Текст книги "Пушкин – Тайная любовь"

ПД 829, л. 49

Похоже, именно с «рекомендации» Николая Михайловича Карамзина «примерный» поэт Михаил Никитич Муравьев и попал на лист пушкинской Лицейской тетради. Судя по месту расположения в ней и цвету чернил, Пушкин нарисовал его портрет под своими незаконченными стихами «Как сладостно…» уже в следующий присест – взявшись за так и не вошедшие в поэму строки, начинающиеся со стиха «Ужели нежная Венера…»

Как и прочие образованные современники, Пушкин хорошо знал поэзию Муравьева. Как и все арзамасцы, любил цитировать ее по разным поводам, в том числе явно и скрытно – в собственном творчестве. Правда, в отличие от своих приятелей-литераторов – с неизменно ироническим подтекстом. Нарядный, улыбчивый, приторно-сладостный профиль «образцового» писателя и человека Муравьева в пушкинских черновиках ироничен своей диспропорциональностью. Узел пышного галстуха этого изображенного Пушкиным «пиита» явно превышает высоту его лба, что, кстати, не подтверждается художественными портретами его прототипа.

М.Н. Муравьев, художник Ж-Л. Монье[75]75
  Ж-Л. Монье. Портрет М.Н. Муравьева – http://az.lib.ru/m/murawxew_m_n/about.shtml.


[Закрыть]

Это – явная карикатура на Муравьева и его творчество. Несмотря на карамзинские «репрессии», Пушкин с мэтром не согласен. По его мнению, творить – значит жить. То есть любить и страдать по-настоящему, собственным сердцем.

Глава 8. «Рукой пристрастной»

Раз уж обратились к «Евгению Онегину», то займемся заодно и другой связанной с ним пушкинской тайной. По словам самого поэта в письме к Петру Вяземскому, произведение это – нечто «в роде «Дон Жуана». (XIII, 63) Личных, что ли, амурных похождений его автора – «знаменитого любовника» Пушкина? Тогда в романе не может не встретиться и наша героиня Екатерина Бакунина.

Известно, что первая глава «Онегина» вышла из печати 16 февраля 1825 года с авторским посвящением брату Льву, предисловием и большим стихотворением «Разговор книгопродавца с поэтом». С ПОСВЯЩЕНИЕМ Льву Сергеевичу, кажется, все понятно: это благодарность пребывающего в ссылке автора своему родственнику за хлопоты, связанные с изданием книги. Но не перед собственным же младшим братом, человеком в общем-то самым обыкновенным – в меру образованным, безалаберным и ленивым, исповедуется Пушкин в своем романе в росте, возмужании собственной души!

Не мной замечено, что вдохновляла Пушкина на его поэтические шедевры не столько даже любовь, сколько вина перед конкретными женщинами. На начало «Евгения Онегина» у него уже есть огромная вина – перед Жозефиной Вельо, поэтически отрабатывать которую он будет всю жизнь. Но была ведь и как бы предтеча этой вины – незадавшиеся отношения с его самой первой настоящей любовью Екатериной Бакуниной. Переживается такая неудача долго – до прихода следующего большого разделенного чувства. А у Пушкина на момент начала написания романа нового счастливо разделенного с ним чувства нет.

Как впоследствии покажет система эпиграфов к уже завершенному произведению[76]76
  См. по главам в издании: Бродский Н.Л. «Евгений Онегин». Роман А.С. Пушкина». – М., «Мультиратура», 2005.


[Закрыть], его автор с самой первой главы живет прошлым – осмысливает годы собственной бурной молодости. И хочет делиться пониманием себя – прежнего и нового – с той, которая будет перелистывать страницы его романа с глубоким пониманием того, о чем именно там говорится. Именно для нее – человека почти что объективного, стремящегося не столько к личному счастью, сколько к воплощению своей «святой», как ее понимает и сам Пушкин, мечты о творчестве. Его самый желанный читатель – конечно же, редкая по своим душевным качествам девушка, серьезно увлеченная живописью и до сих пор незамужняя Екатерина Бакунина, перед которой он так виноват.

Эпиграфом ко всему законченному роману окажется тот, которым поэт предварил выходившие в свет в 1828 году чисто «татьянинские» IV и V главы, в свое время посвященные другому его помощнику в издательских хлопотах – профессиональному преподавателю русской словесности Петру Александровичу Плетневу:

 
Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты;
Но так и быть – рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессониц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет. (VI, 3)
 

Не оспоришь, конечно, того, что Плетнев был человек, как говорил о нем сам Пушкин, «услужливый», деловитый и исполнительный – для поэта в одном лице друг, издатель, «кормилец»… Вполне можно согласиться в восприятии Пушкина с благоволением, незлобивостью души, уравновешенностью характера Плетнева. Однако достаточно ли этого для того, чтобы от имени Пушкина счесть его душу «прекрасной»? Понять, что она – «святой исполнена мечты»? А тем более – «поэзии живой и ясной»?..

Да, Петр Александрович имел слабость к стихам, благодаря чему на субботнике у Жуковского году в 1817-м и познакомился с Пушкиным. Однако стоит помнить и то, что поводу какого-то типичного плетневского стихотворения Пушкин 4 сентября 1822 года писал из кишиневской ссылки общающемуся с Плетневым брату Льву: «Мнение мое, что Плетневу приличнее проза, нежели стихи; он не имеет никакого чувства, никакой живости, слог его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня [т. е. Плетневу, а не его слогу] и уверь его, что он наш Гете». (XIII, 44) Бесцеремонный Левушка тогда же показал письмо Плетневу, и тот ответил Пушкину:

 
Я не сержусь за едкий твой упрек:
На нем печать твоей открытой силы;
И может быть, взыскательный урок
Ослабшие мои возбудит крылы.
Твой гордый гнев, скажу без лишних слов,
Утешнее хвалы простонародной:
Я узнаю судью моих стихов,
А не льстеца с улыбкою холодной…
 

В октябре попеняв Левику за его беспардонность, Пушкин радовался: «Послание Плетнева, может быть, первая его пьеса, которая вырвалась от полноты чувства. Она блещет красотами истинными. Он умел воспользоваться своим выгодным против меня положением; тон его смел и благороден». (XIII, 51) А самому Плетневу ответил дружеским письмом, положившим начало их многолетним деловым и личным отношениям. Со временем Петр Александрович стихи писать перестал – обратился к критическим статьям, читая которые темпераментный Пушкин опять хватался за голову: «Брат Плетнев! не пиши добрых критик! будь зубаст и бойся приторности!»… (XIII, 153)

Так что «пристрастности» у Плетнева не приходится искать даже редакторской. А уж личная, человеческая «пристрастность» – возможность сопоставить прошлое и нынешнее в отношениях с автором романа – удел исключительно его пассии Бакуниной. Пушкин передарил адресованные явно ей «татьянинские» главы своему другу и почитателю Плетневу лишь после того, как окончательно убедился, что самой Бакуниной подарить их и при всем своем желании не сможет. Просто та по своей неизбывной гордынюшке лично от него никогда ничего не примет.

Второй пушкинский эпиграф ко всему роману – вроде как отрывок из частной переписки на французском языке: «Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того еще особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, – следствие чувства превосходства, быть может мнимого». (VI, 3) Выходит, усомнился-таки поэт в своем мужском превосходстве над Екатериной. Осознал, что по молодости лет не удосужился понять душу любимой. Не хотел допустить, что и женщина может быть по-настоящему талантливой, творческой личностью. Осмыслил, наконец, то, что весной 1817 года его буквально поразило: даже допустив по тем временам безрассудный поступок – сделавшись до брака его женщиной, Бакунина отдала предпочтение своему увлечению живописью. Тогда как любая другая девушка на ее месте ухватилась бы за предлагаемые ей ее первым любовником руку и сердце хотя бы только для того, чтобы избежать осуждения родных и окружающих.

Представления о роли женщины в семье и обществе у Пушкина в течение и всей его жизни были, надо признать, типично для мужской половины его современников прямо «домостроевские». Как на полном серьезе замечает он о женщинах в оставшихся в черновиках строфах своего романа,

 
Умна восточная система,
И прав обычай стариков:
Они родились для гарема
Иль для неволи теремов. (VI, 437)
 

С некоторым насилием над собой исключение он сделал только для одной женщины – Екатерины Бакуниной (которая, впрочем, и не заметила этой его «жертвы»). Если, конечно, не воспринимать серьезно его заметки из «Застольных разговоров» (Table-talk), опубликованных в его же «Современнике» в 1836 году: «Одна дама сказывала мне, что если мужчина начинает с нею говорить о предметах ничтожных, как бы приноравливаясь к слабости женского понятия, то в ее глазах он тотчас обличает свое незнание женщин. В самом деле: не смешно ли почитать женщин, которые так часто поражают нас быстротою понятия и тонкостию чувства и разума, существами низшими в сравнении с нами? Это особенно странно в России, где царствовала Екатерина II и где женщины вообще более просвещены, более читают, более следуют за европейским ходом вещей, нежели мы, гордые бог ведает почему». (ХII, 163) Ведь и специалисты эту пушкинскую сентенцию считают пиаром – средством вызвать интерес к «Современнику» читательниц с целью расширения числа подписчиков. Но почему бы этой нестандартно для своего времени образованной «одной дамой» не быть нашей Екатерине Бакуниной? Намеком на ее имя хочется воспринимать и приводящееся здесь имя ее царственной тезки…

Судя по черновикам, еще в ноябре 1823 года, задолго до начала работы над «Евгением Онегиным», Пушкин замыслил стихотворение «Желание славы», хотя доработать его нашел время и настроение лишь в михайловской тиши – в январе – мае 1825-го. Оно – о молодости, когда он писал не для печати, а для себя самого и узкого круга своих друзей и возлюбленных:

 
Когда, любовию и негой упоенный,
Безмолвно пред тобой коленопреклоненный,
Я на тебя глядел и думал: ты моя;
Ты знаешь, милая, желал ли славы я;
Ты знаешь: удален от ветреного света,
Скучая суетным прозванием поэта,
Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал
Жужжанью дальнему упреков и похвал.
Могли ль меня молвы тревожить приговоры,
Когда, склонив ко мне томительные взоры
И руку на главу мне тихо наложив,
Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив?
Другую, как меня, скажи, любить не будешь?
Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?
А я стесненное молчание хранил.
Я наслаждением весь полон был, я мнил,
Что нет грядущего, что грозный день разлуки
Не придет никогда… И что же? Слезы, муки,
Измены, клевета, всё на главу мою
Обрушилося вдруг… Что я, где я? Стою,
Как путник, молнией постигнутый в пустыне,
И всё передо мной затмилося! И ныне
Я новым для меня желанием томим:
Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Всё, всё вокруг тебя звучало обо мне,
Чтоб, гласу верному внимая в тишине,
Ты помнила мои последние моленья
В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья. (II, 392)
 

Собственно к стихотворению относятся лишь два женских профиля в правой стороне этого листа – чуть ниже его центральной части. Более крупный классических линий профиль с наколкой царской служанки в волосах принадлежит возлюбленной поэта Екатерине Бакуниной. Более мелкий и примазанный чернилами, как и предписывается пушкинскими правилами рисования, – ее матери Екатерине Александровне, которая, в понимании нашего графика, в силу своих недостаточно доверительных отношений с собственной дочерью «не знаетъ» о том, что «25 Мая» 1817 года он, Пушкин, сделал с ее Екатериной. В сюите на это однозначно указывают разбросанные в усталой истоме обнаженные мужские ноги в нижней части листа.

ПД 834, л. 39 об.

Фрагмент ПД 834, л. 39 об.

Отложив дописывание этого стихотворения на потом, Пушкин вскоре приступил к выполнению плана окружения Екатерины своей славой: начал «большое стихотворение» о своей душевной жизни – стихотворный роман. И по отправке первой главы его в печать поставил-таки в известность недогадливую Екатерину о своем на нее «славном» наступлении – напечатал доработанное «Желание славы» в «Соревнователе Просвещения и Благотворения на 1825 год».

Только, похоже, его любимая все равно так ничего и не поняла. Или не захотела понимать – решила для себя, что все это относится вовсе не к ней, а к совсем другой девушке… И ведь, по сути, верно почувствовала, что в этот раз Пушкин давал ей лишь намек на их ночное «разлученье» после часа любви в Царском Селе в далеком 1817 году: соединил, «срифмовал» ее с другой своей, более горячей, южной любовью. Может, пытался спровоцировать Екатерину на ревность?..

В первой главе полностью изданного в 1833 году «Евгения Онегина» обращает на себя внимание и эпиграф, позаимствованный Пушкиным в стихотворении «Первый снег» 1819 года его московского приятеля князя Петра Вяземского: «И жить торопится и чувствовать спешит». (VI, 5) С этой по тону объяснительно-оправдательной авторской «настройкой» читателя на волну произведения еще лучше чувствуется пушкинское раскаяние в собственном давнем эгоистичном по отношению к своей любимой девушке поведении. Ему очень важно, чтобы в числе читателей его романа его правильно, однозначно поняла именно она, Екатерина Бакунина.

По всей главе разбросаны сближающие поэта с его читателем-другом (почему бы и не в облике его любимой женщины?) намеки. Онегин, сообщает нам автор романа,

II

 
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы,
Или блистали, мой читатель. (VI, 6)
 

Бакунина, как известно, родилась в Петербурге. Не она одна, не так ли? Но глагол «блистать» гораздо ведь более приличен в употреблении по отношению к молодой светской красавице, нежели к даже самому распрекрасному герою-мужчине. К примеру, о себе самом в петербургский период Пушкин в этой же строфе говорит: «Там некогда гулял и я». Хотя мог бы и «блистать», поскольку уже засверкал гранями его чудесный поэтический талант, и это было замечено в обществе.

По прикидкам Юрия Михайловича Лотмана, романный Евгений Онегин родился в 1795 году – тоже совсем как наша Екатерина Бакунина[77]77
  Лотман Юрий. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. – СПб, «Азбука», 2014, с. 20.


[Закрыть]. Однозначно призван поэтом в чем-то напоминать Екатерине ее не особенно успешно управлявшего Академией наук покойного отца и тщеславный, живущий не по средствам с долей авторской иронии обрисованный также служивый родитель Онегина:

III

 
Служив отлично-благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец. (VI, 6)
 

Да что – отец! Уже одно давшее пушкинскому роману название имя его главного героя должно было наводить Екатерину на воспоминания о местах ее собственного отрочества – тверских краях. Местная легенда гласит, что имя-фамилию для своего Евгения Онегина автор романа нашел еще …в собственном детстве. Прочел его на глазастой, видимо, вывеске «Евгений Онегин – булочных и портновских дел мастер» на каком-то из придорожных домов тверского уездного городка Торжка. В 1811 году через него мальчик Пушкин в сопровождении своего дядюшки Василия Львовича следовал в Петербург для поступления в Царскосельский лицей. Причем, больше в свой доссылочный период ему в Торжке бывать не приходилось.

Несмотря на иронию скептиков над пока еще не совсем переведенной в область фактов легендой, она имеет на существование свой резон. Интуиция творческого человека, безусловно, не могла не навести на нее рассказавшего о ней в своей книге тверского тогда писателя Алексея Степановича Пьянова[78]78
  Пьянов Алексей. «Мои осенние досуги»: Пушкин в тверском крае. – М., 1979, с. 296.


[Закрыть]. Потому что при своем с детства развитом чувстве юмора во время скучной, однообразно долгой дороги Саша Пушкин просто не мог не обратить внимания на эту парадоксальную рекламу. Ведь она называла имя удивительного человека, одновременно мастерски занимающегося двумя совершенно не имеющими ничего общего ремеслами. Находясь в Одессе, поэт наверняка не смог припомнить ничего более торжокского, чем эта комичная вывеска, за которую просто обязан был зацепиться глаз и другого творчески мыслящего человека – его девушки Екатерины Бакуниной, интеллект и характер которой он за годы общения с нею достаточно хорошо изучил. Быть может, в своих разговорах молодые люди и посмеялись когда-то вместе в своем роде уникальному провинциальному пиару.

Цепкая писательская память Пушкина хранила массу подобных парадоксов. Этот всплыл в его памяти в момент, когда он придумывал имя Онегину, главному действующему лицу своего романа, – продолжению, развитию его же «сына неги», безымянного героя написанной им в 1821 году поэмы «Кавказский пленник». У того, если помните, с самой его «пламенной младости» на далекой родине «Лежала в сердце, как свинец, // Тоска любви без упованья». Самоотверженно полюбившей его Черкешенке он горестно признавался:

 
Когда так медленно, так нежно
Ты пьешь лобзания мои,
И для тебя часы любви
Проходят быстро, безмятежно;
Снедая слезы в тишине,
Тогда рассеянный, унылый
Перед собою, как во сне,
Я вижу образ вечно милый;
Его зову, к нему стремлюсь,
Молчу, не вижу, не внимаю;
Тебе в забвенье предаюсь
И тайный призрак обнимаю.
Об нем в пустыне слезы лью;
Повсюду он со мною бродит
И мрачную тоску наводит
На душу сирую мою. (IV, 106)
 

На полях этой поэмы есть рожденные, судя по авторской помете, 22 февраля 1821 года стихи, предназначавшиеся вроде как для самой поэмы, но не вошедшие в нее и печатающиеся отдельно:

 
Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты;
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты.
Под бурями судьбы жестокой
Увял цветущий мой венец —
Живу печальный, одинокой,
И жду: придет ли мой конец?
Так, поздним хладом пораженный,
Как бури слышен зимний свист,
Один – на ветке обнаженной
Трепещет запоздалый лист!… (II, 165)
 

Настроение и в этих стихах, и у Пленника – прямо как у лирического героя царскосельских пушкинских «унылых» элегий. Чувствовала ли Екатерина Бакунина, читая поэму «Кавказский пленник», по ком на юге тосковало сердце ее автора? Он сам о ней этого так и не понял. И создавая «Онегина», перестраховывается: отказываясь от мрачной байронической романтики, персонально для Екатерины вносит в свой роман вполне «прозрачные», легко узнаваемые жизненные реалии. Так, в писавшейся в Одессе же второй главе романа в образ своего главного героя Онегина искусно вставляет черты самого интересного родственника Екатерины – ее прямухинского двоюродного дяди Александра Михайловича Бакунина (1768–1854). А в описание мест действия – приметы «прелестного уголка», тверского бакунинского родового имения Прямухина.

А.М. Бакунин. Неизвестный художник[79]79
  Неизвестный художник. Портрет А.М. Бакунина. – http://2ch.pm/ussr/src/8601/14124237559290.jpg


[Закрыть]

Впрочем, где еще поэту самому было в невеликие его послелицейские лета получить достаточный опыт наблюдений за помещичьей жизнью? В его детстве было, конечно, летнее бабушкино Захарово. По окончании учебы провел какое-то время с родительской семьей в Михайловском. Бывал в соседнем Тригорском. Обошел сельские дома собственных дядей Ганнибалов – для прототипов персонажей второго плана его романа бар по натуре слишком оригинальных. Почему бы ему не воспользоваться впечатлениями во вполне сознательном возрасте подолгу живавшей в Прямухине и смотревшей на эту усадьбу и ее обитателей внимательными глазами творческого человека Екатерины Бакуниной?

Возникнуть в разговорах с Пушкиным ее любимый дядюшка со всем его «антуражем» мог очень даже запросто. На взгляд все же не профессионально разбирающейся в литературе Бакуниной, Александр Михайлович – поэт даже «покруче» превозносимого ныне всеми окружающими лицеиста Александра Пушкина. Когда тот после заграниц непродолжительное время проживал в Петербурге, считался одним из виднейших членов литературного кружка своего давнего приятеля, соседа по имению, а потом еще и родственника Николая Львова. Екатерина хорошо знала, что ее дядюшка очень гордится тем, что лишь несколько лет назад ушедший из жизни великий русский поэт Гаврила Романович Державин его стихотворение «Жатва» даже считал образцом идиллии[80]80
  Бакунин Александр Михайлович. – https://ru.wikipedia.org/wiki.


[Закрыть].

В свои 17 лет Бакунин в 1781 году очутился по протекции своего дяди в Италии – был направлен служить актуариусом при канцелярии русского посланника в Турине. Окончил факультет натуральной истории Туринского университета, там же защитил диссертацию по гельминтологии и получил ученую степень доктора философии. В 1789 году за научные заслуги был избран членом-корреспондентом Туринской королевской академии наук.

Так бы, наверное, и продолжал заниматься своим естествознанием, если б ни настойчивые призывы родителей срочно взвалить на свои плечи домашние дела. Отец хворал, а мать вести всему учет и управляться с крестьянами не умела – хозяйство было запущено, обросло долгами. В 1790-м Александр Бакунин вернулся в Россию, но лично поднимать экономику родительского имения смог начать только после 1797 года, когда по просьбе своего друга, стихотворца и архитектора Николая Львова, закончил строительство каскада царских прудов в гатчинском парке «Сильвия», который тот спроектировал. То есть когда при посредстве друга заработал на свои планирующиеся домашние реформы хоть какие-то существенные финансовые средства.

«Календарь осьмого года» во второй главе романа и указывает на 1798 год, когда Александр Бакунин, скорее всего, незадолго до кончины своего батюшки Михаила Васильевича поселился в своем наследственном Прямухине навсегда. Отец Александра много лет уже слабел зрением и задолго до смерти почти ослеп. На это в романе указывает помощница онегинского дяди по хозяйству, с которой тот, «надев очки», на светлом месте – у окна – поигрывал «в дурачки». А также то, что этот барин, «имея много дел», за исключением календаря да журнала расхода, «в иные книги не глядел».

Старый помещик Бакунин при своей подслеповатости еще и пал на ноги. Вследствие этого и его романный двойник почти не выходил из покоя, где «лет сорок с ключницей бранился, в окно смотрел и мух давил». Бранился, наверное, по поводу того, что от скуки частенько заглядывал в шкаф, где хранился заготовленный его ключницей на всю зиму «наливок целый строй».

Современное состояние каменного флигиля прямухинского господского дома[81]81
  http://vedtver.ru/news/43149


[Закрыть]

Современное состояние приусадебной Троицкой церкви[82]82
  http://www. votpusk.ru/country/dostoprim_info.asp?ID=15290


[Закрыть]

Пушкинское описание усадьбы «дяди честных правил» Евгения Онегина во многих чертах совпадает с описанием Бакуниным собственных пенатов в его поэме «Осуга», названной так по имени в то время глубокой обрамленной пышной зеленью речки, на высоком берегу которой стоял прямухинский барский дом. Пушкин представляет его себе так:

I

 
Господский дом уединенный,
Горой от ветров огражденный,
Стоял над речкою. Вдали
Пред ним пестрели и цвели
Луга и нивы золотые,
Мелькали сёлы; здесь и там
Стада бродили по лугам,
И сени расширял густые
Огромный, запущённый сад,
Приют задумчивых дриад. (VI, 31)
 

Владелец прямухинской усадьбы рисует свой «замок» на берегу речки с любовью и хозяйским знанием рельефа местности и особенностей каждого уголка старинного деревянного господского дома – будто слышишь усталый скрип его половиц и дверей:

 
А на Осугу взглянешь – чудный
Обворожает взоры вид!
Реки в оправе изумрудной
Живое зеркало лежит.
 
 
В саду на скатистой вершине
Ее холмистых берегов
Господские палаты ныне
Кряхтят под тяжестью веков.
 

Интерьер домов у обоих поэтов строг и утилитарен. Никогда не бывавший в Прямухине Пушкин обобщает:

II

 
Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе умной старины.
Везде высокие покои,
В гостиной штофные обои,
Царей портреты на стенах,
И печи в пестрых изразцах. (VI, 31)
 

У постоянно живущего в этом интерьере Бакунина все еще скромнее, даже аскетичнее, но – индивидуальнее, роднее:

 
…дом большой, но беспаркетный.
Нет дорогих у нас ковров.
Ни прочей рухляди заветной.
Ни даже карточных столов.
В углу столовой боевые
Мои ровесники – часы,
В другом – заветный плющ большие
И длинные пустил усы.
 

По-европейски цивилизованный, энциклопедически образованный человек Бакунин не стал портить дедовский стиль «умной старины», а лишь дополнил скромное убранство родительского дома собственной библиотекой, состоявшей из 40 тысяч томов книг разнообразной тематики. Эти книги впоследствии и служили, по всей вероятности, учебными пособиями как детям хозяина усадьбы, так и обучающейся вместе с ними под его руководством на дому разным предметам племяннице Екатерине. Оттого, видимо, Пушкина и удивляла ее осведомленность в таких областях, о которых он сам имел довольно смутное представление, – в естествознании, истории и философии, иностранных языках и культурах, менее распространенных в России, чем французские.

Ему с этой довольно странно для их времени начитанной девушкой было просто интересно. В отличие от большинства своих сверстниц, она умела не только наряжаться, танцевать да щебетать по-французски. Для нее не составляло труда думать, поддерживать разговор на любые темы, понимать ссылки на современных и античных авторов. Кстати, когда Пушкин называет головку своей Катерины античной, то, скорее всего, имеет в виду не безупречную правильность черт ее лица, а широкую образованность своей девушки в области античной истории и культуры.

Музейный макет дома Бакуниных, перестроенного по проекту Н. Львова

Имение же свое Бакунин со временем перестроил-таки по проекту, естественно, Львова. По бокам старого деревянного дома поставил два каменных флигеля и развел по обоим берегам Осуги громадный парк – по сути, лес, уникальный по разнообразию растений, масштабам и красоте рукотворных ландшафтов с каскадами прудов, оранжереями и беседками, купальнями и турецкой баней. В гости к Бакуниным, в доме которого стало теперь 24 комнаты, соседи ездили зачастую единственно для того, чтобы отдохнуть душой – вдоволь побродить по тропинкам его восхитительного парка.

Для обеспечения жизнедеятельности населения своего обширного дома его хозяин Александр Бакунин вынужден был запускать все новые производства – сыроваренное, винное, ткацкую мануфактуру… Впрочем, «заводчиком» невзначай для себя стал ведь, как мы помним, и пушкинский Евгений Онегин:

 
Вот наш Онегин – сельский житель,
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный… (VI, 27)
 

Быть может, от Екатеринина дядюшки-Бакунина в романе – также и начатки онегинского либерализма. Как мы помним, пушкинский герой

IV

 
Один среди своих владений,
Чтоб только время проводить,
Сперва задумал наш Евгений
Порядок новый учредить.
В своей глуши мудрец пустынный,
Ярем бы барщины старинной
Оброком легким заменил;
И раб судьбу благословил… (VI, 32)
 

Реальный Бакунин, переживший в Париже еще в юности, во время своей дипломатической службы, Великую французскую революцию 1789 года, собственными глазами видел и взятие Бастилии, и якобинский террор. Возвратился в Россию он глубоким консерватором и противником любых социальных потрясений, при которых, как писал, всегда бывают «кровавые неудобства перехода верховной власти в руки людей, не обладающих другими качествами, кроме свободомыслия». По словам хорошо его знавших друзей, Александр Михайлович считал, что «посильное поддержание власти и существующих законов есть путь всякого честного и просвещенного человека, а всенародное участие в управлении страной есть мечта, навеянная нам микроскопическими республиками Древней Греции».

Интересно, однако, что в то же время на досуге после своих хозяйственных забот все тот же Бакунин написал и философский трактат, в предисловии к которому на основании анализа отечественной истории доказывал, что времена славы и могущества России всегда были связаны с вольным положением ее народа. А «рабство» ее крестьян, которое многим его современникам казалось естественным и традиционным, является следствием не обузданного законом корыстолюбия вельмож.

Пытаясь воплотить свои писания в жизнь, прямухинский барин Бакунин в ходе реформирования своего хозяйства намеревался если не облегчить, то хотя бы упорядочить крестьянский труд, для чего работы по своей усадьбе даже начал переводить на договорную основу. Однако вскоре эти попытки ввиду их неэффективности им были заброшены, да и вообще большинство задуманных им реформ ввиду финансовых проблем осталось на бумаге. И все же соседи-помещики считали Александра Михайловича бесспорно умной головой. Они ряд лет «противу воли» избирали его своим новоторжским уездным, а с 1806 года вместе с помещиками соседних уездов – и тверским губернским предводителем дворянства.