Текст книги "Годы с пумой. Как одна кошка изменила мою жизнь"

– У вас есть холодильник? – восклицает Гарри. – Я поехал домой.

– Понимаю, – смеюсь я. – Больше никакого тухлого мяса. И гнилых овощей. Мы сейчас едим столько салата! И – подумать только – даже фруктов! Сюда.

Я открываю дверь в comedor и захожу в пятно желтого света от свечи, в тихий говор нескольких волонтеров, которые не стали торчать в хижине курильщиков, но залезать под москитные сетки пока не захотели. Осо, похоже, вернулся домой, в Санта-Марию, на своем мопеде, как и Джонни.

– Вы уже ели?

– Ага.

Гарри рассеянно смотрит на рассыпающиеся потолочные балки, как и прежде, испещренные выцветшими надписями и термитными дорожками. Если очень напрячь глаза, можно разглядеть и наши имена.

– Не верится, что хоть столовая на месте.

Я улыбаюсь, половником накладываю ужин – густой, исходящий паром тыквенный суп – в старый пластиковый контейнер, закрываю крышку и кладу его в рюкзак.

– Пойдем.

Гарри вяло плетется за мной. Сэмми следом.

– Тебе выделили кровать? – спрашиваю я.

– Ага. Элли отправила меня в одну из новых спален, с этим парнем, Чарли.

– А, отлично. Чарли грязнуля, так что вы поладите.

– Я хотел в «Санта-Крус».

Я иду, не смотрю на него. Но краем глаза вижу, как напрягается его челюсть.

– Там теперь плитка на полу, – смеется Сэмми, пытаясь отшутиться. – Не то что прежде. Я скучаю по грязному месиву между пальцев ног.

Я тоже смеюсь, но не говорю, что стараюсь не останавливаться в «Санта-Крусе» (только если вообще нет вариантов): слишком больно… слишком тихо… слишком пусто.

Мы проходим мимо душевых, мимо нового спального корпуса с отдельным двориком, окруженным манговыми деревьями. Мимо новых, сияющих экотуалетов.

Гарри вдруг хватает меня за руку.

– Что стало с Фаустино?

Зрачки у него огромные: свет луны едва просачивается сквозь полог листвы. Я вздыхаю и неловко прижимаю телефон к ноге, чтобы не слепить его светом фонарика.

– Машина. – Колеблюсь. – Меня не было. Но ты была, да? – Смотрю на Сэмми.

Она кивает:

– Это случилось через пару лет после Коко. Фаустино… ну ты помнишь. Он тосковал. Просто сидел на дороге, будто ждал, чтобы его сбили. И в итоге, собственно… – Она не заканчивает фразу.

После этого мы не позволяем животным свободно бродить по территории лагеря. Люди стали ожидать больше… Охраны здоровья и безопасности. Больше нормальности, больше контроля. Соцсети многое изменили. Чтобы люди выкладывали фотки, как обезьяна спит у них в кровати? Очень скоро это стало немыслимо.

Сэмми снова пускается быстрым шагом, по дороге в зону карантина. Когда Мила покинула заповедник, ее место на какое-то время заняла Сэмми. На пару лет. До того, как начала учиться. До того, как поняла, что не может жить здесь всегда, но обязана сделать что-то полезное. Что-то мощное. Иначе она и правда сойдет с ума. Я свечу фонариком вперед, в сторону темной, вьющейся скользкой горки. Здесь серая липкая грязь до сих пор доходит до уровня выше сапог. Я оглядываюсь и проверяю, обул ли Гарри сапоги. Нет. Он пытается перепрыгивать через самые глубокие участки.

– Есть и сухая тропинка, – бросаю я через плечо. – Вон там, слева.

– А куда мы идем? – ворчит он.

– Ко мне домой.

Кричит совка, жутковатый звук «у-у, у-у, у-у» скачет между темными ветвями лиственного полога. Я иду по краю маленького, шаткого и подгнившего дощатого моста через болотце, а потом снова налево. После этой развилки всего через пару сотен метров мы видим дом. Его металлическая крыша серебрится в лунном свете.

– У тебя собственный дом? – восклицает Гарри.

– Скорее хижина. Сэмми, когда приезжает, останавливается у меня. – Я улыбаюсь, оглядывая крошечную темную поляну. – Дом построили для Рене. Она тут всем заведовала после Милы и после тебя. – Я подталкиваю Сэмми в бок и улыбаюсь. – Лишний стимул, чтобы директора задерживались надолго. Этот домик…

Качаю головой, пытаясь найти слова, чтобы объяснить, что это значит: иметь собственный дом, учитывая, что ты стареющая дама тридцати с лишним лет, с травмированной спиной и артритными бедрами, древняя старуха в подростковом лагере, – даже если это всего лишь одна комнатка с кирпичными стенами и жестяной крышей. Зато на полу плитка, которая всегда остается прохладной. Двуспальная кровать с настоящим матрасом. Полки, стул, крючки на стенах для вещей. Диван из сложенного пеноматериала. Под крышей живет семья крыс, а в три часа ночи приходит дикобраз, чтобы погрызть кирпич. Между кустов, чуть в сторону от тропинки, есть местечко, которое я использую в качестве туалета, а всю грязь за мной убирают навозники.

– Я его обожаю, – шепчу я.

Сэмми лукаво посматривает на хижину.

– Но здесь тоже нет грязного месива.

Я усмехаюсь и открываю дверь. Сэмми заходит первой, Гарри следом. Я захожу последней, зажигаю две свечи, вставленные в горлышки стеклянных бутылок. Свечи испускают подрагивающее желтое сияние.

– Можешь сесть на диван, Гарри, – улыбаюсь я.

Он хохочет, качая головой:

– Здесь так просторно!

Гости плюхаются на диван, а я начинаю слой за слоем стягивать с себя мокрую рабочую одежду.

– Не против, если я приму душ?

Они качают головами. Гарри откидывается назад, закрывает глаза. Сэмми достает сигарету, вертит ее в пальцах.

– Ты до сих пор куришь? – бормочет Гарри.

– Только здесь, – отвечает она. – Каждый год беру отпуск на две недели. И из всего мира выбираю эту кишащую москитами адскую дыру. Не лишай меня хоть каких-то маленьких радостей.

Но сигарету не зажигает. Я смеюсь над ее страдальческим выражением лица. Я знаю, что Сэмми шутит и одновременно говорит чистую правду. Работа у нее напряженная. И все же она приезжает сюда в редкие свободные дни, чтобы увидеться со своим престарелым, больным Ванессо. Хотя бы еще разок. Каждый год мы думаем, что это последняя встреча. Просто чтобы еще раз сказать «спасибо» и «я люблю тебя».

Десять лет.

Ни у кого из нас не было нормальных романтических отношений с представителем противоположного пола, да хоть бы и своего, да хоть бы с представителем своего биологического вида, – не считая меня и Тома.

У нас ведь и так есть отношения – с Вайрой, с Ванессо, друг с другом и с заповедником. И мы их ни на что в мире не променяем. Я заворачиваюсь в полотенце (но сначала встряхиваю его, прогоняя черного паука, который семенит под кровать). Потом сую раздувшиеся ноги в шлепанцы и обхожу вокруг домика через заросли лиан, patuju и пальм. Поднимаю глаза и вижу звезды – дырочки от булавок, разбросанные по индигово-черному небу. Сейчас по-прежнему жарко. Пот стекает по пояснице. Я иду осторожно, во все глаза слежу, чтобы не наступить на бушмейстера или коралловую змею, от укуса которой у меня кровь пойдет из глаз и я умру через двадцать минут. Слышу, как на дороге, меньше чем в ста метрах слева, громыхают грузовики. Справа кто-то шуршит в зарослях. Наверное, свинья или броненосец. При мысли о Серсее чувствую легкую дрожь, удар страха. Потом думаю, почему она вообще сюда явилась. По той же причине, по какой мы иногда по утрам видим следы диких ягуаров в патио.

Закрываю глаза. Так мало дикого осталось в мире. Я думаю о Вайре, которая до сих пор живет в старой клетке. Она больше не гуляет по своим тропкам. В итоге Мила оказалась права. Состояние счастья, в котором была Вайра в 2008 году, когда я улетела, оказалось недолгим. В каждый новый приезд она находила новый повод бояться. Тропки заросли, в лагуне никто не плавал. По сути, скоростное шоссе к раю только увело ее слишком далеко от безопасной клетки. Я закрыла все тропки в 2014 году, три года назад. Вместо этого мы сделали ей несколько бегунов, чтобы можно было выгуливать ее по петле от клетки до самой лагуны. Ей они нравятся. Думаю, пума стала счастливее. Более уравновешенной, чем когда гуляла по своим тропкам. Не такой свободной. Но при этом… менее нервной. Ее больше не надо привязывать к человеку веревкой. И сейчас я думаю, это к лучшему.

Лягушки поют в траве, сверчки чирикают, москиты ноют, деревья скрипят. Когда подхожу к своей личной душевой, то вешаю полотенце на ветку и со вздохом, полным предвкушения, поднимаю руку и кручу кран, который подает холодную воду по трубам от лагеря. Когда первые капли падают на лицо, я не могу сдержать стона. Это блаженство.

Я сижу на плитке в пижаме. Сэмми и Гарри расположились на диване рядом, но не слишком близко. Они еще чувствуют легкую неловкость. Я посыпаю несчастные гниющие стопы тальком, чтобы подсушить. Только закончив с этим делом, позволяю себе открыть ужин. Без коки, которая поддерживала во мне бодрость, я с каждой секундой все острее чувствую усталость и голод, и запах остывшего супа вызывает жадный стон. Жестом предлагаю суп гостям, но они только качают головами и наблюдают, как я закидываюсь едой.

– Ну ничего себе, – наконец произношу я с ухмылкой. – Ты весь такой чистенький!

– За пределами заповедника с грязнулями никто не станет и разговаривать. – Гарри улыбается, но одними губами.

– Чистая правда! – тихо поддакивает Сэмми.

Я тоже пытаюсь улыбнуться, правда, и у меня улыбка не очень-то выходит. Первая радость при виде Гарри превратилась в замешательство. Так что я принимаюсь еще энергичнее работать ложкой, просто чтобы не сидеть без дела.

– Ну что, – бормочу я в перерыве между ложками супа, – очень тебе не по себе?

– Сейчас даже мне не по себе, – восклицает Сэмми.

Гарри смеется, и смех похож на настоящий, однако потом приятель снимает бейсболку и проводит обеими руками по волосам. Снова смотрит на нас круглыми и покрасневшими глазами.

– Все как прежде. Но…

– Все изменилось? – Я киваю. – И так каждый раз.

– Как Вайра?

– Лучше всех.

Гарри вскидывает брови.

– Она всегда лучше всех, – упрямо повторяю я.

– Ты не построила ей вольер попросторнее? Я думал, ты этим займешься.

Качаю головой.

– Всегда оказывается, что другим животным вольер нужен больше, – тихо отвечаю я, отводя глаза. – Птицы по-прежнему живут в старом вольере.

Гарри ничего не говорит.

– Был период, – продолжаю я, – когда у нас было тридцать кошек. Ты знал? Мы не могли принимать новых. Люди привозили их, а нам приходилось отказывать. Теперь у нас снова есть место, так много животных умерло, но нет людей. В зоопарке четыре ягуара, которых хотят отправить к нам. Но волонтеров… в прошлом году в разгар сезона было всего пятеро. Пятеро волонтеров!

Гарри просто смотрит на меня, а я рассказываю дальше.

– Сама умер в начале года. Кроме Большого Красного и Ромео, не осталось ар. Лоренцо тоже нет. Джульетта умерла в прошлом году, и у Ромео разбито сердце. Сначала он даже не шевелился, таращился в пол. Потом начал рвать на себе перья и биться головой о стены. Позже стал нарываться на драку с Большим Красным, и они чуть не убили друг друга, так что мы перевели его в карантин, и он теперь там живет в одиночестве. Надеялись, что в этом году сможем собрать деньги, чтобы наконец перестроить птичник. Тогда получится взять новых ар, и может, Ромео найдет себе новую Джульетту. Но у нас тупо нет денег. – Делаю захлебывающийся вдох. – Инти умерла от рака. Они все страдают от опухолей, лейкемии, заболеваний костей. В детстве их кормили протухшими макаронами и чипсами. Никто не заслуживает таких мучений, через которые они сейчас проходят! Кошки умирают, обезьяны тоже, ветеринары делают им вскрытие и видят, что у них все внутренности изуродованы. Мы просто этого не знаем. – Я втягиваю носом воздух, крепко вцепившись в миску с супом. – Вайре уже четырнадцать, ты знал? Четырнадцать. Они все такие старые.

– Как мы, – бурчит Гарри.

Повисает долгое молчание.

Наконец Сэмми очень тихо говорит:

– А ты почему не приезжал? Из-за Ру?

Я встаю и подхожу к окну, ставлю недоеденный ужин на подоконник. Я больше не хочу есть. Гарри смотрит на Сэмми. Он сидит, поджав ноги.

Свечной огонек безжалостно подчеркивает проседь в его волосах и морщины вокруг глаз.

– Ага, – наконец шепчет он. – Это было так тяжко. Я не мог смотреть на него, запертого в клетке.

Потираю глаза, опираясь спиной о кровать.

– Ему приятно было бы тебя увидеть.

Сэмми смотрит на ладони.

Гарри не отвечает… Что тут скажешь?

– Надолго ты к нам? – шепчу я.

Он смотрит на дрожащее пламя.

– На две недели. Больше не смог себе выбить.

Киваю.

– Я смогу с ним увидеться? – голос дрогнул от боли.

У меня не сразу получается ответить:

– Ну конечно. Когда захочешь.

Какое-то время мы слушаем звуки джунглей. Уханье совы. Шуршание ночного гостя – дикобраза. Наконец Гарри говорит так тихо, что я едва слышу:

– Я нашел работу, которая мне нравилась. Потом девушку, потом дом, и год превратился в два, а потом в пять. Я был сломлен. Мое тело было так исковеркано, да и голова тоже… Я был… счастлив.

Сэмми фыркает, слабо улыбаясь:

– Счастлив? Ты?

Гарри краснеет, а потом напряжение вдруг исчезает. Он смеется:

– Ага, кто бы мог подумать! – Он колеблется. – А вы, девчонки, счастливы?

– Какое там! – Однако Сэмми улыбается.

Снова замолкаем. Потом Гарри спрашивает:

– Что-нибудь слышали о Томе?

– Нет. С тех пор, как расстались.

Он кивает.

– Но я думаю, он счастлив. Наверное, работает где-нибудь с овцами.

Гарри бросает в меня мой старый носок. Я ловлю.

– Пожалуй, даже Том не мог конкурировать с Вайрой.

– Ага. У него не было ни малейшего шанса, – смеюсь я. – Думаю о ней каждый день. Просыпаюсь в холодном поту, если снится, что с ней беда. – Качаю головой. – Но, когда возвращаюсь сюда, иду по ее тропинке, она узнает меня, и здоровается – мяукает! Этот заповедник… заполняет пустоту в моей душе. – Я смотрю на Сэмми, потому что знаю: она чувствует то же самое. – Мы умудряемся убедить себя, что оно того стоит, так? Что это нормально – все время летать, возвращаться, жить в этом чистилище, просто чтобы убедиться, что они в порядке. Физически присутствовать здесь, чтобы напоминать кучке очередных волонтеров, как обеспечить этим животным безопасность. Но проблемы там, и проблемы здесь – между ними попросту стерлись все различия. Больше нет никаких «здесь» и «там». – Я вздыхаю и бросаю носок в Гарри. Носок приземляется к нему на колени. – Так почему ты приехал сейчас?

Гарри замирает.

– Мне начал постоянно сниться Ру. А вокруг него горел весь бассейн Амазонки, климат летел ко всем чертям, мир разваливался…

Сэмми берет его за руку. Гарри тупо смотрит в пол. Мы молчим. Слушаем, как под крышей возятся крысы, как вдалеке на дороге грохочут грузовики, как тихо шумит прибой джунглей. Наконец Гарри смеется:

– Родственники считают, что я тронулся.

Мы смотрим сквозь темное, завешенное москитной сеткой окно. Я вижу, как бьются в него насекомые, привлеченные танцем свечного огонька.

– Это трудно объяснить, – тихо говорю я.

А потом улыбаюсь. В прошлом году вместе со мной приехала мама. Она влюбилась во всех этих травмированных существ. Она дни напролет общалась с Большим Красным и Кусакой. Подружилась с доньей Люсией и доньей Кларой, помогала им нарезать овощи в кухне, заполоненной крысами. И ей безумно понравилась Вайра. Это была любовь с первого взгляда. Мама с самого начала знала, что я в своем уме. Мне даже не пришлось это объяснять.

Гарри проводит пальцами по краю грязного покрывала на диване. Наконец он укладывает голову и закрывает глаза. Мне кажется, что он заснул, но тут он тихо спрашивает:

– Вольер Самы пустой?

Я напрягаюсь. Сама умер от старости: его доконало множество недугов.

– Да, – сухо отвечаю я.

– Думаешь перевести Вайру туда?

Долго молчу. Ну конечно, я об этом думала, но при этом десять лет примирялась с фактом, что жизнь Вайры такая, как есть. И я больше ничего не могу сделать, чтобы ее изменить.

– Это Нэне решать, – наконец отвечаю я.

Нэна – президент организации. Она работает в другом приюте, «Парке Мачия», в горном тропическом лесу к западу отсюда. Она влюблена в паукообразных обезьян, и о некоторых заботится вот уже двадцать пять лет. Когда Нэне было лет двадцать и она училась на биолога в Ла-Пасе, она спасла свою первую обезьяну, которая изменила ее жизнь (как Вайра мою). Потом бросила учебу и поехала в джунгли, где основала «Парке Мачия», чтобы той паукообразной обезьяне было где жить – среди деревьев, а не среди большого города. Сейчас мы с Нэной подруги (я надеюсь), хотя в первые годы в заповеднике мы практически не пересекались. Я провела с ней какое-то время в «Парке Мачия», помогала, когда была нужна. А Нэна приезжает сюда, когда может. Она разбирается с самыми тяжелыми ситуациями: с усталостью сотрудников, пожарами, смертями, наводнениями, лавинами, коррупцией в правительстве, убывающим с каждым годом числом волонтеров… Но не покидает заповедник. Мне даже кажется, она не способна его бросить.

Свеча потрескивает, а потом проваливается в горлышко бутылки и шипит, растворяясь в темноте.

– Ну тогда позвони Нэне. – Гарри открывает глаза. – Не говори, что это не приходило тебе в голову. Веревки станут не нужны.

Я делаю глубокий, дрожащий вдох. Система бегунов для Вайры нормально работает. Я пришла к мнению, что это лучшее, что мы можем для нее сделать. За годы в заповеднике я видела, как она то обожала свои тропинки, то ненавидела. Отношение меняется в зависимости от сезона, погоды, личности волонтера, количества москитов, степени усердия, с которым мы расчищаем ее тропки, света, темноты, звуков, шума… Другие кошки, которых можно выгуливать, обожают радостную суматоху. Но не Вайра. Она с каждым днем становится счастливее на своих бегунах, где за ней никто не идет по пятам. Но… остается Вайрой. По-прежнему каждый день шипит и ворчит. По-прежнему до ужаса всего боится. По-прежнему хочет заснуть рядом с тобой, уложив голову на сапоги, а в следующую минуту бешено рычит без видимой причины. Однако для нее причины есть, и очень серьезные.

Для нее невыносимо сидеть в клетке, но при этом невыносимо и находиться за ее пределами.

Я не отвечаю Гарри. Пустой вольер, да еще такой просторный, какой был у Самы, – это же просто золотой слиток. Есть очень длинный список кошек, которым такой вольер принес бы больше радости, которым он подошел бы куда больше, чем Вайре. В этом вопросе столько неизвестных факторов. Возможно, такие серьезные перемены приведут ее в ужас. Возможно, это худшее, что я могу с ней сделать. А может, ей понравится. С трудом представляю ее в этом вольере. Она смогла бы бегать на расстояние больше десяти метров и без веревки на шее. У нее был бы простор. Простор! Я смогла бы снять с нее ошейник.

Гарри закрывает глаза. Сэмми берет незажженную сигарету и снова начинает вертеть в пальцах. Через какое-то время я засыпаю под шорох ее пальцев и шуршание крыс под крышей.

На следующий вечер мы отправляемся в деревню играть в футбол. За прошедшие годы благодаря увеличившемуся потоку транспорта и общему развитию региона деревня разрослась, но при этом стала более жалкой. Погодные условия жестче, отсюда неурожаи, и полки магазинов начали пустеть. На поверхности – сияние электрических ламп и инвестиции. В деревне теперь есть cancha – внушительная открытая спортивная арена. Здесь собираются подростки, чтобы поиграть в футбол, и мы с Осо и Джонни во главе присоединяемся раз в неделю. Несмотря на высокий уровень мастерства парней, мы всегда проигрываем. Сейчас Осо, стоящий на воротах, обхватив голову руками, наблюдает, как волонтеры беспомощно болтаются на поле. Я сижу на трибуне и уплетаю фруктовый лед, который, я уверена, на один процент состоит из манго, на десять изо льда и на восемьдесят девять из сахара. От него ноют зубы.

– Ты не играешь? – спрашивает Чарли.

Устав носиться по полю, он плюхается на скамью рядом, трясет волосами, как мокрый пес, и забрызгивает меня своим пóтом.

– Нет, спасибо, у меня нет ни малейшего желания стать еще более потной, чем сейчас.

Чарли обворожительно улыбается местным восьмилетним девчонкам, которые стоят за моей спиной и заплетают мне косички. Девочки, все как одна, прижимают ладошки к губам и неистово хихикают.

– Ты их хоть предупредила, прежде чем они взялись за твои волосы? – спрашивает Чарли, наблюдая за игрой. – Могут содержать вшей, жир, давно не мыты…

– Эй! Я только вчера вымыла голову.

Чарли вскидывает брови.

– Ну, может, позавчера… – Я улыбаюсь, передаю ему хвостик фруктового льда. – Мы побеждаем?

– Нет. Мне кажется, у Осо сейчас взорвется голова.

Я киваю.

– Как сегодня Ру?

– Ты хочешь спросить, как Гарри? Держался.

– Хорошо. А Ру?

– Ага. Он был в порядке! Рад был видеть Гарри, это точно.

Я помимо воли облегченно улыбаюсь.

– Гарри много историй рассказал мне о прежних временах, – ухмыляется Чарли.

– Про Ру?

– Ага. Похоже, выгуливать его было потрясно. Жаль, меня тогда не было.

– Да ты тогда еще в подгузниках ходил.

– Ага.

Парень грустно отхватывает здоровенный кусок мороженого, и манго размазывается по всей бороде.

Я смотрю на подростков, бегающих вокруг нашей команды. Наконец после долгого молчания говорю:

– Как думаешь, может, стоит переселить Вайру в вольер Самы?

Чарли удивленно смотрит на меня.

– А ты как думаешь?

Разглядываю ноги. Наконец я просто говорю:

– Если Нэна согласится, поможешь?

Чарли вручает мне липкий фруктовый лед.

– Если я откажусь, ты останешься моим другом?

Я смеюсь, и напряжение в груди уходит.

– Нет.

– Тогда помогу.

Он поворачивается, подмигивает девчонкам и вызывает новый взрыв хихиканья. Потом кивает в сторону поля, встает, потягивается и подает мне руку, чтобы помочь подняться.

– Пойдем, игра окончена. Смотри, Осо сейчас заплачет.

Я стою на дороге одна. Месяц – тоненький осколок ободка. Сначала звезды заполняют все небо: Южный Крест, Пояс Ориона, невообразимое количество образующих Млечный Путь огоньков, названий которых я не знаю. Здесь он называется Willka Mayu, то есть «Священная Река». Некоторые звезды движутся, прочерчивая темноту в триллионах километров отсюда.

Осо рассказывал, что кечуа одушевляют темные фигуры между звездами. Они видят животных там, где нет света.

Все эти животные из космической черноты обитают в Священной Реке и присматривают за живыми, дышащими тезками на земле. Осо сказал, что этот мир, который живет и дышит, тот, на земле которого мы стоим, – этот мир олицетворяет пума. Мне, как ни странно, это кажется вполне логичным, как и животные из темного космического пространства. Я никогда ничего не видела там, где нет звезд. Только черноту. А теперь в их извивающейся тени я вижу Mach’acuay, Змею. Вижу Urcuchillay, Ламу, и Atoq, Лису у ног Ламы. Вижу Hanp’atu, Жабу.

Сейчас я слушаю жаб и лягушек, исполняющих ночную симфонию. Мила говорила, что, чем громче они кричат, тем выше вероятность дождя. Я не сомневаюсь. Дует легкий бриз, пахнущий дождем, покачивает косички, спадающие на шею. Я смахиваю москитов, которые, едва я пришла сюда, налетели на меня, как осы на яркий манговый фруктовый лед. Я вышагиваю взад-вперед, хлопаю по трясущимся от шлепков задним частям бедер. Это не спасает от москитов, зато помогает не съехать с катушек. Я долго таращусь на свой телефон, потом набираю номер.

– ¿Hola?

В динамике слышны потрескивания: связь здесь ужасная, ловит только в одной ничем не примечательной точке дороги, и точка эта будто каждый день сдвигается на новое место.

– Hola, Nena, – говорю я, пряча руки внутрь футболки и прижимая телефон к уху плечом.

– ¡Laurita! – восклицает Нэна.

Она, наверное, до сих пор в джунглях. Паукообразные обезьяны, темные, как фигуры между звездами, устроились на ветках. И среди них Мороча. Она теперь там, в тех зарослях, с такими же обезьянами. Лицо Нэны, ее черные волосы, подвязанные ярким шарфом, блестят в звездном свете, телефон она бережно держит в ладони.

– Nena, ¿todo bien?[91]91
  Нэна, все хорошо?


[Закрыть]

– Sí. Y tú, ¿cómo estás?[92]92
  Да. Как ты поживаешь?


[Закрыть]

– Bien. Todo bien aquí. Pero…[93]93
  Да, здесь все хорошо. Но…


[Закрыть] – умолкаю, не зная, как лучше сказать. Я чувствую огромную тяжесть наблюдающих за мной темных провалов между звездами. Почти ощущаю затылком их дыхание. – ¿Podemos hablar de la jaula de Sama?[94]94
  Можем поговорить про загон Самы?


[Закрыть]

Долгая пауза, а потом я слышу, как она кивает.

– Sí.

– Entonces. – Делаю глубокий вдох. – ¿Qué piensas de esto…?[95]95
  Что ты думаешь о…?


[Закрыть]

Мы с Чарли смотрим в небо. Сейчас такой мороз, что стонать хочется. После телефонного разговора с Нэной прошло четыре месяца, а через месяц я улечу. На этот раз вылет нельзя перенести.

– Ты не передумала? Завтра решающий день? – спрашивает Чарли, покачиваясь на носках.

Я сглатываю.

– Больше ждать нельзя.

– Может пойти дождь.

– Может.

Я смотрю на него. Глаза щиплет. И улыбаюсь так, что болят щеки. Завтра, если все будет хорошо, мы отведем Вайру в бывший вольер Самы. Впервые за два года она пойдет на веревке, пристегнутой к человеку. Мы с Чарли расходимся, машем друг другу. Я направляюсь по ее тропинке. Заворачивая за угол, движусь чуть быстрее, поскальзываюсь на холмике:

– ¡Hola, Wayra!

Мою грудь привычно распирает. Она пищит, когда я приближаюсь. У Вайры есть два волонтера, которые каждый день выводят ее на бегуны. У меня слишком суетное расписание, чтобы гулять с ней постоянно: мне надо быть в офисе или обучать волонтеров работать с другими животными. Но я стараюсь видеться с Вайрой не меньше пары раз в неделю, хотя бы чтобы просто покормить ее. Она всегда рада меня видеть.

– Hola, моя сладкая, – мурлычу я, опускаясь на колени возле забора.

Просовываю руки сквозь решетку, а она так давит на них от радости, что я морщусь. За прошедшие годы морда ее стала более встревоженной, кости более хрупкими, шерсть более неряшливой. Но она всегда лучше всех. Она снова мяукает, и я мяукаю в ответ, почесывая ей подбородок. Даю облизать кончики пальцев и вычистить грязь из-под моих ногтей, а потом она отбегает, пошипев больше для галочки, и ждет у двери, хлеща хвостом. Пума вертит головой во все стороны. Вверх, вниз, влево, вправо. Она сегодня не гуляла. Ее волонтеры взяли грабли и мачете и расчищали тропу по ту сторону лагуны – тропу, которая приведет нас к вольеру Самы.

Когда я ее выпускаю, то пытаюсь высчитать в уме, сколько раз я шла по этой тропинке к ее клетке, сколько раз пристегивала карабин к первому бегуну. Тысячу. Две тысячи. Не знаю. Пытаюсь вспомнить каждую мелочь, удержать каждую деталь. Травянисто-зеленое возбуждение в ее глазах, когда она чувствует мое приближение. Подергивание розового носа. Широко простершиеся серебристо-серые ветви хлопкового дерева точно в центре новой огромной зоны бегунов – более семидесяти метров в длину и почти пятнадцать в ширину. Под деревом – похожий на озеро прудик, в котором Вайра иногда любит лежать по грудь в грязи. Тогда ее белый подбородок становится коричневым от жижи, а в линиях мышц так и сквозит простое счастье.

Мрачнеет, облака опускаются, и мне кажется, она сегодня может поиграть. Ее голова все еще мотается туда-сюда, глаза чуть дурашливые, рот приоткрыт, язык торчит. Но все же вместо того, чтобы взять пальмовый лист и дать знак, что можно начинать игру, я подхожу к Вайре и сажусь у самого входа в грот из patuju, в котором она устроилась. Пума тут же тянется ко мне и начинает вылизывать, тереть кожу на руке своим наждачным языком. Закончив с одной, переключается на другую. После переходит к ладоням, потом снова к пальцам и ногтям (ногти – ее любимый пункт программы). Пока Вайра меня вылизывает, я вожу ладонью по ее спине, ушам, горлу, шее, подбородку, выискивая клещей. Я нахожу одного у нее под губой, фиолетового, надувшегося. С нескольких попыток (пару раз выслушав недовольное шипение) наконец как следует его ухватываю и выкручиваю. Маленькие лапки клеща беспомощно подергиваются. Как только снимаю его, Вайра обыскивает мои руки. Я послушно протягиваю клеща на ладони, а пума берет его в зубы и жует. Я вижу, как она, покатав букашку во рту языком, проглатывает паразита. Потом удовлетворенно смотрит на меня.

– Это так мерзко, chica.

Вайра – единственная принцесса, единственная знакомая мне пума, которая упорно ест клещей.

Но ей все равно. Она снова принимается вылизывать мне ладони. Когда руки тщательно обработаны, я отхожу, чтобы не мешать ей завершить процесс ухода за шерстью. Сначала передние лапы, потом грудь, потом белый живот. За туалетом Вайра издает тихий, урчащий, довольный стон. Я подхожу к дереву-стражу. В прошлом году из него начала сочиться желеобразная оранжевая слизь, которая стекает на холмики вокруг корней. Когда я ее касаюсь, она трясется, как желе. Я забеспокоилась, что дерево погибает, и попросила Осо прийти и посмотреть, а он сказал, что это желе может вылечить рак. Касаюсь коры, теплой и шелковистой под моими пальцами. Я знаю это дерево больше десяти лет.

– Привет, мое хорошее, – шепчу я и отворачиваюсь, раздраженно вытирая глаза.

Да харе уже реветь! Я смеюсь над собой. Вайра перестала вылизываться. Она полулежит на спине, зажав хвост в зубах, и подозрительно смотрит на меня. Я быстро подхожу и опускаюсь рядом. Мы сидим на клочке земли, усыпанном семенами, ярко-красными и черными. Почва слегка влажная, вода просачивается сквозь ткань джинсов. Как только я замираю, Вайра возвращается к умыванию.

– Вайра, – тихо говорю я. – Завтра ты отправишься в новый вольер.

Она меня игнорирует.

– Ты больше никогда сюда не вернешься.

Продолжает игнорировать.

– Завтра надо проявить смелость, хорошо?

Пума тихонько ворчит и выплевывает хвост. Глаза у нее огромные, а зрачки – крошечные точки от укола булавкой. Тут она зевает и обнюхивает влажные листья над головой.

Позже завожу кошку в клетку и оставляю наслаждаться курятинкой, а сама иду к лагуне – всего на несколько минут. Я сажусь на холмик на берегу и наблюдаю, как меняются цвета. Опять стало позже темнеть. За это я так люблю сезон дождей. Долгие дни, ранние рассветы. Сухой сезон почти закончился. Сейчас, по идее, должно быть время пожаров. Они бывают каждый год, но в последнее время сильные случаются раз в два года. В прошлом году была просто катастрофа. Не было дождей, не было болота, и к середине июня огромные участки джунглей трещали, объятые пламенем.

В Боливии большую роль играет Пачамама, богиня земли на территории Анд. Примерно шестьдесят процентов населения здесь принадлежит к коренным народам, представителям тридцати шести официально признанных этнических групп. В 2011 году президент Эво Моралес (возглавлявший Боливию дольше, чем кто-либо в истории страны), социалист и представитель коренного населения, вместе со своим правительством создал (спорный) Закон о Матери-Земле, даровав законные права природе наравне с людьми. Моралес открыто критикует промышленно развитые страны и недостаточность их усилий по борьбе с изменением климата. Однако несмотря на то, что центральное место в его политике занимает Пачамама, индустриализацию это никак не замедлило. Правительство практически не оказывало заповеднику финансовой поддержки, но при этом рассчитывало, что мы будем принимать животных, для которых нигде больше не нашлось дома. А во всем мире, по минимальным оценкам, за прошедшее десятилетие корпорации уничтожили больше пятидесяти миллионов гектаров леса, в основном для производства и использования пальмового масла, сои, мяса и молочных продуктов ради выгоды. Все больше территорий бассейна Амазонки распродаются, и в мире становится все жарче, влажнее, грустнее и ветренее.