Текст книги "По следам апостола Павла"

Прибытие в Афины

Современный путешественник, высадившись на берег в Пирее, гавани, в которой стоят броненосные корветы и крейсеры греческого флота, а также и многие другие корабли, обыкновенно продолжает свой путь по железной дороге, мимо «длинной стены» Фемистокла.

Апостол Павел, прибывший в ту же, но в то время совсем опустевшую гавань, проходил, без сомнения, мимо этой же самой стены, направляясь к Акрополю, все время не теряя его из вида. Дорога шла по священной роще Кефисса с ее высокими, старыми оливковыми деревьями; местами попадались тенистые платаны, лавры и олеандры; виноградники рдели под лучами августовского солнца.

Пройдя улицу могил, Павел подошел к лежавшему у самого входа в город прекрасному храму Тезея. Два тысячелетия не могли разрушить это удивительное здание.

Еще и теперь неповрежденный временем Тезеион с его золотисто-коричневыми колоннами возвышается на своем прежнем месте и первый посылает вступающему в город путнику привет из далекого прошлого. Отсюда Павел вышел на рынок Керамевкос, который занимал все место от храма Тезея до ворот Агора (ворота рынка) и был центром общественной жизни Афин. Здесь был храм матери богов (Метроон), здание городского совета (Вулевтерион), Пританей; здесь стояли статуи великих людей – Пиндара, Демосена и многих других. Эта часть города называлась Керамевкос – квартал горшечников, потому что здесь жили преимущественно мастеровые и ремесленники.

«Деяния» не говорят, в какой гостинице остановился апостол. Мы знаем только, что люди, провожавшие его из Верии, теперь оставили его и вернулись домой с поручением к Силе и Тимофею поскорее прибыть в Афины. Павел остался один. Его сердце еще было в Фессалонике. В нетерпеливом ожидании известий оттуда через Силу и Тимофея прошли, может быть, несколько недель, которые дали ему время и здесь заняться проповедью Евангелия.

Нужно заметить, что здешняя обстановка и состояние общества не особенно этому благоприятствовали. Хотя тогдашние афиняне и считали себя великими людьми, хвалясь славой своих предков, но в общем они были не более чем болтуны. Они не занимались никаким серьезным трудом и предпочитали обогащаться за счет посещавших город путешественников, которые, желая осмотреть памятники древности, часто обращались к помощи какого-нибудь афинянина. Как высшие, так и низшие классы жили на счет чужестранцев; первые (философы, софисты) в качестве преподавателей, вторые служили им в материальном отношении. Торговля, промышленность, главные самостоятельные источники дохода давно уже иссякли и город жил, так сказать, милостыней. Даже язык Греции утратил уже свою классическую чистоту, приняв в себя много чужих, особенно итальянских, выражений и оборотов.

Общественная жизнь представляла здесь плачевную картину. Ораторы старались подражать Демосфену, философы – Сократу и Платону, и все мнили себя достойными преемниками великих предков. Но все их достоинство заключалось лишь во внешности: они умели блестяще изложить перед публикой какой угодно отдел отечественной истории, выступая при этом в виде актеров, и умели произвести удачно рассчитанное впечатление. Ни одна черта внешности не была упущена: красиво уложенные складки платья, мимика, заученные жесты, тон голоса – все было направлено к одной этой цели. Кроме того, они чрезвычайно кичились своими познаниями. В политической жизни также был полный упадок. Из подражания свободолюбивым предкам постоянно происходили восстания и беспорядки. Рим обращался с афинянами снисходительно ради их великого прошлого, как с непослушными детьми, которые воображают себе, что имеют право не слушаться. Еще Юлий Цезарь, помиловав побежденный город, предложил ему саркастический вопрос: долго ли еще афиняне будут губить сами себя в надежде, что их спасут ради славы их предков? Насколько этот народ пал нравственно, настолько же он был тщедушен и физически. Как ни старались учителя гимнастики и фехтования, тем не менее римские военачальники при наборе рекрутов всегда браковали афинскую молодежь. Афиняне более не годились для войны.

Не удивительно, что эти легковесные люди обратили так мало внимания на проповедь Павла, пренебрегавшего всяким наружным эффектом, но твердого в своих убеждениях. Тем резче должно было показаться столкновение между ним и ни во что не верившими софистами.

Само собой разумеется, что и в области религии афинское общество представляло собой не менее безотрадную картину. По словам Павзания, в городе было бесчисленное количество храмов и жертвенников, но ни одного человека, который верил бы в богов.

Вся тысячелетняя история Афин дала грядущим поколениям наглядное доказательство того, что при всем ослепительном блеске, который приковывает глаз поверхностного наблюдателя к поклонению одному только прекрасному, это поклонение совершенно не способно сделать людей истинно великими, указать им их истинное назначение и определить незыблемую цель жизни. Это может сделать только общение с Богом и исходящая от Него вечная истина. Эту-то истину и пришел возвестить афинянам апостол Павел.

Афины

Афины времен апостола Павла были прекрасны. Трудно описать этот город, с которым, наверное, не мог сравниться ни один из тех, которые апостолу привелось до сих пор видеть.

«Он проходил по улицам города», – говорят «Деяния». Его внимание могли привлекать даже и частные дома с художественными украшениями и садами, где росли апельсинные, миртовые, миндальные, оливковые деревья и цвели фиалки – любимые цветы богини Афины, левкои, которых и теперь так много в Афинах, розы ит. п.; но всего прекраснее были общественные здания и произведения искусств, которых было множество, несмотря на то, что под римским владычеством многое успело пострадать.

Над прекрасной, осененной платанами Илизосской долиной, в которой Сократ беседовал со своими учениками о бессмертии души, возвышался храм олимпийского Зевса с великолепными колоннами коринфского стиля. Далее на пути к Акрополю лежал Стадион, мраморный театр, где происходили панафинейские игры; потом театр Диониса, где давали пьесы Эсхила, Софокла, Эврипида. Кроме упомянутых зданий, в этом месте города было бесчисленное множество и других храмов, статуй богов и героев.

Больше всего афиняне гордились своим Акрополем. Действительно, эта крутая скала, вышиной в 60 метров, была увенчана перлами греческого зодчества и ваяния, составлявшими поистине царскую корону на челе царицы греческих городов. От подножия соседнего, менее высокого холма, на котором стоял Ареопаг, начиналась улица, ведущая в Акрополь. Она заканчивалась мраморной лестницей и колоннадой – знаменитыми Пропилеями. Тут взорам апостола-израильтянина должно было представиться совсем необыкновенное зрелище. Его окружал целый лес мраморных групп и отдельных статуй, изображавших мир греческих богов. Над всеми ними возвышалась огромная статуя Афины-Паллады с копьем в руке и шлемом на голове, вышиной в 26 локтей, вся из золота и слоновой кости. Удивление апостола, взиравшего на эти произведения искусства, звучит в словах, которыми начинается его знаменитая речь в Ареопаге: «Я проходил по вашему городу, осматривал ваши святыни и должен признаться, что вы как бы особенно набожны».

Потом взгляд апостола должен был обратиться на такую прекрасную и величественную картину, что в мире, наверное, не найдется ей равной: это два великолепных храма – Парфенон и Эрехтейон. Первый – работа знаменитого Фидия – был грандиозное здание с 98 прекрасными мраморными колоннами и 50 статуями в человеческий рост. Долго оно боролось со временем и стихиями и наконец погибло от руки человека. В 1687 г. во время войны с Венецией турки укрепились в Акрополе и устроили в Парфеноне пороховой погреб. Венецианцы бросили туда бомбу, и вся средняя часть прекрасного храма, просуществовавшего два тысячелетия, взлетела на воздух. Эрехтейон, храм ионического стиля, заключавший в себе священную маслину Афины, почти не уступал Парфенону по красоте и изяществу обработки мрамора. Его крышу поддерживали прелестные девушки-кариатиды. Ионические колонны, их капители, фризы, обвитые шнурами жемчуга – все это было высоко художественной работы, остатки которой еще и теперь производят глубокое впечатление.

Все это должно было сильно волновать душу Павла. Как много эти люди сделали для того, чтобы найти Бога «во времена неведения», как он назвал пред гордыми своими знаниями афинянами времена их славного прошлого! Кроме того, все эти святыни выражали в его глазах не столько «набожность» народа, сколько трогательное «искание Бога». Обходя город, он нашел также жертвенник, на котором было написано: «неведомому Богу». Таких алтарей было немало в Греции. Собственно говоря, греки не думали сказать этим, что они еще не знают Бога, но чуткая душа апостола прямо услышала в этих словах глубокий вздох, выражавший всю тщету их поисков и стараний изобразить Божество в виде мраморных статуй. Это было как бы невольное, бессознательное признание греческого народа, что среди всех этих прекрасных и великих произведений ему не хватало лучшего и величайшего – Бога Живого, веры в вечную жизнь. Апостол как будто ощутил тень той грусти, которая лежит над прекраснейшими произведениями искусства и которая дает им величайшую прелесть и жизненность, – грусти, внушенной сознанием того, что все это не вечно.

С другой стороны, апостол должен был еще сокрушаться и «возмущаться духом», вспоминая заповедь: «Не сотвори себе кумира, ни всякого подобия». Здесь, в противоположность заповеди, священнейшие потребности духа человеческого сводились к одному эстетическому наслаждению. Как нужно было жалеть народ, обращавшийся к бездушным идолам, в сущности не имея даже в них веры, и не знавший истинного Бога, который Один может дать душе человеческий покой и удовлетворение! Лучший из художников нового времени, Микель Анджело, хорошо выразил эту мысль, сказав, что «мира не даст человеческому духу ни кисть, ни резец; ему поможет, воззовет его от смерти только милосердие, благодать Господа, распростершего руки на кресте».

Апостол Павел должен был теперь это глубоко прочувствовать. Если прежде, занятый мыслями о Фессалонике, он и не предполагал выступать здесь с проповедью, то теперь он решился на это. Он не ограничился синагогой, но беседовал со встречными на Керамевкосе. В наше время на этом месте сохранились только выстроенные Августом ворота и развалины Атталова портика большого торгового дома. Апостол ежедневно проходил через эти ворота на широкую, окруженную величественными зданиями площадь, где обыкновенно собирались философы, риторы, софисты. В публике, состоявшей из афинян, туристов, учащейся молодежи, всегда находилось немало слушателей, если дело касалось чего-нибудь нового. Их находил и Павел; может быть, он приобрел здесь и учеников. Иудейский оратор представлял для афинян нечто совсем невиданное. Притом, он говорил с такой уверенностью, как будто знал больше, чем весь этот город философов. Однажды, когда он говорил о Воскресении, к слушателям присоединилось несколько стоиков и эпикурейцев, которые были искусными диалектиками и немало не сомневались в том, что какому-то неизвестному палестинскому мудрецу ни за что с ними не сравняться. В сущности, им казалось даже дерзким, как смеет этот проповедник выступать рядом с ними, афинскими ораторами. «Что хочет сказать этот суеслов?» – говорили некоторые. Другие насмехались: «Он, кажется, проповедует новых богов». Публика, вся жизнь которой проходила в погоне за новизной, ожидала много интересного от состязания между иудейским раввином и красноречивыми философами; подобный случай представлялся не каждый день. Все одобрили высказанное кем-то предложение свести Павла в Ареопаг и там выслушать его речь в связном изложении. Павел согласился и пошел с ними. Он чувствовал, что с Божьей помощью не уступит никому из этих ораторов.

Проповедь Павла в Ареопаге

Название «Ареопаг» тесно связано с древней историей Афин. Это здание было построено на невысоком холме, который представлял собой небольшой отрог акропольской скалы. В темной расщелине, внизу, жрецы приносили жертвы Эринниям или Фуриям, богиням мести; а в самом Ареопаге заседал верховный суд, состоявший из знатнейших афинских старцев, и произносил приговор над уголовными преступниками.

На этот самый холм взошел и Павел в сопровождении большого числа афинян. В этом здании помещается около ста человек. Отсюда открывается замечательный вид на город со всеми его сокровищами, а дальше на прелестные горы и равнины, землю и море Греции. Все это произвело свое действие на душу апостола, и его знаменитая речь служит живым доказательством того, как он понял и прочувствовал греческую природу, греческое искусство, дух греческого народа.

Если какая из речей апостола может дать понятие о том, как он умел быть греком с греками, то это именно сказанная им речь в Ареопаге (Деян. 17), начинающаяся от сотворения мира и оканчивающаяся последним судом. Если она и не отличалась аттической изысканностью оборотов, то, во всяком случае, она заключала, по словам знаменитого философа, высшую философию истории человечества. Павел ясно и наглядно обличает неразумную мифологию греков и в то же время умеет тонко распознать и великодушно признать те проблески истины, которые могли служить для них как бы золотым мостом для перехода к Евангелию. Он ясно созерцал глубочайшую идею, которая зародилась в духе греческого народа и которая в течение целых столетий проводилась в его искусстве, идею о родственной близости человека к Богу, отчего они и изображали богов в человеческом виде. Высокообразованный египтянин чтил своих богов под видом быков и птиц, финикиянин – под видом рыбы, сабеист – в лучах звезд. Один грек чтил Бога в человеческом образе, который художники старались воспроизвести в возможно совершенном виде. Эта идея близости человека к Божеству была зерном той вечной истины, благодаря которой боги Гомера нам несравненно ближе, чем чудовищные божества Востока. Эта-то идея одушевляла и одухотворяла творчество Фидия и Праксителя и озаряла греческий мрамор лучами солнца вечности. Предчувствие этой истины наложило божественный отпечаток на чело глубочайших философов и лучших поэтов Греции. И Павел, взвешивая эту основную идею греческого творчества, выразил ее словами, взятыми из известного поэта Арата: «Мы божественного рода!»

Успех проповеди был, конечно, не блестящий. Если первая заповедь блаженства во все времена служит основным условием для спасения, то тогдашние Афины были самой неблагоприятной почвой для Евангелия. Тогдашние философы менее всего могли быть «нищими духом», хотя еще Сократ признавал всю необходимость такого состояния духа. Оттого-то говорливые афинские софисты и были так далеки от Царствия Божия. Стоики и эпикурейцы слушали апостола с недоверчивым выражением лица. Разве они не были по призванию служителями науки, разве им не внимал весь мир? И вдруг этот никому не известный иудей говорит им о их невежестве!

Когда проповедник, говоривший сильно и с убеждением, окончил свою речь, то они осыпали его насмешками, не будучи в состоянии возражать ему по существу. Но тем не менее некоторые из слушателей невольно задумались. Павел говорил о покаянии, обращении к Богу и о последнем суде, и это затронуло их совесть. Во всяком случае, апостол произвел на них впечатление высоко нравственного человека. Им казалось, что его глубокая речь заслуживает полного внимания. Притом, этот человек, казалось им, знал больше, чем им было сказано на первый раз. Он мог бы сказать им и больше о Судии рода человеческого, и потому неудивительно, что наиболее серьезные слушатели приступили к Павлу с несомненно искренними намерениями и сказали: «Мы желаем послушать тебя об этом в другой раз».

Выразив на это согласие, апостол вышел из их среды и спустился по ступеням Ареопага. Но он был не один. К нему примкнуло небольшое, но избранное число христиан. И в то время как афинские софисты спускались с холма, продолжая свои насмешливые разговоры и замечания, Павел находился среди молодой общины и беседовал с нею о Христе. Нам известны только два имени афинских христиан: Дионисий, член Ареопага, впоследствии глава общины, и женщина, тоже занимавшая впоследствии выдающееся место между христианами – Дамарь.

Когда Павел покинул Афины и отправился на корабле в Коринф, община продолжала существовать и исполнила свое назначение на неблагодарной афинской почве. Через 400 лет и здесь пробил смертный час для греко-римского язычества. Давно заклейменное во всем римском, теперь уже христианском, мире названием «паганизма» – религии мужиков, – оно должно было, наконец, исчезнуть и из Акрополя. Над Босфором, на башнях Византии, засиял победоносный крест, Парфенон был обращен в христианскую церковь, и последние представители классического язычества должны были укрыться в Персии, где и погребли, вместе с собой, басни об олимпийских богах.

Прибытие в Коринф

Путешествие из Афин в Коринф апостолу пришлось сделать, вероятно, морем. Морской путь туда лежит мимо Саламина и Эгины, по западной части прекрасной Саронской бухты. Море отливает здесь всевозможными цветами: то густым ультрамарином, то лазурью, как у острова Капри; то оно розовато-фиолетового, то ослепительно белого, а местами совершенно черного цвета. Над поверхностью воды виднеется множество островов и островков, кругом возвышаются горы Саламина и Эгины, поросшие соснами вершины Арголиды, крутые скалы Мегары. Был сентябрьский день 52 г., когда корабль апостола приближался к перешейку. Гора, на которой стоял Акрокоринф (коринфский Акрополь), все выше и выше поднималась над горизонтом. Никто из пассажиров того корабля не подозревал, что будущее принадлежало не императору римскому и его царедворцам, не коринфским богачам, владельцам кораблей, но одному из их спутников, невзрачному на вид человеку, на которого никто не обращал внимания; а между тем слова этого человека должны были потрясти весь известный и даже еще не известный тогда мир, от края до края.

Павел вышел на твердую землю в Кенхреях, восточной гавани Коринфа, до которого оставалось еще два часа пути. Возможно, что он тотчас же отправился дальше. Дорога, по которой ему предстояло идти, была очень оживлена: на ней двигались экипажи, вьючные животные, пешеходы. Сентябрьское солнце освещало прекрасную Гексамильскую долину, осененную с высот соснами, – священными деревьями Посейдона. На полчаса пути в сторону от дороги лежало место, где происходили истмийские игры. Жатва была уже давно окончена, но олеандры были еще в полном цвету. Истмийские крестьяне приступали теперь к сбору оливок и винограда, которым изобилует все пространство от Патраса до Коринфа. Греческие виноградари пели хвалебные песни Бахусу, услаждая тем себя в работе.

Темная глава Акрокоринфа все величественнее вставала перед глазами путника. Через полтора часа он перешел по мосту через реку Левку и стал подыматься на коринфское плоскогорье, откуда ему сразу открылся вид на многолюдный город. С обеих сторон было видно море, с одной – Саронская бухта, с другой – Коринфский залив. Кругом высокие горы составляли как бы амфитеатр с Коринфом в центре. В стороне одиноко возвышался Акрокоринф, как седовласый страж со шлемом на голове и с прелестными дорическими колоннами храма Афродиты в виде украшения на челе. Древние называли этот город – Коринф двух морей. Положение его было прелестно, и, кроме того, вся эта местность отличалась еще здоровым климатом, будучи открыта с обеих сторон дуновению свежих морских ветров. Собственно говоря, восточного моря нельзя было видеть из города; зато последний с царственным величием господствовал со своей террасы над западным. Лехейская гавань лежала в получасе пути отсюда. Там стоял целый лес мачт, и мелькали белые паруса кораблей, развозивших сокровища Коринфа в страны и города Запада. Над морем с трех сторон поднимались снеговые горы: кроме гор Мегары и Киферона, отсюда был виден на востоке высокий Геликон, на западе Парнас с ослепительной снежной короной и далее принадлежащая уже к Пелопоннесу Килленская цепь (нынешняя Цириа).

Коринф занимал все место от горы Акрокоринфа до спуска плоскогорья к морю и был окружен стенами римской крепости. Правительство сделало его центром гражданского и военного управления всей провинции Ахаии.

Проходя мимо пригородных вилл и садов, мимо большого амфитеатра и статуи Диогена, Павел приблизился к самому городу. Коринф, разрушенный в 146 г. до Р. X. Муммием, был снова отстроен Юлием Цезарем, который дорожил этим местом как ключом к Пелопоннесу. Итак, город носил на себе сильный римский отпечаток. Но прежде всего бросались в глаза характерные свойства большого торгового центра. Мореплавание у скалистых берегов полуострова было очень опасно. Поэтому товары и даже целые корабли тащили на катках через весь перешеек, и Коринф был главным складочным местом торговли Запада и Востока.

Когда таким образом апостол шел в иудейский квартал, ему бросилась в глаза самая разнообразная жизнь. Путь лежал через рынок, где стояла большая бронзовая статуя Минервы, и где из пасти дельфина, опиравшегося на Нептуна, бил высокий фонтан. Ему встречались чужестранцы, купцы и люди всевозможных сословий. Рядом с богачами он видел множество рабов-слуг, работников, матросов, которые должны были напоминать Павлу подобное же социальное положение в Антиохии. В обоих городах было одинаковое число жителей, три четверти миллиона, но из них почти полмиллиона состояло из рабов. Легко себе представить, как трогал апостола вид этих несчастных, лишенных свободы людей, и как он стремился поведать им то, что одно делает человека счастливым – Евангелие Христа Иисуса.