Текст книги "Годы с пумой. Как одна кошка изменила мою жизнь"

Сначала гриб выглядит как тоненькая ниточка. Я опускаюсь и, не снимая с головы москитной сетки, прижимаюсь щекой к влажной земле. Москиты тонко зудят, и я сильно тру кончики ушей, чтобы их согнать. В мои легкие проникают запахи плесени, влаги и грибных спор. К вечеру Сама снова располагается ближе ко мне и благодушно вылизывает лапы. Появляются первые звезды, облака сносит ветром, а гриб уже высотой сантиметров пятнадцать. На шляпке у него розовые полосы. Откуда он вылез, не видно, но я представляю раскинувшуюся сеть волокон. Они переговариваются. Думают вместе. Тянутся очень, очень далеко. Через весь вольер, под дорогой, до лагеря, даже дальше, к деревне, к каноэ Ру на реке, к горе и к дому, где живет Альфредо со своими собаками.

Я потираю нос и продолжаю таращиться на маленький гриб еще долго после того, как небо стало черным и взошла луна. Я знаю, что надо возвращаться в лагерь, но не могу себя заставить. Еще немного. Я кое-что поняла, пока была здесь. Пока лежала, прижавшись щекой к земле и спорам. Узлы, которые затягивались внутри с того момента, как мы выдавили Гарольда, а я по-идиотски, не пойми с чего разревелась у всех на глазах, теперь исчезли. Сэмми давно мне кое-что сказала, но, наверное, я тогда не поверила. Поняла только сейчас. Я не тот человек, который вышел из автобуса почти два года назад. Та девушка все еще есть, и я могу быть с ней добра, но одновременно я совершенно другой человек. Который может самозабвенно лежать весь день, бок о бок с ягуаром, прижавшись щекой к земле, и наблюдать, как растет гриб. И вот что: мне этот новый человек нравится! Я ему доверяю. Это странное чувство. Я никогда раньше себе не доверяла.

Я наблюдаю за грибом. Его розовая шляпка повернута к луне. Прежде я была так зациклена на том, что (как мне казалось) должна была делать, и не видела, как много упускала. Ну естественно, я не обязана заниматься маркетингом и покупать роскошный холодильник. Я не обязана выходить замуж за человека, который по выходным закидывается самбукой с друганами. Я вообще не обязана выходить замуж. Я не обязана рожать детей. Я могу вернуться в Англию, оставаясь этим новым человеком, с которым только начинаю очень робко, осторожно знакомиться. Я преобразилась, но я не бабочка. Я овод. Грязный, великолепный, отвратительный, сложный овод.

Это место, эти люди – моя семья, моя родня. Мила, Агустино и дети. Вайра, Сама, Фаустино, Мэтт Дэймон, эти грибы.

Часть меня отчаянно хочет остаться с ними навсегда. Но другая знает, что я так не сделаю. Я не могу. Я теперь не слепая и знаю, что есть другие животные – пумы, такие же, как Вайра, – и сообщества людей, и деревьев, и рек, и озер, и гор, которые попросту погибают. Я вижу, как новых животных привозят скопом, как наших подопечных крадут. Я знаю, что меньше чем в восьми часах пути отсюда есть зоопарк, – а сама при этом бегаю по тропкам, вычесываю Вайру, плаваю с ней, и весь мой мир вращается только вокруг восхитительной пумы. В это же время джунгли уничтожают по кусочкам, наводнения и пожары усугубляются, все больше и больше строится дорог.

Уехать – не значит проиграть. Но только в том случае, если я каждый день буду заниматься тем, чем смогу гордиться. И мне так повезло иметь выбор. Такая возможность – это неоценимый дар. А вот у Вайры выбора нет. Так что, друг мой, гриб, я выбираю поставить под вопрос то, что считала неоспоримым. Нужен ли брак, что такое успех. Сексизм, расизм, капитализм, видовой шовинизм… и другие – измы. Все то, что сделало возможным производимые людьми разрушения. Все то, что превратило меня в человека, который до ужаса боялся себя и своих желаний. Все то, что принесло столько горя множеству семей, людей и животных. Я решаю поставить это под сомнение и помочь в борьбе против этих представлений.

Если я этого не сделаю, смогу ли я смотреть Вайре в глаза?

Кошка лежит в своем саду patuju на середине бегуна, изящно и уверенно скрестив под подбородком передние лапы. Она открывает один глаз, оценивает ситуацию и снова закрывает, и теперь это просто черточки под округлыми веками, наклоненные, как у египетской богини – покровительницы кошек.

Пума зевает и раздраженно смахивает особенно надоедливого москита кончиком хвоста, оставляя на носу каплю крови. Они в каком-то смысле красивые, эти москиты. Вокруг нас сейчас множество обычных, черных, с белым брюшком и пятнышками на лапках. Их гул тихий и настойчивый. Но есть и другие. Белые. Большие, с золотистыми крыльями, будто сделанными из сахарных волокон. Они жалят очень больно. Еще есть москиты с сапфирово-синими лапками. Эти застенчиво зависают над человеком. Есть с изумрудными лапками. Эти жужжат громче остальных. А еще более светло-зеленые, их ножки похожи на невесомое кружево.

Я начинаю потихоньку пододвигаться вперед, а Вайра принимается наблюдать за мной краем глаза. Когда я приближаюсь, взгляд ее смягчается. Опускаюсь на колени, протягиваю руку. Пума ее слегка отталкивает, вытягивает шею и пытается лизнуть мое лицо. Я смеюсь, отстраняю ее и предлагаю другую руку. Она вздыхает, еще раз смотрит на мое лицо, покрытое пóтом и грязью, после чего соглашается довольствоваться рукой. Я закатываю рукава, засучиваю несколько слоев рубашек до локтей и даю ей вылизать мои руки. Вайра лижет самозабвенно, конкурируя с москитами за сантиметры кожи. Я прижимаюсь носом к шерсти вдоль ее хребта. Пума пахнет землей. Воздухом, взбаламученным сильным ветром. Влагой, листьями джунглей. Я закрываю глаза. Чувствую, как вздымается ее грудь. Сердце стучит, стучит, стучит. Она тычется носом, а я бормочу бессвязные нежности, чешу ее уши, веки, щеки. Она горячая и бархатная. И тут из ее живота исходит низкое ворчание.

Я отстраняюсь. Таращусь на нее в неожиданном осознании: я больше ее не боюсь. Темный полог листьев нависает над нами, сходится все теснее, листва густая, гладкая, как кожа. Но я знаю ее так хорошо, что меня это успокаивает. Это мой дом. Я здесь, так близко к Вайре, так и должно быть. Садиться в машину и торчать в пробке в восемь часов утра каждый день – так не должно быть. Ходить в клуб, внутренне разваливаясь, носить каблуки и слишком откровенную одежду, глушить текилу в количествах, равных моему весу – так не должно быть. Сидеть в спальне в компании собственных тревожных мыслей и субботних телепередач – так не должно быть. Силовое поле вокруг меня настолько мощное, чтобы никого, никогда к себе не подпускать – так не должно быть. А должно быть вот как. Вот это настоящая жизнь. Я всей грудью впитываю это ощущение и знаю, что сохраню его навсегда.

Я уезжаю ночным автобусом. Через два дня у меня вылет. Приземлюсь в «Хитроу», мама встретит. Как раз к Рождеству буду дома. Ворчание Вайры становится громче, и я потихоньку подаюсь назад. Вот я сижу, прислонившись к стволу дерева-стража. Его серебристая кора теплая. Пума какое-то время смотрит на меня, прикрыв глаза, потом начинает кататься по земле, трется мордой о липкую грязь. Потом успокаивается и, кажется, засыпает. Я все разглядываю, запоминаю линии ее тела, пока она так идеально лежит.

Не знаю, сколько я продежурила возле нее. Закат начинает тускнеть, а она по-прежнему лежит, растянувшись на земле. Вдруг Вайра встает, а я опускаюсь на колени. У нее дурашливое выражение, которое я люблю больше всего. Кажется, будто ей четыре месяца и она часами может играть мячиком из лиан. Не успеваю я встать, как она пригибает голову и напрыгивает, сшибая меня на землю. Но она делает это аккуратно, и когда я ее отталкиваю, вприпрыжку убегает и прячется в зарослях patuju.

– Вайра, – быстро говорю я, поднимаясь. – Я тебя вижу!

Пума наклоняет голову вбок. Она смотрит на мрачнеющее небо, на темные листья, шуршащие над головой. Потом снова смотрит на меня, морда разглаживается, и Вайра бредет к нашему стражу. Я снова сажусь на корточки, а она прислоняется к дереву, то и дело поводя ушами. Мы обе прислушиваемся к вечерним звукам, жутковатому уханью сов, скрипучему мычанью лягушек, к звукам, которые то вздымаются, то опадают, как волны, к стуку наших сердец. Я протягиваю руку, чтобы ее погладить. Вайра покачивается и плюхается ко мне на колени. Она тяжелая, как мешок картошки. Когда я со смехом отпихиваю ее, она короткую минуту, в которую сердце будто останавливается, держится за мои сапоги, а потом замирает. Затем очень мягко берет мою руку в пасть и начинает выкусывать грязь из-под ногтей. В первый миг я думаю, что надо бы убрать ладонь, но потом расслабляю ее. Моя рука лежит у пумы во рту, а она зубами убирает грязь, издавая те же самые тихие сосредоточенные звуки «нам-нам-нам», какие я слышу, когда она чистит свои когти.

«Каждый день… – думаю я, качая головой, и не могу удержать всхлип, ползущий вверх по горлу. – Каждый день. Новый слой».

Когда кошка заканчивает процедуру, видимо, довольная результатом, она нежно кладет мне голову на грудь. С ощущением паники я понимаю, что опоздала, что хочу, чтобы это никогда не заканчивалось. Несмотря на москитов и мои гниющие ноги, несмотря на калечащую жару и бесконечную физическую боль, это не должно заканчиваться. Я говорила, что устала, что готова уехать? Чушь! Я провожу ладонью по изгибу ее шеи. По ушам. Правое слегка надорвано, на левом выпуклые шрамики, тоненькая полоска белой шерсти вдоль кончиков. Я знаю ее тело лучше, чем свое. Почесываю густую белую шерсть под подбородком, вычищаю грязь из уголков глаз. Проверяю, не нахватала ли она клещей. Нахожу несколько крупных, надутых и коричневых от крови, а Вайра выхватывает их у меня из ладони, и я не успеваю ее остановить. Она съедает клещей. Перекатывает их языком во рту, а потом они лопаются с приятным ее слуху щелчком.

– Это мерзко, – говорю я пуме, приглаживая серую полоску шерсти вдоль позвоночника, которая растет против общего направления.

Прижимаюсь щекой к ее щеке. Она поворачивает голову. Ее шершавый язык шуршит по моему носу. Усы Вайры меня щекочут, и я отвожу их ладонью. Тут она перекатывается в сторону, и я следую ее примеру. И вот мы уже лежим с ней бок о бок. Глаза у нее мягкие, зеленые, как кончики молодых влажных травинок. Она могла бы распороть мне горло. А вместо этого поднимает передние лапы и кладет на мою руку, притягивая меня к себе. По моей щеке сбегает слеза. Я доверяю этой кошке, которая могла бы меня разорвать в клочки – и даже один раз так и сделала. Я доверяю ей все, что у меня есть.

Но я должна каким-то образом встать. Должна попрощаться. Я поднимаю голову, и мы смотрим друг на друга. И тогда она отталкивает меня, срывается с места, на противоположный край бегуна, и снова прячется среди patuju. Увижу ли я тебя снова? Не знаю.

– Я уезжаю, любимая. – Слезы стекают по моему носу и превращаются в маленькую лужицу на земле. – Я должна уехать. Я уезжаю.

Я люблю валяться на земле с Вайрой. Я ничего в жизни так сильно не любила. Она изменила мой мир, открыла окно и вытащила меня наружу, и теперь я не могу вернуться. Уже темно. Я сердито прихлопываю москитов. Надеваю налобный фонарик. Ее глаза отражают свет. Два бледных диска плывут в черном море. Она взбудоражена. Ее завтра будет таким же, как сегодня, только без меня. А о своем завтра я и думать не хочу. Вайра устроилась в лиственном саду. Она уже очень долго живет счастливо. Это я сделала ее счастливой. Не знаю, надолго ли хватит этого счастья. Но теперь заботиться об этом будет другой человек. Это больше не моя задача.

Когда я подхожу к двери клетки, Вайра все понимает. Мгновение поколебавшись, будто желая подчеркнуть, что это ее решение, а не мое, она проходит мимо меня и качает головой, исполненная достоинства. Для порядка шипит мне в лицо и заходит в клетку. Я сажусь и отстегиваю карабин. Пума какое-то время остается рядом со мной, не интересуясь мясом, которое я уже положила на ее трон. Трясущимися руками глажу ее через решетку. Потом она шипит на меня на прощание и удаляется. Я вижу только глаза, мерцающие, как волшебные огоньки: она ждет, чтобы я ушла.

Очень медленно поворачиваюсь и шагаю прочь.

– Пока, Вайра, – выдавливаю я, зажимая рот ладонями.

Теперь я реву по-настоящему, не пытаясь сдержать слезы, текущие по щекам. Когда дохожу до склона, где стоит фикус-душитель, раскинувший сеть заплесневелых волос, слезы льются так обильно, что я ничего не вижу. Руки дрожат, ноги подгибаются. Где-то надо мной, я знаю, есть звезды и восходящая полная луна. Но я долго не вижу вообще ничего. Есть только Вайра, ее запах, ее глаза. Сияющие так ярко, окруженные ободком – единственной янтарной линией, зигзагообразной, как линия пульса на кардиомониторе. Очень долго я вижу только это.

Часть третья

Я стою позади грузовика и грустно смотрю на четыре мешка, лежащие на его синей платформе. Сейчас 2017 год. Головы внутри мешков начинают поджариваться, и запах от них идет сомнительный. Темные ручейки крови сочатся сквозь мешковину и стекают вниз с торца грузовика, капают на его заднее левое колесо. Я отодвигаю ногу, чтобы кровь не капнула на нее, и смотрю в небо. Оно голубое и тяжелое. Серые облака на горизонте наполнены дождем. Я в десятый раз смотрю в телефон. Сигнала по-прежнему нет. Прижимаюсь щекой к горячему металлу грузовика и наблюдаю, как мопеды виляют вокруг рытвин на дороге и взбивают клубы пыли. Мой грузовик стоит прямо за стеной mercado, крытого рынка городка. Внутри него люди собираются, едят жаркое и мясо на шпажках. Вокруг закусочной – ларьки, где продается что угодно, от гаечных ключей до корон принцессы, от поддельной электроники до арбузов. Вдоль длинной стены рынка, рядом со столами с едой, торгуют мясники. Здесь скапливаются мухи, а с висящих на крюках туш капает кровь. От них исходит запах испорченного мяса. Донья Бернита, у которой мы берем мясо, вторая справа. Это у нее я купила коровьи головы, висевшие над белым, покрытым плиткой столом. Мы уважительно запихнули их в мешки, а потом я их перетащила в грузовик (с рогами и всем остальным).

– ¿Hay campo?[83]83
  Место есть?


[Закрыть]

Я поднимаю голову. Позади меня старик. Лицо его в таких глубоких морщинах, что я почти не вижу глаз. Он ухитряется выглядеть одновременно полным надежды и смирившимся. Он хочет найти попутку до деревни. Через одно плечо у него перекинут мешок риса размером с него самого. На старике джинсы, сандалии, сделанные из старых покрышек, и футболка «Реал Мадрид». Я улыбаюсь. Это отец Осито.

– Hola, Don Antonio.

Он улыбается и поднимает мешок. Помогаю втащить его в кузов, и пока дон Антонио бесстрастно глядит на кровь, у меня звонит телефон. Я подпрыгиваю от неожиданности, хотя ждала этого звонка больше часа.

– Lo siento[84]84
  Прошу прощения.


[Закрыть], – шепчу я, пытаясь побыстрее сгрести всякий хлам с «торпеды», и плечом прижимаю телефон к уху.

Дон Антонио улыбается.

– Por nada[85]85
  Без проблем.


[Закрыть], – говорит он, осторожно убирая с переднего пассажирского сиденья пустой пакет из-под «Доритос».

Среди разнообразных крошек валяются почти пустая большая бутылка колы и огромный пакет листьев коки. Это мой завтрак и обед, вместе взятые, и руки уже начинают дрожать. Я уехала из лагеря сегодня в семь, хотела добраться до города пораньше, сбегать за покупками, забрать головы, позвонить и уехать. От нетерпения у меня в желудке всё бурлит.

– Алло? – будто издалека потрескивает голос Перс, директора благотворительной организации в сфере искусства, которую я основала пять лет назад.

Включаю громкую связь и ставлю телефон на руль. Помехи такие, будто Перс посреди океана. А может, не она, а я. Представляю, как она сидит за покрытым листьями столом, подложив под спину мою подушку с вышитой бисером пумой, и держит кружку горячего чая. Думает о художниках и выставках, спонсирует заявки, связанные с изменением климата, образованием, вымиранием животных, загрязнением… Я морщусь, стираю пот со лба.

– Привет, – говорю я.

– Привет! Как ты?

Я задумываюсь.

– В порядке, спасибо.

– Точно?

– Ага, – отвечаю я, подумав хорошенько. – Вчера из руки мне выдавили очередную личинку. Я нашла внутри вагины клеща на три икса и уже девять раз сегодня продристалась, хотя еще… – я смотрю на часы, – только час дня.

– Понятно. У меня тут включена громкая связь…

Я закрываю глаза.

– Привет, Лора! – звучит хор голосов.

– Клещ у тебя…

– Всем привет, – пытаюсь я говорить более деловым тоном.

– Можешь сказать, где ты? – снова встревает Перс, пытаясь увести разговор в менее сомнительное русло. – Вокруг тебя полно туканов и ягуаров?

– Конечно…

Я поглядываю на дона Антонио, а тот только смотрит на меня и улыбается. Я чувствую запах коровьих голов в кузове. Мои бедра прилипают к сиденью, и я с каждой минутой все больше беспокоюсь, что мне очень скоро снова понадобится сбегать в туалет.

Когда я решила в который раз вернуться в Боливию и в который раз передать свои обязанности Перс, мне пришлось прямо-таки молить об отпуске на полгода.

Еще полгода, еще один срок. Но на этот раз приходится замещать директора заповедника. Мы не смогли найти никого, кто мог бы выполнять эту работу на более длительной основе. Мы искали кого-то из местных, из Боливии, но никого не нашли. Животных так много, а число волонтеров резко упало. Теперь мы в лучшем случае в сухой сезон можем надеяться на двадцать, максимум тридцать человек. А когда-то их бывало больше сотни.

– Ну хорошо! – бодро чирикает Перс. – Тогда давайте начинать собрание?

– Отличная идея!

– Ты мне что-нибудь привезла? – уперев руки в бока, спрашивает Чарли, стоящий на дороге.

Рядом с ним Брюс, наша собака. Я на въездной дорожке, неуклюже пытаюсь проехать по доскам, которые бессистемно и совершенно по-дурацки разложил Осито, чтобы прикрыть извечную глубокую канаву между дорогой и гаражом. Брюс счастливо лает, виляя хвостом.

– Не-а, – говорю я, спрыгиваю и плюю старый комок листьев коки в кусты.

Гараж мы построили напротив хижины курильщиков пару лет назад. Это здоровенный крытый сарай, где стоит наш грузовик и где мы храним бензин, инструменты для сварки, старые заборы, доски, волейбольную сетку и стройматериалы.

– Только коровьи головы.

Чарли смотрит на кровавые мешки.

– Вот тебе и фраппучино, – ворчит он, а Брюс, вздохнув с облегчением, запрыгивает в кузов и начинает устраивать себе гнездышко в дальней его части. На самом деле это его грузовик. Он голенастый пес, белый с коричневым пятном. Теперь он весь красный из-за натекшей крови. Я морщу нос. Чарли в рабочей одежде, промокшей до груди. Он с рассвета выгуливал кошек. Мы вместе с ним вышли в пять утра с одним из оцелотов. Пока я была в городе, Чарли успел выгулять Рупи и накормить по меньшей мере еще четыре кошки. Он сует руки в карманы джинсов. Чарли высокий и бледный. Его длинные волосы (он их не стриг с того момента, как приехал в заповедник год назад, и теперь стягивает их в мужской пучок) и каштаново-рыжая борода, доходящая до груди, вполне уместно смотрелись бы в какой-нибудь хипстерской кофейне в Мельбурне.

– Как собрание?

– Нормально, – киваю я. – Это все далеко. Здесь проблемы были?

Чарли начинает с натугой перекладывать мешки на землю. Брюс подозрительно за ним наблюдает. Этот пес объявился возле хижины курильщиков несколько месяцев назад. Он был худой, как палка, израненный, с раковыми опухолями. Мы его подлечили, и сейчас он на испытательном сроке. Чтобы остаться здесь жить, он должен забыть неприятную склонность кусать людей. Чарли развязывает один из мешков, быстро отшатывается и зажимает нос.

– Господи.

Он выглядит изможденным, на лице там и сям серые пятна. Это наш кошачий координатор, и название его должности говорит само за себя. Чарли координирует кошек и их волонтеров. Следит, чтобы все были должным образом обучены, и чтобы соблюдался распорядок, обеспечивает и людям, и кошкам безопасность, довольство и заботу. Раньше этим, да и вообще всем остальным занимались Мила и Агустино. А теперь мы хотим распределить их обязанности на несколько штатных единиц: двух кошачьих координаторов, администратора, координатора волонтеров, двух поваров, координатора строительства, стройбригаду, координаторов мелких животных, одного, двоих или даже троих ветеринаров и директора.

Мила и Агустино покинули заповедник примерно шесть лет назад. Это было непросто. Их уход был долгий, затянутый и болезненный. Они страдали от недиагностированного посттравматического расстройства, горя и множества стрессов, которые наваливались на них один за другим. Теперь у них другая работа, другая семья, живут они в другой части Боливии, и я надеюсь, они счастливы. И хотя за прошедшие годы их задачи были распределены в попытке сделать управление заповедником более рациональным, никакое оно не рациональное. Это необычная работа. Нужны местные сотрудники, но их найти непросто. Оплата низкая, условия тяжелые. Мы по-прежнему зависим от иностранцев и волонтеров, которые могут смотаться без всякой причины, а могут остаться, – но никогда не предугадаешь.

Получается, мы предлагаем людям отречься от привычной жизни и часто поставить под угрозу психическое и физическое здоровье за очень скромное вознаграждение.

По всему миру люди десятки лет идут на это: на голом энтузиазме создают некоммерческие организации, поскольку каждый раз приходится расхлебывать очередную катастрофу, ведь так? И поддержки они, как всегда, получают очень мало. Но с каждым годом кажется, что работа становится труднее, особенно для тех, кто остается надолго. Друзья уезжают, волонтеры больше не задерживаются по истечении первого месяца. В мире так мало определенности, труднее найти стабильную работу. Путешественники четко следуют плану поездки. Они редко меняют его, даже притом, что здесь их ждет волшебное преображение: можно снять все луковые слои, сбросить лишний вес и, возможно, побриться налысо, лишь бы только джунгли остались тобой довольны.

На данный момент у нас одиннадцать замечательных волонтеров, двадцать три кошки, плюс птицы, обезьяны, носухи, нанду, пекáри, тапиры и около двадцати животных в зоне карантина. В штате две поварихи: стойкая донья Люсия и более молодая, приятная женщина, донья Клара. Осито – теперь Осо – наш координатор строительства. Это уже не пухлый одиннадцатилетний мальчишка. Он бесится, если я называю его Осито. Это рослый двадцатиоднолетний парень, и у него недавно родились две дочки-близняшки. Он потрясающий, не унывающий молодой человек. Из всех детей, с которыми я познакомилась, когда впервые приехала в заповедник, только он работает здесь круглый год. Наша стройбригада состоит из него и Джонни. Как и Осо, Джонни вырос здесь, хотя и не в самом заповеднике. Его родные были охотниками. Но благодаря нашей совместной работе стали защитниками природы. Джонни – один из восьми (по-моему) братьев, и как минимум четверо на протяжении нескольких лет работали в заповеднике и в двух других приютах нашей организации специалистами по обезьянам, по строительству или по кошкам. Все братья безумно красивые. Пожалуй, самый красивый Джонни, и он может протащить на себе через болото больше цемента, чем любой мой знакомый.

Помимо Осо, Джонни, доньи Люсии и доньи Клары, есть еще Чарли и Элли. Элли наш координатор волонтеров. Она ничуть не изменилась за десять лет, разве что появилось еще несколько морщин на лице и татуировок с портретом Амиры. Единственный ветеринар уехал на прошлой неделе, а новый должен прибыть на следующей. До этого момента мы с Элли – замена. Мы никогда не учились, но нам нравится делать волонтерам витаминные уколы в ягодицы, если у них уж очень сильное похмелье.

Я поглядываю на Чарли. Лицо у него еще более землистое, чем обычно.

– Что-то случилось? – настороженно спрашиваю я.

– Теанхи опять сбежал. Нам с Джонни пришлось его ловить корзиной для белья. ¿Verdad, Jhonny[86]86
  Верно, Джонни?


[Закрыть]? – говорит Чарли чуть громче.

Тот заваривает столбы ограждения за гаражом. Футболка сильно натягивается на его мощной груди, темные волосы стильно лежат на блестящем золотисто-коричневом лбу. Он смотрит на нас, прикладывает ладонь к уху, чтобы получше расслышать, потом отключает сварочный аппарат.

– ¿Qué?

Чарли показывает сложную пантомиму, изображая, как они ловили носуху с помощью корзины для белья. Джонни хихикает и бодро кивает. Я со вздохом качаю головой. Джонни с поразительным мастерством умеет ловить кого угодно корзиной для белья. Парень снова включает аппарат.

– Куча волонтеров забаррикадировалась в спальнях, – продолжает Чарли. – Видимо, тебе придется разбираться с последствиями.

Я вздыхаю.

– Он кого-то покусал?

– Не-а. Сегодня нет.

Киваю. Прямо гора с плеч. Я помню, как Мила и Агустино слепо верили, что право Коко на свободу важнее, чем право человека не быть покусанным. Но постепенно, с годами, животные, которые были нашими друзьями в самом начале, умерли, прибывали новые, а с ними стали появляться новые сотрудники и новые правила безопасности. Такую свободу мы животным уже не даем. Это, пожалуй, и к лучшему. Лоренцо… он пропал в 2011 году. Мы не знаем, что с ним стало. Летал, как обычно, вокруг патио, хлопал своими яркими крыльями, флиртуя с Сэмми, а на следующий день исчез. То ли его сбил лесовоз, то ли его украли и продали как домашнее животное, то ли съел какой-то зверь. Никто не знает. А еще Фаустино. Ох, наш Фаустино. В 2009 году его сбила машина – на той же дороге, где за два года до этого погиб Коко.

Из прежних вольных остался только Теанхи. До недавнего времени он гулял, где хотел, но в начале года Осо и Джонни закончили новенький «сад носухи», огромный вольер для него. Там он в безопасности, как и волонтеры, которые упорно продолжают ходить в шлепанцах. Теанхи ослеп, у него старческое слабоумие, и все равно исхитряется убегать. Иногда забирается в кровать Осо и сворачивается клубочком, а иногда тащит булочки из столовой.

– Все были в панике.

Чарли прислоняется к грузовику, складывает руки на груди. К нему подходит Брюс и нежно тычется носом в ухо.

– Он выбежал из кустов – и я не шучу, Теанхи очень быстрый, как птица, за которой гонялся мультяшный койот. Собирался схватить меня за яйца, я прямо заорал. Отталкивал его метлой, а Джонни только ржал и смотрел. Но потом взял корзину для белья как ни в чем ни бывало и поймал Теанхи в прыжке, точно супергерой.

Я захохотала так, что аж поперхнулась листьями коки.

– Клянусь, я чуть не тронулся.

Мы какое-то время сидим вместе. Между нами стоит мой пакет с листьями коки, и мы то и дело запихиваем их за щеки. Слышно, как волонтеры играют в волейбол в патио. Из потрескивающего радиоприемника, который Джонни за работой поставил рядом на скамью, доносится музыка в стиле реггетон. Наконец, когда щеки набиты до отказа, а Брюс начинает храпеть, уложив подбородок на плечо Чарли, я похлопываю товарища по руке.

– Ну что, пойдем, – говорю я.

– Размозжим пару черепов?

– Пожалуй. У тебя есть топор?

Легонько касаюсь коровьих голов и коротко благодарю. Их темные глаза смотрят на меня. Головы огромные, каждая весит около тридцати кило. Рога на мягких лбах цвета соломы величественно и грустно изгибаются. Я уже несколько лет не ела ни продуктов из коровьего молока, ни говядины, – но кошки есть кошки. Мы начинаем разрубать их пополам, чтобы разделить между ягуарами.

После того, как я уехала в 2008 году, я долго пыталась переварить то, что произошло. Жила с мамой, потому что хотела заработать ровно столько, чтобы вернуться в Боливию.

Старалась быть нормальной, выбросить его из головы, вернуться в «реальность».

Очень помог Том. Я-таки поехала и увиделась с ним, мы начали встречаться. И были вместе около трех лет. Но ничего не вышло. Том учился в университете на ветеринара, а я моталась, не находя себе места. Мы оба неистово скучали по заповеднику, даже спать не могли, но у него, кроме Боливии, было еще кое-что. Цель в жизни. Том собирался стать ветеринаром. И неуклонно шел к своей цели. В итоге он нашел другую девушку, которая тоже училась на ветеринара. По правде сказать, я его не винила. Я связала себя обязательством, но только не перед ним. Каждый год пыталась обмануть и себя, и его: «Клянусь, это в последний раз. Я в последний раз возвращаюсь в Боливию, а в следующем году, честное слово, перееду к тебе»… Но так и не переехала, и это был вовсе не последний раз.

Я много писала. Рисовала Вайру. Создавала скульптуры. Я отчаянно, так отчаянно пыталась найти способ рассказывать о ней так, чтобы люди не отдалялись от меня, посчитав сумасшедшей, с пустым выражением в духе: «О, пума, это, наверное, круто да?»

Я прохожу через патио, вся забрызганная кровью и коровьими мозгами. Через плечо перекинут джутовый мешок, в котором лежит голова для Ру. Идти трудно. Коровья голова тяжелая, и я бреду медленно. Чарли надо мной смеется и рысцой шагает позади, с легкостью неся две головы. Одну целую он отнесет Амире, другая, разрубленная пополам, достанется Рупи. Ягуару, который не может съесть ничего, что с виду хотя бы отдаленно напоминает животное. Дайте ему коровью голову, пялящую на него влажные глаза, и Рупи спрячется под лежанкой и не выйдет, пока страшную голову не унесут.

Сэмми машет нам. Ее непослушные волосы завязаны в хвост. Она никогда раньше не красила их в такой темный медовый цвет. На ней старая грязная фланелевая рубашка и джинсы. На плечи накинута еще одна рубашка для защиты от москитов, которых она всегда ненавидела, но сейчас, с возрастом, похоже, ненавидит еще сильнее. Она стала адвокатом и борется за права иммигрантов в США. Сэмми может приезжать всего на две недели в год, у нее огромный долг по кредиту, который она брала на образование. Ей сейчас тридцать с хвостиком. У нее серьезная работа, дома живет кошка, а платяной шкаф забит брючными костюмами. Она по-прежнему остается одним из самых близких моих друзей среди людей, хотя видимся не каждый год, и то если повезет. Мы стараемся пересекаться здесь. Пару раз Сэмми удавалось приехать ко мне в Англию, а иногда я заглядывала к ней между рейсами.

– Фродо! – восклицает она и машет еще энергичнее.

– Да, Сэмуайз? – Но произнося ее прозвище, я замечаю, кто стоит позади нее, настойчиво что-то говоря Осо, и мой мешок бухается на землю. – Чтоб тебя, – шепчу я.

Сэмми пританцовывает на носочках. Ноги ее обуты в резиновые сапоги. Осо широко улыбается. Щеки у него такие же круглые, как когда я впервые увидела его в патио. Тогда он нес Теанхи на руках.

– Гарри, – бормочу я.

Тот поворачивается. Лицо его раскраснелось.

– Привет, Фродо.

– Ты настоящий? – восклицаю я, чуть дыша.

– ¡Sí! – кричит Осо, хватая Гарри за бицепс и едва сдерживая ликование.

Когда мы видели Гарри в прошлый раз, Осо был ростом ему по грудь. А теперь перерос. Парень с восторгом сжимает посредственные мышцы рук старого знакомого. Я качаю головой. И снова качаю головой.