Текст книги "Моя жизнь, или История моих экспериментов с истиной"

5. Бедствия пассажиров третьего класса

В Бурдване нам пришлось претерпеть все те бедствия, которые постоянно постигают пассажиров третьего класса. Все началось с покупки билетов.

– Билеты в третий класс так рано не продаются, – заявили нам.

Я отправился к начальнику станции, хотя и это оказалось нелегким делом. Кто-то любезно указал мне, где его найти, и я поведал ему о возникших трудностях. Он не сказал ничего нового. Как только окошко кассы открылось, я попытался купить билеты, но добывать их пришлось с боем. Кто силен, тот и прав. Пассажиры пробивались вперед к кассе и постоянно отпихивали меня в сторону, а потому я купил билеты одним из последних.

Прибыл поезд, и посадка стала еще одним испытанием. Пассажиры – те, кто уже пробрался в вагон, и те, кто только пытался это сделать, – обменивались ругательствами и тычками. Мы бегали туда-сюда по платформе, но везде нас ждал один и тот же ответ:

– Здесь мест нет.

Я обратился к проводнику. Он сказал:

– Вы должны попытаться попасть в этот поезд или дожидаться следующего.

– Но меня ждут неотложные дела, – мягко возразил я.

У него не было времени слушать меня. Я велел Маганлалу любым способом пробраться в поезд, а сам вместе с женой прошел в купе вагона повышенного класса. Проводник взял нас на заметку. На станции Асансол он явился, чтобы взять с нас дополнительную плату. Я сказал ему:

– Вашей обязанностью было найти места для нас. Мы сами не смогли их найти и потому сели здесь. Если вы устроите нас в третьем классе, мы будем только рады перейти.

– Не нужно спорить, – сказал проводник. – Я не могу пристроить вас в третьем классе. Вам придется либо доплатить, либо сойти с поезда.

Я хотел любой ценой добраться до Пуны, а потому не стал препираться с проводником и доплатил, но эта несправедливость вывела меня из себя.

Утром мы приехали в Могалсарай. Маганлал сумел найти место в вагоне третьего класса, куда мы теперь с трудом протолкнулись. Контролеру я изложил все факты и попросил выдать мне квитанцию с указанием, что в Могалсарае я перешел в третий класс. Он отказался удовлетворить мою просьбу. Позже я обратился к железнодорожным властям за компенсацией и получил примерно такой ответ: «Обычно мы не компенсируем переплаты за проезд без соответствующей квитанции, но для вас готовы сделать исключение. Однако доплату за проезд от Бурдвана до Могалсарая мы все-таки вернуть не можем».

С тех пор я так часто ездил третьим классом, что, если бы я взялся рассказать обо всех своих впечатлениях, для них потребовался бы отдельный том. В этой книге я могу лишь кратко упомянуть о них. Я до сих пор жалею, что мое состояние вынудило меня прекратить поездки в третьем классе.

Бедствия пассажиров третьего класса, несомненно, следствие произвола железнодорожных властей. И, конечно, в них повинны грубость, неопрятность, эгоизм и невежество самих пассажиров. Жаль, что они зачастую не осознают, насколько дурно, низко и эгоистично ведут себя. Они считают свое поведение совершенно естественным. А происходит все это из-за равнодушия к ним со стороны нас, «интеллигентных» людей.

До Кальяна мы добрались смертельно уставшими. Я и Маганлал сумели кое-как помыться, воспользовавшись станционным водопроводом. Когда я уже собирался набрать воды и для жены, ко мне подошел Каул – один из членов общества «Слуги Индии». Он тоже направлялся в Пуну и предложил моей жене пройти в туалетную комнату в вагоне второго класса. Я колебался, не зная, принять ли его любезное предложение. Я знал, что моя жена не может пользоваться туалетом второго класса, но в конце концов решил отойти от своих принципов. Я понимаю, что этот поступок не к лицу приверженцу истины. Кастурбай не особенно рвалась принять душ, но простая забота супруга о жене в тот раз победила любовь к истине. «Лик истины прячется за золотой вуалью майя (иллюзии)», – сказано в Упанишадах.

6. Попытка стать членом общества

По прибытии в Пуну и после всех церемоний шраддхи[110]110
  Шраддха – поминальный обряд в индуизме.


[Закрыть], мы стали осуждать будущее общества «Слуги Индии». Стоило ли мне вступать в общество? Для меня эта тема была весьма деликатной. Пока был жив Гокхале, мне не приходилось добиваться, чтобы меня приняли. Я мог просто подчиняться его желаниям, что мне очень нравилось. Пускаясь в плавание по бурному морю индийской общественной жизни, я нуждался в опытном лоцмане. Я нашел его в Гокхале и чувствовал себя вполне уверенно под его защитой. Но теперь, когда его не стало, я был один и посчитал своим долгом вступить в общество. Я подумал, что дух Гокхале будет рад этому, а потому больше не колебался и твердо решил добиться приема.

Большинство членов общества в тот момент как раз находилось в Пуне. Я поговорил с каждым и постарался развеять их сомнения. Я сразу заметил, что у них не было единого мнения относительно меня. Одни выступали за то, чтобы принять меня, другие противились этому. Я знал, что все они относятся ко мне с одинаковой симпатией, но, вероятно, их забота о благополучии общества взяла верх над любовью ко мне или, по крайней мере, не уступала ей. Потому мы никогда не спорили ожесточенно и обсуждали лишь принципиальные вопросы. Те члены, которые не хотели принять меня, утверждали, что наши взгляды слишком разные; эти люди опасались, что мое членство поставит под угрозу цели отцов общества. Естественно, этого они допустить не могли.

После продолжительных дискуссий мы решили отложить решение вопроса на неопределенное время.

Домой я вернулся в сильном волнении. Правильно ли быть принятым в общество большинством голосов? Не будет ли это противоречить моей преданности Гокхале? Я отчетливо понимал, что вопрос о моем приеме может расколоть общество. А посему, думал я, лучше всего отозвать свое заявление о приеме и не ставить противников моего членства в неловкое положение – так я докажу свою преданность и обществу, и Гокхале. Решение это неожиданно промелькнуло в моей голове, и я сразу же написал письмо мистеру Шастри с просьбой вообще не созывать отложенного собрания. Те, кто был против моего членства, по достоинству оценили мой шаг. Я помог им избежать неловкой ситуации и укрепил связывавшие нас узы дружбы. Отзыв заявления был тем поступком, который совершил бы только истинный член общества.

Теперь я знаю, насколько верным было решение отказаться от формального членства. Позиция тех, кто возражал против моего приема, оказалась полностью оправданной. Жизнь показала, что наши мнения относительно основополагающих принципов действительно слишком разные. Впрочем, все это не настроило нас друг против друга. Мы остались братьями по духу, а резиденцию общества в Пуне я продолжил посещать.

Хотя формально я не стал членом общества, я всегда оставался им духовно. А духовные отношения ценнее физических. Физические отношения, лишенные духовной составляющей, – это тело, лишенное души.

7. Кумбха Мела[111]111
  Кумбха Мела («Праздник кувшинов») – религиозный фестиваль и массовое паломничество индусов к индуистским святыням. Проводится раз в несколько лет.


[Закрыть]

Затем я отправился в Рангун, чтобы встретиться с доктором Мехтой, и по дороге остановился в Калькутте. Там я стал гостем ныне покойного бабу Бхупендраната Басу. Вот где бенгальское гостеприимство показало себя во всем своем великолепии. В те дни я соблюдал строгую фруктовую диету, и все доступные в Калькутте фрукты и орехи были мне немедленно предложены. Женщины семьи проводили бессонные ночи, очищая для меня орехи. Из свежих фруктов были приготовлены самые немыслимые лакомства. Множество деликатесов готовили для моих спутников, в числе которых был мой сын Рамдас. Как бы ни радовало меня подобное волшебное гостеприимство, мысль о том, что все домочадцы так старательно ублажают двух или трех гостей, казалась мне невыносимой. Но избежать столь смущавшего меня внимания было невозможно.

В Рангун я отправился палубным пассажиром парохода. И если в доме Басу нас смущал избыток внимания, то на борту приходилось мириться с самым пренебрежительным отношением к элементарным удобствам палубных пассажиров. Так называемая ванная комната была очень грязной, а в туалете стояла отвратительная вонь. Чтобы воспользоваться им, приходилось обходить лужи мочи и кучи испражнений или перепрыгивать их.

Нормальный человек не мог этого вынести. Я поговорил с капитаном, но безуспешно. Сами пассажиры усугубляли свое положение, пренебрегая элементарными правилами гигиены. Они плевали на палубу там, где сидели, выбрасывали остатки еды, пережеванного бетеля и табака. Шум стоял невероятный, и каждый норовил как можно свободнее расположиться, причем его багаж нередко занимал больше места, чем он сам. В таких условиях мы провели два дня.

По прибытии в Рангун я написал письмо агенту пароходной компании, изложив все факты. Благодаря этому письму и вмешательству доктора Мехты наше обратное путешествие на палубе судна оказалось весьма сносным.

В Рангуне моя фруктовая диета снова стала источником беспокойства для хозяина. Но поскольку дом доктора Мехты я мог считать своим собственным, в моих силах было несколько умерить пыл хозяина. Однако при этом я не ограничивал себя в количестве пищи, а потому не мог отказаться от предлагаемых мне различных блюд. Ели мы всякий раз в разное время. Я, конечно, предпочитал есть до заката, но на самом деле мы садились ужинать не раньше восьми или девяти часов вечера.

Тот год, 1915-й, был годом праздника Кумбха, проводившегося в Хардваре один раз в двенадцать лет. Я не стремился принять в нем участие, но мне хотелось встретиться с махатмой Мунширамджи, находившимся тогда в своей гурукуле. Общество Гокхале прислало группу добровольцев для служения на празднике. Пандит Хридаянат Кунзру руководил группой, а ныне покойный доктор Дев взял на себя все санитарные обязанности. Меня попросили отправить им в помощь несколько человек из Феникса, и потому Маганлал Ганди приехал раньше меня. По возвращении из Рангуна я присоединился к ним.

Поездка из Калькутты в Хардвар выдалась особенно тяжелой. Порой в купе пропадал свет. В Сахаранпуре нас затолкали в вагоны для перевозки скота. В них отсутствовали крыши, и под жарким полуденным солнцем над головой, сидя на раскаленном железном полу, мы чуть не поджарились. Но даже сильная жажда в таком суровом путешествии не могла заставить правоверных индусов пить воду, если они считали ее «мусульманской». Они ждали, пока не получали «индусскую» воду. Хотя надо отметить, что это были те же самые рьяные индусы, которые без колебаний и раздумий во время болезни пьют вино и мясной бульон, прописанные врачом, и не интересуются, какой фармацевт дает им воду – мусульманин или христианин.

Пребывание в Шантиникетане показало, что уборке в Индии нужно уделять особое внимание. В Хардваре добровольцев разместили в палатках в дхармашала, а доктор Дев попросил вырыть несколько ям под туалеты. Сначала ему приходилось рассчитывать на наемных уборщиков. Вот где потребовался труд переселенцев из Феникса. Мы предложили засыпа́ть экскременты землей и следить за чистотой. Доктор Дев обрадовался нашему предложению. Оно, на самом деле, исходило от меня, но его осуществление выпало на долю Маганлала Ганди. Я же был занят в основном тем, что сидел в своей палатке, передавая даршан и беседуя с многочисленными паломниками, приходившими ко мне. У меня не оставалось ни минуты, чтобы заняться личными делами. Даже к гхату, месту омовения, за мной следовали жаждущие даршана, и они же не оставляли меня в одиночестве во время еды. Только в Хардваре я осознал, какое глубокое впечатление мои скромные деяния в Южной Африке произвели на людей по всей Индии.

Но ничего хорошего в этом не было, ведь в итоге я очутился между Сциллой и Харибдой. Там, где никто не узнавал меня, мне приходилось мириться с несчастьями, которые постигают миллионы простых индийцев (например, во время путешествий по железной дороге). А оказавшись окруженным людьми, которые слышали обо мне, я становился жертвой их неистового желания даршана. Я часто размышлял, какая из этих ситуаций доставляет мне больше неудобств, и не находил ответа. Слепая любовь индусов к даршанвалам[112]112
  Даршанвал – тот, кто дает даршан.


[Закрыть] нередко злила меня и тревожила душу, а вот путешествия, порой превращавшиеся в сплошное преодоление трудностей, ободряли и почти никогда не раздражали.

В те дни я был еще достаточно крепок, чтобы много ходить пешком, и, к счастью, не так хорошо известен. Я мог спокойно выйти на улицу и не собрать тут же вокруг себя толпу. Во время прогулок я с грустью замечал, что паломники не благочестивы, а рассеянны, лицемерны и неряшливы. Садху, считавшие себя глубоко религиозными, стаей слетелись сюда, чтобы насладиться радостями жизни, для которых, казалось, и были рождены.

Там я увидел корову с пятью ногами! Поначалу я был изумлен, но вскоре мне все объяснили. Бедное животное стало жертвой порочной жадности. Я узнал, что пятая нога была на самом деле отрезана от живого теленка и приращена к коровьему плечу! Такая двойная жестокость была совершена, чтобы выманить деньги у невежественных зевак. Ни один правоверный индус не мог пройти мимо коровы с пятью ногами и не подать милостыню этой диковинке.

Праздничный день наступил. Для меня он действительно был Днем с большой буквы, хотя в Хардвар я приехал, совершенно не чувствуя себя паломником. Мне никогда не приходило в голову посещать места паломничества в поисках благодати. Но и миллион семьсот тысяч человек, которые, по некоторым сообщениям, явились сюда, не могли быть лицемерами или просто туристами. Я не сомневался, что многие приехали искать благословения и самоочищения. Очень трудно, а быть может, и вовсе невозможно представить, каким невероятным утешением становится для людей такая вера.

Целую ночь я размышлял. Действительно набожные люди, приехав на этот праздник, попали в самое сердце лицемерия. Но они невинны перед Создателем. Если посещение Хардвара само по себе было грехом, я должен был громко выразить свой протест и покинуть Хардвар в день Кумбха. Если же паломничество в Хардвар и празднование Кумбха не считались греховными, мне следовало совершить какой-то акт самоотречения, чтобы очиститься от царившего там безобразия. Для меня это не было чем-то необычным. Вся моя жизнь строилась на многочисленных запретах и самоограничении. Я подумал о тех ненужных хлопотах, причиной которых я стал в Калькутте и Рангуне, о своих гостеприимных хозяевах, устроивших мне столь пышный прием, и твердо решил ограничить себя в еде и питаться строго до захода солнца. Я считал, что без этих ограничений причиню своим будущим хозяевам значительные неудобства и заставлю их служить мне, вместо того чтобы служить им самому. Я поклялся съедать не более пяти продуктов в сутки и никогда не есть после наступления темноты во время пребывания в Индии. Я знал, какие суровые испытания меня ждут, но не желал потакать своим слабостям. Я также решил, что в случае болезни включу лекарство в список этих пяти продуктов и не стану делать исключений даже для всевозможных диетических продуктов. Больше никаких исключений вообще, решил я.

Эти обеты я соблюдаю уже на протяжении тринадцати лет. Они стали жестоким испытанием, но смею утверждать, что они были все-таки и щитом. Как мне кажется, они продлили мою жизнь и уберегли меня от многих недугов.

8. Лакшман Джула

Я вздохнул свободнее, когда добрался до гурукулы и встретился с махатмой Мунширамджи. Он был настоящим гигантом. Я сразу же отметил потрясающую разницу между покоем гурукулы и назойливым шумом Хардвара.

Махатма тепло приветствовал меня, а брахмачари отнеслись ко мне с большой любовью. Именно здесь я был представлен Ачарье Рамадевджи и сразу ощутил необыкновенную внутреннюю силу этого человека. У нас были разные мнения относительно одних и тех же вещей, но это не помешало нашему знакомству стать дружбой.

Мы долго спорили с Ачарьей Рамадевджи и другими преподавателями о необходимости введения производственного обучения в гурукуле. Когда настал день отъезда, я почувствовал, что не хочу покидать это место.

Я слышал немало хорошего о Лакшман Джуле (подвесном мосте над Гангом), находившемся недалеко от Ришикеша. Мои друзья настаивали, чтобы я обязательно взглянул на мост до отъезда из Хардвара. Я захотел добраться до него пешком и разбил свой путь на два этапа.

Многие саньяси (отшельники) встретились со мной в Ришикеше. Один из них особенно заинтересовался мной. Группа из Феникса была там, и ее присутствие вызвало у свами немало вопросов.

Мы побеседовали о религии, и он понял, насколько близко к сердцу я принимаю религиозные проблемы. Он увидел меня с непокрытой головой и без рубашки, когда я вернулся после омовения в Ганге. Его неприятно поразило отсутствие у меня шикхи (пучка волос) на голове и священного шнура на шее. Он сказал:

– Мне больно видеть вас, верующего индуса, без священного шнура и шикхи. Это два внешних символа индуизма, которые обязан иметь каждый индус.

Но нужно рассказать, как я лишился обоих символов. Когда я был десятилетним мальчишкой, я завидовал брахманам: на их священных шнурах висели связки ключей, и мне хотелось иметь такие же. Ношение священного шнура не было в то время обычным явлением в катхияварских семьях вайшья. Уже потом возникло движение, последователи которого выступали за то, чтобы шнур обязательно носили три высшие варны. В результате несколько членов клана Ганди надели их. Брахман, обучавший двоих или троих из нас «Рама Ракше», подарил нам такие шнуры, и, хотя целой связки ключей у меня не было, я добыл один ключ и привязал его к шнуру. Позже, когда он порвался, я не сильно расстроился и не стал надевать новый.

Когда я повзрослел, в Индии и Южной Африке на меня не раз пытались вновь надеть священный шнур, но безуспешно. Если шудры могут не носить его, говорил я, то какое право имеют на это представители других варн? Священный шнур казался мне всего лишь обычаем, которого совсем не обязательно придерживаться, хотя в целом против него я ничего не имел.

Как вишнуит я, естественно, носил бусы кантхи, а шикху считали обязательной люди старшего поколения. Однако перед отъездом в Англию я избавился от шикхи. Я посчитал, что каждый раз, когда я буду обнажать голову, этот пучок будет становиться предметом насмешек, а англичане, чего доброго, сочтут меня варваром. Меня так пугала эта мысль, что уже в Южной Африке я заставил своего двоюродного брата Чхаганлала Ганди, который из религиозных соображений продолжал носить шикху, сбрить ее. Я переживал, что шикха помешает ему в общественной деятельности, и даже не побоялся обидеть его предложением избавиться от пучка.

Я поведал об этом свами, а затем сказал:

– Я не стану носить священный шнур, поскольку не вижу в этом никакой необходимости. Многие индусы не надевают его и по-прежнему остаются индусами. Более того, священный шнур – это символ духовного возрождения; он указывает на сознательное стремление того, кто его носит, к более возвышенной и чистой жизни. А я сомневаюсь, что при нынешнем состоянии индуизма и самой Индии индусы могут носить столь серьезный символ. Это право они получат только после того, как очистят себя от презрения к неприкасаемым, перестанут делить общество на высшие и низшие сословия, а также избавятся от множества других зол и позорных обычаев. Вот почему я не желаю носить священный шнур. Хотя при этом я уверен, что ваши мысли о шикхе уместны. Когда-то и у меня была шикха, а избавился я от нее из ложной стыдливости. Теперь мне кажется, что я должен вновь начать отращивать шикху. Мы с товарищами обсудим этот вопрос.

Свами не одобрил моих размышлений о священном шнуре. То, что мне самому казалось аргументами против его ношения, свами, напротив, считал лишь подтверждением того, что шнур необходим. Мое мнение и сегодня остается прежним. Пока существуют различные религии, каждая из них нуждается в каком-то своем внешнем отличительном символе, но, когда символ превращается в фетиш, в инструмент, демонстрирующий превосходство одной религии над другой, от него необходимо отказаться. Священный шнур, впрочем, не кажется мне чем-то, что возвышает индуизм, и потому я к нему равнодушен.

Так как низкая трусость заставила меня отказаться от шикхи, я решил отрастить ее заново, обсудив этот вопрос с друзьями.

Но вернемся к Лакшман Джуле. Я был заворожен пейзажами, которые увидел, направляясь к мосту, и склонил голову в знак уважения к нашим предкам, которые так тонко чувствовали красоту природы и умели наполнить ее религиозным смыслом.

Однако то, как люди пользовались этими прекрасными местами, глубоко опечалило меня. Как в Хардваре, так и в Ришикеше они загрязняли дороги и величественные берега Ганга. Они, не колеблясь, оскверняли священные воды реки. Мне было больно видеть, как они справляют нужду прямо у дороги или на берегу, хотя вполне могли бы отойти подальше от мест, которые так часто посещают другие.

Лакшман Джула оказался обычным железным подвесным мостом через Ганг. Мне рассказывали, что сначала он был канатным, но какой-то филантроп из марвари загорелся идеей разрушить его и построить дорогой железный, чтобы потом торжественно вручить ключи от него правительству! Я не могу ничего сказать о прежнем мосте, поскольку не видел его, но железный выглядит совершенно неуместным и уродует красоту пейзажа. А передача правительству ключей от моста паломников показалась мне чрезмерным проявлением лояльности даже в те дни, когда я и сам был искренне предан правительству.

Сваргашрам[113]113
  Сваргашрам – поселение паломников.


[Закрыть], в который попадаешь, когда сходишь с моста, оказался убогим местом, представляющим собой несколько запущенных лачуг из листов оцинкованного железа. Мне сказали, что они предназначались для садхаков (паломников). Но в тот момент в них едва ли кто-то обитал, а те, которых я застал в главном здании, производили тягостное впечатление.

И все же опыт, приобретенный в Хардваре, был для меня очень ценным. Он в какой-то мере помог решить, где мне следует жить и что я должен делать дальше.