Текст книги "Годы с пумой. Как одна кошка изменила мою жизнь"

Но я не поворачиваюсь. Мне достаточно знать, что она там. Сейчас я просто позволяю воде поддерживать меня, позволяю яркой голубизне неба заполнить мои глаза. Рассеянно почесываю болячку на ноге, которая, как предполагает Агустино, может оказаться чесоткой. И вспоминаю, как все начиналось. Тогда мои луковичные слои плотно облегали мои кости. Вспоминаю, как эти слои отпадали, точно отмершая кожа, как сменялись сезоны, проходили месяцы, джунгли росли и замирали, расширялись и сжимались, жили и умирали. Я поворачиваюсь набок. Вайра – раздувшееся, искаженное пятно, фыркающее посреди коричневого, точно кофе, моря. Окружающий нас лес – эльфийский венок. Я точно обнажена. Небо затягивает меня вглубь. Когда лежу ночью в кровати, я думаю о том, как Вайра иногда смотрит на меня. Когда я стою перед ней, а она глядит на меня снизу вверх. Когда она съеживалась в комок, взгляд был совсем другой. Сейчас Вайра не кажется маленькой. Она набрала прежний вес. Пума обводит взглядом свои джунгли, а потом смотрит на меня. И по-настоящему меня видит.

Мы с Вайрой плаваем в природной лагуне, которая появилась здесь тысячи лет назад. А может, и миллионы. Возможно, она и дальше будет здесь, через миллионы лет после того, как нас не станет. А может, не будет, не знаю. Я знаю только, что хотела бы отправиться в прошлое. Я бы все отдала, чтобы пройти через квадратные километры джунглей, во все возможные сезоны, в ветер, дождь и зной. Я бы вернулась в тот момент, когда все изменилось. В момент, когда охотник выстрелил из ружья. Я бы его, конечно, остановила. Того охотника, который пришел за матерью Вайры. Даже если бы это значило, что я никогда не познакомлюсь с ней, никогда не попаду в заповедник, я бы все равно без раздумий изменила бы прошлое ради того, чтобы ее не ждала такая вот судьба.

Но не могу. Я не могу ничего изменить. И чувствую, что, когда Вайра на меня смотрит, она это понимает. Может, всегда это знала. А мне потребовалось время, чтобы это осознать.

Пожары начинаются через месяц после отъезда Тома. Воздух слишком сухой и морозный, так что они мгновенно проходят по полям, оставляя их истерзанными, сожженными, изуродованными. Мы больше ни о чем не можем думать. Ситуация даже хуже, чем в прошлом году. Стало больше полей, больше фермеров: меннонитов, колумбийцев и других переселенцев. Правительство закрывает глаза. Социалистическое правительство, ненавидящее американскую культуру потребления, но жаждущее прогресса. Подсечно-огневое земледелие запрещено законом, однако никто не контролирует его соблюдение. Так что новые фермеры устраивают новые пожары, даже если предыдущие потушили. А животных у нас стало больше. Есть противопожарная преграда, и это хорошо: не надо прорубать ее с нуля. Но если в прошлом году под угрозой были Вайра, Кэти и Сама… то теперь у нас еще Искра, и ее новый, пока недостроенный вольер, находится всего в двухстах метрах от преграды. Ягуар Амира обитает где-то между Вайрой и Искрой. Леонсио, самец пумы, недалеко от Самы. Возможно, глупо строить вольеры через дорогу, но притом, что у нас почти тысяча гектаров земли, в сезон дождей бóльшую часть территории позади лагеря заливает водой по пояс, а то и выше. И что тогда делать? Где ставить клетки?

Ощущение, будто нас сдавливают: паника, ужасное чувство, когда невозможно дышать…

Мы исхитряемся, работаем дальше, покупаем еще несколько мачете и тачек. Никто из знакомых не умирает, животных не приходится перевозить. Но другие люди лишаются крова. Гектары тропического леса сгорают под корень. Пожары неистовствуют во всем бассейне Амазонки, но нас обходят стороной.

Хотя нельзя сказать, что мы невредимы. Так никогда не бывает. У Агустино долгое время сохраняется выражение даже не скорби, но опустошенности. Я думаю, он где-то за гранью горя: бродит по обугленной земле и ищет животных, которых можно спасти. Таких немного. Одни трупы. Так много трупов.

Когда пытаюсь об этом заговорить, он только смотрит на меня глазами, фиолетовыми от теней.

– Estoy cansado, Laurita[80]80
  Я очень устал, Лаурита.


[Закрыть], – произносит он, качая головой.

В его ладонях крошечная мертвая ящерица. Кожа ее потрескалась, тело полое. «Я так устал, Лаурита».

Мила. Она просто злится. Постоянно.

И вскоре мы перестаем говорить о трупах. Уже много недель никто не требует запереть Лоренцо в клетку. Организация ВПООЛ давно рассосалась. Мы не говорим о Такнельзя и других. Мы возвращаемся к нашим животным, нашей работе. Мы не говорим о пожарах, но видим их на лицах людей. Я вижу вопрос, который никто не хочет задавать, тот, который так пугает меня ночью, когда ветки скребут по крыше. Ведь я знаю: сезон дождей придет сразу за пожарами, быстрый и неостановимый, как поезд-экспресс. С тяжелыми тучами цвета кровоподтека, с запахом ливня в воздухе.

Когда сухая жара истаивает, не менее горячая, просто другая, ей на смену приходит влажная жара, которую источает каждый атом. Половина волонтеров уезжает. Нас остается шестнадцать, еще через неделю – двенадцать. Я представляю, как джунгли наполняются водой. Она сочится и заполняет каждую коричневую истерзанную пору, в которой начинает зеленеть мох и цвести водяные лилии. И от настойчивости воды я чувствую в теле покалывание. Тарантулы вылезают из щелей и покрывают дорогу копошащимся пушистым черным ковром. И вот он, вопрос, от которого я не могу избавиться: неужели так будет каждый год? Неужели пожары с каждым годом будут все разрушительнее? А если так, как нам выжить?

Свет, исходящий от качающегося где-то высоко фонаря, кажется сегодня особенно жестким, он мигает раз в несколько секунд. Хиты восьмидесятых на диске доньи Люсии крутятся на повторе. Сейчас играет Кэйт Буш, Hounds of Love. Дождь пригоняет сюда стаи насекомых. Несколько мертвых букашек валяется у меня под ногами. Их хрупкие, тонкие, как салфетка, крылышки, скомканы. Низкий гул генератора придает особый ритм стуку капель, смеху, который звучит то громче, то тише, и пению лягушек в траве возле бара. Языком передвигаю шарик коки, челюсть щелкает, и я сплевываю комок на ладонь. Он начинает распадаться, и чувствую, как слюна некрасиво стекает по подбородку. Со вздохом беру новую горсть листьев из пакета на столе. Я мирно их пережевываю, и вдруг сзади подбегают Сэмми и Элли и брякают на стол свои стаканы с пивом, половину выплескивая мне на колени.

После возвращения я провела в заповеднике почти восемь месяцев.

– Ты готова, солнце? – спрашивает Сэмми.

Когда она пьет, ее тягучий южный акцент становится заметнее.

Вздыхаю.

– Где Мила?

Элли, с болтающимися по спине космами, уже машет Миле. Та разговаривает с Пэдди, положив руку ему на плечо, будто не хочет его отпускать. Но когда Элли машет, они оба подходят к нам. Я ставлю ногу на стол и все мы ее внимательно рассматриваем. Чуть выше правого колена – красный нарыв размером с грецкий орех, с маленькой черной дырочкой в центре. Стю, новый волонтер, заглядывает мне через плечо.

– Что это?

Элли восторженно потирает руки:

– Boro boro.

– Es grande, – кивает Мила. Потом смотрит на Стю и важно объявляет: – Очень большой.

Стю бледнеет.

– Что такое boro boro?

– Червяк, – говорю я. – Личинка овода.

Щеки его бледнеют.

– Видишь эту дырку? – показывает Пэдди, ухмыляясь. – Через нее он дышит.

– И сейчас Фродо произведет его на свет. – Сэмми смотрит на Милу: – Sí?

Я назвала червя Гарольд. Он рос внутри меня около месяца. Испытываю к нему смешанные чувства. В основном он спит. Только когда я его тревожу, начинает зарываться, искать себе более глубокий, мягкий, мясистый кокон. Гарольд – это колющая, упорная боль, которая не дает мне спать, но при этом он стал частью меня.

Мила согласно кивает.

– Можно я? – спрашивает Элли, затягиваясь сигаретой.

За щекой у нее такой огромный комок листьев коки, что похож на опухоль.

– Дави, дави, дави!

В тревоге я грязным пальцем выковыриваю свой комок листьев из-за саднящей щеки.

– Но… – жалобно смотрю на Милу.

Она эксперт, когда что-то надо выдавить. А Мила пожимает плечами, и они с Пэдди, смеясь, отступают в свой угол. Я вздыхаю и зыркаю на Элли.

– Ладно. Но прояви уважение. Гарольд мой друг.

Та с маниакальным выражением на лице тут же вскакивает и через несколько секунд возвращается с рюкзаком Сэмми, из которого достает промышленный скотч. Я гляжу на Сэмми, вопросительно подняв брови, а она только пожимает плечами:

– Надо всегда быть готовой.

– Ну что. – Элли похлопывает меня по колену, и я неохотно выпрямляю ногу. – Какие твои последние слова?

– Прости, – шепчу я коленке.

Элли разворачивает одну из своих сигарет и кладет щепотку табака на дыхательное отверстие Гарольда. Потом наклеивает сверху три полоски скотча и прижимает.

– Не двигайся.

– Что происходит? – спрашивает Стю.

– Гарольд задыхается.

Бар слегка кружится. Я бы позволила бедняге Гарольду выбраться самому, если бы он не начал жрать мою плоть. Не знаю, сколько проходит времени, но, когда рядом со мной на скамью плюхается Сэмми, я открываю глаза. Она разглаживает свою грязнющую фланелевую рубашку и подает мне чуть теплое пиво. Я вижу, как Стю оглядывается по сторонам, цепляясь взглядом за насекомых. За грязь на моей одежде и коже. За жесткий бетон. За местных жителей, сплетничающих за бильярдным столом. За большущую кучу кукурузы, которую сложили в углу для просушки. За ошеломляющую, неодолимую тьму снаружи. За мою ногу. За Гарольда. Выражение ужаса на его лице заставляет меня подумать об Англии.

Стю из Англии. Вспоминаю тамошние бары. Там свиньи не валяются при входе. Туда не принято входить в резиновых сапогах и футболке, которую не стирали месяцами и которую вообще-то правильнее было бы назвать ночной рубашкой. Там считается некультурным есть на обед арахисовое масло прямо из банки и спать на полу. Там так людно и громко, что я утонула бы. Там есть только люди и человеческие звуки, нет паразитов, из-за которых невозможно спать по ночам. Есть только мужчины, которые ходят за тобой по пятам по танцполу и пытаются пощупать твою грудь.

Качаю головой и вдруг смеюсь. Сэмми смотрит на меня, будто я спятила.

– Сэмуайз, – говорю я, опираясь спиной о стену. – Тебе когда-нибудь казалось, что это не здесь творится безумие, а во всем остальном мире?

Я приехала в Боливию, мечтая преобразиться.

Я хотела стать бабочкой. Может, надо было рассчитывать на что-то другое. Например, на овода, вроде маленького Гарольда. По крайней мере, теперь я ощущаю себя кем-то, больше похожим на него. В прошлом месяце, где-то в середине ноября, когда дожди полили всерьез, я сбрила волосы и продала их на аукционе, чтобы собрать средства на новый вольер для Амиры. А еще у меня были вши размером с изюмину. Я сбросила столько килограммов, что впервые в жизни лифчики стали мне велики. У меня выпирают ключицы, а шея стала как у жирафа. Я всю жизнь молилась о том, чтобы похудеть, а теперь я худая, но осознаю, что молилась совсем не об этом. Я просто молилась, чтобы быть довольной своим телом.

Сэмми смотрит на меня.

– Думаю, мы все безумные. Все до единого. И здесь, и там, и везде. – И тоже смеется, глядит на себя и шепчет: – Я когда-то была королевой выпускного бала, я тебе говорила?

– Ага, – ухмыляюсь я, – кажется, что-то такое упоминала.

Она подмигивает, сует два пальца в рот и издает длинный, пронзительный свист. Элли забирается на стол, хлопает в ладоши и орет так громко, что мы все чуть не глохнем:

– Эй! Вы, грязные извращенцы, хотите посмотреть, как сейчас я буду из Лоры выдавливать Гарольда?

Донья Люсия расставляет свечи. Генератор вырубается. Сэмми включает фонарик на лбу, а Элли велит мне приготовиться. Потом все задерживают дыхание, и она отрывает скотч. Я стискиваю зубы, чтобы не вскрикнуть. Вместе со скотчем она сняла табак и половину волос с моей ноги. Зрители охают и ахают. Я таращусь на бездонную черную дыру и думаю, дышит он или уже нет. Сэмми требует тишины. Я слышу, как по дороге гремят грузовики, как трещат цикады. Столкновение двух миров. Кажется, дождь наконец перестал. Я едва могу различить точечки звезд. Элли наклоняется, зажав между губ зажженную сигарету, и кладет большие пальцы по обе стороны от отверстия. А потом начинает давить. Теперь я визжу, но она не останавливается. Гной, пузырящаяся кровь – и вот со вскриком облегчения я вижу, как в восхитительных брызгах белой жидкости что-то выскакивает из нарыва над моим коленом и летит прямо в полные ожидания лица.

– Где он? – орет Сэмми, оглядываясь. – Никому не двигаться!

Наступает сумятица, а потом Стю дрожащей рукой протягивает свое пиво. Его лицо и очки забрызганы, судя по всему, гноем, а в недопитом пиве плавает Гарольд. Стю сует мне свой стакан. Он выбегает в заднюю дверь бара в сад доньи Люсии, – похоже, чтобы проблеваться. Я сую в стакан палец и вынимаю моего червя на сушу. Мы все смотрим на его жалкое, безжизненное тельце. Он длиной примерно с половину моего мизинца, похож на прозрачного головастика с колючками на хвосте.

– Он такой крошечный, – тихо говорит Элли, разглядывая личинку.

Я киваю. Чувствую легкую грусть и некую гордость. А потом ударяюсь в слезы.

На следующее утро просыпаюсь, потому что меня долго и грубо трясут.

– Лора! – шипит Дольф. – Вставай!

Я вздрагиваю и сажусь, потирая лицо. За окном чернота. Глаза Дольфа поблескивают в жутковатом кроваво-красном свете фонарика у него на лбу.

– Что такое? Который час?

– Пять. Давай уже!

Я секунду на него таращусь, а потом вспоминаю. Волонтеров катастрофически мало (по последним подсчетам, десять), поэтому мне дали три дополнительные рабочие зоны. Я снова работаю с Самой, и это мне нравится. Потом три пумы-сестры: Инти, Вара и Ясси, да еще Леонсио, сменяются через день. Целый день с Вайрой – это роскошь, давно оставшаяся в прошлом. Чтобы втиснуть в мое расписание новых кошек, Мила говорит, что либо Вайру придется выгуливать только раз в два дня, либо… как временная мера… мы можем выгуливать ее до завтрака. Большинство кошек в такой ранний час слишком энергичные и игривые. Но возможно, с Вайрой будет иначе. Мы не знаем, потому что никогда не пробовали. Попробуем сегодня.

К тому времени, когда мы доходим до ее клетки, воздух становится зернистым. Джунгли невесомые. Безмолвные. Я колеблюсь, а потом мы поднимаемся на верхушку холма, где стоит ее клетка. Я кладу руку на поваленный фикус-душитель и, сама того не осознавая, поглаживаю пушистые ниточки, за ростом которых наблюдала последние восемь месяцев.

– Готова? – шепчет Дольф.

Я киваю.

– ¡Hola, mi amor! – восклицаю я так, будто не видела ее несколько недель. – Вайра, принцесса. Красавица, я по тебе скучала!

Сначала тишина, а потом я что-то слышу. Что-то вроде писка, как когда выпускаешь воздух из шарика.

Я хватаю Дольфа за руку.

– Мяу! – пытаюсь повторить я.

Вайра мяукает в ответ. Потом я пускаюсь рысью, и когда врываюсь на ее полянку, Вайра бегает взад-вперед вдоль ограды. Ее глаза блестят в рассветных лучах, хвост дергается. Я падаю на колени рядом с ней.

– Она впервые мне мяукнула! – вскрикиваю я.

Не считая того единственного раза в клетке. Я просовываю руки внутрь, и она трется о них мордой, начинает мурлыкать, кладет подбородок мне на ладони. Придвигаю лицо ближе к ней, говорю, как сильно ее люблю. Теперь я не могу перестать это повторять. Вайра слушает. Я чешу ей уши, смазывая свежую кровь от ночных укусов москитов. Вытираю ей глаза, убираю из уголков ночные корочки, разминаю ее щеки, твердые кости под гладкой, податливой кожей. Она поддается, наслаждается прикосновениями, а когда поднимает взгляд, выражение у нее потрясенное и полное надежды.

«Что ты здесь делаешь в такую рань? – зевает она. – Но я, чтоб ты знала, не спала».

В этом свете она выглядит иначе, в это волшебное время между днем и ночью: она более настоящая. Это время диких существ. Ее время.

В несколько секунд мы оказываемся на тропе.

– Давай, красавица, – шепчу я.

Идем быстрой рысью, нас овевает мягкий, прохладный, хрусткий воздух, и слышны только визг сверчков, гул просыпающегося леса, приглушенный ритм наших шагов. Тени плывут среди ветвей окружающих деревьев, весь мир будто сделан из жидкости. Вайра тоже течет. Она оглядывается по сторонам, неподвижно замирает в центре маленькой просеки. Вокруг нее деревья patuju румянятся красными цветами, тонкие стебли бамбука и лианы связаны над головами. Ее зрачки расширены, как ночью. Она может скользить меж теней. Солнце еще не давит, но москиты и другие насекомые пока спят. Даже листья под ногами мягкие, влажные от росы и не шуршат. Запахи новые, свежие, растительные, и Вайра вовсю их впитывает. Она поворачивает голову влево, вправо, вверх, вниз, вокруг, снова вниз. Уши крутятся, кончик хвоста подергиваются, усы бешено трепещут. Рот раскрыт, глаза круглые. Она как котенок, который впервые узнал, что такое перышко.

Мы слышим высокую, звучную, переливистую птичью трель, и Вайра застывает, приподняв одну лапу. Хвост замирает на середине движения, морда наклонена в сторону бамбука. С каждой секундой мир становится светлее, мягкая серость просачивается сквозь листья. Мы с Дольфом переглядываемся, и я настолько счастлива, что не могу улыбаться. Настолько счастлива, что не могу даже дышать. Я чувствую поднимающийся прилив невероятной любви в самом центре груди. Тревога Вайры иногда ощущается как волны в воздухе, пульсирующие и заполняющие весь мир. Но сейчас ничего такого нет. Только покой.

Мы гуляем, пока Вайра не решает остановиться. Когда довольная пума устраивается на залитом солнцем поваленном дереве, Дольф достает из рюкзака термос с кофе и два огромных манго (оба размером с два кулака). Их помятая кожура уже липкая от сока. Я пялюсь на него, не в силах поверить, что напарник был настолько предусмотрителен и захватил завтрак. Он молча передает мне исходящую паром кружку черного кофе и одно манго.

– Salud.

Дольф приподнимает свое манго, и я в изумлении чокаюсь с ним своим плодом.

По моим предплечьям стекает сок. Я не могу поверить, что это происходит на самом деле. В прошлом году я думала, что счастлива. И вот сейчас… Вайра мяукает, когда мы приходим ее навестить, мурлычет в мои ладони! Как это произошло? Эфемерность рассвета почти исчезает, но намек на нее задерживается на туманных кончиках ее усов, среди пестрых локонов листвы.

Я не смотрю ни на Дольфа, ни на Вайру. Не могу. Разглядываю сапоги. Старые, знакомые, чудесные, уже совсем не белые резиновые сапоги, которые я ношу каждый день вот уже больше полугода с оранжевыми футбольными гольфами, натянутыми до колен. Я морщу нос, стараясь не расплакаться опять.

– Ты как? – шепчет Дольф.

Смотрю на него. Его фигура, такая высокая, знакомая, его мягкость. Бледные редеющие волосы, торчащие из-под широкополой панамы. На щеке полоска грязи. Я качаю головой, и тогда он садится рядом, обнимает меня за плечи. Я чувствую, как слезы текут по щекам, Вайра замирает.

Я так устала. Мне еще нет двадцати шести, а у меня чесотка и паразит, из-за которого несколько месяцев желтый водянистый понос. Мне грустно. Просто… грустно. Когда смотрю на птичник, то представляю, как Такнельзя зовет на помощь, но никто его не слышит. Когда смотрю на дорогу, больше не вижу ту, которую обожала. А вижу пастбище на том месте, где лес срубили и сожгли. Транснациональные корпорации взрезали землю. Такую красивую и священную, отобранную у населявшего ее народа. Землю, которая стала мне домом. Когда смотрю, как мимо на мопеде мчится молодой человек с ружьем на плече, я представляю не его семью, которую надо кормить. Не то, как мы могли бы остановить его, поговорить с ним, научиться у него. Я вижу только призраков животных, которых он убил. Ягуаров, пум, свиней. И я злюсь, так злюсь. Когда смотрю на джунгли, то чувствую, как пальцы сжимаются на горячей металлической рукоятке мачете. А когда смотрю в небо, то не вижу яркой, сияющей вышины. Вижу только белые следы, тянущиеся за самолетами.

Я вспоминаю, как Джейн сказала, что готова уехать. Тогда я не понимала. Я не была готова. Я совсем не была готова.

Больно глотать. Теперь, кажется, готова.

– Я готова уехать, – произношу я.

Дольф таращится на меня, распахнув глаза во всю ширь. Потом икает и тоже начинает плакать. Грудь перехватывают спазмы, горячие капли его слез стекают по моему затылку и шее.

– Гарольд стал последней каплей? – наконец говорит он, пытаясь шутить.

Я тоже смеюсь, но смех угасает. Не знаю, что ответить. На самом деле мне даже не верится, что я осмелилась сказать это вслух. Дольф качает головой, но я киваю.

Не верится, что я киваю и думаю о самолетах, за которыми наблюдала, о самолетах, рисующих жесткие белые полосы через все небо.

Похищенные птицы, пожары и эти самолеты, на один из которых я сяду, мое тело, рассыпающееся на кусочки, пустой банковский счет – придется умолять родителей, чтобы они перечисляли на него деньги, пока снова не начну зарабатывать. И они помогут, потому что мне повезло. У меня есть такая возможность.

Когда Вайра готова, когда насекомые начинают ее раздражать, а солнце становится слишком палящим, она беззвучно спрыгивает со своего дерева и ведет нас обратно к бегуну.

Я нежно гляжу на нее, пока она вылизывает задницу, угнездившись в садике среди patuju, на середине бегуна. Я так сильно ее люблю. Потирая влажными ладонями потный скальп, я с истерическим смешком думаю, что это как паразит. Может, именно из-за любви к ней приходится по десять раз в день бегать в сортир. Я просто пытаюсь сбросить избыток этого чувства. Но не могу. В глубине души и не хочу. Часть меня жаждет ощущать это каждый день до конца жизни.

Мы с Вайрой… сменили столько ипостасей. Мы учились доверять друг другу и обманывали это доверие снова и снова. И каждый раз, когда мы его обманываем и вновь восстанавливаем, кажется, что это меня уничтожит. Но я думаю, это сделало нас сильнее. Каждый раз, когда мы так делаем, я начинаю любить ее еще чуточку сильнее. Как можно от такого уйти? Наверное, я и надеяться не смела, что такое бывает.

Дольф подбирает пальмовый лист и ведет им вдоль края просеки. Вайра смотрит на лист, ее зрачки расширяются, она подпрыгивает, и эти двое начинают носиться по поляне. Лист вертится, Вайра наскакивает на него, прячется, одурев от радости. Это еще один слой ее луковицы, о котором я даже не подозревала, пока Дольф не попробовал с ней играть. И это, как и все, что мы попробовали в этом году, помогло хоть чуточку отодвинуть горе. Просека, растущие вокруг сплетенные деревья, знакомый бамбук, лимонное дерево, которое сбрасывает на землю желтые лепестки, страж… Наверное, они все за нами наблюдали. А если наблюдают сейчас… То видят пуму и двоих странных, грязных, счастливых, запутавшихся человечков. Пума прыгает за извивающимися перьями листа, глаза ее сияют невозможным оттенком зеленого. Шерсть отливает серебром, и в этот момент трудно разглядеть даже тень трагедии.

Я не уеду. Еще какое-то время побуду. Но мысль об отъезде остается где-то в глубине. Я думаю об этом, когда Фаустино лежит на моей подушке, смотрит на меня снизу вверх и губами изображает поцелуйчики. Когда мы с Пэдди всю субботу неуклюже возимся с замком птичника, и наконец удается его починить. Эта мысль сидит в мозгу, когда я еду в город, открываю электронную почту и обнаруживаю очередное письмо от Тома. Я смеюсь над историями об овцах, коровьих задницах и крошечных кошках, которые влюбились в его бороду. Я скучаю по нему больше, чем ожидала. И может быть, я с ним увижусь, когда вернусь.

– Лаурита, – однажды зовет Мила через патио. Она улыбается, волосы ее лоснятся, ковбойская шляпа залихватски сидит на голове. – ¿Puedes ayudar con los pìos?[81]81
  Ты можешь мне помочь?


[Закрыть]

Еще нет шести часов утра, рассвет только-только забрезжил. Я смахиваю с лица москитов. Со звериной кухни идет густой дым. Теперь приходится жечь картонки из-под яиц, чтобы отгонять насекомых. Мне казалось, я знаю, что такое москиты. Но ошибалась. И близко не представляла. Вчера был установлен новый рекорд: одним шлепком по лбу было убито восемьдесят шесть штук. В джунглях они собираются в черные тучи. Такую можно рукой проткнуть. Жужжат беспрестанно. Это нытье одинаково сводит с ума и кошек, и людей, и обезьян. Укрыться можно только под москитной сеткой – и то лишь отчасти. Каждый вечер я часами с фонариком заглядываю во все щелки, отчаянно пытаясь найти и уничтожить проникших под сетку насекомых. Теперь у меня в кармане всегда лежит сетка для головы, но в воздухе уже настолько много москитов, что, когда ее надеваешь, не меньше дюжины все равно оказывается внутри. Я усиленно жую листья коки – только благодаря им до сих пор держусь на ногах – и поднимаю воротник, несмотря на текущий по телу пот. По небу ходят тучи цвета баклажана. Я с дрожью думаю, что скоро снова будет дождь.

Фаустино сидит на крыше. Поднимаю взгляд, ожидая, что он там один. Но сейчас вместе с ним Мороча. Она устроилась ближе к нему, чем обычно, и балансирует на металлической крыше. Ее хвост свободно обернут вокруг тела. Дарвин сидит у нее на коленях. Он уже так вырос, что Мороча скоро не сможет носить его на спине. Вижу, как Фаустино прерывает крик, чтобы набрать воздуха, и с сомнением косится на этих двоих, а потом приподнимает плечи, вытягивает шею, тянется вперед, опираясь на руки, и издает очередной рев. Его крики такие громкие, что отражаются от деревьев и снова ударяют в крышу. Дарвин садится на корточки и в попытке подражать ему издает что-то вроде кашля, который когда-нибудь, наверное, превратится в настоящий рев. Когда Фаустино наконец кряхтит, угомонившись, он еще раз исподтишка поглядывает на других обезьян. А те смотрят круглыми, восхищенными глазами. Фаустино быстро отводит взгляд, но не удерживается от тихого самодовольного фырканья, и я улыбаюсь, пробираясь к звериной кухне по щиколотку в грязи.

Там, у высокого стола, уже стоит Элли и режет папайю, а вокруг ее сапог клубится дым. Кажется, будто она горит. Глаза у нее слезятся, в легких сухой кашель, она держит нож в красных пальцах, похожих на надувшиеся кровяные сосиски, почерневшие от укусов кишащих повсюду москитов. Пытаюсь помочь, но она только отмахивается и отправляет меня к вольеру нанду. Я счастливо соглашаюсь, мягко похлопывая ее по плечу. В ответ она только морщится. Лицо выглядит как жуткая маска. Вспоминаю, как впервые ее увидела. Матершинница-новозеландка, которая так легко повалила Дольфа, зажав в кулаке золотые обтягивающие шорты. И я думаю о самке ягуара Амире, в которую она так влюблена. За время моего пребывания в заповеднике Элли успела вернуться в Новую Зеландию, а потом снова прилететь со свежей татуировкой в виде морды Амиры во всю руку. Но даже ее энтузиазм не выдерживает таких условий. Тихонько смеюсь себе под нос и направляюсь к нанду. Здесь вода уже доходит до икр. У меня между пальцев расползается мерзкая грибковая сыпь, кожа сходит, как кожура с лежалого яблока, обнажая красную плоть, и я морщусь всякий раз, когда вода затекает в сапоги.

– Ло, мы пойдем? – зовет с тропы Дольф, покачивая ведром с мясом для Вайры.

Я улыбаюсь: Вайра стала мяукать каждый день.

Она носится по своим тропинкам. Каждый день плавает. Почти каждый день играет. Хотя она проводит максимум пару часов за пределами клетки, это очень насыщенная пара часов. Даже Мила поражена. Прогулка ранним утром, прежде чем проснется остальной мир, пришлась кошке по душе.

– Сейчас, только зайду к нанду, – кричу я и машу рукой. – Буду через секунду.

Ускоряюсь. Тут же вижу, что переполненное ведро с едой для нанду оставили в шаге от вольера, а Мэтт Дэймон загораживает вход. Его длинная шея изогнута, неряшливые, нелетающие крылья встопорщены, задница выставлена. Несколько месяцев назад второй Мэтт или Дэймон умер от паразитов. Никто не знает, сколько ему было лет. Нанду живут всего лет десять, а Агустино говорит, что и Мэтт, и Дэймон были здесь, когда он приехал в заповедник, то есть больше пяти лет назад. Сейчас остался только один Мэтт Дэймон. Я не могу понять, скучает ли он по другу, но, когда беру ведро с едой и проталкиваюсь мимо него, кривясь, потому что до колен проваливаюсь в мутную коричневую воду, нанду шипит.

– Все нормально, дружище, – говорю я, мягко касаясь его бока. – Вот твой завтрак, видишь? – Я быстро ставлю ведро и кричу: – ¡Comida![82]82
  Еда!


[Закрыть]

На этот зов из-за деревьев, раскачиваясь из стороны в сторону, выбегают остальные его товарищи. Ватага пьяных пернатых жирафов, которые, вихляясь, несутся завтракать. Позади них вброд пробирается одна из новых волонтерок, которая приехала только вчера. На лице ее выражение, как у людей, получивших невроз во время боя. Ее лоб – месиво из раздувшихся укусов насекомых, одежда совсем не подходит для джунглей: новая легкая туристическая экипировка покрыта грязью – видимо, девушка упала. Ей не удалось найти приличную пару резиновых сапог, так что на одной ноге красный, а на другой – черный. Петуния неотступно преследует ее и злобно заглядывает ей через плечо. Я вижу, что у девушки уже не хватает нескольких пуговиц.

Улыбаюсь.

– Ты Лаура-Дос? Я тоже Лора. Лаура-Уно. – Протягиваю ладонь для рукопожатия. Она осторожно принимает мою руку, пытаясь улыбнуться в ответ. – Ты как? – спрашиваю я.

– У меня все в порядке! – вскрикивает девушка, бросая встревоженный взгляд на Петунию.

– Пойдем, – говорю я с улыбкой. – Я покажу тебе, как чистить клетку. Тебе выдали лопату?

Новенькая кивает и показывает ржавую лопату без ручки. Я смотрю на нее, на выражение ужаса на лице, на встрепанные волосы, красный распухший лоб, и стараюсь не рассмеяться. Рассеянно размышляю, какую кошку планирует дать ей Мила (а может, уже кого-то выделила?). Я как раз собираюсь спросить, сколько Лаура-Дос собирается у нас пробыть, но тут Петуния расправляет крылья и извергает на мои сапоги целый взрыв жидкого фиолетового помета. Большой Красный, сидящий на своей жердочке в птичнике, от восторга заливается визгливым хохотом. Кажется, я слышу, как в вышине над клеткой Большого Красного в ответ хихикает Лоло.

Через несколько дней сижу на земле у забора вольера Самы. Сейчас перевалило за полдень, и дожди в два часа уже прекратились. Небо все еще коричневое, но, думаю, скоро прояснится и станет синим. Я слышу, как последние дождевые капли стучат по листьям, точно пальцы касаются клавиш фортепиано. Я сижу, скрестив ноги, и наблюдаю, как крошечный гриб пробивается сквозь почву. Он размером с ноготь моего мизинца. Снежно-белый. Сама тоже какое-то время на него смотрел, лежа по ту сторону забора. Его живот скользкий от грязи. Но сейчас ему становится скучно, так что ягуар уходит обратно в заросли patuju, чтобы вылизаться. А я остаюсь. Низко плывут плоские облака. Наблюдаю дальше.