Текст книги "Моя жизнь, или История моих экспериментов с истиной"

10. Война с бурами

Я вынужден опустить многое из того, что произошло в период с 1897 по 1899 год, и сразу перейти к Англо-бурской войне.

Когда войну объявили, мои симпатии были целиком на стороне буров, но я считал тогда, что не имею права широко заявлять о них. Я подробно описал развернувшуюся во мне внутреннюю борьбу в книге по истории сатьяграхи в Южной Африке и не должен повторяться сейчас. Тех, кого интересуют подробности, я отсылаю к страницам той книги. Пока же достаточно сказать, что моя преданность британскому правительству вынудила меня участвовать в бурской войне вместе с англичанами. Я подумал, что, раз я требую соблюдения своих прав как гражданин Британской империи, мне придется защищать ее. В то время я считал, что Индия сможет получить независимость только через империю. Я собрал как можно больше своих друзей и с превеликим трудом сумел добиться, чтобы нас приняли в армию в качестве отдельного санитарного корпуса.

Среднестатистический англичанин считал, что индийцы трусы, не способные рисковать собой или отречься от своих сиюминутных личных интересов, а потому даже многие друзья-англичане не поддержали мой план. Зато мистер Бут охотно поддержал его. Он обучил нас работе в санитарном корпусе. Мы получили свидетельства о пригодности к военной службе. Мистер Лаутон и мистер Эском также одобрили мой план, и мы наконец подали заявление об отправке на фронт. Правительство с благодарностью приняло заявление, но отметило, что в наших услугах пока не нуждается.

Я не был удовлетворен подобным ответом. Доктор Бут устроил мне встречу с епископом Наталя и представил меня ему. В наш корпус записались добровольцами многие индийцы-христиане. Епископ был обрадован моим предложением и обещал посоветовать, чтобы нашими услугами воспользовались.

Время тоже работало на нас. Буры сражались с большей отвагой, решительностью и мужеством, чем от них ожидали, и в результате наша помощь оказалась необходима.

Наш корпус состоял из тысячи ста человек, сорок из которых были командирами. Примерно триста были свободными индийцами, а остальные – законтрактованными. К нам присоединился и доктор Бут. Санитарный корпус показал себя с лучшей стороны. Хотя мы работали не на линии огня и находились под защитой Красного Креста, в критические моменты нас просили выдвинуться на передовую. Но не по собственной воле мы прятались в тылу: власти не хотели отправлять нас в самое пекло. Ситуация изменилась после битвы за Спион-Коп, когда генерал Буллер прислал нам письмо, в котором отметил, что, хотя мы не обязаны подвергать себя риску, правительство будет благодарно, если мы выдвинемся вперед и будем выносить раненых с поля боя. Мы не колебались ни минуты. Вот так и получилось, что во время битвы за Спион-Коп наш корпус оказался на линии огня. В то время нам приходилось проходить по двадцать или двадцать пять миль в день с ранеными на носилках. Мы даже удостоились чести переносить самого генерала Вудгейта.

Наш санитарный корпус был все же расформирован после шести недель службы. Поражения у Спион-Копа и Ваалькранца заставили британского главнокомандующего оставить попытки завладеть Ледисмитом и другими городами стихийно и действовать более осмотрительно, дожидаясь подкреплений из Англии и Индии.

Но даже наши скромные усилия были восторженно встречены общественностью и укрепили репутацию индийцев. Газеты печатали хвалебные стихи с рефреном: «Мы тоже дети твои, Империя, в конце-то концов».

Генерал Буллер отметил работу, проделанную нашим корпусом, в своем официальном донесении, а всех наших командиров наградили медалями.

Индийская община стала более организованной. Я сумел сблизиться с законтрактованными рабочими. Их сознание постепенно пробуждалось, и они стали понимать, что мы все – индусы, мусульмане, христиане, тамилы, гуджаратцы, синдхи – сыновья одной родины. Все теперь верили, что индийцы будут вознаграждены за свои обиды. В тот момент казалось, что позиция белых определенно изменилась. Отношения, сложившиеся между нами и белыми во время войны, не могли быть лучше. Мы воевали бок о бок с тысячами томми[68]68
  Томми – шутливое прозвище английских солдат, ныне устаревшее.


[Закрыть]. Они были дружелюбными и благодарили нас за нашу помощь.

Не могу не записать приятное воспоминание о случае, в котором человеческая природа проявила себя с лучшей стороны в час суровых испытаний. Помню, как мы продвигались к лагерю в Чивели, где лейтенант Робертс, сын генерала Робертса, получил смертельное ранение. Наш санитарный корпус удостоился чести вынести его с поля боя. День выдался на редкость жарким. Всем страшно хотелось пить. По пути нам попался небольшой ручей, из которого мы могли напиться. Но кто должен был сделать это первым? Мы предложили, чтобы сначала пили томми, однако они, в свою очередь, предложили начать нам, и какое-то время продолжалось это невероятно приятное соревнование, в котором каждый хотел уступить другому.

11. Санитарная реформа и спасение голодающих

Мне всегда казалось странным, что член общества может существовать и не приносить никакой пользы людям. Я не желал скрывать слабости своей общины или потакать им, а также отстаивать ее права, не избавившись прежде от ее недостатков. А потому, как только я обосновался в Натале, я твердо решил снять с общины отчасти справедливые обвинения. Поговаривали, что индийцы – неопрятный народ, который не умеет содержать в чистоте свои дома и земельные участки. Видные представители общины уже начали приводить дома в порядок, но произвести инспекцию всех жилищ удалось только после сообщений о том, что вспышка чумы в Дурбане неминуема. К осмотру приступили, предварительно посоветовавшись с отцами города и получив их одобрение. Им была необходима наша помощь. Подобное сотрудничество не только облегчало работу им, но и избавляло нас самих от многих затруднений. Во время вспышек заболеваний власти, как правило, становятся весьма нетерпеливы, злоупотребляют мерами предосторожности и весьма жестко обходятся с теми, кто проявляет недовольство. Наша община избежала всего этого, добровольно приняв меры по улучшению санитарных условий.

Но мне при этом пришлось столкнуться с трудностями. Я понимал, что теперь, когда я требую от общины выполнения ее обязанностей, я не могу надеяться на такую же поддержку, какую мне оказывали, когда я отстаивал ее права. Где-то я сталкивался с оскорблениями, где-то с вежливым равнодушием. Этих людей было сложно заставить содержать свои жилища в чистоте, а о том, что они найдут для этого средства, не могло быть и речи. Этот эксперимент научил меня, что необходимо обладать бесконечным терпением, чтобы заставить людей выполнить какую-либо работу. Только сам реформатор изо всех сил стремится к осуществлению реформы, но не общество, от которого он может ожидать лишь сопротивления, ненависти и даже преследования. Почему бы обществу не считать упадком то, что реформатор считает более важным, чем собственная жизнь?

Как бы то ни было, я все-таки смог показать членам индийской общины, насколько важно содержать свои дома и земельные участки в чистоте. Власти зауважали меня. Они поняли, что, хотя я и отстаивал права общины и стремился решить ее проблемы, я не менее охотно и упорно требовал ее самоочищения.

Оставалась, однако, еще одна задача. Я имею в виду пробуждение у индийских поселенцев чувства долга перед родиной. Индия была бедным государством. Индийцы отправлялись в Южную Африку в поисках лучшей жизни, и они обязаны были поделиться частью своих заработков с соотечественниками в час нужды. Поселенцы так и сделали во время ужасающего голода в Индии в 1897 и 1899 годах. Они внесли деньги в фонды помощи голодающим, причем взносы 1899 года оказались еще более значительными, чем взносы 1897-го. Мы попросили о помощи англичан, и они великодушно откликнулись. Даже законтрактованные индийские рабочие помогли. Эта система сбора средств для голодающих существует до сих пор, и теперь мы знаем, что индийцы в Южной Африке не откажутся помочь соотечественникам, когда страна переживает трудные времена.

Служение индийцев из Южной Африки раз за разом показывало мне все новые стороны истины. Истина подобна раскидистому дереву: чем тщательнее за ним ухаживают, тем богаче его урожай. Чем глубже погружаешься в истину, тем более ценные сокровища обнаруживаешь в ее недрах. И безграничные возможности служения людям похожи на эти сокровища.

12. Возвращение в Индию

Освободившись от военной службы, я почувствовал, что мне следует теперь работать не в Южной Африке, а в Индии. Это не означало, что моя миссия в Южной Африке была завершена, но я начал опасаться, что здесь вся моя работа сведется к труду ради материальной выгоды.

Оставшиеся дома друзья тоже звали меня вернуться, но я и сам понимал, что принесу в Индии куда больше пользы. Что касается работы в Южной Африке, то ее могли выполнять за меня мистер Хан и мистер Мансухлал Наазар. И я обратился к своим коллегам с просьбой отпустить меня. После долгих и трудных переговоров они согласились при одном условии: я должен был вернуться в Южную Африку, если в течение года мои услуги понадобятся общине. Я посчитал такое условие трудным, но любовь, связывавшая меня с южноафриканской общиной, вынудила меня принять его.

 
Бог привязал меня к себе
Тончайшей ниточкой любви,
Но и она навеки сделала меня Его рабом.
 

Так пела Мирабай. Тончайшая ниточка моей любви к общине была неразрывна. Глас народа – глас Божий, а тогда голоса друзей звучали очень отчетливо, и потому я не мог нарушить обещание. Я принял условие и получил их благословение.

В то время тесно я был связан только с Наталем. Индийцы Наталя буквально искупали меня в нектаре своей любви. Они устраивали повсюду прощальные вечера и осыпа́ли меня дорогими подарками.

Подарки мне вручали и до возвращения в Индию в 1899 году, но на сей раз это было что-то невероятное. Среди подарков, конечно, были и изделия из золота и серебра, но встречались среди них и просто бесценные вещи, усыпанные бриллиантами.

Какое право я имел принимать такие подарки? А приняв, как мог я и дальше убеждать себя, что мое служение общине бескорыстно? Все подарки, за исключением нескольких от клиентов, были благодарностью за мое служение общине, и теперь не стало разницы между клиентами и соратниками, поскольку клиенты тоже помогали мне в общественной работе. Среди подарков было золотое ожерелье, стоившее пятьдесят гиней и предназначавшееся моей жене. Но даже оно было подарено мне за мою работу на общину, а потому его нельзя было отделить от остальных.

После прощального вечера, когда мне вручили все эти предметы, я провел бессонную ночь. Расхаживал по своей комнате в глубоком волнении, но не мог найти решения. Мне было трудно отказаться от подарков, стоивших огромных денег, но еще труднее было оставить их себе.

Если я оставлю их, как мне объяснить это детям? Как убедить жену в своей правоте? Я ведь научил семью тому, что жизнь следует посвятить служению общине и что само по себе служение и есть высшая награда за него.

У меня дома не было никаких дорогих украшений. Мы достаточно быстро упрощали свою жизнь. Как же в таком случае мы могли позволить себе, например, золотые часы? Какое право имели носить золотые цепи и кольца с бриллиантами? Я постоянно уговаривал других людей побороть свою безрассудную страсть к ювелирным изделиям. Что же мне теперь делать с внезапно свалившимися на меня драгоценностями?

Я твердо решил, что не могу оставить их себе, и написал письмо, в котором указал, что жертвую все эти вещи на нужды общины и назначаю Парси Рустомджи и других своих друзей доверенными лицами. Утром я посоветовался с женой и детьми, а потом избавился от этой обузы.

Я догадывался, что у меня возникнут трудности, когда я буду убеждать жену, но с детьми проблем не должно было быть. А потому я решил, что они станут моими адвокатами в этом нелегком деле.

Сыновья охотно согласились.

– Нам не нужны эти дорогие подарки, мы должны вернуть их общине, а если однажды нам понадобится нечто подобное, мы купим это сами, – заявили они.

Я был рад слышать такие слова.

– Значит, вы договоритесь со своей матерью, верно? – спросил я.

– Разумеется, – отвечали они. – Берем это на себя. Ей не нужно носить дорогих украшений. Она, возможно, захочет оставить их для нас, но если нам они не нужны, почему бы и ей не согласиться расстаться с ними?

Но, как выяснилось, сказать было проще, чем сделать.

– Тебе они, быть может, и не нужны, – заявила жена. – Они не нужны и детям, вероятно. Они ведь пляшут под твою дудку. Я понимаю, почему мне самой не разрешено носить их. Но что насчет моих будущих невесток? Им они наверняка понадобятся. И вообще кто знает, что случится завтра? Я не хочу отказываться от вещей, подаренных с такой любовью.

Уговаривая меня, жена зарыдала, но дети стояли на своем. И меня она тоже не заставила изменить свое решение.

Затем я стал мягко увещевать ее:

– Наши дети еще не женаты. Мы же с тобой не хотим для них ранних браков. Когда они повзрослеют, смогут сами позаботиться о себе. И уж наверняка наши сыновья не возьмут в жены девушек, которым потребуются дорогие украшения. А если нечто подобное все-таки понадобится, я всегда рядом. Попросишь меня купить.

– Попросить тебя? Ты лишил собственных украшений меня, не давал мне покоя, пока я не отказалась от них! Представляю, как ты будешь покупать украшения для снохи! Ты, уже сейчас пытающийся превратить наших сыновей в садху![69]69
  Садху – так индусы называют людей, проповедующих самую крайнюю степень аскетизма.


[Закрыть] Нет, мы не вернем эти подарки. Кроме того, скажи на милость, какое право ты имеешь распоряжаться ожерельем, подаренным мне?

– Лучше скажи: ожерелье подарили нам за твое служение общине или за мое? – спросил я.

– Согласна. Но твое служение ничем не лучше моего. Я трудилась ради тебя день и ночь. Разве это не служение? Ты взвалил на меня всю работу по дому, заставлял проливать горькие слезы и сделал своей рабыней!

Это были меткие удары, и некоторые из них попали в цель. Но я продолжал настаивать на том, чтобы вернуть украшения. Непостижимым образом мне в итоге удалось добиться ее согласия. Все подарки, полученные в 1896 и в 1901 годах, были возвращены. Я подготовил документы и положил ценности в банк, чтобы они послужили интересам общины в соответствии с моими собственными распоряжениями или распоряжениями доверенных лиц.

Часто, когда были нужны средства на общественную работу, я испытывал непреодолимое желание взять их из этого фонда. Тем не менее мне всегда удавалось собрать необходимую сумму, а фонд оставался нетронутым. Он существует и поныне. К нему прибегают в самых крайних случаях, но регулярно пополняют.

Никогда позже я не жалел о своем поступке, а с течением лет и моя жена осознала его мудрость. Это уберегло нас от многих соблазнов.

Я твердо уверен, что общественный деятель не должен принимать дорогих подарков.

13. Снова в Индии

Итак, я отправился домой. Один из портов, куда заходил пароход, находился на Маврикии. Мы остановились здесь надолго, поэтому я сошел на берег и успел достаточно хорошо познакомиться с условиями жизни на острове. В один из вечеров я даже стал гостем сэра Чарльза Брюса – губернатора колонии.

Приехав в Индию, я какое-то время путешествовал по стране. Шел 1901 год, и в Калькутте проходила встреча участников Конгресса[70]70
  В данном случае имеется в виду политическая партия Индийский национальный конгресс, созданная в 1885 году.


[Закрыть] под председательством мистера (позже сэра) Диншоу Вача. Разумеется, я не мог остаться в стороне. Так состоялось мое знакомство с деятельностью Конгресса.

Из Бомбея я отправился одним поездом с сэром Ферозшахом Мехтой, поскольку мне хотелось побеседовать с ним о положении, сложившемся в Южной Африке. Я знал, что он ведет поистине королевский образ жизни. Он нанял целый салон-вагон, и мне было разрешено проехать в этом вагоне один перегон и поговорить с Мехтой. Я пришел к нему во время остановки на заранее оговоренной станции и сообщил о своем приходе. С ним вместе путешествовали мистер Вача и мистер (а ныне – сэр) Чиманлал Сеталвад. Они обсуждали политические вопросы. Как только сэр Ферозшах заметил меня, он сказал:

– Ганди, похоже, мы ничего не сможем сделать для вас. Разумеется, мы одобрим вашу резолюцию. Но какие права мы имеем даже в собственной стране? Мне кажется, что, пока мы не обладаем никакой властью в Индии, вам не удастся добиться успехов в колониях.

Я был ошеломлен. Мистер Сеталвад, казалось, придерживался того же мнения, а мистер Вача лишь бросил на меня сочувственный взгляд.

Я попытался уговаривать сэра Ферозшаха, но и речи не могло быть о том, чтобы переубедить некоронованного короля Бомбея. Пришлось удовлетвориться тем, что мне позволят представить свою резолюцию.

– Вам нужно будет, конечно же, показать мне резолюцию, – сказал мистер Вача, старавшийся ободрить меня. Я поблагодарил его и покинул салон-вагон уже на следующей станции.

Мы прибыли в Калькутту. Президента торжественно сопроводили в подготовленный для него дом. Я спросил одного из добровольцев[71]71
  Добровольцы Конгресса входили в его отряды и следили за порядком на массовых мероприятиях.


[Закрыть], куда следует направиться мне. Он отвел меня в колледж Рипон, где разместили некоторых делегатов. Фортуна благоволила ко мне: в том же корпусе, где поселили меня, оказался Локаманья. Насколько помню, он приехал днем позже.

Конечно, Локаманью невозможно представить без дарбара[72]72
  Дарбар – пышный торжественный прием. В данном случае – окружение какого-либо человека.


[Закрыть]. Будь я художником, я бы изобразил его сидящим на кровати, ведь я до сих пор отчетливо помню это. Из многочисленных посетителей, заходивших к нему, мне сегодня вспоминается только один, а именно ныне покойный бабу[73]73
  Бабу – господин.


[Закрыть] Мотилал Гхозе, редактор газеты «Амрита базар патрика». Их громкий смех и разговоры об ошибках правившей нами нации незабываемы.

Но мне бы хотелось побольше рассказать об условиях, в которых проходили заседания Конгресса. Добровольцы постоянно спорили друг с другом. Ты мог попросить одного сделать что-то, он тут же передавал просьбу другому, а тот, в свою очередь, – третьему. И так далее. Делегаты же, казалось, были вечно ни при чем.

Я подружился с несколькими добровольцами и немного рассказал им о Южной Африке. Им стало стыдно за свое бездействие. Мне хотелось объяснить им, что такое подлинное служение общине. Казалось, они меня поняли, но дело в том, что дух служения не появляется в человеке сам по себе. Чтобы воспитать его, требуются, во‑первых, желание, а во‑вторых, опыт. В этих простых и добросердечных молодых людях было много желания, но опыта им недоставало. Конгресс собирался раз в году на три дня, а затем словно бы впадал в спячку. Какой опыт можно было получить за три дня? Причем делегаты ничем не отличались от добровольцев. У них было не больше опыта, а сами они ничего не делали и лишь раздавали приказы: «Добровольцы, сделайте то. Добровольцы, сделайте это».

И даже здесь я оказался лицом к лицу с проблемой неприкасаемости. Кухня тамилов располагалась обособленно. Отверженный, увиденный во время трапезы, казался делегатам-тамилам живым осквернением, а потому для них устроили в колледже отдельную кухню, отгороженную стенами. Оттуда постоянно валил удушающий дым. Кроме кухни, там была и столовая, и прачечная – получился закрытый ящик без единой отдушины. Мне все это представлялось пародией на Варнашрама-дхарму[74]74
  Варнашрама-дхарма – ведийская система, согласно которой общество делится на четыре касты (варны).


[Закрыть]. Если неприкасаемость проявляется даже в отношениях между делегатами Конгресса, сказал я себе, то легко представить, как глубоко она укоренилась в избирателях. Эта мысль заставила меня горько вздохнуть.

Условия были крайне антисанитарные. Повсюду были лужи. Туалетов устроили слишком мало, и воспоминание о стоявшей в них вони до сих пор вызывает у меня отвращение. Я указал на это добровольцам. Они решительно ответили мне:

– Это не наше дело. Пусть отхожими местами занимается уборщик.

Тогда я попросил веник. Моя просьба вызвала удивление. Я добыл веник сам и навел порядок в одной из уборных, но сделал это только для себя. Желающих попасть в туалеты было много, а самих туалетов слишком мало. Они нуждались в регулярной чистке, а на это у меня не хватало ни сил, ни времени. Посему я довольствовался быстрой чисткой места в туалете для себя одного. А остальные, казалось, не замечали ни грязи, ни отвратительного запаха.

Но и это еще не все. Некоторые из делегатов не стеснялись использовать веранды своих комнат для отправления нужды по ночам. Утром я указал на это добровольцам, но никто из них не желал убираться. Я так и не нашел никого, кто бы захотел заниматься этим почетным делом вместе со мной. С тех пор условия значительно улучшились, но даже сейчас беззаботные делегаты продолжают компрометировать Конгресс, оправляясь там, где им угодно, а добровольцы по-прежнему не готовы прибирать за ними.

Мне стало ясно, что, если бы заседания Конгресса были более продолжительными, антисанитарные условия, в которых они проходили, могли бы стать причиной эпидемий.