Текст книги "Годы с пумой. Как одна кошка изменила мою жизнь"

– Фродо, – повторяет Гарри и делает шаг вперед, чтобы обнять меня, притом так неловко, что мы промахиваемся и сталкиваемся головами.

И оба смеемся. Его голос такой знакомый и странный. На нем футболка и джинсы. Он пахнет… чистотой. Борода подстрижена, волосы, прикрытые бейсболкой, короткие. У него появились морщины вокруг глаз, но в основном он выглядит… здоровым. Нормальным. Выглядит как нормальный человек.

– Ты будто из болота вылезла, – сухо замечает он.

Я начинаю нарочито растягивать слова:

– Понимаешь… По-настоящему узнаешь себя только после нескольких месяцев в болоте.

Он долгий миг смотрит на меня, а потом усмехается.

У меня кружится голова.

– Только это не болотная грязь, – уточняю я. – Это коровьи мозги.

– Вон как, – Гарри оглядывается по сторонам. Потом смеется и касается пальцем моей щеки. Пальцы тоже подозрительно чистые. – Вижу, по-прежнему жуешь коку?

Трогаю языком комок листьев и пожимаю плечами.

– А ты… – я наклоняю его голову и разглядываю волосы, торчащие из-под бейсболки, – а ты что, седеть начал?

Он отталкивает меня.

– ¡Sí! – смеется Осо. – ¿Viejo, no?[87]87
  Старик, да?


[Закрыть] Такой старый. – И радостно улыбается. – Y un poco gordo[88]88
  И немного толстый.


[Закрыть]. – Осо тычет в пузцо Гарри.

– Ну да, да!

Гарри отпрыгивает, одной рукой крепко прижимая кепку к голове, а другой прикрывая живот, который определенно вырос за минувшие годы.

– Может быть. Вот что бывает, когда приближается сорокет.

Устало киваю.

– Ну вот, мы с Сэмми больше не будем самыми старшими в лагере.

Гарри выразительно смотрит на Чарли.

– Так, значит, это правда. Волонтеры становятся все моложе.

Чарли ухмыляется, поднимая брови. Ему недавно стукнуло двадцать три, и он этим очень гордится.

– Нет, – закатываю глаза я. – Просто мы становимся старше.

После моего отъезда в 2008 году Гарри остался здесь. Не навсегда, а на какое-то время. Но, как Мила и Агустино, в итоге съехал с катушек. Посттравматический синдром. Перегрузки. Слишком много паразитов. Слишком мало витаминов. Слишком мало солнечного света. Некоторые, как я, Сэмми, Элли, Бобби, Илса и Рене, последние десять лет каждый год покупали билеты сюда.

Мы не смогли полностью приспособиться к здешней жизни, но и бросить заповедник не удалось.

Другие волонтеры тоже какое-то время возвращались, но в итоге выбрали более стабильную жизнь. Завели семьи. Оскар, Брайан. Пэдди, Том, Дольф. Когда так происходит… они, наверное, каждый год говорят: «Да, в следующем году – сто процентов. В следующем году я обязательно приеду». Но вот настает следующий год, и надо платить по очередному счету, сдавать работу к назначенному сроку, либо находится что-то еще: проект, который надо проконтролировать, или новый шанс в меняющемся мире, или просто становится труднее оправдать перелет через полмира. Джейн. Она защитила диссертацию на тему нелегальной вырубки леса и сделалась исследователем. Мы иногда разговариваем. Ей всегда интересно услышать, как дела у Вайры. Но сейчас это все для нее туманно. Далеко. Как будто узнать новости о человеке, которого она знала когда-то давно.

И Гарри. После того, как выгорел, никто о нем ничего не слышал. Будто пропал с радаров. Я не видела его больше шести лет.

И вот. Он здесь.

Поднимаю мешок.

– Я как раз хочу отнести это Ру. – Обвожу Гарри взглядом, не зная, что сказать. – Хочешь пойти со мной?

Он смотрит на меня пару секунд, и я не могу понять, что он думает. Но потом отводит глаза, глядит в землю.

– Нет, – тихо отвечает Гарри. – Не сейчас.

Я киваю.

– Тогда увидимся, когда вернусь?

Он поднимает глаза – такие же голубые, как и всегда.

– Можешь не сомневаться.

В 2012 году я открыла картинную галерею. Она называется ONCA. Panthera onca. Ягуар. Мне очень помогли, и галерея стала благотворительной. По моему замыслу, она должна была стать местом, куда люди могут приходить, чтобы поделиться историями, принять участие в чужих историях или послушать истории (рассказанные с помощью живописи, выступления, литературы, музыки, кукольного спектакля – да вообще любым способом) о проблемах, которые важны для них. Наподобие тех, с которыми сталкивались животные вроде Вайры и люди, работавшие в заповеднике. Истории, которые мне теперь так сильно хотелось рассказать, но для которых я не могла подобрать нужных слов. Леса вокруг Амазонки исчезали. Скотоводческие фермы и соевые поля росли, транснациональные корпорации отбирали у людей и у земли их самобытность. Пожары продолжались, наводнения усугублялись. В Великобритании изменение климата было лишь заметкой на полях, в новостях о нем почти не говорили, однако в заповеднике оно сильно ощущалось. Оно было реальностью. Мы замечали рекордное количество диких ягуаров, но не потому, что их численность возросла, просто их территории резко сократились. Из-за вырубки лесов, всплеска подсечно-огневого земледелия, повышения температуры, утраты источников пищи.

Вы не поверите, сколько людей отвечали: «Эмм… а ты уверена? Искусство на тему окружающей среды? Может, лучше открыть нормальную галерею? Иначе ты на ней никогда не заработаешь». Но ONCA стала первым в Великобритании творческим пространством, посвященным восстановлению справедливости в вопросах окружающей среды. Ведь они неотделимы от вопросов справедливости в обществе. Эти два понятия объединяет глубинная связь. Я поняла это с годами. Я поняла, что факторы, которые влияют на жизнь Вайры, похожи на те, что влияют на множество людей, множество разных видов, множество мест, – и связь между ними неразрывна. Например, здоровье и счастье. Утрата и бездомность, грязь и отходы, пища, вода, работа, изоляция и чуждость.

Теперь у организации ONCA есть два отделения: галерея в центре города и старая плавучая баржа. Мы работаем со множеством людей: с молодыми активистами против изменения климата, с онкобольными, с теми, кто хочет добиться понимания между разными поколениями и людьми с разными образами жизни… Мы изучаем прогрессивную научную фантастику, которая изображает миры будущего, пытаемся признавать свои ошибки, ставить под вопрос и оспаривать постулаты культур, в которых оказались. Мы обсуждаем политику безудержной добычи углеводородов, наблюдение, исчезновение народов и видов животных. Мы предоставляем место для проведения уроков по нетривиальному макияжу, вечеров поэзии для глухих, и, как сказала мыслитель Донна Харауэй, пытаемся «держать руку на пульсе климатической катастрофы». Не знаю, может ли искусство изменить мир. Не думаю, что изменять придется только один мир, ведь есть тысячи, миллионы миров и взглядов на мир. Но я уверена: искусство может изменить людей, как Вайра, Коко, Мила и все их истории изменили меня.

Я никогда не забуду откровение, которое пришло мне в тропическом лесу: у меня есть варианты и драгоценная возможность выбора.

Я не могу всех знакомых притащить в Боливию. Я не могу всем показать заповедник и Вайру. Однако они открыли мне глаза. Преподнесли мне этот дар. Изменили мой мир, и благодаря им я организовала галерею ONCA в попытке отплатить за этот дар – хотя бы отчасти. Создать пространство, где Вайра, и заповедник, и множество миров, с которыми они так тесно связаны, могут изменить истории других людей.

– Привет, дружище, – мягко воркую я.

Ру смотрит на меня, широко раскрыв глаза. Я начинаю двигаться вдоль клетки. Забор шестиугольного вольера как будто уходит в бесконечность, джунгли цветут буйным цветом внутри и вокруг него, живой зеленью с красными и оранжевыми лепестками, похожими на клешни лобстеров. Деревья выстреливают в небо: махагон, гринго, колючие деревья очоо, полосатый бамбук, ходячие пальмы и пальмы уикунго, банановые, лимонные и мандариновые деревья, расстилающие ковры плоских и округлых пряных семечек по поверхности болота. Жужжание москитов просто невероятное, жарко так, что можно свариться. Запахи сладкие, восходят волнами с потоками горячего воздуха. Я иду по тропе шириной примерно в шесть метров, которая огибает периметр вольера снаружи. Ру лежит, его красивая, мощная голова прижата к ограде. Он думает, не начать ли снова рыть землю, чтобы попытаться вырваться наружу. Эта мысль никогда не оставляет его надолго. Но когда я начинаю двигаться, он наблюдает за мной полуприкрытым янтарным глазом. Только когда дохожу до первого угла и почти пропадаю из поля зрения, ягуар поднимается. Я скорее чувствую, чем слышу, как напрягаются его мышцы.

– Ну давай, Ру!

Пускаюсь бежать. Он мгновенно догоняет меня, и мы бежим вместе – он по одну сторону забора, а я по другую, он поворачивает на углах, как профессиональный конькобежец, а я неловко загребаю ногами, пытаясь не свалиться, спотыкаюсь о корни, падаю в ямы. Нас хватает на две петли, каждая почти в двести метров, а потом мы оба выдыхаемся. Упираюсь ладонями в колени, пытаюсь отдышаться, а Ру отходит чуть в глубь, в пятнышко тени под скрученными, серебристо-желтыми лианами. Он распластался на земле, его бока так и ходят, язык вывален наружу. Хотя солнце уже село, если бы моя одежда не была мокрая насквозь после заплыва по болоту на пути сюда, она точно вся промокла бы от пота. Сейчас середина марта, и на дворе один из самых тяжелых и длинных сезонов дождей на моей памяти.

Наконец, когда ко мне возвращается дар речи, я поднимаю голову. Ру все еще тяжело дышит.

Я смеюсь:

– Стареешь, дружище!

Он смотрит на меня так, словно ему плевать на мои колкости.

В 2009 году Ру начал наносить людям раны. Не летальные, но достаточно серьезные. Его игры стали жестче. Он вырос, стал более буйным, его труднее стало контролировать. Шум со стороны реки стал громче. Больше людей, активнее строительство, больше вырубки леса. Случилось это во время сухого сезона, когда волонтеров было много, но никто из них по-настоящему не знал Ру. Гарри не было. Я помню этот день, будто он был вчера. Волонтеры стояли с квадратными глазами, один парень упрямо, решительно выпятил подбородок, а остальные были просто бледные и напуганные. У одного волонтера рана от когтя прошла почти у самого глаза. Агустино был бесстрастный и слабый. Осито с неуверенностью на лице. Хермансито растерянный. У Лопеса кадык ходил вверх-вниз, в темных глазах стояло замешательство. У Милы лицо пошло красными пятнами, выражение на нем было сердитое и отчаянное. Мы стояли кругом в нашем медпункте.

– ¿Deberíamos dejar de caminar Jaguaru?[89]89
  Нам придется отменить прогулки Ягуару?


[Закрыть] – спросил Агустино.

Он попытался придать голосу звучность, но получился практически шепот. Можно ли Ру и дальше гулять? Каждый в нашем маленьком кругу по очереди давал ответ. Если большинство проголосует отрицательно, Ягуару никогда больше не покинет вольер. Он больше не спустится к своему каноэ. Никогда не будет смотреть на свою реку. Если решим, что да, Ру сохранит свободу. Но какого риска это потребует от нас? Стоит ли его свобода такого риска?

Мы приняли отрицательное решение.

Это было восемь лет назад. Думаю, если я буду честна сама с собой, именно это стало для Агустино последней каплей. Это его по-настоящему сломило. Огонь в глазах погас и больше не зажегся. Мила продержалась чуть дольше. Но после этого решения, после того как здравый смысл взял верх над доверием, логика над любовью, что-то в душе Агустино умерло. Возможно, это подкосило и Гарри. Точно не знаю. После того случая мы с ним не виделись, и не было возможности спросить.

Ру часто скучает. Он умнее меня. Он вечно проверяет, испытывает. Часто раздражается и грустит. Он не похож на Саму. У Самы были только плохие воспоминания. А у Ру были в основном хорошие. Но он больше никому не нанес ран. Так что… не знаю. Не знаю, смогла бы я задать вопрос, который задал Агустино, сейчас, смогла бы я снова провести это голосование.

Смотрю на часы. Уже шесть часов вечера, тени становятся чернее.

– Ну что, пора дать тебе вкусняшку, так, Ягуару?

Ру, видя, что я поглядела на часы, поднимает глаза, будто чтобы проверить положение солнца. Когда снова смотрит на меня, я думаю, вспомнит ли он Гарри. На самом деле я в этом не сомневаюсь. Иногда я вижу, как он смотрит на прежние тропинки, сейчас совсем заросшие, на свой берег реки, в сторону своего каноэ. Туда, где они сидели бок о бок столько лет назад.

Я надеюсь, когда Гарри и в самом деле придет его навестить, это не будет слишком больно. Надеюсь, его возвращение не усугубит печаль Ру.

– Ну ладно, приятель, – говорю я, закончив привязывать коровью голову к дереву в центре его вольера.

Пока я ее привязывала, Ру сидел в своей маленькой клетке, но теперь я вышла из вольера и выпустила ягуара. И сейчас слышу только мощный треск, хруст веток и удар: Ру упорно пытается сбить голову на землю. Он будет с ней возиться всю ночь.

Я поднимаю вещи и собираюсь с духом перед долгой дорогой к лагерю. Когда я работаю с кошками, то терпеть не могу ходить с москитной сеткой на голове, терпеть не могу, когда они не видят моих глаз. Но теперь я ее опускаю и размазываю по лицу штук сто москитов, оказавшихся внутри сетки. Потом я с трудом продвигаюсь среди сгущающейся темноты, полуслепая и почти беспомощная из-за сетки. Несколько слоев тяжелой, мокрой одежды, грязь, налипшая на сапоги, болото, доходящее до колен, до бедер, до талии… Пот, стекающий на глаза, оглушающее жужжание москитов. Я никогда не была настолько вымотана, мое тело никогда не было в таком жутком состоянии, но все же…

Черные ручьи в пестрых пятнах виляют и превращают поля изумрудных ростков patuju в озера. На закате с листвы стекают капли дождя и тени. Чуть слышны отражающиеся эхом крики обезьян-ревунов, и я, как всегда, представляю, что, может быть, это Дарвин, вожак собственной полудикой стаи. Он живет в джунглях. У него могучий, впечатляющий рев, который всегда вызывает у меня улыбку: в конце концов, у Дарвина был лучший учитель.

Тысячи желтых мотыльков собираются на ароматных ветвях. Сапфировые бабочки с крыльями размером с мою ладонь порхают вокруг плеч. Невозможные грибы покачивают шляпками. Желеобразные яйца улиток, розовые, фиолетовые и кремовые, плавают в воде островками. Цветут водоросли. На ветвях лягушки и плоские, невесомые пауки. Радужные змеи прячутся среди узлов лиан, крылья колибри трепещут со скоростью выше скорости мысли. Я представляю притаившихся пум. Свернувшихся под водой анаконд. Ящериц с закрытыми глазами, ленивцев, медленно взбирающихся по лианам, просыпающихся ночных летучих мышей. Тени с каждой секундой становятся все более зернистыми. Тропинка вьется, болото доходит до колена, до паха, до груди, в худших местах – до шеи… Я бреду мимо узловатого дерева, покрытого тысячей гусениц. Они повернулись головами в центр круга, будто у них собрание. Из-за гусениц кора кажется фиолетовой, подрагивающей.

Уже почти совсем темно. Это дерево отмечает середину пути. Даже при свете дня здесь трудно увидеть тропу, легко запутаться среди раскинутых во все стороны проходов. Знакомые силуэты обретают совершенно иные очертания. Мое сердце так и колотится от возбуждения, ведь здесь ничего не стоит заблудиться. У меня нет глупых фантазий, будто я неуязвима, но я чувствую… приятное покалывание. Я так остро ощущаю, что я жива. И это не просто номинальное присутствие (когда я сижу в баре с друзьями, торчу в офисе, жду в магазине с пластиковой картой в руке, таращусь на свежие посты в социальных сетях… гадкое ощущение, от которого я так до конца и не избавилась, – будто смотрю на жизнь сквозь лист пластика). Но когда я здесь, в этом болоте, кишащем анакондами, вызывающем гниение и болезни почек, передо мной нет никакого листа пластика. Им даже и не пахнет. Я чувствую только запах грязи, густой и липкой, сильный запах водорослей, влаги, созидания и распада.

Гарри раньше говаривал, что болото показывает людям, из какого они теста. Я думала, это свойственный мачо треп, и, по сути, так и было, но в чем-то он был прав. Со мной это произошло, только когда я по-настоящему ощутила доверие к болоту, но не в том смысле, что оно меня не убьет (ведь оно стопроцентно, влегкую меня уничтожит), а в том смысле, что оно позволяет мне быть собой. Хрупким, странным человечком в хрупком, странном, перегнивающем, грязном мире. Как только я влюбилась в болото (как раньше влюбилась в Вайру), тогда-то я и полюбила свою жизнь.

Знакомые приметы – это мои друзья. Дерево, покрытое гусеницами, напоминает, что сейчас будет корень, о который я всякий раз спотыкаюсь, а за следующим поворотом яма, в которую вечно попадает моя нога, дальше, на отдельном плавучем острове будет дерево с летучими мышами. Если сниму москитную сетку и прислушаюсь, то услышу, как они трещат, почувствую, как их крылья обмахивают мое лицо. Налобный фонарик начинает тускнеть, и я дрожу. Восхитительная прохлада пробирает до костей.

Я падаю, потому что зацепилась носком за невидимый корень. Я по горло в воде, ищу, за что схватиться, визжу и смеюсь, и вдруг без всякой на то причины понимаю, что кто-то за мной наблюдает. Я поднимаю сетку, встаю на ноги и оборачиваюсь. Свет фонарика выхватывает из темноты два глаза примерно в метре над землей и достаточно широко расставленных, так что я тут же прекращаю смеяться, сердце немедленно уходит в пятки, и какое-то мгновение я вижу только белые пятна. Ярко-желтые, точно звезды, глаза в быстро тускнеющем свете фонарика. Сейчас батарейки сядут. Джунгли замерли, все крошечные создания вдруг замолчали. Я не шевелюсь. Бежать через болото я не могу. Смотрю сквозь мрак, а существо глядит на меня. Во рту кислая желчь. Теперь, когда глаза привыкли к темноте, я вижу крупную фигуру. Светлую с черными розетками.

В рюкзаке тупой нож – вот и все. У меня нет мачете, и от меня воняет кровью мертвой коровы. Диких ягуаров здесь не видели больше года ни сотрудники заповедника, ни фотоловушки. Мы часто их наблюдали с 2009 по 2015 год, когда джунгли вокруг нас исчезали и территории ягуаров сокращались. Но притом, что в заповеднике диких ягуаров не встречали два года, Дэвид, наш исследователь, беспокоится, что коридор джунглей, соединяющий охраняемые территории к северу и к югу от нас, коридор, представляющий собой один из ключевых миграционных путей ягуаров в бассейне Амазонки, возможно, тоже исчез.

Этот ягуар маленький, меньше Ру. Может, это та самка, которая всегда кружила возле его вольера, когда у нее была течка? Дэвид называет ее Серсея. «Возможно, она шла за мной по пятам», – мелькает в голове жуткая мысль. Сидит. Ягуары – отменные пловцы. А я вовсе не отменная пловчиха. Кое-как гребу по-собачьи. Я навожу фонарик на ее глаза, но не слышу ничего, кроме собственного оглушительного ужаса. Нас разделяет канал черной воды. Я раньше встречала диких ягуаров: замечала кончик хвоста, блеск глаз. Но никогда не сталкивалась вот так.

Никогда дикий ягуар не находился в нескольких метрах от меня. Никогда при этом я не была одна, ночью, посреди болота.

У меня вырывается истерический смешок. Так мне и надо! Вся эта чушь насчет доверия к сраному болоту! Может, надо чувствовать себя жалкой, как жертва? Но я чувствую себя огромной, меня так и распирает, будто сейчас мозги из носа вылетят. Мои синапсы так и искрятся: чик, чик, чик – чиркает паника, легкие пытаются и никак не могут дышать ровно.

За короткую секунду проходит целая геологическая эпоха, а потом вспоминаю, что я – это я (как я приучила себя). Раньше это было способом справиться с тревогой, а сейчас превратилось в нечто полезное, что помогало больше десяти лет работать с животными, которые чуют страх так же остро, как хулиганы и любители поглумиться над слабыми. Я беру свой страх и проглатываю. Заталкиваю его в живот, и там он прячется, пока не придет время, пока я не посмотрю на него снова, и тогда он станет ценным, полезным и важным. Из него я смогу вынести урок. Я очень осторожно завожу руку за спину, достаю из рюкзака металлическую фляжку для воды и одно из пустых ведер для мяса. Мышцы ягуара напрягаются, а потом я тоже напрягаю мышцы и открываю рот. Я начинаю долбить фляжкой по ведру и во все горло орать песню Purple Rain. Мой голос взрывает темноту, его перебивает громовой стук металла о пластик, и когда я снова смотрю вперед, ягуара больше нет. Рядом вообще никого нет.

– Я видела ягуара!

– Чего?

– Я, б****, видела ягуара!

Я, запыхавшись, хватаю Чарли за руку.

– Я тоже видел. Даже выгуливал. Его звали Рупи.

– Нет! – Пытаюсь прожечь его взглядом, но мешает одышка. – За мной по пятам шел ягуар!

– Ну конечно, конечно, – смеется Чарли. – Это был Ру?

– Дэвид! – ору я, разворачиваюсь и отмахиваюсь от облака москитов, которые вылетели из джунглей вслед за мной.

Когда ягуар сбежал, я, идиотски размахивая руками, то шлепала по воде, то плыла на пределе скорости, лишь бы побыстрее вернуться в лагерь.

– Да, чего?

Дэвид выглядывает из офиса. Сейчас уже так темно, что хоть глаз выколи, но генератор (который мы наконец установили в 2012 году) все еще работает, гудит на заднем плане. Наш крошечный, похожий на коробку офис сияет резким электрическим светом, освещает старый, выцветший двухметровый портрет Коко, обхватившего ветку пальцами ног, – это я изобразила его когда-то на стене душа.

– Я видела Серсею! – восклицаю я.

У Дэвида за щекой комок листьев коки, губами он сжимает незажженную сигарету. На лице шрам от недавнего заражения бактериями, разъедающими кожу.

– Да ты брешешь.

– Нет! Клянусь. Это было как в кино. Она была само совершенство! Просто смотрела на меня с берега болота. Я сегодня могла умереть!

– Ну конечно, – снова смеется Чарли.

Я его пинаю, а он только пинает меня в ответ. Дэвид уже вернулся в офис, бурча что-то себе под нос и взволнованно качая головой. Я вижу, что Осо тоже там, планирует бюджет на строительство или что-то такое. Ему пора быть дома. В деревне Санта-Мария со своей девушкой и годовалыми дочками-близняшками. А мне надо идти разбираться с бухгалтерией. Наши финансовые дела больше не записываются в сыроватую тетрадку, а банкноты и монеты боливиано теперь не лежат в старой жестянке из-под сухого молока, спрятанной под кроватью Агустино. У нас есть сейф, который мне никогда не удается открыть, и компьютер, который приходится держать в коробке с рисом, чтобы не пропускать влагу, иначе ему придет конец. Но надо сбросить мокрую одежду, принять душ, высушить ноги, поесть, поспать… Надо найти Сэмми и Гарри!

Уже полвосьмого.

– Птички спят? – с надеждой спрашиваю я у Чарли.

Тот качает головой:

– Большой Красный артачится.

Я вздыхаю, и мы оба смотрим в сторону птичника. Наши сапоги, полные воды, издают чавкающие звуки. Слева от меня горит огонек в столовой, и я улавливаю вкуснейшие запахи ужина, от которых урчит в животе. Слышу маниакальный смех Большого Красного и вижу толпу взволнованных волонтеров вокруг забора. Одна из волонтерок пихает Чарли в руки длинную палку.

– Этот попугай ненормальный, – слышу я бормотание проходящей мимо девушки. – Он проклевал дыру в моем сапоге!

Остальные тащатся вслед за ней. Я вздыхаю и снимаю со лба фонарик. Батарейки полностью разрядились. Достаю телефон из водонепроницаемого пакета. Включаю фонарик и заглядываю в вольер нанду.

– Мэтт Дэймон еще гуляет, – говорю я.

Чарли кряхтит: он уже одной ногой в клетке Большого Красного. Поэтому открываю дверь в вольер нанду и слушаю, как Чарли принимается петь. Он хорошо поет, настолько, что без труда убеждает легковерных волонтеров, будто в 2015 году дошел до финала австралийского «Голоса». Я вполуха слушаю его жизнерадостную версию песни No Woman, No Cry. Мэтт Дэймон неуклюже пытается спрятаться среди деревьев.

– Привет, Мэтт Дэймон.

Нанду смотрит на меня бусинками злобных глаз. Количество наших нанду, любителей терроризировать волонтеров, то увеличивалось, то уменьшалось по мягкой волнообразной кривой. Некоторых удалось выпустить на волю, некоторые умерли. У нас появилось четырех новых, и постепенно люди забыли, кто из них кто. Сейчас остался только один Мэтт Дэймон, и скорее всего это не та птица, которой мы изначально дали эту кличку. Надеемся выпустить его следующим летом. К северу от городка есть заповедник для свободных нанду, которым заведует наш друг, и надеемся, Мэтт поселится там.

– Пора спать, дружище.

Он расправляет крылья, выгибает длинную шею и шипит. Я нежно воркую, медленно прохожу мимо и направляюсь к его дому. Поглядывая через плечо, ухмыляюсь. Нанду следует за мной по пятам. Он изображает недовольство, но я подозреваю, что ему безумно нравится весь этот обмен любезностями. Когда открываю деревянную дверь, он останавливается в дверном проеме и со взрывным звуком гадит мне на сапоги, а потом, еще не до конца остыв, заходит и укладывается на мягкую подстилку из сена.

– Привет, Кусака, – мурлычу я, заходя в клетку к тукану.

Я могу различить жутковатые очертания толстых черных столбов, которые до сих пор ждут снаружи. Они готовы стать опорами нового птичника, который мы так и не построили. Кусака, треща, налетает на меня, щелкает изогнутым черным клювом с кислотно-голубой полоской вдоль основания. Начинает восходить луна, придавая всему вокруг мягкое голубое сияние. Кусака делает вид, что хочет продырявить мой сапог, а потом прыгает на ветку на уровне головы, все так же щелкая клювом.

– Ладно, дружочек, – смеюсь я.

Поднимаю палку. Кусака долго смотрит на нее, а потом трется клювом, запрыгивает на нее и позволяет мне отнести его в ночной домик. Я смотрю на тукана: он высокомерно каркает со своей жердочки. Я едва различаю его. Он склоняет голову набок, зрачок с голубой каймой расширяется в темноте. Летунья умерла четыре года назад. С тех пор Кусака живет один, как и Мэтт Дэймон. Ему, наверное, не меньше пятнадцати лет, перья неопрятные.

Услышав возбужденный скрипучий смех Большого Красного, я с грустью думаю, что заповедник превратился в дом престарелых.

Закрываю клетку Кусаки и по кругу возвращаюсь.

– Как дела? – спрашиваю я, опершись о забор вольера Большого Красного.

Чарли страдальчески смотрит на меня из клетки.

– Хочешь попробовать? Сегодня Боб Марли ему не в кайф.

Киваю. Снова вынимаю телефон и пролистываю список песен. Когда нахожу нужный трек, делаю звук погромче. Обычно лучше всего заходит Bridge over Troubled Water[90]90
  Песня фолк-рокового дуэта Simon & Garfunkel.


[Закрыть]. Вхожу в темную клетку и становлюсь рядом с его ночным домиком.

– Ну давай, дружок.

Большой Красный неуклюже идет на звук музыки, вот он уже в нескольких сантиметрах от меня. Но тут попугай разворачивается в противоположную сторону и прячется под листом. Там он и остается, раскачиваясь взад-вперед. Мы с Чарли переглядываемся, то и дело пришлепывая все более настырных насекомых. Если к тому времени, как я доберусь до душа, воды не останется, я кого-нибудь убью.

– Не двигайся…

Хлопаю Чарли по потному, грязному лбу, кишащему черными, надувшимися от крови москитами.

– Зажги фонарь.

Чарли направляет телефон на мою раскрытую ладонь, и мы начинаем считать.

– Пятьдесят два! – восклицаю я, вытирая о легинсы кровь и размазанные тельца. – Отличный хлопок.

– Смотри! – показывает Чарли, садясь на корточки и вытягивая руки вперед.

Большой Красный забирается на его ладони и жалобно трется клювом о пальцы парня. Чарли потрясенно глядит на меня снизу вверх. Большой Красный разрешил Чарли брать себя на руки только в последние пару недель. Парень осторожно поднимает слепого, маразматичного ару, аккуратно сажает его в ночную клетку и закрывает дверцу. Я завешиваю штору.

– У тебя телефон заряжен? – шепчу я. – Мой почти сел.

Чарли смотрит на экранчик.

– Мой заряжен.

Он выбирает несколько песен и ставит их на повтор, чтобы помочь Большому Красному уснуть. Когда мы выходим из вольера, я тут же начинаю снова чувствовать ликование, представляя все радости, которые ждут меня впереди.

– Я пошла в душ! – хлопаю в ладоши я. – Или нет, сначала поем. Блин, не могу выбрать. А ты что будешь делать?

– Есть.

Мы подходим к стоячему крану в центре патио. Столовая ярко светится справа от нас, душевые (практически умоляющие меня пойти помыться) – слева.

Я закусываю губу.

– Не знаешь, где Гарри и Сэмми?

Чарли ухмыляется:

– А, старички. Наверное, в кроватях. Вспоминают старые безумные времена за чашкой горячего какао.

Я смеюсь и пускаюсь бежать. Столовая и душ могут подождать. Чарли ошибся. Я точно знаю, где искать Гарри и Сэмми.

Когда выбегаю на дорогу, луна яркая, почти полная – подвешенная в небе серебряная монетка. В хижине курильщиков собралась группа волонтеров, но Гарри и Сэмми там нет, поэтому бросаюсь налево, потом направо и уже собираюсь возвращаться, но тут замечаю в нескольких сотнях метров два силуэта на асфальте. Я бешено машу им и уже хочу бежать туда, но вижу, как они встают и идут навстречу.

– Эта дорога – полный отстой, – рявкает Гарри, когда они приближаются к хижине курильщиков.

Он с подозрением заглядывает внутрь, смотрит на волонтеров почти вдвое младше него. Сэмми глядит на меня с кособокой, немного огорченной гримасой, а я склоняю голову набок, представляя, как они провели вечер. Гарри выглядит глубоко несчастным. Мимо нас слишком быстро проносится грузовик, и мы втроем отпрыгиваем в заросли, прикрывая глаза от щебня, летящего из-под колес. За грузовиком почти сразу проезжает второй, тут же третий.

Гарри перекрикивает шум транспорта:

– Вижу, вы так и не сделали «лежачие полицейские», за которые боролась Мила!

Интересно, сказала ли ему Сэмми, что правительство пытается расширить дорогу? По обе стороны уже расчистили по пять метров в глубь джунглей, и теперь вдоль обочин идут линии электропередач. Эти пять метров хотят увеличить до тридцати и сделать двухполосное шоссе, а нашу столовую превратить в придорожное кафе. Мы боремся против этого проекта, но…

Я решаю пока ничего не говорить. Он таращится на шумных волонтеров, будто завороженный. Сэмми только пожимает плечами, и мы молча идем плечом к плечу обратно в лагерь. Я освещаю путь телефоном, тратя последние проценты заряда.

– Смотрю, теперь у всех телефоны, – бурчит он.

Я смотрю на неуместный кусок пластика и минералов в руке и киваю.

– Когда?

Пожимаю плечами.

– Примерно пять лет назад люди стали привозить с собой ноутбуки и смотреть фильмы в спальнях, вместо того чтобы тусить в столовой. Три года назад здесь стала ловить мобильная связь, потом интернет. Теперь, если у тебя есть смартфон с боливийской симкой, будет какая-никакая связь.

Сэмми пытается улыбнуться, пихая Гарри в бок.

– Сначала я тоже возмущалась, но это же совершенно переворачивает мир. Больше никто не теряется в джунглях. Больше не надо кричать «куу-ии»!

Гарри только фыркает. Проходим мимо офиса.

– И у вас даже сраный офис теперь есть? И электричество?

– Ну, не совсем электричество, – тихо говорю я. – Пока нет. Линии электропередач провели, каждый месяц Осо ездит в город просить, чтобы нас подключили. В Санта-Марии электричество есть, у нас до сих пор генератор. Он питает только офис, медпункт и холодильник. В спальнях выключателей нет… по крайней мере, пока.