Текст книги "Девочка и тюрьма. Как я нарисовала себе свободу…"

И в один прекрасный момент, увидев, как я складываю свои вещи, вдруг бросилась на меня с кулаками: «Это моя куртка! Отдай!» Но схватить меня она не успела – на нее вдруг налетели три-четыре девчонки, повалили на пол и скрутили. Видимо, за ней велось пристальное наблюдение. Краснюк дико заверещала, стала отбиваться, попала кому-то в нос, брызнула кровь. Ее стали пинать и мутузить и даже закричали: «Тащите веревки!»

Сказать, что я испугалась – ничего не сказать! Еще ни разу за все время в тюрьме на меня не посягали физически! Никто даже пальцем не притронулся. И вдруг – такой замес! С этого момента я стала бояться нападения этой чокнутой Краснюк. И мне было особенно стремно ложиться и засыпать по ночам. Ведь если я засну, то буду совершенно беззащитна перед этой сумасшедшей. Ночью-то ее не успеют остановить… Иными словами, первые ночи в общей камере стоили мне немалых нервов…

Позже Краснюк как-то плавно потеряла ко мне интерес, и я стала меньше напрягаться по ее поводу. Да и мои новые соседки, проявившие ко мне мегадружелюбие, чуть завидев Краснюк, таращащуюся на меня, очень грубо и громко орали ей: «А ну отвернись! Чего уставилась?!»

Я перестала стрессовать, наконец адаптировалась к шуму после отбоя и стала мгновенно отрубаться, едва моя голова касалась подушки. И непрерывный сон с десяти до шести, а дальше – досыпание до утренней проверки обеспечивали мне бодрость и хорошее самочувствие в течение всего дня. Где-то через неделю я полностью привыкла к жизни в большой камере, и спецы вспоминались мне как далекий страшный сон…

Проверка в большой камере

Да, официальный подъем в СИЗО был в шесть утра. Но я, как и многие, даже не просыпалась. Я прятала одеяло то под простыней, то под большими полотенцами, то под халатом, и спала себе под этим сооружением, пока не раздавался громкий крик «старшей по чистоте»: «Девочки, доброе утро! Без пятнадцати девять! Подъем!» Тут уже надо было точно встать, заправить спальное место и еще задрать кверху матрац, обнажив железный кроватный каркас. Также снять все веревки, которые на всю ночь натягивались по всей камере – под потолком, на окнах, между нарами…

Проверки я обычно дожидалась, сидя на кухне с кружкой кофе, с какой-нибудь книжкой и время от времени поглядывая на телевизор. На кухне в это время было немного народу, так как основная масса успевала позавтракать сизошной кашей, которую раздавали в восемь утра. Утро, пожалуй, было единственным временем, когда я в большой камере смотрела телевизор. Там шли разные утренние шоу по «Первому каналу» или по «России». А по выходным – музыкальные чарты, программа «Сто к одному» и прочая развлекаловка. Я смотрела телевизор впервые лет за десять. Ведь своего у меня дома не было. Когда сломался телевизор, я просто не стала заводить новый. И снова оказалась у телеэкрана, только попав в тюрьму. Так что, увидев, что и кого показывает наше ТВ, была мягко говоря обескуражена. Словно и не было этих десяти лет моего телеаскетизма. На экране были все те же самые персонажи, что и в 2005 году. Те же артисты, те же передачи и программы. Я ничего не пропустила! Неужели и через десять лет будет все то же самое?..

Где-то около десяти часов дверь в камеру распахивалась, и раздавался крик дежурки: «Проверка!» Выход в коридор сорока человек занимал приличное время, поэтому даже если кто-то в это время находился в туалете, он успевал доделать все свои дела и спокойно выйти. Последней из камеры выходила старшая, внимательно осмотрев камеру: все ли в порядке? Все ли постели заправлены? Все ли «запреты» спрятаны? Также на время проверки распахивались все форточки – для проветривания…

Из камеры нужно было выходить, заложив руки за спину, и держать их так на протяжении всей проверки. На самом деле такое правило было применимо к любому передвижению заключенного вне камеры: руки должны быть за спиной, и ни в коем случае – не в карманах. За нарушение заставляли писать объяснительные, могли даже вывести на комиссию.

Меня однажды лично застукал с руками в карманах сам начальник СИЗО. Нас с группой девчонок вели по лестнице, а я, как-то подрасслабившись, замечтавшись, засунула руки в карманы. И тут – внезапно – начальник! И я ведь даже его не узнала, он был свеженазначенным! Начальник остановил нас, сделал мне замечание и приказал сотруднику, который нас сопровождал, «принять в отношении меня меры». Как же я тогда испугалась! Ну, думаю, все – теперь в моем деле появится нарушение! И что же со мной будет? Но дежур, к счастью, спустил все это на тормозах. Это был Артур, или Артурчик – один из самых любимых всеми девчонками дежуров – за адекватность, добродушие и за то, что никогда не проявлял излишнего служебного рвения. И в тот раз он только упрекнул меня:

– Ну ты что? Сама же на ровном месте нарвалась! И меня подставляешь!

– Ну прости, Артур! Я совсем забылась, не нарочно же! – говорю ему жалобно…

И эта история магическим образом была забыта. Но после этого я просто маниакально стала следить за своими руками и держала их за спиной уже во всех ситуациях. Автоматически. Эта привычка сохранилась у меня даже на какое-то время после освобождения…

Итак, на время проверки все сорок человек выстраивались вдоль длинного коридора. На тюремном жаргоне коридор этот назывался «продолом». Причем все новички шли в самую глубь коридора, к концу шеренги. Хотя, если очень захотеть, можно было пристроиться в любое место. Но я никогда не любила стоять вблизи сотрудников – так и держалась в самом конце…

После этого нас всех, одну за другой, обыскивали-ощупывали дежурки. Ежедневная лайтовая версия личного досмотра. Первое из подчас десяти ежедневных ощупываний…

Поначалу во время проверки все заключенные выстраивались лицом к сотрудникам. Но вот в СИЗО сменяется начальство, и вводятся очередные дурацкие новшества. И одно из них как раз коснулось того, каким образом заключенным нужно выстраиваться на проверку. А именно – лицом к стене. И так вот стоять всю проверку, чтобы не дай бог не взглянуть на сотрудников. Когда мы услышали об этом в первый раз, то просто выпали в осадок. Что за новости такие? Мы где, в концлагере? Оказалась, что да – почти что. Вроде бы таким образом выстраивают заключенных в мужских зонах строгого режима, откуда как раз и прибыл новый начальник.

Но по большому счету нам было безразлично – лицом ли стоять к сотрудникам или же… задними частями тела. Все глубочайше презирали этих людей в форме, и никакие их действия не имели значения. Они были абстрактными представителями мучающей нас системы и просто не воспринимались живыми людьми.

Пока мы стояли замершими истуканами вдоль коридора, в камеру заходили несколько дежуров, начинали обстукивать нары деревянными молотками, проверяли общий порядок. Проверяли красную тревожную кнопку – нажимали, и лампочка в коридоре мигала. Чаще всего никто ни к чему не придирался. Очень редко могли докопаться до лишнего матраца или подушки. Или найти картонки или журналы под матрацем, с помощью которых всякий старался проапгрейдить неудобные ячейки своих нар. Если обнаруживался какой-то такой непорядок, то в камеру звали старшую. И отчитывали. Старшая всячески извинялась и старалась сгладить ситуацию. Это была ее ноша – отвечать за все косяки камеры, мелкие и крупные…

На проверки в общие камеры почти никогда не приходило начальство или кто-то высокопоставленный. Только пара рядовых сотрудников и иногда – фельдшер. И пока шло обстукивание камеры, можно было задать им какие-то вопросы, и при этом уже разрешалось развернуться лицом.

А вот по четвергам фельдшер приходил обязательно. Вернее, одна из нескольких сизошных фельдшериц. Ведь по четвергам был «голый день»! Это особый вид утренней проверки, когда при выходе из камеры каждого должен осмотреть медик. На предмет всяческих телесных повреждений. Заключенный раздевался, и его осматривали на предмет различных синяков, ран, ссадин. Что ж, по сути, это было оправданной процедурой. Мало ли, где кого в тюрьме бьют или истязают?! Но в камерах первоходов «домашним насилием» и не пахло, и это действо приобрело совершенно петрушечный характер.

Все происходило так. Сначала перед проверкой за дверью орали: «Голый день!» Но нам и без того уже было слышно, как к двери с грохотом подтаскивают ширму. Дальше дверь открывалась: там стояла тетя в медицинской форме, за ее спиной – белая металлическая ширма. И каждой нужно было пройти перед медичкой, засучив штаны по колени – чтобы были видны икры ног. И задрав кофту, футболку или свитер – так, чтобы была видна грудь. Грудь при этом должна была быть обнаженной – никакие бюстгальтеры в этот момент не допускались! Если какая-нибудь особо стеснительная новенькая не задирала кофту достаточно высоко или была в лифчике, то начинались громкие препирательства, и вся очередь на выход зависала. В основном же, никто особо не стеснялся, напротив – все выходили в настроении: «Какой же это бред!» – и подхихикивали. Момент с обнаженной грудью длился не более секунды, после чего она быстренько прикрывалась. А штанины приспускались уже в строю. В общем, все это было «театром» и в чистом виде формальностью. И только один раз – за два моих года в большой камере – нам приказали выйти на «продол» по-настоящему раздетыми. В одних трусах и замотавшись простыней. А при выходе нужно было простыню снять и показать не только грудь, но и спину. Вот это мероприятие было да, намного стыднее…

Кстати, на спецах «голого дня» вообще не было – возможно, потому что там дежурами работали только пацаны…

Вечерняя проверка отличалась только тем, что в камеру дежура не заходили. Они стремились поскорее нас всех пересчитать, загнать обратно и убежать по своим делам. Вечером начальство уезжало, и мелкие сотрудники наконец могли передохнуть.

А вот по воскресеньям вечерняя проверка немного затягивалась. Проходила еженедельная церемония под названием «минута славы». Дежур доставал пачку личных карточек – эдакие маленькие картонные папочки размером с тетрадку. В них была вклеена фотография заключенной, сделанная при приеме в СИЗО, как правило, невероятно страшная. Написаны арестные статьи, год рождения и прочие вводные данные. Карточки располагались по алфавиту. Дежур начинал по очереди зачитывать фамилии. Женщина, которую называли, должна была выйти из строя, подойти к сотруднику, назвать свои имя и отчество, а также статьи, по которым ее обвиняют, и после этого зайти в камеру.

Но поскольку дежура торопились – это же вечер воскресенья – то они всех подгоняли: «Быстрее! Иди!» Поэтому каждая оттарабанивала свой текст на ходу, не останавливаясь. И те, у кого статей было много, договаривали, уже находясь в камере…

Именно таким образом мы узнавали, кто за что сидит. И если кто-то свежепоступивший надеялся скрыть свою историю – то надеялся зря! Кто-то из женщин называл это «минутой позора». Кому-то было мучительно стыдно. Особенно новеньким и особо впечатлительным. Ведь во всеуслышание приходилось называть свои преступления, подчас очень страшные…

Через одного звучали 111-я, 105-я, 162-я, 163-я, 210-я статьи – те самые, «особо тяжкие». Но эти цифры никого не впечатляли – разве что дежуров. Сокамерницам по большому счету было глубоко фиолетово, у кого какие статьи. Никто никогда никого не осуждал, не преследовал ни за какие преступления. В этой камере были именно такие порядки – она славилась абсолютнейшим миролюбием!

Большинство на «минуте славы» скорее веселились, чем наоборот. Дежура очень часто коверкали написанные вручную фамилии. Тогда все начинали поправлять и смеяться. Иногда сами дежура отпускали шуточки – особенно если статьи контрастировали с внешностью заключенной. В общем, в камеру после этой процедуры девчонки заходили с улыбками. И с мыслью, что вот и еще одна неделя осталась позади…

Мобильные телефоны!

После утренней проверки наступало время относительной свободы: каждый обитатель камеры начинал заниматься своими собственными делами.

Часть женщин ложилась спать. Чаще всего «ночные жители» – те, кто по ночам вел активную деятельность – к примеру, владелицы личных телефонов. Или те, кто сидел на успокоительных: валерьянке, димедроле и так далее. Такие спали и днем, и ночью… И поэтому днем даже назначались «часы тишины»: громкие разговоры не приветствовались, выключался телевизор, обычно работающий без перерыва.

Такой разный режим дня у обитателей камеры приводил к тому, что очень долго можно было вообще не сталкиваться с человеком, который жил не по твоему графику. К примеру, была одна девочка, Ирка Зарубина, с которой мы пересекались только раз в неделю, когда нас вызывали на терминал. Во время моего бодрствования – она спала, и наоборот…

Я с удивлением обнаружила, что на терминал из этой камеры ходим только мы с Зарубиной. Остальные или не имели денег на счету – таких было подавляющее большинство – или имели мобильные телефоны и надиктовывали свои заказы родственникам, попросту не заморачиваясь с походами на терминал.

И вот когда дежур вызывал нашу камеру на терминал, я бежала будить Ирку – по ее просьбе. Она вскакивала, полусонная, взъерошенная. И мы шли к терминалу вдвоем. Торчали там по полчаса. А так как нас было всего двое, то мы успевали и поскучать, и поболтать о всяком… Зарубина уже слышала обо мне от своей подельницы Светы Ясеневой – той, что сидела со мной в 120-й камере и шла по таможенному делу. Поэтому Ирка отнеслась ко мне, почти незнакомке, сразу же вполне дружелюбно.

Именно Зарубиной я спустя где-то две недели после моего появления в 107-й камере посетовала, что, мол, почему-то меня никак не зовут попользоваться телефоном. Ведь я помнила слова Сальцевич: «Тебя сами позовут…» И терпеливо ждала. Но меня все не звали и не звали, и я не понимала – в чем же дело? Мне что – не доверяют? Я что, им не понравилась?..

То, что в камере есть мобильники, я убедилась чуть ли не в первые дни! Легко было понять, что их очень много, так как едва наступал отбой, телефонами начинали вовсю пользоваться, и не услышать этого было нельзя…

Вообще, именно телефоны были главнейшим жизнеобразующим фактором в тюрьме. Телефоны, и тем более с интернетом, переносили тебя во внешний мир. Они приравнивали тебя к обычным людям. Они фактически делали тебя свободным! Поэтому главной общей задачей для всех обитателей камеры было – сохранить телефоны любой ценой!

Днем, до отбоя, телефоны прятались. За исключением редких экстренных случаев. И правильно – ведь днем в любое время могли ворваться люди в форме, иногда даже за десять минут до отбоя. И начать обыск. Но после отбоя – по официальным правилам – доступ в камеру сотрудникам был закрыт. И тут наступало время относительного раздолья.

Все угловые спальные места завешивались хозовскими одеялами цвета тусклого асфальта, которые идеально сливались с ночными сумерками. Получались отделенные от остальной камеры «комнатки» – эдакие отдельные купе, заходить в которые можно было только по персональному приглашению. Там-то в основном и обитали владельцы мобильников, так как необходимо было тщательно скрывать и свечение трубок, и удлинители для зарядников. Да, в камере имелись удлинители. И они подсоединялись к весьма удобно расположенным в этих углах розеткам.

Телефоны доставались из самых разных укромных мест. Это делалось совершенно тайно ото всех, но одна процедура извлечения из тайника была понятна и открыта. Каждый день после 22:00 мы становились свидетелями следующего священнодействия. Старшая выгоняет всех из туалетного отсека, и туда заходят четыре девочки – те самые хозяйки трубок, которые нужно достать. У самого входа в туалетный отсек стоят нары. Девчонка, которая живет на верхнем ярусе, берет в руки одеяло и занавешивает этим одеялом вход в отсек. Получается временная дверь. Дальше мы все слышим только то, как во всех кранах, а также в унитазах – включается вода. Стоит громкий шум водяных потоков, и это длится минут десять. Потом владелицы телефонов быстренько выскальзывают обратно, и ныряют в свои «шалашики». «Дверное одеяло» убирается, и доступ в туалеты снова открыт.

Весь этот процесс выглядел настолько театрально, что мне, как и всем, конечно же, было дико любопытно – что же происходит за этим занавесом? Где же там прячутся эти трубки? Через какое-то время я, увы, узнала об этом. Почему увы? Потому что во время очередного обыска – о ужас! – была обнаружена вся «туалетная» заначка – все четыре телефона в одном месте, да еще и с зарядниками! Тайник весьма банально был устроен в вентиляционном отверстии за решеткой. Такое очевидное место! Было удивительно, что его не обнаружили еще раньше!..

Но так или иначе – телефонная связь в камере в ту эпоху была весьма обширной. Так почему же меня не звали ею воспользоваться? Услышав мои жалобы, Зарубина подмигнула мне: «Не переживай! Сегодня позвонишь!» Серьезно? Получается, меня не звали, потому что я не просила? Мне просто-напросто нужно было озвучить просьбу о звонках! Так просто!..

И действительно, вечером мне велели подойти к спальному месту старшей. Старшая Лемехова, естественно, обитала в углу, причем в самом «козырном», в самом большом по площади. Она пригласила меня присесть, и сказала, что я буду звонить с трубки «вот этой девочки, Алены». И указала мне на свою соседку. Алена протянула мне средних размеров смартфон, с ярко светящимся в кромешной тьме экраном. Я взяла его дрожащими руками. Да это какое-то чудо! Сколько же времени я не прикасалась к мобильному телефону!..

Лемехова добавила, что если у меня есть возможность, то пусть мои родные кинут денег на номер Алены. Сколько смогут. Я с радостью согласилась. И все устроила – попросила об этом своего верного Андрея. В тот же вечер Алене на счет упали две тысячи рублей. И дальше я примерно через день просила Алену дать мне позвонить. И смогла наконец пообщаться со всеми своими близкими и друзьями… Я была так счастлива! И не подозревала, что очень скоро эта лафа закончится.

Оказалось, что Алена со дня на день ожидала этапирования в свой родной Ижевск. Она обвинялась по «народной» 228-й статье – наркотики. В Москве ее держали из-за сопутствующей 210-й, но теперь по каким-то причинам рассмотрение ее дела направили обратно к месту преступления – в Ижевск.

Но как же в течение всех своих путешествий между городами Алена умудрилась сохранить свой смартфон? Вместе с зарядным устройством? При этапировании? Это же нереально! Оказалось, что вполне реально. Возможно, благодаря Алениному положению… Печальному положению…

Дело в том, что она практически не ходила. Вернее, ходила с большим трудом, очень редко и с палочкой. Она была очень молодой, очень красивой, но с изуродованным болезнью грузным телом, а теперь – еще находилась в заключении. Бедняга! Но, как говорили про Алену, она была очень «ушлой». И пользовалась своим несчастным положением вовсю. Она смотрела на окружающих огромными грустными глазами, и всякому поневоле становилось ее жалко. Она никогда не вставала с постели при сотрудниках – ни при проверках, ни тем более при обысках. Ее огромное тело лежало на постели с обреченной неподвижностью, укрывая где-то в своих глубинах запрещенные предметы…

И вот спустя дней десять моей телефонной идиллии я вдруг слышу, что Алену «заказывают с вещами на выход». А через несколько часов она уже стоит на «пятачке» у двери – с палкой, в верхней одежде, в окружении сумок – и прощается со всеми…

По тюремной традиции, каждого уходящего человека – неважно куда: на волю ли, или с этапом – провожают всей камерой. Конечно же, если это происходит не в ночное время. Уходящий говорит небольшую прощальную речь, обычно что-то вроде: «Спасибо всем, простите за все, всем скорейшего освобождения!» А все остальные стоят вокруг и громко хлопают, выкрикивая всякие пожелания. Многие – плачут… В общем, церемония эта всегда впечатляет и трогает за душу… Затем человека выводят. Если баулов много, то остальные девчонки помогают вынести их за дверь…

В случае с Аленой дежур разрешил помочь донести ее сумки аж к дальнему холлу, так как сама Алена ни за что бы не справилась.

И вот она покинула камеру, и я, переварив увиденное, призадумалась: «Как же мне дальше звонить?» Спросила об этом Зарубину. Она сказала: «Не переживай! Будешь звонить от меня…» Но по каким-то причинам меня «прикрепили» к одной из трубок Лемеховой, и теперь я могла звонить только раз в неделю, а то и реже.

Но дружеские отношения с Зарубиной у нас продолжились в том же «терминальном» русле. Встречаясь с ней раз в неделю, мы иронично интересовались друг у друга – что новенького произошло за это время?

Я ей очень сочувствовала: Ирку арестовали через два месяца после рождения ребенка. Были так же арестованы ее муж и брат. И я даже не представляла, каково ей было сейчас думать о своих родных и об оставленном крохотном малыше… На «шестерке» Ирка находилась уже почти год, и она сама, да и все ее подельники, отчаянно боролись за смену меры пресечения, засыпая вышестоящие органы лавиной жалоб и ходатайств. Невысокая, с длинной косой ниже пояса, лет тридцати, она казалась воплощением стойкости и несгибаемости. У нее был тот тип лица, на котором будто бы застыла вечная улыбка. Зарубина улыбалась, что бы вокруг ни происходило… И когда при том пресловутом обыске из туалета «ушел» ее телефон, она лишь усмехнулась. Типа подумаешь! И действительно, «подумаешь»: достаточно быстро Ирка получила уже новую трубку.

В принципе, в тюрьме заиметь мобильник мог любой – были бы деньги. Смартфон с доступом в интернет стоил 70 тысяч рублей. Телефон с кнопками – так называемый «фонарик» – 35–40 тысяч.

Львиную долю телефонов продавали сами сотрудники СИЗО. Это был совершенно рутинный, но дико прибыльный бизнес. Телефоны продавались заключенным, потом время от времени отшманывались, потом снова продавались. С гигантской маржой.

Деньги за телефоны переводились родными и близкими заключенных на указанные банковские карты. А однажды я услышала о более «шпионском» способе транзита. Как-то разговорилась в автозаке с женщиной, которая до своего ареста помогала своей подруге, сидевшей в «Печатниках». И вот как эта женщина «организовывала» для подруги телефон: ей пришло сообщение с указанием, что она должна положить телефонную трубку и деньги в пакетик, а пакетик засунуть под такую-то коробку, лежащую на улице у такого-то угла, недалеко от сизошной ограды. Она так и сделала, и уже вечером подруга позвонила ей из камеры. Телефон благополучно попал к адресату.

И да, дикой иронией стало то, что эта женщина очень скоро уже сама угодила в тюрягу. И уже сама озаботилась тем, как же ей достать трубку. Но, как я потом убедилась, это было достаточно распространенным явлением. Многие из тех, кто так или иначе носил своим родным и друзьям передачки, заказывал им продукты и так далее, впоследствии сами оказывались в местах не столь отдаленных… А вот почему так происходило – вопрос…

В общем, в 2016–2017 годах раздобыть телефон на «шестерке» было лишь вопросом денег. Но достаточно больших. Если ты хотел иметь свою трубку, ты должен был быть готов выкладывать по 40–70 тысяч весьма регулярно. Такое могли позволить себе единицы. И Зарубина как раз-таки входила в их число.

Она была сестрой главного обвиняемого по их делу. Того самого знаменитого владельца бутиков Cartier. И эта компания взяла на себя полное содержание всех посаженных в СИЗО сотрудников. Полную оплату любых расходов – будь то адвокаты, продукты питания, книги, спортзал, мобильная связь – все, что душе угодно. При таком раскладе отшмонанный телефон действительно был лишь временным неудобством…

Еще один канал поступления телефонов в камеру был через «дороги». Поставщиками в большинстве таких случаев выступали те, кто отправлялся на этап и хотел сбыть свою трубку, которую неизбежно бы отшмонали где-нибудь на пересылке, или же в самой колонии. А так человек хотя бы мог неплохо заработать.

Чаще всего трубки приходили от пацанов. Вот уж у кого не переводились телефоны, так это у них! Они привозили трубки с «выездов», получая их от арестантов из «черных» СИЗО, приносили со «следки» от адвокатов. И благополучно проносили их в камеры, так как их почти не обыскивали на входе, на «сборке». Причем по очевидной причине – личными досмотрами там занимались сотрудницы-женщины. Они тщательно обыскивали женщин, но не притрагивались к пацанам. И те, получается, шли по «зеленому» коридору, минуя ручные досмотры, зачастую заряженные техникой по самые уши. Хотя пронести что-то через «сборку» было и так не очень сложно любому бывалому сидельцу.