Текст книги "Девочка и тюрьма. Как я нарисовала себе свободу…"

Являлась ли на самом деле Тамара сексотом или нет, я не знаю, но если и так – выходит, не одна она этим занималась. А вообще, многие заключенные в той или иной степени были вынуждены вступать в своеобразные коллаборации с сотрудниками. Те же старшие по камерам – чтоб разруливать текущие вопросы. Или те, кто хотел иметь телефоны. Или наркотики… Особенно не гнушались данными «опасными связями» бывалые рецидивистки или же прошедшие через колонию. Такие прожженные дамы действительно были способны на все, и я это видела своими глазами…

Пока Лемехова была старшей, нашу камеру практически не трогали. Телефоны «уходили» только на редких фсиновских обысках. «Свои» же нас «чудом» обходили. Но после отъезда Лемеховой «оберег» был снят. И мы это сразу же почувствовали. Трубки раз за разом начали находить и забирать на всех последующих обысках. Телефонное оснащение нашей камеры стало катастрофически падать.

Ракият, несмотря на все свои изумительные качества, не смогла достигнуть «волшебных» договоренностей с нашими сотрудниками. Почему – не знаю. Возможно, она просто была другой. «Не одной с ними крови». Но, возможно, в СИЗО просто-напросто изменилась ситуация. Сменилось руководство, и стали завинчиваться гайки…

И теперь нам приходилось полагаться только на собственную смекалку и удачу. Прятать телефоны еще лучше, еще тщательнее.

Я с самого начала ломала голову: где же тут, в тюремной камере, можно спрятать телефоны? Это же практически нереально! И для меня это так и осталось тайной за семью печатями, за исключением пары случаев. Своими глазами я этой процедуры никогда не видела. Знаю лишь по рассказам, что телефоны прятались в сыпучих продуктах: в коробках или мешках с какой-нибудь крупой, макаронами, хлопьями. В стиральном порошке. В толстых книжках. В матрацах или подушках. На дне мусорного бака…

Поначалу телефоны и все причиндалы к нему заворачивались в фольгу от шоколадок. Это вроде бы спасало от металлоискателя. Спасало ли на самом деле – непонятно, но однажды в камере устроили настоящий сбор. Всех тех, кому Ракият доверяла, она попросила принести ей такую фольгу. Я тоже распотрошила все свои шоколадки и сдала фольгу на общее дело.

А потом я узнала, что телефоны стали заворачивать в… пластиковые пакетики от «Почты России». Да, как ни странно, но именно эта упаковка вроде бы действительно защищала от сканирования. Эти пакеты попадали в камеру тоже полулегально – от адвокатов. Так как письма приходили в обыкновенных бумажных конвертах, а если присылалась такая пластиковая бандеролька, то упаковку, как правило, не отдавали. Но мне однажды случайно все же передали такой пакет, там были большие сканворды. Пакет был большой, формата А4. Такой, конечно же, не годился для прятания маленьких предметов. Но глядя на него, меня не раз спрашивали, нет ли у меня случайно меньших размеров?..

По-моему, и эти почтовые пакеты не очень-то работали. Потому что почти всякий фсиновский обыск заканчивался потерей хотя бы одной трубки. Да и наши сотрудники не отставали – беспощадно забирали все, что умудрялись найти. И с конца 2017 года трубок в камере оставалось раз-два и обчелся. А новых почти не поступало. Говорили, что новый начальник СИЗО задумал перекрасить наше заведение в «красное», то есть полностью избавиться от нелегальщины. Поэтому были перекрыты все каналы, по которым мог пополняться запас телефонов.

Так, в начале 2018 года с «шестерки» вывезли почти всех пацанов – неизменных поставщиков телефонов. К тому же и сами сотрудники совершенно перестали «сотрудничать». Практически перестали торговать трубками.

Так что мобильников во всем СИЗО становилось все меньше и меньше. А начальственная цель, видимо, была свести их число к нулю. И это превратилось в настоящую агонию, размазанную во времени, финал которой случился как раз в момент моего освобождения – в сентябре 2018 года…

Уборка в большой камере

Вскоре после утренней проверки в камере начиналась ежедневная уборка. Эта задача падала на двух текущих дежурных. Те же, кто сидел больше года – старики – не дежурили. А остальные назначались по списку. Дежурные должны были подмести и протереть полы, отдраить кухню и туалеты…

Когда подметались полы, всегда поражало – какая же гора пыли и мелкого мусора собирается здесь ежедневно. Откуда столько? Ведь все стараются соблюдать чистоту! Особенно много было волос. Еще бы – в камере сорок женщин, и от каждой сыпятся волосы. Девчонки даже шутили, что надо бы набивать этими волосами подушки – зачем, мол, понапрасну выбрасывать! Но, когда в душевой волосами забивался водосток, и нас начинало заливать, становилось уже не до шуток. Дежурные чистили все сливные отверстия по несколько раз в день, но засоры случались постоянно. И когда душем становилось совсем невозможно пользоваться, приходилось вызывать хозника-сантехника…

Но вообще «рабочий день» дежурных начинался уже в шесть утра. Сразу же после того, как включался общий свет, и дверь в камере открывалась, нужно было вынести в коридор бак с мусором.

Целые сутки этот бак стоял рядом с туалетами и накапливал в себе мусор. Бак представлял из себя огромную пластиковую бочку, размером в половину человеческого роста. И она неизменно заполнялась: коробками, бумажками, волосами, тряпками, остатками еды, очистками, контейнерами… Оставалось только удивляться, откуда этот мусор вообще брался – да еще в таких количествах? Причем ежедневно!

Дежурные с грохотом выволакивали бак из камеры. Дальше им занимались уже хозники: отвозили баки на тележках, опорожняли и затем привозили обратно к дверям камеры. Перед утренней проверкой дежурные заволакивали пустой бак обратно.

Однажды наши дежурные выходят за баком – а его нет… Коридор пуст. Бак пропал!

– А где наш бак? – спрашивают у сотрудника.

– Понятия не имею! – ему вообще все равно, что мусорного бака нет. Это не его проблема.

Но что делать людям в камере? Куда весь день складывать мусор, который непрерывно все извергается и извергается, словно из какого-то волшебного горшочка?

Приспособили какую-то маленькую жалкую коробку. Но она совершенно не спасала.

А спасла нас Зарубина.

Нас с ней как раз повели в тот день на терминал. И повел дежур Артурчик. Возвращаемся в камеру. И вдруг Зарубина видит, что дверь в соседней 106-й камере распахнута.

– А что там случилось? Куда всех вывели? – спрашивает Зарубина.

– Там будет ремонт.

– Ремонт?.. А можно забрать их мусорный бак? – заныла она умоляющим голосом. – Там же все равно все вынесут перед ремонтом! А у нас бак пропал! Нам мусор некуда складывать! Артур, ну пожалуйста? Можно?

– Ладно, ладно! Только быстро!

Ну Зарубина, ну молодец! Юркнула в пустую камеру, выходит уже с баком. Идем дальше. Ирка старается не греметь, тащит эту громадину на весу. Идет, такая довольная. В тот день для нас она стала просто героем!..

По субботам в камере проводилась более тщательная уборка – «генералка». В ней участвовали человек шесть-семь. Из тех, кто сидит менее полугода. Распределением работ занималась «старшая по чистоте». Намывались до скрипа полы, стены, окна, полки, двери, стирались все шторы и тряпки… Все это занимало часов пять, и на время уборки туалет закрывался. И все безропотно ждали его открытия… В тюрьме неизменно все приобретали навык терпеть. Терпели и тут – ради чистоты…

Примерно раз в месяц необходимо было сделать полную уборку своего спального места. Никто вроде бы насильно делать это не заставлял. Но если ты вдруг забывал или ленился убираться, тебе напоминали об этом. Вежливо так. Так что хочешь не хочешь – приходилось браться за таз, тряпки и губки. Нужно было вытащить все свои сумки и баулы, протереть их влажной тряпкой. Свернуть матрац и промыть железные прутья нар. Вымыть пол – под нарами и вокруг, по периметру. Некоторые особо ретивые мыли при этом и стены, и подоконники, и окна. А некоторые чистили свое спальное место вообще каждую неделю.

Получалось, что несмотря на всю скученность, в этом помещении было гораздо чище, чем у иных дома. Я так и писала своим родным и друзьям в письмах: мол, не волнуйтесь за чистоту вокруг меня – все вокруг драится и чистится с утра до ночи!..

Я с самого начала объявила Яне, что буду «продавать» свои дежурства. Но вот проблема – у меня пока не было сигарет. Заказ из терминала доставят неизвестно когда, а дежурство наступало в ближайшие дни… И типа что же мне делать? Яна сказала, что это вовсе не проблема. И вот ко мне подходит девушка лет тридцати, темненькая, с колючими глазами, и говорит:

– Ты продаешь дежурство?

– Да, но у меня нет сигарет…

– А что есть? Мне нужно собираться на этап, и я возьму «мыльно-рыльные»…

«Мыльно-рыльными» назывались всяческие предметы для личной гигиены: шампуни, мыло, зубные пасты и прочее. И мы с этой девушкой – а звали ее Тося Скородумова – договорились о «цене»: шампунь и бальзам для волос. У меня как раз были нераспечатанные флаконы. Так Тося отдежурила за меня несколько раз, а потом уже возникли другие желающие…

О самом страшном

Вообще Тося «зарабатывала» себе на этап всеми возможными средствами. Она, как и большинство обитателей камеры, не «грелась». То есть не получала передач и не имела денег на счету. И поэтому ей приходилось крутиться как белка в колесе, чтобы иметь элементарные предметы гигиены: туалетную бумагу, мыло и так далее. Она нанималась к людям со стиркой, бралась за все возможные дежурства, перешивала всякие вещи… Лишь бы хоть немного подзаработать. Поначалу я отнеслась к ней очень сочувственно. Но затем ощутила с ее стороны волну какой-то адской враждебности. Она вдруг перестала со мной разговаривать и даже смотреть на меня… Я сначала переживала, как обычно, ища в себе вымышленные прегрешения. Я что-то сделала не так! Я виновата!.. Но потом мне объяснили, что Тося такая со всеми – очень неровная и вспыльчивая. И чем ближе надвигался ее этап, тем она становилась невыносимей.

Она вздрагивала от каждого стука кормы: «Кто это? Спецчасть?» «Спецчастью» называли сотрудницу, которая ежедневно приносила в камеру различные официальные бумаги для заключенных. От органов следствия, из судов, ответы на всякие ходатайства, жалобы. «Спецчасть» всегда означала, что принесли что-то неприятное. Это вам не письма из дома! В том числе именно «спецчасть» приносила «законку» – бумагу о вступлении приговора в законную силу. И вот после этой бумажки заключенный должен был бежать собирать сумки, так как выдернуть его в дорогу могли уже в любой момент. В общем, не испытывать волнения в такой ситуации при слове «спецчасть» мог только кто-то со слоновьими нервами. И это явно была не Тося.

Эта девушка была яркой иллюстрацией того, как сильно человек может бояться и мандражировать перед этапом. Как это ожидание неизвестной и тяжелой дороги поедает человека заживо…

Меня часто спрашивают: «Что было самым страшным в тюрьме?» Так вот, самым страшным было экзистенциальное знание об этапе.

Тяжелая рутина сизошной жизни быстро усваивалась. Человек привыкал и к сидению в тесноте, и к обыскам, и даже к тяжеленным выездам в суды. Грубо говоря, жизнь за решеткой содержала не более ста единиц информации, и ты достаточно быстро их выучивал. А когда выучивал, то ничего уже не удивляло и не трогало, и один день становился похожим на другой. Но в этой однообразной жуткой беспросветности все же было свое не менее жуткое развитие. Как правило, все шло к этапу. И каждый очень быстро усваивал, что такое этап и «с чем его едят».

Ожидание этапа и отправку туда смело можно сравнить с ожиданием смертной казни и ее исполнением. По эмоциям, уверена, это очень близко. В нашей стране – мораторий на смертную казнь. И ее не применяют к женщинам. Но этап по инфернальности и реальной убийственности очень близок к электрическому стулу.

С самого начала ты волей-неволей начинал слышать рассказы про колонии, про этапирование, а потом – особенно если содержался в большой камере, где сорок с лишним человек – ты практически еженедельно кого-то провожал в дорогу. И мог наблюдать и буквально соучаствовать в процессе сборов на этап.

Наблюдать и слушать… Ты слушаешь описание того, какой реальной пыткой является сам процесс этапирования, который может длиться месяцами. Человека перевозят из одного регионального СИЗО в другое, там держат неделями и месяцами – в самых суровых условиях. Ты понимаешь, как мало с 1937 года изменились «столыпинские» вагоны, где по 12–14 человек набивают в купе, и держат в них, совсем не выпуская… Мало того, что ты читаешь об этом в книгах о «сталинских ГУЛАГах», ты ежедневно сталкиваешься с женщинами-транзитницами, которые только вчера лежали в этих самых вагонах. Именно лежали, как чемоданы, еле втиснутые на багажные полки, не имея возможности ни встать, ни сесть, ни выйти в туалет. О том, что в туалет нужно ходить в заранее приготовленный мусорный пакет или в ведерко из-под майонеза, ты сначала слушаешь ошарашено. Но когда это повторяет второй, третий, десятый – уже с тупым равнодушием… И когда ты смотришь в глаза этих женщин, переживших «столыпин», понимаешь, что они побывали по ту сторону ада – не меньше…

Тося сидела по 105-й статье. Но не за реальное убийство, а за «угрозу убийством» бывшему любовнику, оказавшемуся к ее несчастью сотрудником полиции. Который решил ее проучить и посадить. И дали ей восемь лет. За смс-ку с угрозами. Да, наш закон вполне позволял приравнять это к неоконченному убийству. Тося так сильно нервничала и переживала, что у нее на фоне стресса выпали почти все зубы. И доброжелательности ей это, конечно, не добавило…

Когда Тося со мной еще разговаривала, она спросила, верующая ли я. И подарила мне деревянный крестик на шелковой нитке. Я с благодарностью взяла – почему бы и нет? Но прошло несколько дней и вся моя шея под этой ниткой вдруг покрылась красными пятнами, которые нестерпимо чесались и горели. И никакая мазь не помогала. Увидев мой алый «ошейник», соседки посоветовали поскорее снять этот крест и убрать от греха подальше. И дали протереть пятна «святой водой», принесенной из тюремного храма. И пятна на моей шее – о чудо – прошли! Скорее всего, дело было в аллергической реакции на эту нитку. Но мои православные дамы были убеждены, что это были козни «колдуньи» Тоси, наведшей на меня порчу через эту нитку. Они рассказали мне шепотом, что Тосю не раз ловили за обрядами «вуду» и всякой другой черной магией.

Надо сказать, что вера в трансцендентальное в тюрьме присутствовала в гиперконцентрированном виде. Причем настоящая, искренняя такая вера. Начиная от православной веры и заканчивая учениями Таро. И, живя в этой полумистической атмосфере, ты ею неизбежно проникался… Поэтому на тот момент я довольно-таки серьезно отнеслась к этой истории с ниткой и решила держаться от Тоси как можно дальше. А когда ее наконец забрали на этап – выдохнула с облегчением…

Стирка

Раз в неделю «старшая по чистоте» объявляла на всю камеру: «Девочки, постельное!» Это значило, что нужно было собрать все свое постельное белье: две простыни, наволочку, два полотенца – и сдать под роспись. В назначенный час женщины по очереди раскидывали белье по разным кучам на полу, потом оно завязывалось в баулы и дожидалось отправки. И часть дня все сидели на голых матрацах. За бельем приходила специальная сотрудница с двумя помощницами-хозками. Тогда баулы снова развязывались, и белье по несколько штук просовывалось в корму. А по другую сторону кормы – хозки белье принимали и подсчитывали. Сколько грязных простыней, наволочек, полотенец забиралось, столько стиранных и выдавалось.

Но каким-то образом в камере постоянно скапливались и лишние полотенца, и простыни, и наволочки. Во-первых, кто-то успевал покупать новое белье в сизошном магазине, оно там время от времени появлялось. Во-вторых, если сильно захотеть, можно было взять разрешение на домашнее белье – и получить его через передачу. В этих случаях хозовское белье тоже никто не забирал обратно. Также когда женщины внезапно уходили домой прямо из зала суда, про их вещи – включая белье, матрац и прочее – никто из сотрудников не вспоминал. Таким образом в камере заводилось не только лишнее белье, но и лишние матрац с подушкой. Другое дело, что матрацы время от времени отбирались. Но хозовским бельем никто не интересовался. Сколько бы простыней ни лежало на постелях – на обысках ничего не изымали. Таким образом это белье и «жило» в камере, переходя «по наследству» из рук в руки. У меня в какой-то момент накопилось аж целых шесть простыней… Так я и сдавала в стирку еженедельно шесть простыней и шесть же получала…

Кто-то свое белье не сдавал, а предпочитал стирать сам. Постиранное своими руками белье казалось и чище и пахло лучше. Еще иногда его не сдавали, потому что вместо хорошей большой простыни могли вернуть короткую и в пятнах, и тогда пришлось бы спать на таком ужасе всю неделю.

Но стирка в тюрьме, а главное – сушка постиранного – были сродни настоящей спецоперации. Дело в том, что по официальным правилам сушить вещи в камере было запрещено. Предполагалось, что для этой цели служат две небольшие двухметровые веревки, натянутые в туалетном отсеке. Что было полным абсурдом, так как там могло поместиться только штук десять единиц вещей. А за один только день в большой камере простирывалось в десять раз больше. К тому же – в туалете нон-стоп шел процесс курения, и там все время стояло облако сигаретного дыма. Постиранные вещи неизбежно пропитывались отвратительным запахом, что не нравилось даже самим курильщикам. В итоге в туалете доставалось вешать новичкам или тем, кто был наказан. А места для сушки в самой камере надо было еще заслужить…

Веревки в СИЗО были запрещены официально. Их нельзя было ни иметь, ни тем более – получать через передачи и посылки. О таком чуде как силиконовый моток бечевки для сушки белья, продающийся в каждом хозмаге, нельзя было и мечтать. И по данному вопросу в тюрьме издавна сложился негласный распорядок. Сидельцы, получая вязанные вещи: свитера, шапки, кофты – распускали их на нитки, и из этих мотков плели веревки. И самым тщательным образом их прятали: в сапоги, карманы сумок, среди упаковок с продуктами…

В камере стабильно имелось штук двадцать крепких длинных веревок, и ими пользовались те, чья очередь на стирку выпадала на данный день. Постирав свои вещи, человек вешал их на веревку, протянутую под потолком. От решетки окна – к решетке вентиляционного отверстия, находящегося на противоположной стене. Таким образом, каждый день натягивалось около десяти-пятнадцати длинных веревок, на них развешивались мокрые вещи, простыни, полотенца. Камера становилась похожей на палубу пиратского корабля с разноцветными разноразмерными парусами.

Все сотрудники, естественно, были в курсе ситуации со стиркой. Заглядывая в камеру раз по десять на дню, они видели и висящие веревки, и мокрые вещи на них. Но обычно делали вид, что ничего не замечают. Все прекрасно понимали, что такой ораве женщин сушить свои вещи, кроме как на этих веревках, больше негде. Поэтому на обысках найденные веревки отжимались только изредка. А снимать их требовали только на время утренней проверки. И в дни, когда по камерам ходило с обходом какое-нибудь приезжее начальство. Дежура при этом заглядывали в корму и предупреждали: «Ждем комиссию! Снимите веревки!» И тогда веревки и недосохшие вещи необходимо было на время спрятать и терпеливо ждать отмашки, мол, «…все, уехали, развешивайтесь…»

Как в таких условиях еще и мучиться со стиркой простыней – в голове не укладывалось! Мне с лихвой хватало возни с примерно десятью еженедельно стираемыми предметами одежды. И с постельным бельем я решила точно не заморачиваться. Хотя этот вопрос можно было бы решить иначе – попросту «продажей» стирки. За те же сигареты.

Глядя на то, как я стираю свои вещи, меня не раз спрашивали, почему я это делаю сама. Почему не нанимаю кого-нибудь? Видимо, из-за того, что я продавала дежурства, я производила впечатление состоятельной барышни, способной оплачивать любую рабсилу. Но мне почему-то даже в голову не приходило нанимать человека для стирки. У меня имелось не так много вещей, они не так уж и сильно пачкались за неделю, да и были они такими убогими, такими «тюремными», что стирать их супертщательно, еще и за плату было бы кощунством…

И только однажды я «заплатила» одной женщине за стирку своего махрового халата. Это был уютный пушистый халат огромного размера. С капюшоном, с эмблемой какого-то европейского отеля и явно оттуда… прихваченный. Прислала мне его моя вгиковская однокурсница Юлечка Ким. К моей великой радости: здесь большой махровый халат был очень кстати! Он был незаменим при любом холоде и сквозняке, которые постоянно царили во всех помещениях. Помимо того, что в него можно было кутаться днем, а ночью и утром он прекрасно шел вместо одеяла. При этом ты ничего не нарушал, так как укрываться халатом разрешалось, а одеялом или пледом – нет… Единственный минус этого халата был в его цвете: белом. Как только я его надела, Зарубина засмеялась: «О! Умка с крайнего Севера!» Но шло время, и халат медленно, но верно все серел и темнел. И в какой-то момент, услышав в очередной раз замечание: «Пора тебе, Люда, стирать свой халат!» – я не выдержала, и решила, что да, пора.

Сама я такую историю бы не осилила. Не со своими слабыми руками. В мокром виде я его даже не подняла бы. Не говоря уже о том, чтобы отжать. Дело в том, что постиранные вещи следовало выжимать практически насухо. Ведь иначе весь пол в камере покрылся бы лужами. К тому же веревки натягивались не только над полом, но и над постельными местами. И допустить там капанье с мокрых вещей никак было нельзя.

Поэтому процесс отжимания становился почти искусством, которым овладевали далеко не все. В камере было лишь несколько женщин с сильными руками, которые славились своими «прачечными способностями» и которым обычно платили за стирку те, кто не хотел стирать самостоятельно.

Но я обратилась не к ним, заслуженным прачкам 107-й, а к женщине-транзитнице по имени Дана. И вот почему.

Дане было около сорока лет, и она прибыла на «шестерку» из области. Ее привезли к нам «суды по существу», и судил ее Мособлсуд. Ее обвиняли в убийстве по пьяни. Классический случай: собралась пьяная компания, а наутро – труп. В результате всем соучастникам, а их там было двое или трое, шьется 105-я статья часть вторая, где наказание идет от 8 до 15 лет. В Москве женщинам по таким делам обычно давали сроки около восьми лет. Но Мособл дал Дане одиннадцать! То есть жестковато. Она была очень простой, но нервной женщиной. И настолько хаотичной в своих решениях и поступках, что успела жестко накосячить в этой камере. После чего «старшие» сделали ей серьезный выговор. За что точно – не знаю, но ходила Дана после этой взбучки как побитая собака и стала практически парией…

К тому же, как очень многие обвиняемые по похожему преступлению, Дана осталась без какой-либо поддержки с воли. И вот бегает она по камере – в шоке от такого жуткого приговора, без посылок и передач, без возможности заработать – и пытается выпросить у сокамерниц хоть что-то: продукты, предметы гигиены, туалетную бумагу. У меня же попросила «взаймы» сигареты…

Понимание того, что всякий, кто оказался в тюрьме, должен тщательно взвешивать не только слова и поступки, но и «добрые дела», пришло ко мне не сразу. И только с опытом. Когда в первый раз – еще в 120-й камере – мне принесли мой заказ из магазина, я разложила все свои продукты на столе. На общак. Орешки, конфеты, чай, сахар и прочее. И пригласила всех угощаться. То ли я предположила тогда, что раз я всех угощу, то и меня в дальнейшем будут справедливо ответно угощать. То ли вообще ни о чем не думала… Не знаю… Но когда мои соседки весьма рьяно набросились на угощение, и мои орешки с печеньками очень скоро закончились, я обнаружила, что дальше, увы, никто не спешит выкладывать на общак свои запасы съестного. Что в тюрьме все это работает несколько по иным законам. И со справедливостью – никак не связанным… Что ж, я сделала тогда определенные выводы.

Но дальше мне пришлось усвоить еще ряд тюремных уроков. И один из них был таким, что если у тебя что-то берут «взаймы» с обещанием это вернуть, то это не означает, что так все и будет.

Я-то полагала, что всякий взрослый человек отвечает за свои слова и обещания. Что если ты знаешь, что не сможешь что-то вернуть, то не имеешь права это брать. Но забывала при этом, что мы – в тюрьме, и здесь тебе многое неподвластно. Да, у тебя берут что-то взаймы и даже честно хотят это вернуть, но элементарно может не оказаться такой возможности… Я поняла это не сразу. Поэтому, когда поначалу ко мне кто-то подходил и спрашивал, нет ли у меня туалетной бумаги, мыла, губок, сигарет и прочего, я честно говорила, что да, есть. У меня же все это имелось! А следующий вопрос был о том, не могу ли я «одолжить» то-то и то-то… на пару дней. Ну на пару дней – могу, конечно! Опять же, я не могла соврать, глядя в глаза человеку. Причем я верила, по-настоящему верила каждому сказанному мне слову. И давала – «взаймы»… А потом – проходили дни, недели, месяцы… Я тратила свои запасы, одолженное мне не возвращали, и я сама сидела то без туалетной бумаги, то без прокладок… Сидела и кляла себя за наивность и всеверие… И говорила себе: «А чего ты хотела? Ты забыла, что вокруг большинство – преступницы? Причем настоящие?»

Поэтому с трудом, но я научилась отвечать на всякие просьбы «дать взаймы»: «Нет, я не могу…» И ведь это оказалось несложно. Человек это принимал и оставлял меня в покое…

Одолжив Дане несколько пачек сигарет и не получив их обратно в течение скольких-то месяцев, я махнула на них рукой: «Сама, дура, виновата. Забудь об этом…» Но вот одна из соседок, Надежда Вячеславовна – страшная чистюля и аккуратистка – начинает меня отчитывать за мой грязный халат. Мне становится стыдно. Действительно, я его совсем замусолила – но что же делать? Постирать такую махину мне не под силу. Он тяжелый, объемный. Я не выжму. Да он неделю будет сохнуть! И Надежда Вячеславовна советует мне попросить постирать халат эту самую Дану. Женщину крупную и крепкую. К тому же уже скурившую кучу моих сигарет. Все мои соседи были в курсе ситуации – в тюрьме же ничего не скрыть… Точно! Прекрасная идея! И Дане не надо думать о своем долге, если она вообще об этом думает. И мой грязный халат перестанет мозолить глаза моим чувствительным соседкам. Бинго!..

Так и произошел мой первый и единственный наем тюремной рабсилы – почти случайно, благодаря определенным обстоятельствам…