Текст книги "Годы с пумой. Как одна кошка изменила мою жизнь"

Я расслабляюсь и вот уже иду к ней. Я не думаю. Я знаю: если начну думать, наверное, остановлюсь, а я не хочу останавливаться. Мощно пульсирует адреналин. Прохладная тень от центрального дерева падает на лицо. Шуршат скрученные ветви. Я слышу, как в глубине горла Вайры начинается новый рык, но я уже рядом, сажусь на корточки и подставляю руку ей под нос. Если даже она не помнит меня (я до сих пор точно не знаю), надеюсь, этот жест вспомнит.

Через несколько лет после того, как родители развелись, папа повез нас с сестрой на ужин. Мы поехали в любимое кафе у моря, в которое раньше ходили каждую субботу. Это был наш ритуал. Я ела жареную в кожуре картошку, и это было частью ритуала. Этот вкус, хрустящий, пряный, соленый, заставил меня осознать, как же легко в сильной злости забыть моменты, которые ты так любила.

Долгий, вселяющий ужас миг Вайра разглядывает мою руку. Воздух стал прохладнее, и ее шерсть будто сильнее распушилась, подчеркивая линии мышц. Мы окружены ароматом прелого сена и земли. Зрачки пумы сузились до размера булавочных головок, в них читается удивление. Они будто черные звезды среди желто-зеленой вселенной. Вдоль края радужки идет такая знакомая янтарная линия. Чернильная клякса на влажной бумаге. На носу появилось новое пятнышко, похожее на сердечко. Его прорезает царапина – не знаю, что ее поранило. То ли шипастая ветка, то ли чей-то коготь. И никогда не узнаю. Она никогда не сможет рассказать.

– Вайра, – шепчу я.

Жду, не дыша. Я по-прежнему ощущаю слабую вибрацию рыка. Ее уши замерли. Она тоже едва дышит.

И тут кошка вдруг поднимает голову и чуть подается вперед. Это едва различимое движение, меньше чем на сантиметр. Если бы она была стрелкой часов, то передвинулась бы с отметки «12:00» на «12:01». Морда слегка расслабляется. Начинается все с округления глаз. Они приобретают чуть заметный золотой оттенок. Этот знак я научилась видеть. Это знак, что все в порядке. Я выдыхаю и придвигаю руку еще ближе. Вайра начинает ее облизывать, и шуршание языка о мою кожу кажется самым прекрасным звуком в мире. У меня кружится голова, я часто моргаю, еле сдерживая слезы, наклоняюсь, чтобы прижаться лицом к ее шее. Облегчение сдавливает ребра, а потом расширяет. Тянущие прикосновения языка такие резкие, саднящие и чудесные. Она пахнет землей и бархатным ветром, который перебирает ветви деревьев у лагуны. Вайра придвигается ближе, прижимается ко мне, не верящая, радостная. Я чувствую быстрые удары ее сердца. Моего сердца. Соприкасаются наши груди, наши кости, наше дыхание. Когда я чешу пушистое белое пятнышко у нее за ухом, Вайра тычется скулой мне в руку и молча смотрит снизу вверх мне в лицо. Ее нос, холодный и влажный, прижимается к моей ладони. Она кладет передние лапы на сапог, притягивает меня ближе к себе. Голова чуть наклонена вбок.

– Можешь подойти, – тихо говорю я.

Дольф издает то ли стон, то ли взвизг. Я слышу скрип двери, потом его осторожные, взволнованные шаги. Когда Дольф подходит к нам и опускается рядом, неуклюже складывая длинные ноги, я беру его руку и мягко подталкиваю к пуме. Ни секунды не колеблясь, Вайра садится, заглядывает ему в лицо из-под длинных ресниц. В глазах ни следа высокомерия, раздражения или холодной злости. Она просто довольно урчит и принимается лизать его руку.

– Я люблю тебя, Вайра, – едва слышно произносит Дольф.

По моей щеке сбегает слеза благоговения. И по его щеке тоже. Я вспоминаю день, когда Вайра впервые стала лизать мне руку. Казалось, весь мир превратился в сливочное масло. На лице Дольфа появляется улыбка, какой я никогда не видела, – от уха до уха. Прядки волос торчат во все стороны, бледная, землистая кожа больше не серая. Он затуманенным взором смотрит на Вайру. Пума лижет руку и ему, а потом, после того как я обработала ее раны, промыла их тем же антисептиком, от которого сама чуть не упала в обморок (а она все равно мне позволила, не сомневаясь, нужно ли это), устало вздыхает, смотрит нам в глаза и мяукает.

Другие пумы постоянно мяукают, когда счастливы. Еще мурлычут. Я слышала, как Вайра рычит, ворчит, шипит. Слышала, как огрызается. Слышала абсолютное молчание. Однажды слышала, как она мурлыкала, – в тот раз, когда впервые поплыла. Но чтобы мяукала… звук похож на писк, как когда выпускаешь воздух из шарика. Словно Вайра не помнит, как надо мяукать, и поэтому звук получается тоньше, чем она хотела (я даже не уверена, что она вообще собиралась), и она выглядит смущенной, будто сама себе удивляется.

– Вайра!

Мое сердце словно раздувается в несколько раз.

Я не понимаю этого чувства, настолько оно бескрайнее, и внезапно оно внушает мне страх. Из-за него одновременно хочется плакать и танцевать. Я тихо смеюсь, протягиваю к ней руку. Пума выгибается, подставляя спину под ладонь. Я поглаживаю ее шею, мягкую, как пух. Всеми слоями кожи чувствую вибрацию ее счастливого урчания. Потом она устало кладет голову на мой сапог. Я продолжаю ее гладить, а Вайра закрывает глаза. Передние лапы лежат на моих легинсах, пальчики сжаты, как у ребенка, который вот-вот задремлет. Она наконец позволяет себе расслабиться и заснуть. К левой ноздре прилипла крошечная сопля. Я слышу только ее дыхание и биение моего сердца в том же ритме. Солнце прячется за новым облаком, и наши лица окрашиваются в ослепительный желтый цвет. Очень надолго мы замираем в неподвижности.

Проходит несколько недель. Я только закончила кормить Летунью и Кусаку, двух туканов, которые живут в самой дальней клетке птичника. У Летуньи оранжевый клюв, а у Кусаки голубой. Если вы не очень ладите с птицами (а я обнаружила, что большинство людей, включая меня, с ними не особо ладят), в их клетку разумнее всего заходить только в сапогах (желательно с металлическим носком) и в защитной одежде, чтобы не проклевали стопы, ноги, руки, пальцы. Летунья, желая получить еще манго, спрыгивает с ветки и, бешено щелкая клювом, приземляется на мою стопу. Кусака присоединяется, наворачивает вокруг меня круги и громко трещит. Выглядит это угрожающе.

Они поселились в заповеднике давно, до того, как здесь стали работать Агустино и Мила. Агустино говорит, что когда-то птицы жили в отеле. Мне представляется, как туканы успели переклевать всех постояльцев и в итоге уже не казались подходящим развлечением для туристов. Мне они нравятся. Я нахожу последний кусочек манго, разрезаю пополам и подбрасываю в воздух. Туканы синхронно подпрыгивают, хватают липкую оранжевую мякоть острыми клювами и гордо приземляются на ветки, прикрепленные вдоль стен высокой клетки. Я смеюсь, когда они трутся клювами, слегка мурлыча и надеясь, что я еще с ними поиграю.

– Нам всем давно пора спать! – мягко настаиваю я, открывая дверцы в их ночные домики.

Кусака без вопросов запрыгивает туда и устраивается на жердочке.

– Спасибо.

Запираю дверцу.

Но Летунья громко, недовольно каркает и решительно взлетает на очень высокую ветку, до которой мне не дотянуться. Она наклоняет голову набок и таращится на меня. Устало опираюсь о ручку метлы. Смотрю в сумрачное небо. Позади птичника в лиственном пологе есть небольшая прореха. Солнце спряталось, но деревья будто налиты кровью, а небо темно-синее. Я улыбаюсь. Едва удается различить мощные столбы, отмечающие границы нового птичника, который мы только начали строить. Он будет огромный, почти в три раза выше нынешнего. Птицы вроде Лоренцо в нем смогут сами учиться летать.

– Кстати о птичках… – бормочу я и, прищурившись, смотрю сквозь многоярусный забор.

Получается различить этого чертенка. Лоренцо издевается над Сэмми и молодым шотландцем по имени Нэд: те как раз пытаются загнать его спать. Лоло сильно изменился за время жизни здесь: стал куда увереннее, в нем проснулось бешеное желание найти пару. К несчастью, объектом страсти он избрал Сэмми, и тут выяснилось, что Лоренцо – очень ревнивый кавалер. Она поднимает руки, чтобы снять с головы Лоло, мертвой хваткой вцепившегося в ее волосы, а Нэд пытается помочь. Я слышу громкий крик.

Потом «Лоренцо, хватит уже!» – тяжелый вздох и поток ругани.

– Ты иди, Нэд, – бормочет Сэмми. – Я сама отправлю его спать.

Шаги, потом лязг главной двери птичника. Тихое пение (кажется, что-то из группы Grateful Dead) и вскоре после этого чуть слышный звук закрывающейся клетки Лоренцо. Снова шаги, и в птичнике наступает тишина. Темно-синее небо переходит в индиго. Скоро оно станет совсем черным. Я включаю налобный фонарик и ставлю его на ближайшую платформу. Луч освещает серебристый столб забора и ветки. Я натягиваю лыжную шапку на уши. Сегодня зябко. На прошлой неделе прохладный ветер стал прямо-таки морозным. Сейчас почти арктический холод. Совершенно не готовые к такой погоде, мы бродим с выражением шока на лицах, напялив все одежки, которые нашлись в рюкзаках. Так что волонтеры выглядят весьма странно. Я сама хожу в огромном пушистом горчичном пальто, которое нашла на складе, поверх розовой лыжной куртки восьмидесятых годов. На голове лыжная шапка в виде лягушки. Я слышу, как Летунья шелестит перьями. Скрипит ветка, слышу тихое, довольное карканье. Я чувствую, что птица снова склоняет голову набок и таращится на меня глазом, обведенным оранжевой каймой. Веки начинают закрываться. Еще даже нет шести часов вечера. Дни становятся короче. Я дрожу, закутываюсь в пальто. Сегодня я положила птицам в гнезда грелки.

Увидев три огонька, приближающиеся по дороге со стороны реки, я хотела было окликнуть идущих, но потом передумала. Решаю подольше побыть в тишине. Я знаю, что те, кто идет сюда, все равно заметят мой фонарик. Впереди широко шагает Гарри – у него характерная сутулость. Том вприпрыжку идет в паре шагов позади. Над ними обоими возвышается Дольф. У нас все еще много волонтеров, около пятидесяти, но только восемь из них мужчины. Из этих восьми всего пятеро пробыли здесь дольше месяца.

Целому ряду кошек нужны волонтеры-мужчины, поскольку они либо ненавидят девушек (дискриминация!), либо любят их слишком сильно.

Один из таких котов – Ру, так что днем Дольфа у меня конфискуют, и он выгуливает Ру вместе с Томом и Гарри.

Гарри останавливается возле звериной кухни, покачивает пустым, грязным ведром, в котором лежало мясо для Ру.

– Скинемся на каменцы?

Быстрые движения освещенных фонариком рук. «Камень, ножницы, бумага». Дольф тихо матюгнулся, Том и Гарри смеются. Дольф берет ведро и уходит на звериную кухню, чтобы его вымыть. Гарри и Том, победители, собираются идти в столовую, но тут Том хватает Гарри за руку и указывает в мою сторону. Заметил свет фонарика.

Гарри довольно громко ругается, потому что приходится делать большой крюк, тащиться ко входу в птичник. Мужчины останавливаются передо мной.

– Фродо, – говорит Гарри, прислоняясь к забору.

– Гарри. Том.

Том улыбается.

– Тебе помочь?

Я ухмыляюсь и смотрю во тьму.

– Она там, наверху.

Гарри стонет.

– Можем немного подождать. Возможно, сама спустится.

В его голосе сквозит надежда.

Я киваю. С удовольствием подожду. Том прислоняется к дереву, скрещивает руки на широкой груди. Гарри склоняет голову набок, выключает фонарик и смотрит в небо, на первую горсточку звезд. На нем одежда для прогулок с Ру. Сапоги, толстые джинсы, две плотные рубашки. Том одет аналогично. Одежда у него такая же потрепанная. И такая же грязная.

– Как Ру? – спрашиваю я.

Гарри вздыхает.

– Мне кажется, он до сих пор не простил, что мы уехали. – Потом задумывается, пожевывая кончики усов. – По крайней мере, меня. Ты, Томми, можешь делать что угодно, а Ру все равно будет тебя обожать.

Тот смеется.

– Ты не прав. Теперь его любимчик Дольф.

Гарри искоса поглядывает на меня и закатывает глаза.

Я хихикаю. Мы с Вайрой тоже довольно сильно очарованы Дольфом.

– Значит, у Ру хороший вкус, – говорю я.

– Естественно, – фыркает Гарри. – Если, конечно, тебе нравятся нежные, чувствительные парни, которые спотыкаются о собственные ноги чаще, чем ты…

Я смотрю то на Тома, то на Гарри.

– Как думаете, Ру когда-нибудь вас простит?

Я хотела сказать это в шутку, но получается как-то не так. Гарри мрачнеет, Том смущенно отводит глаза, и я жалею о своих словах. Они долго не отвечают.

Потом Гарри наконец бормочет:

– А разве хоть кто-то из них может простить хоть кого-то из нас?

Пытаюсь рассмеяться. Но смех застревает в горле.

Гарри поворачивается, смотрит мне в лицо. Потом говорит, и в голосе ярость:

– Знаешь, сколько лесовозов проехало мимо, пока мы обедали?

Я молчу, потому что не уверена, хочу ли знать. В прошлый раз, когда я считала (пару недель назад), было штуки четыре в час. Ни один из новых волонтеров не сидит на дороге. Когда мы на ней устраиваемся, новички смотрят на нас, как на сумасшедших.

– Пятнадцать.

Я невольно стискиваю зубы. Но слышу рокот их двигателей, когда лежу в койке. Агустино предполагает, что теперь, когда дожди точно закончились, в джунгли стало легче пробраться. И они (кто бы это ни были: власти, транснациональные корпорации, богатые владельцы животноводческих ферм) этим пользуются на всю катушку. Пятнадцать. Если прикинуть, что в каждом лесовозе как минимум семь стволов, и умножить, то получится две тысячи пятьсот двадцать деревьев в день. И это только здесь. Только на этой дороге.

Том смотрит в небо.

– Сегодня на другом берегу были люди, – тихо произносит он.

Я резко поворачиваюсь.

– Там, где каноэ Ру?

Гарри зло кивает. На лбу набухает знакомая синяя венка.

– Мы думаем, они там что-то строят. Может, новую дорогу, не знаю. Слышно, как валят деревья.

У меня в животе гадкое ощущение. Будто его кто-то расплющивает. Что плохого в том, что люди строят дорогу? Там есть селения, деревни. Но вспоминаю тот берег. Дикие набегающие волны, теплый ствол приютившего нас дерева какао, двух ночных обезьян, уютно устроившихся в объятиях друг друга… Вдруг на миг чувствую панику. Что стало с теми ночными обезьянами? Наконец я снова обретаю дар речи, но слова выходят с трудом.

– А как Ру реагирует?

Гарри пожимает плечами, словно это его не волнует. Но вижу вену на лбу. Напряженные мышцы шеи. Разодранную когтями одежду. Синяки на руках, с которыми он возвращается каждый вечер.

– Его это бесит, – тихо произносит он.

Я киваю, не зная, как ответить. В итоге, не найдя что сказать, начинаю говорить о Вайре.

– Мы завтра пойдем на прогулку, Дольф вам сказал? В первый раз!

Не могу сдержать нелепой улыбки. С тех пор как мы начали заходить к Вайре в клетку, ее состояние значительно улучшилось. Она стала спокойной, ласковой, не такой вялой.

– Она начала иногда ходить туда-сюда, – продолжаю я. – Смотреть на тропинку. Она готова.

Я смотрю на Гарри, потом на Тома, жду, что моя радость отразится на их лицах. Вокруг глаз Тома образуются добрые складки-лучики, но, когда вижу лицо Гарри, улыбка исчезает. Тут я понимаю, что он думает. Я тут улыбаюсь, а в это время в нескольких метрах от берега Ру работают лесорубы, и джунгли срубают подчистую ради людей вроде меня, которые хотят мороженого. Я закрываю лицо руками.

– Блин, – бормочу я. – Простите. Вайра, Вайра. Только о себе и думаю.

Гарри таращится на меня, потом смотрит на свои сапоги. Они такие поношенные и знакомые, словно на старого друга глядишь. Они когда-то были синие, из мягкой, дешевой резины. Теперь жесткие, поблекли до серо-черного цвета, не гнутся от частой носки, покрылись таким количеством царапин от слишком ретивых игр Ру, что, наверное, недолго им осталось. Гарри качает головой.

– Только о себе думать – это хотеть повесить шкуру ягуара дома на стене.

Том кивает, потирая кудрявую рыжую бороду.

– Да, и ожидать, что мир прогнется под тебя. Ты не такая, Ло. Если бы ты была такая, ты бы не оказалась здесь.

Его лицо кажется особенно мягким. Мышцы шеи выпирают, освещенные бледной луной. Я смотрю на них, и тут Гарри вдруг смеется. Я от неожиданности даже подпрыгиваю.

– Точно, ты не думаешь только о себе, Фродо. Ты просто любишь Вайру слишком сильно.

На миг закрываю глаза. Как он смеет говорить такое вслух, при Томе, при Летунье, при постоянно слушающих джунглях? Такого я не говорила даже сама себе, даже в самой темной ночи, когда лежу в кровати одна и не могу уснуть. Он сказал это так естественно. Хотела бы и я говорить эти слова так легко. Я мрачно смотрю на Гарри, потому что недовольна, но скорее собой. И все равно пытаюсь пнуть его, несмотря на разделяющую нас ограду, – просто чтобы что-нибудь сделать, чтобы свести все в шутку.

– Чья бы корова мычала!

На это им нечем возразить. Мы слушаем, как Летунья чистит перышки где-то в верхней части клетки. Я рада, что ей выпал шанс насладиться ночным оркестром. Потом Том говорит так тихо, что мы едва можем расслышать:

– Как думаешь, Вайра уже привыкла, что снова в клетке?

Этот вопрос заставляет меня несколько раз судорожно сглотнуть. Есть только два варианта ответа, и оба застревают в горле. Если я скажу «нет», значит, она до сих пор несчастна. А если я скажу «да»… в общем, это еще хуже.

Я снова одела ей ошейник примерно неделю назад – этот момент намертво отпечатался в моей памяти.

Я пришла к ней одна. Она носилась туда-сюда вдоль забора и прыгала от радости при виде меня. Мордочка была дурашливая, глаза круглые. Она выглядит намного более здоровой, не торчат кости. Она съедает почти два килограмма курятины в день, с костями, требухой, кровью. Шерсть выглядит гуще, раны зажили. Она выглядит… похожей на Вайру. Но, как ни трудно в это поверить, на более молодую и спокойную Вайру.

Я села рядом. Тогда еще не пришел холод, и мы наблюдали, как солнце, загороженное темнеющим пологом леса, движется по небу. Стая ревунов прискакала посмотреть на закат. Они игриво расположились вокруг просеки, их пушистая рыжая шерсть казалась темной в свете уходящего дня. Вайра тоже за ними наблюдала, расхаживая возле двери, а потом медленно, почти неохотно вернулась и уложила голову мне на колени. Тогда я аккуратно обернула новый ошейник вокруг ее шеи. Это было так просто. Как по маслу. Будто это ерунда. Но это очень много значило.

– Пойдем, – говорю я в ответ на своевременное урчание желудка. – Я есть хочу.

Гарри делает гримасу.

– Сегодня суп?

– Суп был вчера! – восклицает Том.

– Точно, я и забыл.

У нас каждый вечер суп. Гарри вяло смеется:

– Ты или я?

– Ты, конечно, – серьезно отвечает Том. – У тебя борода куда пышнее моей.

Гарри вздыхает, поглаживает бороду. Я закатываю глаза. После долгой паузы он наконец открывает дверь.

– Эй, Летунья, – бормочет он. – Пора спать.

И пытается мурлыкнуть. Однако, как только издает этот звук, Летунья вырывается из темноты с оглушительным карканьем и несется вниз, целясь Гарри в голову, но тот пытается увернуться. Я слышу, как стоящий за забором Том усмехается: Летунья приземляется на плечо Гарри, сует клюв ему в бороду и издает звук предельного счастья. Для Летуньи бороды как наркотик. Она их обожает. Ради них живет. И вечная беда в том, что хозяева бород не хотят делиться. Гарри от страха выпучивает глаза. Я веду его к ночной клетке Летуньи, стараясь не слишком смеяться.

– Все нормально, Летунья, – утешаю я. – Ты не виновата. Просто он ужасный эгоист, вот и все.

– Я ненавижу тебя, Фродо, – бормочет Гарри.

Он слегка постанывает, а Летунья в последний раз удовлетворенно поглаживает его бороду и радостно запрыгивает в ночную клетку. Тогда он косится на меня и шепчет:

– Ру об этом знать не должен, ясно?

Я улыбаюсь, похлопываю его по плечу.

– Я могила.

Новый день. Едва забрезжил рассвет, и мир только начинает менять темно-синий цвет на мягкий оранжевый. Я оглядываю берег. Я срубила самые крупные ветки: не слишком много, но достаточно, чтобы на пляж попадал солнечный свет. Сегодня мы с Дольфом поведем Вайру на самую первую прогулку после ее возвращения домой. Я смотрю на подмигивающую лагуну. У облаков, расстеленных по небу, краешки отливают золотом, отражения на воде горят огнем. День будет погожий. Вайра терпеливо ждет в каких-то двухстах метрах отсюда. Ее морда переливается таким количеством серебристых, серых, белых и коричневых оттенков, что и у песчинок на пляже такого не увидишь. Она терпеливо ждет, прижавшись мордой к забору.

Однако проходит всего несколько часов, и небо становится темно-рыжим. Я ошиблась. День вовсе не погожий. Дует бешеный ветер, приближается буря. Вайра не кажется серебристой, серой и золотой. Шерсть выглядит блеклой, матово-бронзовой. Мы отошли так далеко от клетки, что дальше просто некуда. Ветер мотает ветки, треплет волосы, ерошит шерсть у пумы на спине. Вайра прижимается к земле. Ее шея напряженно вывернута, глаза мечутся из-за грозы, в них блистает ярость. Она крутится, лупит лапой по дереву и рычит. Я пячусь. Вспоминаю, в каком восторге была всего несколько часов назад. Вспоминаю, как трехметровые языки пламени перепрыгивали через преграду. Как Вайра зашипела на меня в день первой встречи, и мне показалось, будто она меня ударила. Как она мелькнула серой молнией и напала на меня в зоне карантина.

Пытаюсь дышать, чтобы напомнить, что после всего этого я осталась жива, это просто Вайра, и у нас все хорошо, все будет нормально.

Но хвост у нее дергается, когти оставляют на земле кривые борозды. Дольф в нескольких метрах впереди, он не знает, что делать. Глаза его тревожно прищурены.

– Все хорошо, Вайра, – я пытаюсь говорить как можно бодрее. – У нас все хорошо.

Однако слышу в своем голосе надлом. Я предложила сегодня взять веревку и пойти сзади, потому что у меня гораздо больше опыта, чем у Дольфа. Возможно, это была ошибка. Она меня лучше знает. Может, надо было пойти впереди. Вайра дергает головой и огрызается. По ее подбородку стекает слюна. Она не верит мне, она не считает, что все в порядке. Теперь Вайра встала на все четыре лапы, негодует, ее длинный хвост бешено хлещет, шерсть встрепана и спутана. Из утробы исходит звук, похожий на сердитое пыхтение паровоза. Вдруг она хватает веревки зубами. Теперь мы ее выгуливаем на двух веревках: Мила настояла. Обе защелкнуты у меня на поясе, но, если дело будет дрянь, я смогу отстегнуть одну и передать ее Дольфу, чтобы он мог оттащить Вайру от меня. Но такого не случится. Такое невозможно! Это же Вайра. Мы гуляли вместе тысячу раз…

И за все это время я ни разу не видела ее в таком бешенстве. Она отступает, так быстро ныряет в темные заросли стволов patuju выше моего роста, что чуть не уволакивает меня за собой. Я отшатываюсь, зарываюсь каблуками сапог во вскопанную землю. Едва удается удержать равновесие.

– Вайра, – молю я.

Заталкиваю страх в глубину. Не позволяю рукам дрожать. Не кричу, не бегу. Я стою совсем-совсем неподвижно. Но этот момент еще ужаснее, чем когда я пряталась от вооруженных мужчин в Колумбии. Хуже, чем когда заблевала всю одежду и обдристала все штаны, пока ехала в автобусе, а врач клялся и божился, что у меня гепатит B, хотя на самом деле виноват был какой-то речной паразит. Намного хуже, чем когда я в Эквадоре спрыгнула с крыши, чтобы произвести впечатление на парня, и повредила позвоночник. Как раз сейчас я чувствую остаточную боль после этой травмы: так всегда бывает, когда нервничаю. От больного места расходится жар. Обжигающий, палящий. Вайра знает, что я боюсь. Мои руки напрягаются, хватаются за веревки, и я не успеваю сдержать это движение. И хотя через долю секунды я выпускаю веревки и выставляю раскрытые ладони: «Я не трогаю веревки, клянусь!» – это уже неважно. Пума отдергивается, будто я дала ей пощечину. На мгновение она тает, вжимается в прореху между листьями, кости съеживаются от ужаса. Потом, мгновенно, как вспышка сверхновой, она нападает. Вайра взвивается в воздух – сгусток когтей, зубов и рыка. Точно как в карантине, только хуже. Она хочет сбежать, хочет быть той кошкой, которая хоть на миг сумела вырваться. Но я не даю. Ведь именно у меня в руках веревки.

Веревки, которые сдерживали ее, когда она была еще крошечным, мяукающим пушистым шариком. Веревки, которые сдавливали ей шею, стегали, когда ей было грустно, которые отобрали у нее маму и все, что ей было привычно.

Дело решается в одну секунду. Раздается бешеный рык, меня что-то тянет, я слышу жуткий звук, будто что-то рвется, вижу стремительное пятно из серой шерсти и клыков. И тут все заканчивается. Я не понимаю, что произошло. Кажется, у меня было помутнение от выплеска адреналина. А когда в голове проясняется, пума снова стоит на земле. Ее тело опять кажется маленьким, она тащит меня прочь.

Нет времени проверить, ранила ли она меня. Она хочет убежать. Вайра сильно натягивает веревку, тащит меня вперед, так что я тоже пускаюсь галопом. У меня нет выбора. Дольф несется перед нами, обеспокоенно оглядываясь, но я говорила, что он должен оставаться впереди. Он сделал жест рукой, будто спрашивая, может, я передам ему вторую веревку, но я качаю головой. Не хочу, чтобы Вайра чувствовала себя еще более загнанной. Я держусь на ногах только благодаря адреналину. Мимо проносится поваленное каучуковое дерево, холмик с желтыми кустами, пахнущими ванилью, заплесневевший термитник, красное дерево, на котором можно разглядеть лицо шокированного старика. Наконец она сбавляет скорость, и у меня появляется время посмотреть вниз. Я уже представляю себе еще один сеанс в медпункте Агустино и ту жуткую иглу, – но крови не видно. Рука ужасно болит, и наверное, будет здоровенный синяк, но похоже, даже в приступе паники Вайра рассчитала силу укуса и не повредила кожу. И не выпустила когти.

В сердце молниеносно сменяются эмоции, их слишком много, даже не сосчитать. Благодарность, страх.

Она бросилась на меня, но не ранила.

Ослепляющий ужас. Сделает ли она так еще раз? До клетки долго идти. Бамбук, ветки и колючки сплетаются над головой так густо, что кажется, будто сейчас закат. Слышится рокот грома. Вайра ворчит. Ее лапы спотыкаются на увитой корнями тропе. Она хочет добраться до дома. Просто добраться до дома.

– Ло, ты в порядке? – спрашивает Дольф.

Я молча киваю. Вайра смотрит на меня со дна оврага. Свисающие побеги patuju, похожие на стариковские руки, влажно шлепают. Дольф вскидывает руки, а потом снова опускает. Они безвольно обвисают вдоль тела. Дольф – курьер, развозит пиццу в Копенгагене. Зимой поджаривает и продает миндаль на улице. Это его первая прогулка с Вайрой.

Она растеряна. Ошейник набекрень. Пума оглядывается по сторонам, точно не зная, как добраться до дома. Уши ее до сих пор плоско прижаты к голове. Она похожа на сердитого тюленя или до ужаса напуганного ребенка. Мои легкие разрываются, сердце бешено грохочет. Без всякого разрешения со стороны мозга я сажусь на корточки у края оврага. Я вспоминаю, что делала Джейн всякий раз, когда Вайре было грустно. Никакой логики, никакой тренировки, только слепое доверие. Я опускаюсь на колени и расслабляю руки, держащие веревку. Ее скулы наклоняются, серебристая полоска вокруг глаз кажется жестче. Она издает предупреждающий рык. Заляпанная темная шерсть вдоль хребта встает дыбом. Я совсем отпускаю веревки. Она меня не ранила. Веревки обвисают. Они теперь держатся только на поясе. Потом поднимаю раскрытые ладони. Я доверяю тебе, Вайра. Наши глаза на одном уровне. Я доверяю тебе.

Ярко-зеленая бабочка, которую только что невозможно было отличить от листвы, слетает с места. Вайра подпрыгивает от неожиданности, потом следит за бабочкой. Та порхает прочь, даже не подозревая, насколько напряженный сейчас момент. А может (кто знает), как раз все понимает. Пока Вайра наблюдает за бабочкой, взгляд становится мягче. А когда бабочка улетает, пума выглядит расстроенной. Крылышки теряются среди серо-зеленых, дрожащих, клонящихся от ветра деревьев. Когда Вайра снова поворачивается ко мне, она напрягается, глаза становятся ярко-яшмовыми, сжигающими, зрачки съежились и абсолютно не видны. Я думаю: может, она приходила сюда, когда была свободна? Может, гонялась за бабочками? Стая капуцинов, которая тревожно перекликалась где-то за спиной, вдруг будто исчезает. Ары и туканы, которых я то и дело слышала, муравьи, копошившиеся среди лесной подстилки в предчувствии короткого зимнего дождя, тоже исчезают. Клещи, гусеницы, грибы. Весь тропический лес. Уходят облака, небо, темно-рыжая земля под моими коленями. Наш мир сошел с ума, Вайра. Но эти джунгли – твои. Я смотрю на них, на вены тропинок, полная надежды. Я медленно встаю.

– Vamos, chica[77]77
  Давай, девочка.


[Закрыть], – тихо зову я. – Пойдем домой.

Я даже не слышу рыка. Но чувствую ее вес, ударяющий мне в грудь. Она не повалила меня, но я пошатываюсь от шока. Выставляю руки вперед, чтобы защититься, но она тут же спрыгивает. И опять – это происходит так быстро. Дольф шевелит губами, но я не знаю, что он говорит. Потом Вайра поворачивается и идет, то и дело мотая головой, дикая, как гроза. Она вздрагивает, когда гром раскалывает небо, через каждые три шага поворачивается, таращится на меня, человека с веревкой, и, опомнившись, огрызается, бросается. Иногда не подскакивает вплотную и не прикасается, а иногда задевает. Но снова, и снова, и снова – не ранит. Вайра дерет мою рубашку, ударяет по ногам, смотрит так, будто сейчас убьет. И вот так, в этом ужасном, жутком танце, мы ведем ее назад, к клетке. Я ничего не слышу, кроме стука сердца в ушах, треска ветра и внезапного шипения.

Когда клетка наконец показывается впереди, как видение или кошмар, я так тороплюсь вслед за Вайрой, что чуть не влетаю лицом в угол клетки. Пума просто хочет побыстрее от меня отделаться, и когда я наконец трясущимися руками открепляю веревки от пояса и застегиваю их на бегуне, она, не оборачиваясь, устремляется в кусты, шлепается на землю под сводом patuju и принимается раздраженно вылизываться. Я, пошатываясь, опускаюсь на бревно у двери, Дольф садится рядом. Мы ничего не говорим. Только наблюдаем, как Вайра отчаянно оттирает языком каждый сантиметр тела, от лап и когтей до хвоста, живота и снова обратно, и кажется, будто она пытается смыть с себя не только грязь, но и нас.

Все волонтеры постоянно жалуются, как ужасен сезон дождей (лето, с ноября по март), но лично мне эта зима кажется самой длинной в жизни. Мороз не уходит. Что бы я отдала, чтобы снова стать потной и зачуханной! Май, июнь, июль… проходят месяцы, а состояние Вайры не улучшается и не ухудшается. Во время некоторых прогулок она не бросается ни разу. А во время других, стоит пройти десять метров по тропе, как у нее сносит крышу. Иногда бросается раз двадцать. А иногда только один. Я не могу предугадать, в какой момент это произойдет. Не могу найти закономерности. Вот она нормально гуляет, и вдруг БАМ! Я не могу знать, может, в этот раз мое везение закончится, и я вернусь покалеченной.