Текст книги "Годы с пумой. Как одна кошка изменила мою жизнь"

Он подбирает брошенную кем-то лопату и сует ее в мои трясущиеся руки.

Я таращусь на Гарри, вскидываю руки и указываю на джунгли.

– Мы проиграли! – выкрикиваю я. – Конец. Нашему раю конец!

– Какой, на***, конец! – он смотрит на меня таким диким взглядом, что приходится сделать шаг назад. – Я с самого начала думал, что ты долго не протянешь, что ты слишком, б**, нежная и избалованная, и, видно, был прав. Делай, что хочешь. Убегай, ты же мне говорила, что привыкла убегать. Мне плевать.

А потом отворачивается. Его фигура силуэтом очерчена на фоне горящего высоко над головой пальмового дерева. Я смотрю, как жесткие мышцы на плечах бугрятся: он рубит, ломает, копает. Я оглядываюсь по сторонам, гляжу на людей, которые стали мне друзьями. Они могут умереть. Я сама могу. Гарри прав. Во всем. Я в таком ужасе, что просто хочу сбежать. И вдруг слышу жуткий звук. Медленно обернувшись, я вижу Осито, лежащего на земле в приступе рвоты. Я беспомощно смотрю, как Том бросает лопату и берет мальчика на руки. Как только он поднимает Осито с земли, тот начинает бить Тома.

– ¡Bájame![64]64
  Отпусти меня!


[Закрыть]

– ¡Osito, no! Я должен унести тебя отсюда.

Осито снова заходится в припадке кашля. Том перебрасывает мальчика через плечо, слезы Осито превращаются во всхлипы, и потом эти двое пропадают из виду среди дыма. Как будто очнувшись от какого-то наваждения, я хватаю горячую металлическую ручку лопаты Тома и принимаюсь копать.

Так проходит целый день. И следующий. Мы теряем счет времени, забываем есть и спать.

Не знаю как, но в какой-то момент пожар утихает.

Огонь больше не скользит сквозь полог леса, как потерявший курс корабль, разрезающий волны. Ветер немного ослабевает. Опасность приобретает иной характер. Она не уходит, просто меняется. Она больше не яркая и пылающая, как в каком-нибудь фильме-катастрофе, а медленная, коварная, потрескивающая. Но травмирует с той же силой. Это кошмар, которому нет конца. Мы спим посменно, иногда падаем от усталости в свое дежурство, а языки пламени шипят и плюются под ногами.

Потом, конечно, пожар стихает. Недели через три после того, как я впервые почувствовала запах дыма, а огонь окрасил верхушки гор красным. Ветер меняет направление. Он относит дым в сторону, и огонь отходит, наверное, на чью-то еще землю. Только тогда мы начинаем нормально дышать. Только тогда начинаем по-настоящему видеть. Наша преграда, «шоссе», разделяет два мира. Ближе к горе раскинулась черно-серая пустыня. Кое-где торчат уцелевшие деревья с опаленными ветвями, которые будто стали свидетелями апокалипсиса. Стервятники кружат над постоянно уменьшающимися грудами мертвечины. Эти темные создания, сгорбившись, пируют вовсю. Но по другую сторону… Мне не верится. Джунгли – знакомые мне джунгли, густые, бесконечные и ошеломляющие, сияющие изнутри светом, похожим на солнечные блики в траве. Единственный знак, что что-то не в порядке, – тишина. Не считая карканья стервятников, здесь почти не слышно звуков. Нет лягушек и сверчков. Нет обезьян, сов, бабочек. Все исчезли.

Когда приходим к Вайре, она шагает взад-вперед. Бегун беззвучно и неподвижно висит между ее клеткой и деревом-стражем, словно этой просеке до сих пор кажется, что надо задерживать дыхание, чтобы не задохнуться. Я знаю это чувство. Тело Вайры будто усохло. Она на цыпочках скользит сквозь по-прежнему тяжелый воздух. Она нереальная, потусторонняя. Глаза красные. Пол клетки весь белый, как после снегопада.

– Ну что, Вайра, – говорит Джейн. – Давай тебя выпускать.

Пума стрелой уносится под свой дом, съеживается в комочек. Следы лап резко выделяются среди смятых клочков пепла. Я смотрю на Джейн.

– Я буду телохранителем? – спрашивает она.

Я киваю. Лучше пусть впереди идет Джейн. Вайра лучше ее знает, больше доверяет. Я снимаю веревку с бегуна. Сердце быстро колотится. Я делала это уже множество раз, но даже после стольких недель работы с кошкой, даже притом, что это каждый раз поразительно, на самом деле у меня до сих пор в голове не укладывается, что я «выгуливаю пуму». Но когда оборачиваюсь, она уже у двери и выглядит такой напуганной, что я забываю собственный страх. Я так привыкла к нему. За последние недели почти сроднилась с ним. Вайра шипит, быстро ходит взад-вперед и топает лапой, будто требует ответа. Как будто она сидела здесь и знала, что мир рушится, но ничего, ничегошеньки не могла с этим поделать. Не могла даже убежать.

– Прости, – шепчу я.

И вот карабин защелкнут, она мчится, злобно мотая головой и огрызаясь. Джейн бежит впереди, чтобы убедиться, что все в порядке, а я веревкой привязана к пуме. Я держусь за веревку, и знакомая шершавость заземляет меня. Вайра пробегает мимо дерева-стража, тут же резко поворачивает налево, взбегает на холм, перепрыгивает через поваленный ствол, проносится под кустом с желтыми цветами, вверх по берегу и прямо к лагуне. Над водой висит дымка, словно даже вода замерла. Вайра мчится к краю. В одной руке у меня веревка, и я не знаю, чего хочет пума. Но тут она тащит меня вперед.

– Вайра, что… – запинаюсь я.

Кошка оборачивается на бегу, взрыкивает на меня так грозно, что я отпрыгиваю назад, а потом бросается прямиком к воде. Она натягивает веревку, в воду погружаются лапы, потом живот, потом спина. Она бьет по воде лапами и огрызается на попадающиеся на пути палки, потом и я спрыгиваю, а Джейн беспомощно остается позади. Вода захлестывает сапоги. Я шиплю, спотыкаюсь. Воды по колено, а с невидимого дна поднимается мерзкий поток пузырей.

И тут Вайра пускается вплавь. Она плывет!

Я визжу. Меня поглощает вода. Сапоги, джинсы, рубашку… Захожу по грудь, по шею, бесполезная рубашка вздувается, как парус. Вайра отчаянно молотит лапами. Она пытается держать голову над водой, перебирает ногами, вытягивает шею, фыркает и пускает носом пузыри воздуха.

– Все хорошо, Вайра, – говорю я спокойно, хотя совершенно не ощущаю такого спокойствия. – У нас все хорошо.

И одновременно поворачиваю голову, крутясь на месте. Я никогда не плавала в лагуне. Вода кажется холоднее, чем должна быть. Я знаю, здесь водятся кайманы, а может, и пираньи, какие-нибудь доисторические рыбы. Единственный пляж – за спиной. Со всех других сторон берег окружает зелень, плющи, завязанные жуткими узлами деревья, острые темные уступы, перештопанные веревками корневых систем, их руки и ноги погружены в коричневое зеркало и напоминают золотых пауков. Над легкой рябью плывет туман, такой густой, что я почти могу погрузить в него руку. Чувствую давящую тяжесть солнечного жара. Мы с Вайрой будто в миске. Вода нагревается. То тут, то там в небе, как перышки, разбросаны клочки облаков. Я вспоминаю, как надо дышать. Круги на воде становятся все шире, Вайра тянет меня на глубину. Я позволяю. Мои руки и ноги все стесанные и опаленные, и я чуть не стенаю от саднящей боли.

– Не дай ей уйти на другой берег! – в панике кричит Джейн. – И еще: они плавают с выпущенными когтями! Смотри, чтобы тебя не задела!

Ох, думаю я. Понятно. Потом Вайра поворачивает морду ко мне.

– Я думаю, все хорошо, – шепчу я.

Вижу только ее голову и линию позвоночника. Здесь для нее естественная среда, как и для кайманов. Вайра плавает не так беззвучно, как они, ей приходится отфыркиваться, но кошка рассекает воду, серая и гибкая. Она оказывается так близко, что шерсть измазывает мою руку грязью. Я стою совсем-совсем неподвижно. Если мы в миске, значит, мы все сделаны из стекла, и весь этот сон может в миг разлететься на осколки. Вайра плавает бесконечно долго, зрачки настолько расширены, что я почти не вижу зеленой радужки вокруг них. Когда мы на суше, она почти не смотрит на меня. То ли хочет забыть о том, что я рядом, то ли в мыслях просто нет места для меня. Но сейчас она глядит на меня так, будто не в силах отвести глаз и не может поверить, что произошло. Что мы сделали. И я не могу.

Под водой прячутся карманы тепла и грязи. Она липкая, увязает в одежде и удерживает меня. Ветерок по-прежнему приносит намек на приевшийся запах дыма, но в основном пахнет только водой и землей с легким оттенком лаванды. Стая беличьих обезьян, желтых, маленьких, как эти остроухие крысы, наблюдает за нами с верхушки хлопкового дерева, одного из самых высоких видов в бассейне Амазонки. Белесые ветви распахнуты, как крылья. Возможно, это из-за того, что Вайра несколько недель провела в клетке одна. Возможно, из-за того, что мы ее не контролировали. Возможно, из-за жара, огня и страха. Наверное, инстинкты велели Вайре идти к воде. Не знаю. Знаю только, что она сделала то, чего боялась столько лет, пока жила здесь, пока бесконечные часы просиживала на пляже. Я так ею горжусь, что в горле образуется ком, и глотать тяжело. Я вижу только ее затылок, коричневый в лучах солнца, усеянный каплями воды и ила, гладкие светлые кончики ушей и темную кисточку хвоста, извивающегося в воде. Чувства к ней достигают пика. Это неожиданно и совершенно ошеломительно. Я абсолютно разбита, тело сломлено, разум вдребезги. Это и есть любовь? Не знаю. Лишь осознаю, что никогда в жизни не чувствовала ничего подобного.

Небо – бледно-голубое одеяло мягкого хлопка. Облака плывут вокруг нашей груди – искаженные узоры перевернутого неба. Вайра устало вздыхает, бросает последний взгляд на противоположный берег, удовлетворенно, гордо, счастливо делает еще одну петлю, а потом плывет назад. Она так близко, что я протягиваю руку и касаюсь ее. Она этого хочет. Пума прижимается ко мне так крепко, что я чувствую вес ее худого, хрупкого тела. Мы долго смотрим друг на друга. Наши глаза лишь чуть выше уровня воды. А потом она поворачивается и устало плывет к пляжу.

Возвращаемся к клетке, и я пристегиваю Вайру к бегуну. Она с кряхтением отворачивается, разок хлещет влажным хвостом и плюхается на освещенный солнцем пятачок, чтобы обсохнуть.

– Она плавала! – восклицает Джейн. Щеки ее горят.

Я смеюсь, дрожа всем телом, пытаюсь скинуть сапоги. Когда стягиваю один, будто пробку выдергиваю. На землю льется целый поток из грязи, палок и ила. Вайра раздраженно зыркает на меня. Теперь я тоже не могу сдержать смеха и киваю. Ничего другого я от нее и не ожидала. После открытого пространства и покоя лагуны, после плавания под небом, которого мы много дней не видели из-за дыма, снова возвращаться в гнетущую духоту под деревьями тяжело. Это почти дезориентирует. Я вся мокрая. В каждую складку кожи забилась надоедливая серая глина. Вайра, свернувшаяся в тугой клубок под деревом, которое пахнет перцем, дрожит. На ее морде кислое выражение. Шерсть некрасиво облепляет кости. Но когда оглядываюсь вокруг, то чувствую новую уверенность. Я вспоминаю другие лагуны, которые видела так давно, стоя на скале вместе с Пэдди. Я думаю: ведь они никуда не делись. Они серебрятся под солнцем. Наверное, кошки вроде Вайры точно так же в них плавают. Мы сейчас на кусочке зеленого плато, уходящего в бесконечность. Деревья не заканчиваются. На месте сгоревших деревьев вырастают новые, а живые существа снова борются за существование. Здесь всегда будет кто-то слушать, дышать.

Всегда есть кто-то, кто становится частью нас самих, делая нас частью себя.

Это чрево, которое продолжает существовать, поддерживает в нас жизнь.

Я поворачиваюсь к Джейн, чтобы передать это ей, рассказать, что все получилось, мы выжили! И тут вижу, что она плачет.

– Джейн!

Крепко обнимаю ее, и коричневая вода, хлюпая, стекает по ее спине. Она смеется, но отстраняется. Садится и вжимает лицо в колени. Я вижу только, как трясутся плечи. Краем глаза замечаю, что Вайра внимательно следит за ней. Кончик хвоста торчит из пасти пумы, на морде написано беспокойство.

Наконец Джейн поднимает голову.

– Кажется, я хочу уехать.

Я пялюсь на нее, будто не расслышала.

Она продолжает:

– Кажется…

– Нет, не может быть, – перебиваю я и принимаюсь возиться с сапогами.

Я не верю. Но когда Джейн больше ничего не произносит, просто сидит, уложив голову на колени, повернув лицо ко мне, а слезы бегут по щекам, вдруг становится тошно.

– Так, значит, ты серьезно.

Она кивает.

– Почему?

– Ло… – она утомленно качает головой. – Я так устала. Я думала, у меня хватит сил остаться до Рождества, но, знаешь, я ошиблась. Пожары…

Она смотрит на Вайру и опять сердито вытирает глаза. Я потрясенно таращусь на нее. Не знаю, когда это случилось, но к джунглям, похоже, вернулся их всегдашний голос, а может, просто мои уши снова стали слышать. Тонкое урчание сверчков и жужжание других насекомых снова оседают в желудке. Позади Джейн по-прежнему стоит дерево-страж, высокое и бдительное. Вайра с низким рыком поднимается, чувствуя, что что-то происходит. Отворачивается. Потом снова садится, и мы видим только темную линию вдоль ее хребта.

– Но как же…

– С ней все будет хорошо. Всегда будут новые волонтеры.

Я моргаю. Она серьезно.

– А как же Сама и его клетка? Ты разве не хочешь…

Джейн берет меня за руку.

– У меня до вылета три месяца. Я подумала, может, податься в Колумбию, в Эквадор. Мы с Пэдди это обсуждали. Может, мы с ним и Браем встретим Рождество на пляже.

– Мы?

– Мы думаем, тебе стоит поехать с нами.

Я таращусь на нее.

– Мне? Я не могу…

Я отпускаю ее руку. Ликование, которое я чувствовала пару минут назад, рушится, и я остаюсь с холодом внутри. Несколько месяцев назад это был предел моих мечтаний. Чтобы у меня была подруга, с которой мы бы вместе путешествовали, вместе смеялись, когда меня выворачивает наизнанку, вместе ловили бы попутки, чтобы не пришлось одной сидеть на обочине. А теперь я не знаю, чего хочу. Я хочу, чтобы вот это стало моей жизнью. Я не хочу, чтобы заповедник превратился просто в один из этапов, который я могу оставить позади как очередное воспоминание. Я хочу быть здесь. Но, наверное, это глупо. Может, надо просто повзрослеть. Как я смогу работать здесь без Джейн? Я наедине с Вайрой? Или Мила даст нового волонтера? Тогда придется его натаскивать? Да разве я могу?

Джейн отводит взгляд, снова смотрит на Вайру.

– Ты подумай над этим, ладно?

Мы остаемся с Вайрой до темноты. Когда пума вылизалась и осталась довольна своим внешним видом, она устроилась между нами. На меня уложила задние лапы, похожие на кроличьи, с лоскутной, все еще не приглаженной шерстью, а голову – на колени к Джейн. За минуту до того, как закрыть глаза и уплыть в свои кошачьи сны, она смотрит на нас и мурлычет. Ни я, ни подруга ни разу не слышали, чтобы Вайра мурлыкала.

Джейн не может перестать плакать. И я тоже. Пожары, ссора с Гарри, о которой мы так и не поговорили, скорый отъезд Джейн, а теперь вот это. Когда я возвращаюсь обратно в лагерь, усталая и выжатая, начинаю искать Гарри. Я от него отдалилась, но, думаю, если сможем поговорить, все наладится. У нас все наладится. Но хоть я и принялась его искать, найти не могу. В эту ночь я засыпаю одна, и даже обезьяны не составляют мне компанию. Я должна бы спать как убитая, но не получается. Ворочаюсь с боку на бок, а утром смотрю на кровать Гарри напротив меня, но она по-прежнему пуста, и нечто жуткое стискивает желудок. Когда Сэмми отводит меня в сторону и рассказывает, что он провел ночь с Ханной, на миг кажется, что я блевану. Грудь так болит, что не могу дышать, а когда Сэмми смущенно спрашивает: «Ты как?» – только киваю и проглатываю обиду, заталкиваю ее как можно глубже. Снова сглатываю. Шокированная и опозоренная, я вспоминаю, что доверять кому-то опасно, и мне стыдно за свою наивность.

Это не рай. Мы все сломленные, в точности как сказала Мила. Мои глупость и стыд глубоко укореняются внутри. Тогда я иду и говорю Джейн: да, я поеду с вами. Конечно, поеду. Мы натренируем еще кого-нибудь работать с Вайрой вместо нас. Как раз приехала новая девушка. Веселая, спокойная, терпеливая. Здесь есть другие люди, которые знают Вайру. Мила и Агустино ее любят. Сэмми тоже могла бы работать с ней, она остается. Том… Джейн права: Вайра не пропадет. Она поймет. Я просто обманываю себя, думаю, что подобный опыт может длиться вечно. Это не моя жизнь. Я никогда не смогла бы стать своей в таком месте, и что бы ни делала, здесь всем плевать. И в первую очередь Вайре.

Прощаемся недолго и с болью. В последний день Вайра смотрит на нас сквозь прутья клетки. Мы остались на две недели, чтобы обучить кого-то на замену. Вайра счастлива. Она плавает каждый день. Она нежная, спокойная, и сидя на своем троне, как будто прощает меня. Ее глаза – широкая, непостижимая зеленая кайма вокруг зрачка. Но почему же так гадко внутри? У меня нет причин здесь задерживаться. Я повторяю это сама себе, пока, спотыкаясь, на трясущихся ногах бреду по тропе назад. Сдавленные рыдания Джейн встречаются с мурлыканьем джунглей. Я поднимаю глаза к прохладным зеленым теням. И чувствую оцепенение. Пустоту. Вечером мы садимся на автобус, а на следующий день к пяти утра прибываем в большой город. И джунглей больше нет.

Часть вторая

Я прижимаюсь лбом к жесткой пластиковой перегородке. Прохладно. Я дрожу. Закутываюсь поплотнее во флисовую толстовку, съеживаюсь на шатком пластиковом сиденье.

– Мам? – бормочу я.

Я в шестой кабинке. Таких здесь целый ряд, моя в середине. В каждой кабинке телефон, в каждой раздаются громкие голоса аргентинцев.

– Лора, – отвечает она.

Открываю рот, но не знаю, что сказать. Здесь, в Буэнос-Айресе, холодно. Зябко. Но всякий раз, когда я просыпаюсь, пот облепляет, точно мембрана, пропитывает меня, и я становлюсь вся липкая. Уже больше года прошло, как я улетела из Англии в трехмесячное (как я планировала) путешествие. Тогда я обещала родителям, что буду дома к Рождеству. Потом наступил день рождения, в конце января. А сейчас уже апрель 2008 года. Из заповедника я уехала почти семь месяцев назад. Все утро просматривала обратные рейсы. Цены сменялись на гудящих экранах компьютеров.

Чем я занималась после отъезда из заповедника? Неприкаянно моталась по всему континенту: Бразилия, Колумбия, Эквадор, Перу, Чили, Аргентина. Я путешествовала с Джейн, Пэдди и Брайаном, потом только с парнями, потом одна. Работала в хостелах, мутила с мужчинами на одну ночь, потом меня соблазнили аргентинские гитаристы… Я выплывала благодаря силовому полю сигаретного дыма, жареного сыра и улыбок. Я погуляла от души. Я стала другой. Заводила друзей, учила испанский. Доказывала, что у меня кишка не тонка путешествовать в одиночку. Я не превращусь в тряпку.

Пора возвращаться в Англию. Но… но…

Я кружу вокруг Боливии, как сумасшедший муравей в патио. И каждую ночь вспоминаю заповедник. Каждую ночь лежу в кровати и вычесываю Коко, когда ему одиноко. Болтаю с Хагридом в туалете и помогаю Панчите прятать краденое белье, гуляю сквозь прорезанные солнцем тени с Вайрой и считаю эти моменты самыми драгоценными. А потом прячу ее, снова и снова. Мне стыдно. Мне стыдно, что я так их люблю, что так сильно скучаю, тоскую по этим животным. Так не должно было произойти. Заповедник должен был стать просто одним из пунктов путешествия, крутым опытом, приключением, и теперь оно окончено.

Рождество после отъезда из заповедника. Эквадор, солнечный приморский городок. Я проснулась рано. Хотела немного побыть одна, до того, как Пэдди в костюме Санты начнет по-военному готовиться к ужину (индейка на гриле со всеми положенными гарнирами и малюсенькими рюмками текилы). Я добрела до стоявшего в хостеле компьютера, хотела отправить рождественские поздравления. Зашла в соцсети. Позже Пэдди, Брайан и Джейн нашли меня. Не знаю, сколько времени прошло: то ли несколько минут, то ли несколько часов. Я замерла, тупо пялясь в экран, на знакомое лицо, разбитое на пиксели. Издалека я услышала всхлип Джейн. Долгое, полное ужаса молчание Пэдди. Резкий вздох Брайана.

«Коко, наш друг. С горечью сообщаем вам, что нашего друга Коко сбила машина, и он умер вне стен нашего дома. Он всегда будет частью нашей семьи. Коко, мы надеемся, теперь ты наконец свободен».

Нас разрывала скорбь. Днем я смотрела на мир будто бы сквозь пелену. Пыталась смеяться, пила мохито с Пэдди и Браем, на пляже с Джейн читала последнюю часть «Гарри Поттера». А ночью мы с Джейн нашли фотографию Коко. Это был один из снимков, где Коко лежит на мопеде задом наперед, его хвост по-хозяйски обвивается вокруг красного бензобака. Ручки свисают вдоль заднего торца сиденья, а пальцы ног держатся за бока. Длинное темное лицо лежит на любимой кожаной подушке Агустино. На усах засохла каша, а глаза глядят вниз, на землю, будто он не в силах смотреть на свое отражение в чужом лице.

После того, как в январе Джейн улетела в Австралию, на эту фотографию я стала смотреть в одиночестве.

В основании позвоночника засело напряжение от горя. Несколько месяцев назад я его травмировала, и теперь он постоянно болит. Я лежу на койках в хостеле, стискивая зубы от боли. Уже месяц торчу в Буэнос-Айресе, работаю в хостеле, одурманенная обезболивающими, пытаюсь понять, что делать. У меня здесь нет друзей – и нет причин задерживаться. Завтра есть вылет домой, в Лондон (аэропорт «Гэтвик») за 450 долларов. На моем банковском счете как раз осталось впритык – небольшие сбережения плюс жалкие суммы от подработок. Из-под век сочатся слезы, и я зло смахиваю их рукавом.

– Ло?

Голос у мамы тихий, далекий, затерянный среди помех. В прошлом месяце она прилетала повидаться. Мы поездили по Аргентине. Я скучаю по ней. Сейчас в Англии, наверное, колокольчики заполонили ее сад. Если возьму билет на этот рейс, то смогу вернуться домой к выходным. Увижусь с папой, с сестрой, с братьями. Может, все вместе устроим воскресный обед – прямо у мамы в саду, если будет тепло. Потом схожу к мануальному терапевту, а когда приду в себя, найду работу. Повешу фотографию Коко на стену, и со временем, может, боль притупится.

Его лицо маячит перед глазами. На усах – липкая каша. Вайра. Ее лицо. Слегка косящие глаза смотрят в ослепительно-голубые лоскутки неба. Я могу пялиться на ее фотографии до самой смерти. Но никогда не услышу предостерегающего крика птиц, на зов которых она поворачивает уши. Не почувствую затхлого запаха влажной шерсти. И прикосновений листьев, на ощупь похожих на бумагу. Мои бедра прилипли к мерзкому пластиковому стулу. Я больше не хочу разглядывать фотографии.

Больше не хочу бездумно тратить время и грустить оттого, что что-то упускаю.

Не хочу не писать ни строчки в дневнике из-за страха сделать ошибку. Читать истории других людей вместо того, чтобы набраться смелости и строить свою жизнь.

– Мам… – повторяю я и по ее дыханию понимаю: она знает, что я собираюсь сказать.

Снова прижимаюсь лбом к стене. Когда все же прерываю молчание, слова в спешке выплескиваются наружу:

– Я хочу вернуться в заповедник.

Пытаюсь восстановить дыхание, ожидаю чего-то – сама не знаю, чего. Предполагаю, что мама ответит со злостью, с грустью или разочарованием. Но когда она говорит, я слышу в голосе только облегчение.

– Тогда возвращайся, – твердо говорит мама, и даже без видеосвязи вижу, что она кивает.

Когда я кладу трубку на рычаг, руки трясутся. На подготовку к отъезду уходит целый день. Следующим утром я шагаю к автобусной остановке. И почему-то не могу перестать улыбаться.

На обратный путь потребовалось больше шестидесяти часов на восьми разных автобусах, а по ощущениям я ехала целую вечность. Но потом, будто не прошло и минуты, я, с трудом шевелясь, спрыгиваю на асфальт. Переливающиеся волны жара образуют над дорогой странные размытые фигуры. Над моей головой смыкаются джунгли. Они гуще, чем я помню. Они сплетаются в узлы, чтобы закрыть небо. Мгновение я просто внимательно разглядываю знакомые места. Грязную вьющуюся тропку возле хижины курильщиков расширили, утоптали. Знак для Коко убрали. Теперь на его месте яркий, красивый плакат, на котором небрежно написано: «BIENVENIDOS EL PARQUE[65]65
  Добро пожаловать в заповедник.


[Закрыть]». На миг мне кажется, что среди искаженных миражей я вижу Коко, подставляющего мордочку бризу. Качаю головой, внутренне собираюсь. Через дорогу тоже переплетенные джунгли. Не помню, чтобы они были настолько зелеными. Неужели они и раньше были такими яркими? Солнце сияет сквозь веерообразные, волнистые листья, бросающие мне на лицо и на серебристо-золотые ветви деревьев отблески: изумрудные, оливковые, полынные, лаймовые, мшистые, яшмовые, бирюзовые, сине-зеленые… Таких цветов, каких я и назвать не могу. В это мгновение джунгли так прекрасны, что я не в силах пошевелиться. Боюсь моргнуть: вдруг проснусь и окажусь вовсе не здесь? Может, я приняла совсем другое решение? Я окажусь в Англии, за офисным столом, и буду нервничать, что у меня растрепалась прическа.

– Лаурита!

Резко поворачиваюсь. На лице расплывается улыбка. Внезапно, невероятно: вот она, Мила. Я пью ее глазами. Ее роскошные темные волосы, заплетенные в косу. Ее старую, потрепанную ковбойскую шляпу. Ее плечи. Кажется, она сутулится сильнее, чем прежде? Не могу понять. Просто при виде ее чувствую бесконечное облегчение. Я бросаю рюкзак и делаю шаг, думая, что она меня обнимет.

– Лаура.

Не обнимает. Она врезается в меня, до боли стискивает плечи. Я смотрю в ее карие глаза, золото на дне пруда.

– Вайры нет.

Пальцы сжимаются сильнее, но я не чувствую. Сердце перестало биться.

– Что? – выдыхаю я.

Ее глаза начинают наполняться слезами. Одна капля стекает по щеке, опухшей от усталости. Свет попадает на капельку и преломляется, как сквозь призму. Джунгли, переливающиеся волнами, будто шепчутся, и их шепот коробится от жары. На лице Милы морщины, которых, клянусь, в прошлом году не было. Я стою и смотрю, как лицо сминается и покрывается трещинами под моими пальцами.

Мила говорит, но я не понимаю ее слов. Я качаю головой.

– Qué… – бормочу я.

– Она убежала, Лаурита.

Я пошатываюсь. Легкий туман поднимается от асфальта. Кажется, в горле есть воздух, но я не могу втянуть его. Скулит какое-то животное. Над нами орет ара. Тогда Мила все же обнимает меня, и я неподвижно стою в ее объятиях. Она пахнет застарелым пóтом, а дорога воняет жженой резиной. На моих губах соль с кожи Милы. Ее нет. Вайры нет. Это единственная мысль в голове. Джунгли повторяют тревожный сигнал. Вайры нет. Нет. Нет. Кто-то снова скулит вдалеке.

Вчера я ходила в зоопарк. В перерыве между автобусами в ближайшем крупном городе, в восьми часах от заповедника. Нужно было размять ноги, но кроме того, просто нужно было его увидеть. Я знала, что некоторые животные попали в заповедник из этого зоопарка. Он огромный, в центре города, с бетонными тропинками, под жарким, палящим солнцем, с тележками с попкорном и набитыми под завязку клетками. Он кишел семьями, школьниками на экскурсии, туристами, парочками, гуляющими за ручку. Смех детей и яркие щелчки фотообъективов. Казалось, посетители веселятся на всю катушку.

Когда я дошла до зоны кошачьих, то обнаружила ряд наполовину вкопанных в землю вольеров, практически коробок, установленных стена к стене. Они были похожи на стеклянные упаковочные ящики, каждый примерно четыре метра в поперечнике. Смотреть полагалось сверху, нависая над металлическими поручнями. Люди толпились возле вольеров, как пирующие чайки. Рысь. Она сидела, прижавшись к стене, и дрожала. В соседнем вольере самец пумы на бетоне. Его мышцы жутко подергивались, когда кто-то делал снимок. Видно, что он должен был быть огромным. Однако тело съежилось, хвост явно давно сломан, шерсть свалялась колтунами. Еще самка оцелота, свернувшаяся на единственной голой ветке. В глазах ее пустота. Ягуары, в большинстве своем вялые, сгорбились по углам, будто не двигались много лет. В отличие от животных люди (смесь путешественников и местных) двигались постоянно. Тыкали пальцем, смеялись, толпились, толкались, охали и ахали.

В конце ряда вольеров изящная самка пумы ходила взад-вперед в мертвом молчании. Я стояла возле нее долго. Перила вдавились в мой ледяной живот. Что-то было в том, как шерсть ее выцвела, из серебристой стала серой. Что-то было в угловатых скулах. В том, как она скользила, точно призрак на цыпочках. Три шага, до угла, а потом разворот и в другу сторону. Разворот и опять. Разворот и опять. Не знаю, сколько она так шагала. Разворот и опять. Возможно, много лет. Я не знала, что делать. Приковать себя к забору, устроить акцию протеста против зоопарка, позвонить в местные и общенациональные СМИ? Я слышала, что так мог бы сделать Хуан-Карлос, боливийский волонтер, который положил начало заповеднику. Он теперь ездит по стране, приковывает себя к заборам, запирается в клетку на городских площадях, из цирков выносит на руках пум с переломанными ногами. Но я ушла из зоопарка, потому что он закрывался, и не сделала ничего из вышеперечисленного. Только помолилась, сжав кулаки так сильно, что костяшки побелели.

Я помолилась: если у этой пумы никогда не будет жизни, которой она должна жить, если она никогда не вернется на волю, то пусть эта пума окажется в нашем заповеднике.

Я не хочу ни с кем говорить. Избегаю толп хохочущих волонтеров. Фаустино сидит на крыше столовой и хмуро таращится на них. Меня отчаянно тянет с ним поздороваться, но не хочу этого делать на виду у незнакомых людей. Я ищу взглядом Панчи, но не вижу. Однако замечаю Мариэлу и Хуану (они делают друг другу прически, будто и дня не прошло с моего отъезда), и мы несмело машем друг другу. Девочки пытаются отпихнуть с пути подросшего и заметно растолстевшего Теанхи, а тот возмущенно пищит, и у меня на губах появляется слабая улыбка. Но узел в груди становится все туже. Мимо промелькнула незнакомая нескладная паукообразная обезьяна с черной шерстью, маленькой головой, длинными лапами. Люди пищат и указывают на нее. Как же много людей. Неужели их всегда было столько? Их, наверное, около пятидесяти или шестидесяти. Вдоль тропинок бестолково поставлены палатки. Они окрашены в чужеродные цвета: красные, синие, оранжевые. Кроватей явно на всех не хватает. А если и для меня не найдется? Начинаю паниковать. Вот изогнутый забор загона с нанду. Петунии и остальных нигде не видно. Совсем скоро наступит ночь. В птичнике тоже тишина. Я собираюсь развернуться, и слышу кудахтанье. Резко поворачиваюсь, запрокидываю голову.

– Лоло! – восклицаю я.

И где он только прятался, и с чего его выпустили из птичника, – я не знаю, но сейчас мне все равно: яркий ара пикирует мне на голову. Он приземляется так неуклюже, что я смеюсь в голос, заталкивая боль поглубже, куда-то к сердцу. Падаю на землю. Лоло расправляет крылья, растопыривает затейливо сложенные, идеальные перья и ковыляет ко мне на колени. А потом плюхается на спину, как делал сотни раз. Я протягиваю трясущиеся руки, чешу щекочущие перышки на пузе. Он меня помнит! Правда помнит. Ара дрыгает тоненькими лапками. А как он летел! Ему больше не нужен помощник с палкой! Я снова смеюсь, а Лоло становится обратно на ноги, раскрывает крылья, отрывается от земли и взмывает ввысь, показывая мне, как умеет. Небо начинает краснеть, заостренные пики лиственного полога – чернеть. Лоло – лазурная черточка, и в диком лесу он маневрирует изящно, словно бывалый моряк в штормовом море.