрю. Два одинаковых найти невозможно. Высокие, с приплюснутыми кронами. Толстые с короткими, блестящими листьями. Крепкие, мощные, нависающие. Жалкие, мелкие, скромные. Я чувствую, что Сэмми смотрит на меня, язвительно приподняв брови.

Я тоже приподнимаю брови.

Она вздыхает.

– А разве за добро, которое есть в мире, не стоит бороться, мистер Фродо?

Я киваю, закатываю глаза.

– Ну ладно, Сэмуайз Гэмджи.

Она улыбается и смеется, и ее смех эхом отражается от полога листьев. Где-то с жаром клекочет в ответ попугай.

– А как ты смотришь на то, чтобы мы, два хоббита, помогли донье Люсии? – Сэмми подает мне руку и с кряхтением помогает подняться с земли. Потом нетерпеливо поглаживает живот. – Кажется, я уже почти готова ко второму завтраку.

Мне приходит в голову идея зайти в клетку к Вайре. На то, чтобы решиться, требуется неделя, но эта мысль неотступно бурлит и искрится в мозгу, так что я не могу ее игнорировать. Она безрассудная и опьяняющая. Я слишком долго чувствовала себя такой беспомощной. Заходить в клетку меня научила Джейн. Мы делали так, только если Вайра возвращалась рано или у нее случался особенно неудачный день. Она никогда не охраняла клетку как свою территорию, в отличие от большинства других кошек. Когда мы заходили, это помогало ей взбодриться. Еще один способ показать, что мы ей доверяем. Мы растягивались под ее деревянными платформами. Вайра обычно ждала несколько минут, чтобы показать, будто ей все равно, а потом с надменным видом подходила к нам, рассекая воздух хвостом. Дальше она клала свой белый подбородок на чей-нибудь сапог и, подвернув под себя лапы, превращалась в крохотный, гладенький шарик. За один странный, драгоценный миг она из олицетворения неприступности превращалась в предельно хрупкое существо. Вокруг клетки джунгли стояли шумные и одновременно безмолвные. Пестрела зелень. И Вайра засыпала рядом с нами, доверяя нам, как мы доверяли ей.

Я обожала заходить к ней в клетку. Было ощущение, словно это наш секрет. Как когда в детстве прячешься в шкаф и стучишь по задней стенке, чтобы проверить, вдруг получится попасть в Нарнию. Будто весь мир остановился. Я думаю обо всем этом, а тем временем мы с Дольфом ярким солнечным утром идем к Вайре. Вчера Мила приперла меня к стенке. Не верилось, что время пробежало так быстро. Оказывается, я проработала с Самой уже месяц, даже чуть больше, и Мила велела выбирать. Вайру или Саму. Я не могу работать с обоими, учитывая, сколько волонтеров ждут, когда им дадут кошку. Я выбрала Вайру, хотя на самом-то деле, других вариантов и не существовало. Однако прощаться оказалось тяжело. Тяжелее, чем я предполагала. Я строго проговорила с девочкой, которой посчастливилось принять от меня Саму, что ему надо читать вслух, и, хотя она на меня подозрительно косилась, всучила ей своего «Властелина колец». Мне он не понадобится. Я пыталась читать Вайре. Она этого не выносит. Я уверена: она считает чтение ниже своего достоинства.

Делаю глубокий, дрожащий вдох. Все обитатели просеки наблюдают. С прошлого года она заросла, границы стали запутанными и неясными. Красные и каучуковые деревья, фикусы-душители, пальмы асаи и уикунго стоят на прежних местах, позади меня куст с лимонными цветами, который раньше был до колен. Сейчас он вырос выше моей головы, блестящие ароматные листья по форме напоминают ладони, из-за куста почти невозможно подойти к двери клетки. На поляне стало темнее. Ростки patuju, которые раньше удавалось худо-бедно облагораживать, снова одичали, вытянулись вверх и дали новые побеги. Садика Вайры больше нет. Я вздыхаю, глядя на эту картину. Придется попотеть, чтобы снова привести просеку в божеский вид.

Дольф удивленно наблюдает, как я снимаю ключ с шеи. Вставляю в старый, ржавый висячий замок. Вайра лежит под одной из дальних платформ. Линия ее позвоночника – темный росчерк посреди геометрической тени на земле. Когда мы пришли, пума повернула уши в нашу сторону, но не более того.

– Пойдем, – говорю я, открывая замок.

Руки трясутся, но я не хочу, чтобы напарник это видел, поэтому сую их в карманы.

– Ты пойдешь в клетку?! – выдыхает Дольф.

Киваю. Несколько месяцев назад, пока я болталась по всей Южной Америке, здесь был сезон дождей. И все, кто застал его, говорили, что это полная задница. Всякие букашки, наводнения, черви, заползающие под кожу. У животных совершенно сбивается режим. Невозможно провести с одной кошкой целый день. Каждое из животных получает всего по паре часов внимания в день без всякой системы, поскольку волонтеров становится мало. Но даже зная всё это, и даже после рассказов Милы о том, как трудно приходится в сезон дождей всем, а не только Вайре, мне все равно стыдно. Я злюсь. Раздражаюсь. Я читала заметки, которые волонтеры писали в «дневнике» Вайры, пока меня не было. Они пишут, что пума капризна, и между строк видно, как им самим несладко. Пишут, что Вайра была нервная и несчастная, совсем перестала гулять. Я не вижу нигде записей, чтобы кто-то расчищал тропинки, заходил к ней в клетку или сидел под бегуном. Никто с ней не плавал. Возможно, они не знали, что так можно. Каждые несколько дней менялись волонтеры. И судя по записям, они все были в ужасе.

Я оглядываю себя. Зачуханная двадцатипятилетняя девушка в легинсах с дыркой в паху и в футболке с надписью «Победитель Пенсильванского соревнования по поеданию пирогов в 2003 году». Двадцатипятилетняя девушка, которая год назад была напуганным ребенком.

Дольф уже встал, в волнении разглаживает редеющие, тонкие светлые волосы и стирает каплю грязи со лба. Я незаметно поправляю хвостик на затылке и тоже пытаюсь хоть немного стряхнуть с себя грязь. Почему-то мне от этого становится легче: готова поздороваться с ней как полагается. И вот я нагибаюсь в проходе и закрываю внешнюю дверь за собой.

– Привет, Вайра, – тихо говорю я. – Я зайду к тебе, ладно?

Она поворачивается на мой голос, изгибая шею. По ее морде видно, что ей не верится. Когда она видит меня, видит, что я делаю, темные брови сходятся к переносице. Глаза округляются, с тем глуповатым выражением, которое я обожаю. Оно совершенно не соответствует ситуации, поскольку ее пушистые серые уши прижимаются к голове. Пума вытягивает лапу, чтобы было удобнее смотреть на меня, но при этом не тратить энергию на то, чтобы развернуться, ведь она так уютно улеглась клубочком. Слышу тихое недовольное урчание и с дрожью выдыхаю. У нас все получится, Вайра. Она прищуривается, потом отворачивается, смотрит на лапы, будто они внезапно стали очень интересными и у нее сейчас совершенно нет времени на общение с людьми, премного благодарна.

– А вдруг она… – шепчет Дольф, оставшийся за решеткой, но тут же замолкает. – Она не нападет?

У меня мелькает жуткое воспоминание о сером вихре, блеске ощеренных клыков, взмахе когтей. На мгновение замираю. Вайра может добежать сюда, не успею я и моргнуть. Однако снова смотрю на нее. Пума начала сосредоточенно вылизывать зад, одновременно умудряясь и умываться, и ворчать (издавать тихий звук «нам-нам»). Я улыбаюсь и поднимаю подбородок. Я плавала с этой кошкой. Ее острый локоть упирался мне в живот, когда она засыпала.

Я закрывала глаза, лежа на скользком перегное, и была уверена, что она меня не обидит (в отношении многих людей я никогда не была настолько уверена).

Расправляю плечи.

– Может, и нападет. – Смотрю Дольфу прямо в глаза. – Это риск. Можешь не заходить.

Напарник смотрит на меня, потом на нее. Вайра закончила вылизывать зад и принялась за хвост. Он свисает из ее рта, черный кончик зажат меж зубов. Пума делает вид, будто ужасно раздражена, ибо уверена, что никогда не сможет по-настоящему отмыться, и это, без сомнения, целиком и полностью моя вина.

– Я зайду, – твердо говорит Дольф.

Тонкие пряди, которые он пытался пригладить, снова слиплись на широком лбу. Я киваю и осматриваюсь. Когда заходишь внутрь клетки, все выглядит иначе. Платформы закреплены на разной высоте, как в игровом городке на детской площадке. Большинство наполовину сгнили, сквозь них прорастают побеги – этого следует ожидать, когда пытаешься что-то строить среди джунглей, а не в прохладных стерильных местах, где не процветают термиты и плесень. Центральное дерево, могучий друг с темной корой, раскинуло над головой ветви и дало нам тень. Снаружи джунгли сплетаются, побеги взбираются и закручиваются вокруг проволоки забора. Понизу ограждение выглядит живым: его оплели крошечные лозы, которые постоянно тянутся к свету несмотря на то, что мы стараемся их обрывать. В целом создается впечатление (естественно, абсолютно верное), что джунгли могут в любой момент снести эту клетку. Она кажется временным сооружением и одновременно будто стояла здесь испокон веков.

Я делаю шаг к Вайре. Пума тут же перестает вылизываться и прижимает уши. Я колеблюсь. Ее глаза такие круглые на исхудавшей морде с растрепанной шерстью. Зрачки расширены, как ранним утром. На бедре все еще заметно пятно крови, хотя она почти все слизала. На носу корка, покрывающая болячку, уши сзади покрыты шрамами, поверх которых набухли новые кровавые нарывы – это желтые мухи постарались. Я и сейчас вижу, что вокруг кошки их кружит не меньше десятка. Она раздраженно прядает ушами и шипит, пытаясь схватить одну из мух зубами. Потом горько вздыхает, снова кладет голову на лапы и ждет. Зрачки сужаются, взгляд снова становится мягким. Как и цвета листвы в джунглях, все оттенки шерсти смешались в один. Ветер слегка шевелит мех.