Текст книги "Моя жизнь, или История моих экспериментов с истиной"

29. Законопроект Роулетта и моя дилемма

Друзья и врачи заверили меня, что я поправлюсь быстрее, если сменю обстановку и отправлюсь в Матеран[125]125
  Матеран – тихий городок, расположенный в живописных горах; уже в описанное автором время считался чем-то вроде курорта.


[Закрыть]. Так я и поступил. Однако вода в Матеране оказалась слишком жесткой, что сделало мое пребывание там затруднительным. После острой дизентерии мой кишечник стал крайне чувствительным, а из-за трещин в заднем проходе я чувствовал нестерпимую боль при каждом отправлении естественных надобностей. Даже мысль о необходимости есть пугала меня. Еще до окончания первой недели пребывания в Матеране я оттуда сбежал. Шанкарлал Банкер, заботившийся обо мне, настойчиво советовал побеседовать с доктором Далалом. И доктора Далала вызвали ко мне. Мне особенно понравилось в нем то, как быстро он принимает решения.

Он сказал:

– Я не могу восстановить ваш организм, пока вы не станете пить молоко. Если к тому же вы согласитесь на инъекции железа и мышьяка, то я смогу гарантировать вам полное телесное обновление.

– Вы можете сделать мне инъекции, – ответил я, – но вот молоко – совсем другое дело. Я дал обет не пить его.

– Какой именно обет вы дали? – поинтересовался доктор.

Мне пришлось рассказать ему всю историю и назвать причины, заставившие меня дать клятву. Я поведал ему, что с тех пор, как узнал, что коровы и буйволицы подвергаются пхука, у меня выработалось стойкое отвращение к молоку. Более того, добавил я, мне всегда казалось, что молоко не является естественной для человека пищей, а потому мне пришлось отказаться от употребления его в любом виде. Кастурбай стояла рядом с моей постелью и слушала наш разговор.

– Но в таком случае у тебя не должно быть никаких возражений против козьего молока, – заметила она.

Доктор сразу же ухватился за сказанное ею.

– Я буду вполне удовлетворен, если вы станете пить козье молоко, – сказал он.

И я сдался. Мое страстное желание снова вступить в борьбу и участвовать в сатьяграхе пробудило во мне жажду жизни, а потому я удовлетворился тем, что стал придерживаться своего обета лишь формально, хоть и принес в жертву его дух. Давая обет, я держал в уме только молоко коров и буйволиц, однако моя клятва на самом деле подразумевала отказ от молока любых животных. Неправильно было пить молоко вообще, если я полагал, что оно не является естественной для человека пищей. И все же, осознавая все это, я согласился пить козье молоко. Желание жить взяло верх над приверженностью истине, и в тот момент искатель истины пошел против своего священного идеала из-за страстного стремления вернуться в сатьяграху. Воспоминание об этом по-прежнему ранит мое сердце и заставляет не только сожалеть о содеянном, но и непрестанно напряженно раздумывать о том, как теперь отказаться от козьего молока. Однако мной до сих пор владеет этот самый тонкий из всех соблазнов – желание служить обществу.

Накопленные мною знания о диете дороги мне как часть моего исследования ахимсы. Они служат мне источником удовольствия и радости. И сегодня употребление в пищу козьего молока тревожит меня не столько с точки зрения соблюдения ахимсы в диете, сколько с позиции приверженности истине, потому что я нарушил свою клятву. Я думаю, что понимаю идеал истины лучше, чем идеал ахимсы, и мой опыт подсказывает мне, что если я отступлюсь от поисков истины, то уже никогда не сумею найти ключ к разгадке ахимсы. Идеал истины требует придерживаться обета как формально, так и по существу. Получается, что я разрушил дух, то есть душу своего обета, что очень печалит меня. Но, несмотря на понимание этого, я все еще не вижу ясного пути. Иными словами, мне, вероятно, не хватает храбрости следовать прямо. В общем-то это одно и то же, поскольку сомнения являются результатом недостатка или слабости веры. А потому слова «Боже, даруй мне веру» стали для меня молитвой, которуя я повторяю денно и нощно.

Вскоре после того, как я начал пить козье молоко, доктор Делал прооперировал трещины. Пока я выздоравливал, окрепло и мое желание жить, причем еще и потому, что Господь уготовил мне много работы.

Едва я начал поправляться, в газетах опубликовали отчет комиссии Роулетта. Его рекомендации шокировали меня. Шанкарлал Банкер и Умар Собани обратились ко мне с предложением предпринять какие-то действия. Примерно через месяц я отправился в Ахмадабад. Своими опасениями я поделился с Валлабхаи, навещавшим меня почти ежедневно.

– Необходимо что-то делать, – сказал я ему.

– Но что мы можем сделать в сложившихся условиях? – спросил он.

Я ответил:

– Мы должны найти небольшую группу людей, которые согласятся подписать петицию, и, если закон все равно будет принят, мы должны сразу же прибегнуть к сатьяграхе. Если бы я не был прикован к постели, я вступил бы в схватку один с верой, что другие последуют за мной. Но в моем нынешнем беспомощном состоянии я чувствую себя совершенно не готовым к решению такой задачи.

В результате мы решили посовещаться с близким кругом людей. Мне показалось, что рекомендации комиссии Роулетта никак не связаны с приведенными в отчете доказательствами, и, по моему мнению, ни один уважающий себя народ не мог последовать им.

Намеченная нами встреча состоялась в конце концов в ашраме. В ней участвовало около двадцати лиц. Насколько помню, кроме Валлабхаи, среди них присутствовали: шримати Сароджини Наиду, мистер Хорниман, ныне покойный Умар Собани, Шанкарлал Банкер и шримати Анасуябай. На этой встрече была составлена петиция о начале сатьяграхи, и, насколько помню, все присутствовавшие подписали ее. Тогда я не издавал газет, но время от времени излагал свои мысли в прессе. Так я сделал и на сей раз. Шанкарлал Банкер взялся за агитацию с большим энтузиазмом, и я впервые смог по достоинству оценить его организаторские способности и готовность к упорной продолжительной работе.

Поскольку не приходилось надеяться, что какая-либо из существовавших организаций примет такое новое орудие борьбы, как сатьяграха, по моему настоянию была создана «Сатьяграха сабха». Большинство ее членов жили в Бомбее, а потому и штаб-квартира была расположена там же. Будущие многочисленные участники движения приходили поклясться в верности сатьяграхе, мы начали выпускать информационные бюллетени, повсюду созывались митинги, и все это постепенно обрело форму кампании сатьяграхи в Кхеде.

Я стал председателем организации «Сатьяграха сабха». Уже скоро я понял, насколько мало было шансов добиться единства мнений – моего и интеллигенции, вошедшей в состав «Сабхи». Мое упорное стремление использовать язык гуджарати в работе «Сабхи» и некоторые другие методы работы, которые могли показаться странными, смущали интеллигентов и вызывали у них чувство неловкости. Хотя должен отдать им должное: большинство из них великодушно смирилось с моей эксцентричностью.

Но с самого начала мне стало ясно, что «Сабха» не сможет просуществовать долго. Было очевидно, что мое стремление поставить во главу угла истину и ахимсу вызывало неприязнь некоторых членов организации. И все же поначалу наша деятельность развивалась стремительно, и движение постепенно набирало силу.

30. Это было великолепное зрелище!

Пока, с одной стороны, агитация против отчета комиссии Роулетта становилась все интенсивнее, правительство, с другой стороны, все более решительно готовилось к осуществлению этих рекомендаций на практике, и законопроект Роулетта был опубликован. Я присутствовал на заседании Индийской законодательной палаты всего один раз в жизни, как раз во время дебатов по поводу этого законопроекта. Шастриджи произнес пламенную речь, в которой прозвучала торжественная нота предупреждения для правительства. Казалось, вице-король слушал Шастриджи завороженно, не сводя с него глаз, пока тот изливал раскаленный поток своего красноречия. На какой-то момент мне почудилось, что вице-король глубоко тронут этой речью, исполненной правды и истинной страсти.

Но вы можете разбудить человека, только если тот действительно спит; если же он лишь притворяется спящим, все будет бессмысленно. Вот так можно было бы описать позицию, занятую правительством. Оно хотело только одного: как можно быстрее разыграть фарс юридических формальностей. Решение было принято заранее, а потому правительство совершенно не прислушалось к торжественно произнесенному предостережению Шастриджи.

При подобных обстоятельствах мое выступление стало бы гласом вопиющего в пустыне. Я искренне обратился к вице-королю, писал ему частные письма и открытые послания, без обиняков заявляя, что действия правительства не оставляют мне другого выхода, что мне придется начать сатьяграху. Но все мои старания были напрасны.

Закон не был еще опубликован. Я по-прежнему был крайне слаб, но, когда получил приглашение из Мадраса, решил рискнуть и отправился в долгий путь. В то время я не мог сильно напрягать голос и выступать на митингах, а невозможность обратиться к собравшимся заставляла меня неподвижно стоять на месте. Все мое тело пронизывала дрожь, и сердцебиение учащалось при любой попытке заговорить.

На юге страны я всегда чувствовал себя как дома. Благодаря моей работе в Южной Африке я ощущал свою тесную связь с тамилами и телугу. Преданные южане никогда не обманывали моего доверия. Приглашение было подписано ныне покойным адвокатом Кастури Ранга Айенгара. Но уже на пути в Мадрас я узнал, что на самом деле за этим приглашением стоял Раджагопалачария. Выходит, так состоялось мое знакомство с ним. По крайней мере, так мы впервые встретились лично.

Раджагопалачария только что покинул Салем, чтобы устроиться в Мадрасе и заняться юридической практикой, поддавшись настойчивым уговорам таких своих друзей, как Кастури Ранга, и намеревался принимать более активное участие в общественной работе. Именно у него я и остановился в Мадрасе. Это открытие я сделал, уже прожив в его доме пару дней, потому что бунгало, где мы нашли приют, принадлежало Кастури Ранга, и я решил, что мы гостим именно у него. Мне все объяснил Махадев Десаи. Он очень быстро сблизился с Раджагопалачарией, который в силу природной скромности постоянно старался держаться где-то в стороне. Но Махадев просветил меня.

– Вы обязаны пообщаться с этим человеком, – однажды сказал мне он.

Я так и поступил. Мы подолгу обсуждали план борьбы, но, кроме проведения массовых митингов, мне ничего не шло на ум. Я оказался в растерянности, не зная, как организовать кампанию гражданского неповиновения против законопроекта Роулетта, поскольку он уже практически стал законом. Ты мог не подчиняться, если правительство давало тебе мотив для неподчинения. А если такого мотива не было, могли ли мы не повиноваться и другим законам? И если могли, то насколько? Эти и множество других вопросов становились темой наших дискуссий.

Кастури Ранга организовал небольшую встречу лидеров, чтобы принять решение. Среди тех, кто принял в ней наиболее активное участие, был адвокат Виджаярагхавачария. Он предложил, чтобы я написал подробное руководство по ведению сатьяграхи. Я чувствовал, что подобный труд мне не осилить, и честно признался ему в этом.

Пока мы обсуждали эту проблему, появились сообщения, что законопроект Роулетта уже опубликован, а значит, стал законом. В ту ночь я долго не мог заснуть, размышляя над возникшим затруднением. Утром я проснулся намного раньше, чем обычно. Я все еще находился в том сумеречном состоянии между сном и бодрствованием, когда внезапно мне в голову пришла идея. Показалось даже, что это мне попросту приснилось. Ранним утром я обо всем рассказал Раджагопалачарии.

– Этой ночью я решил, что мы должны призвать народ к всеобщему харталу[126]126
  Хартал – форма гражданской забастовки в Индии и некоторых других странах Азии (Пакистан, Бангладеш и др.). Обычно сопровождается прекращением всякой работы, массовым закрытием магазинов, бойкотом иностранных товаров и т. д.


[Закрыть]. Сатьяграха – это процесс самоочищения, мы боремся за святое дело, и мне кажется уместным в сложившихся обстоятельствах начать сопротивление именно с акта самоочищения. В таком случае пусть весь индийский народ в определенный день оставит всякую работу и все свои дела, чтобы предаться посту и молитвам. Мусульмане не могут поститься больше одного дня, а потому продолжительность поста не должна превышать двадцати четырех часов. Трудно предсказать, все ли провинции откликнутся на такой призыв, но я уверен, что Бомбей, Мадрас, Бихар и Синд нас не подведут. Если хотя бы эти провинции поддержат хартал, мы уже будем удовлетворены.

Раджагопалачария сразу же увлекся моей идеей. Остальные мои друзья тоже приняли ее с восторгом, когда чуть позже я поговорил с ними. Я подготовил текст краткого воззвания. Сначала мы решили, что хартал пройдет 30 марта 1919 года, но затем перенесли его на 6 апреля. Широко оповестить массы не удалось: осталось слишком мало времени.

Мы и представить себе не могли, что выйдет из нашей затеи. Вся Индия, из конца в конец, города и деревни присоединились к харталу. Это было великолепное зрелище!

31. Памятная неделя – I

После маленького путешествия по Южной Индии я добрался до Бомбея (кажется, это было 4 апреля). Ранее я получил телеграмму от Шанкарлала Банкера, приглашавшего меня присоединиться к назначенному там на 6 апреля событию.

В Дели, например, хартал начался 30 марта. Слово свами Шраддхананджи, ныне покойного, и Хакима Аджмала Хана Сахиба было там законом. Телеграмма, сообщавшая о переносе всеобщей забастовки на 6 апреля, была получена в Дели с опозданием. Дели никогда еще не видал подобного хартала. Индусы и мусульмане объединились. Свами Шраддхананджи был приглашен произнести речь в главной соборной мечети Джама Масджид. Все это переполнило чашу терпения властей. Полиция задержала процессию хартала, направлявшуюся к вокзалу, и открыла огонь, жертвами которого стали несколько человек. Дели превратился в средоточие репрессий. Шраддхананджи пытался срочно вызвать меня в столицу. В ответной телеграмме я обещал отправиться в Дели немедленно, как только закончится намеченный на 6 апреля хартал в Бомбее.

Произошедшее в Дели с различными вариациями повторилось в Лахоре и Амритсаре. Доктора Сатьяпал и Китчлу настоятельно просили меня приехать в Амритсар. В то время я не был даже знаком с ними, но передал сообщение о своем намерении побывать в Амритсаре сразу же после визита в Дели.

Утром 6 апреля жители Бомбея собрались на Чаупати, чтобы омыться в море, после чего всей процессией двинулись в сторону Тхакурдвара. В процессии было много женщин и детей. Присоединились и мусульмане. Из Тхакурдвара некоторые из нас, кто тоже участвовал в процессии, были приглашены друзьями-мусульманами в расположенную по соседству мечеть, где миссис Найду и меня уговорили произнести речи. Виталдас Джераджани предложил, чтобы мы там же незамедлительно призвали людей к индусско-мусульманскому единству и свадеши[127]127
  Свадеши – часть движения за независимость Индии. Включало в себя бойкот британских товаров, выступления в поддержку отечественных и провозглашение принципов экономической самостоятельности Индии.


[Закрыть]. Но я отверг предложение, заметив, что к подобному нельзя призывать в спешке и что нас должно удовлетворить уже достигнутое в тот день единство. Принятый однажды обет, сказал я, не может быть впоследствии нарушен, а потому необходимо, чтобы люди в полной мере понимали последствия свадеши и серьезные обязательства, налагаемые на них обетом единства индусов и мусульман. Закончилось все тем, что я внес альтернативное предложение: те, кто действительно и осмысленно хотел принять такой обет, должны собраться вновь на следующее утро.

Нужно ли упоминать о том, что хартал в Бомбее прошел чрезвычайно успешно? Все было заранее подготовлено для кампании гражданского неповиновения. Мы обсудили только два или три вопроса и решили, что кампанию следует проводить в знак протеста лишь против таких законов, которым народным массам будет легко не подчиниться. Например, налог на соль был крайне непопулярен, и уже некоторое время существовало движение за его отмену. Я предложил, чтобы люди сами выпаривали соль из морской воды и не платили соляной подати. Мое второе предложение касалось продажи запрещенной литературы. Две из моих книг («Хинд сварадж» и «Сарводая» – перевод «Последнему, что и первому» Рёскина на гуджарати) как раз уже попали под запрет, что было на руку протестующим. Печатать их и открыто продавать было наиболее легким способом начать гражданское неповиновение. Книги были выпущены достаточно большими тиражами, и распродавать их решили в день массового митинга, после окончания поста.

Вечером 6 апреля целая армия добровольцев стала продавать книги. Шримати Сароджини Деви и я сам приехали туда на машине. Все тиражи очень скоро раскупили. Полученные средства мы намеревались использовать для дальнейшего развития кампании гражданского неповиновения. Книги продавались по четыре анны за экземпляр, но никто не покупал их за эту цену – почти все платили больше. Многие вообще выкладывали все имевшиеся у них деньги. Давали пять и десять рупий, а один из покупателей не пожалел пятидесяти рупий! Мы объясняли каждому, что он рискует быть арестованным и сесть в тюрьму за покупку запрещенной литературы, но в тот момент люди утратили страх даже перед тюремным заключением.

Как мы узнали позже, правительство предпочитало думать, что книги, которые оно запретило, на самом деле не продавались, а те, что продали мы, формально не являлись запрещенной литературой: перепечатку правительство считало новым изданием, которое еще не было запрещено цензурой, а потому продажа и покупка таких книг не нарушили закона. Эта новость нас всех разочаровала.

На следующее утро была организована специальная встреча для желающих участвовать в свадеши и принять обет единства индусов и мусульман. Только тогда Виталдас Джераджани убедился, что не все то золото, что блестит. Пришла лишь небольшая группа людей. Я отчетливо помню сестер, присутствовавших на этой встрече. Мужчин тоже явилось немного. Я заранее набросал слова обета и принес написанное с собой, а затем подробно объяснил собравшимся его суть. Малочисленность собрания не расстроила и не удивила меня, поскольку я давно понял, что люди хотят участвовать лишь в мгновенно захватывающей их деятельности, а спокойная конструктивная работа их не интересует. Это справедливо и по сей день.

Но я расскажу об этом в отдельной главе. Вернемся к начатой мной истории. В ночь на 7 апреля я отправился в Дели и Амритсар. 8 апреля добрался до Матхуры, где поговаривали о моем вероятном аресте. На следующей после Матхуры станции меня встретил Ачарья Джидвани, с полной определенностью сообщил, что я буду арестован, и предложил мне помощь. Я поблагодарил его и заверил, что непременно воспользуюсь его услугами, если в них возникнет необходимость.

Прежде чем поезд достиг станции Палвал, я получил письменный приказ, по которому мне запрещалось пересекать границу Пенджаба, поскольку мое появление могло спровоцировать беспорядки. Полицейские попросили меня сойти с поезда. Я отказался и ответил им так:

– Я направляюсь в Пенджаб по приглашению и не для того, чтобы спровоцировать беспорядки, а наоборот, чтобы предотвратить их. Прошу меня простить, но я не могу подчиниться такому приказу.

Наконец поезд остановился в Палвале. Со мной был Махадев. Я попросил его ехать в Дели, предупредить свами Шраддхананджи о том, что случилось, и убедить людей сохранять спокойствие. Ему нужно было объяснить всем, почему я решил не подчиняться приказу властей и смириться с последствиями неподчинения, а также почему я буду считать нашей общей победой, если мы сумеем сохранить полнейшее спокойствие независимо от наказания, которое я могу понести.

На станции Палвал меня сняли с поезда и взяли под стражу. Вскоре прибыл поезд из Дели. Полицейские сопроводили меня в вагон третьего класса. По прибытии обратно в Матхуру меня отвели в полицейские казармы; ни один из офицеров не мог сказать мне, как со мной поступят дальше или куда направят. В четыре часа утра меня разбудили и посадили в товарный поезд, следовавший в Бомбей. В полдень меня снова сняли с поезда в Савай-Мадхопуре. Мистер Боуринг, инспектор полиции, прибывший почтовым поездом из Лахора, стал теперь распоряжаться мной. Вместе мы сели в купе вагона первого класса, и из обычного арестанта я превратился в «арестанта-джентльмена». Мистер Боуринг начал с многословного панегирика сэру Майклу О’Двайеру. Сэр Майкл, по его словам, не имел ничего против меня лично, он лишь опасался беспорядков, если я появлюсь в Пенджабе, и так далее. Под конец инспектор попросил меня добровольно вернуться в Бомбей и пообещать не пересекать границы Пенджаба. Я отвечал, что не могу подчиниться приказу и не готов вернуться назад добровольно, после чего инспектор заявил, что вынужден действовать по закону.

– Но как вы поступите со мной? – спросил я.

Он ответил, что сам еще не знает и будет дожидаться дальнейших распоряжений.

– А пока, – сказал он, – я доставлю вас в Бомбей.

Мы доехали до Сурата. Здесь меня передали другому офицеру полиции.

– Теперь вы свободны, – сказал он мне, когда мы вернулись в Бомбей. – Однако будет лучше, если вы сойдете с поезда ближе к Марин-Лайнс, где я специально остановлю для вас поезд. Высока вероятность, что в Колабе соберется большая толпа.

Я сказал ему, что буду только рад исполнить его пожелание. Он был удовлетворен и поблагодарил меня за послушание. Соответственно, я покинул поезд в Марин-Лайнс. Экипаж одного из моих друзей по чистой случайности как раз проезжал мимо станции. Я сел в него и доехал до дома Ревашанкара Джхавери. Друг сообщил мне, что известие о моем аресте вызвало в народе волнение и заставило людей действовать необдуманно.

– Беспорядки могут вспыхнуть очень скоро в районе Пайдхуни. Судья и полицейские уже прибыли туда, – добавил он.

Я едва успел оказаться на месте, как Умар Собани и Анасуябай примчались туда и попросили меня срочно проследовать в Пайдхуни.

– Люди сильно перевозбуждены, – сказали они. – Нам не удается успокоить их. Только ваше присутствие их умиротворит.

Я сел в машину. Подъезжая к Пайдхуни, я увидел, насколько огромная толпа там собралась. Заметив меня, люди несказанно обрадовались. Немедленно собралась процессия, а воздух наполнили торжествующие крики «Ванде Матарам!»[128]128
  «Ванде Матарам!» («Приветствую тебя, Родина-Мать!») – название и рефрен песни на стихи бенгальского писателя и поэта Б. Чоттопаддхая. Песня является, по сути, вторым национальным гимном Индии.


[Закрыть] и «Аллах Акбар!». В Пайдхуни на нашем пути встал отряд конной полиции. В офицеров полетели обломки кирпичей. Я пытался успокоить толпу, но тщетно: стало казаться, что град кирпичей не прекратится. Когда процессия вышла с улицы Абдур Рахмана и уже собиралась направиться дальше в сторону Кроуфорд-маркет, перед ней внезапно возник другой отряд конной полиции, присланный туда, чтобы помешать процессии двигаться в направлении Форта. Толпа была чрезвычайно плотной. Она почти прорвалась сквозь полицейский кордон. Нечего было надеяться, что мой голос услышат из-за стоявшего повсюду гвалта. В этот момент офицер, командовавший конными полицейскими, отдал приказ рассеять толпу, и тут же его подчиненные бросились в атаку, размахивая своими пиками. На мгновение мне показалось, что я непременно пострадаю, но мои опасения оказались беспочвенными. Уланы лишь слегка поцарапали корпус машины пиками, когда проносились мимо. Плотные ряды людей скоро были разорваны, ими овладело смятение, заставившее их обратиться в беспорядочное бегство. Кто-то упал и был тут же растоптан ногами, одних тяжело ранили, других раздавили копытами. Из этой людской массы невозможно было выбраться, а потому уланы вслепую прокладывали себе путь сквозь толпу. Я думаю, они попросту не видели, что творят. Это было ужасное зрелище. Всадники и люди смешались в каком-то безумном хаосе.

Только тогда удалось разогнать толпу и остановить процессию. Нашей машине разрешили двигаться дальше. Я остановился перед участком и зашел к комиссару, чтобы пожаловаться на действия полиции.