Текст книги "Авиамодельный кружок при школе № 6 (сборник)"

Александр Шуйский
Кого хочешь забирай

Хоровод из дюжины детишек бодро бежит против часовой стрелки.

– Как на Танины именины испекли мы каравай…

Дети останавливаются, задирают сцепленные руки верх.

– Вот такой вышины…

Кольцо стремительно приседает.

– Вот такой нижины…

Опять срываются с места, бегут по кругу. Главное – не расцепить рук.

– Каравай, каравай, кого хочешь забирай. Я люблю вас всех, а…

Если зажмуриться и стиснуть сильнее пальцы соседа, Алика, то пронесет.

– Тимошу больше всех!

Пронесло.

Больше всего на свете боялась этой игры. Потом с удивлением узнала, что их воспитательница переиначила текст – полагалось петь «кого любишь, выбирай». А, может быть, она сама ослышалась и запомнила навсегда именно эту формулу: кого хочешь забирай. Забирай кого хочешь. Ирина Витальевна была худой, костлявой, очень старой, пучком седых волос, во время игры в «каравай» несколько прядей всегда выбивались и вставали белесым пухом вокруг лица. В самой драгоценной книжке на свете, в тяжелом переплете, с толстыми страницами и картинками в рамках тисненого золота, именно так выглядела Смерть, когда пришла стать крестной матерью сыну бедняка. Столько, сколько помнит себя, Яся каждый раз обмирала на этой картинке. В сказке Смерть запросто заходила в людские дома, не по службе, а так, будто она тоже живой человек, вот хоть на крестины, и это было самое страшное, куда страшнее любой ведьмы в лесу, любого дикого зверя. В чащу можно не заходить, от зверя – убежать или влезть на дерево, а куда денешься от крестной, да еще и одарившей тебя, будто это и в самом деле подарок: остальным, мол, не видна буду, а крестник всегда меня будет видеть. И вот заходишь ты к соседям или друзьям, а там уже крестная мама сидит, кивает тебе от двери: здравствуй крестничек. На столе каравай, кого хочешь забирай.

Два года, сколько жили они в темной коммуналке на Пряжке, сколько Яся ходила в детский сад «Солнышко», два года группа время от времени принималась играть в «каравай». Ясю ни разу не выбрали. Но каждый раз, когда повисала секундная пауза, она чувствовала, как на шее встают дыбом короткие волоски, вдоль позвоночника прокатывалась жаркая, томная волна, ноги подкашивались, а в глазах темнело.

Много лет спустя школьная подруга затащила Ясю в парк на аттракцион «Сюрприз». На деле это оказалась гигантская центрифуга, и было очень здорово воображать себя космонавтом в центре подготовки к полетам – тогда все бредили космосом. Колесо вставало чуть ли не вертикально, ты несся по кругу вниз, наваливалась ужасная тяжесть, но потом колесо взлетало вверх, и внутри у Яси тоже все взлетало, волоски вставали дыбом, а по телу прокатывала знакомая волна – не в полную силу, но очень близко.

Еще несколько лет спустя, на втором уже курсе, Яся наконец узнала, что такое множественный оргазм. Впервые, потому что все детские эксперименты с собой она старалась закончить как можно скорее, саму ее ни разу не застукали, но от подруг она наслушалась, как за такое влетает от родителей. Так вот, был там один момент, когда одна волна уже прошла, но остается еще какое-то послевкусие, недосказанность, то самое томное и горячее по позвоночнику, что обещает новую волну, если не остановиться. Вот этот момент лишь отчасти напоминал то сильное, нестерпимое наслаждение детства, когда выбор падал не на нее. «Взрослый» эксперимент так и остался экспериментом, молодой человек сначала исчез на лето, а потом взял после второго курса академический отпуск, и так и не появился в институте, Яся его не искала и вообще больше никого не искала – справлялась собственными силами, и получалось у нее куда лучше, чем в паре с кем бы то ни было еще. Может быть, дело было в том, что восхитительное полуобморочное состояние, которое накатывало одной волной за другой, ни с кем не хотелось делить, она пробовала, и с мальчиками, и с девочками – все было как-то не то. Партнер сопел, стонал, отвлекал, да попросту мешал партнер, как мешали визжащие соседи на аттракционе «Сюрприз».

Каравай-каравай, кого хочешь забирай. Я люблю вас всех, ну а Ясю – больше всех.

Поэтому когда ей объявили диагноз, она даже с некоторым удовольствием почуяла, как бегут мурашки вниз по затылку, как волоски на шее встают дыбом, а от груди к животу прокатывает томное и горячее. Ей показалось на секунду, что сидит в углу прямая седая старуха и кивает: ну, здравствуй, крестница.

Старуху она, конечно же, выдумала. Да и диагноз оказался не смертельным, хотя и неприятным, не рак груди, так, новообразование. В больнице все-таки пришлось посидеть, но и это было не так плохо, как могло показаться сначала: больница была за городом, апрель выдался очень теплым, ужасную соседку с раком горла перевели в другую палату на второй день, мать приезжала раз в три дня и привозила тонны фруктов – словом, больничная жизнь оказалась очень недурна.

Если бы не собака.

В самой собаке не было ничего необыкновенного. Обычная дворняга с узкой улыбчивой мордой, цвета очень грязной овчарки. Она приходила по утрам и садилась на одном и том же месте, прямо под окном Ясиной палаты. Яся потом вычислила, что как раз под ее корпусом должна размещаться кухня, и пес, скорее всего, просто дожидался объедков. Во всяком случае, около десяти утра собака вставала и уходила, быстро исчезая из зоны видимости.

Необыкновенно было то, что каждый раз, выглядывая в окно и видя на газоне песочно-серого пса, Яся ловила свою невероятную волну, едва не умирая от наслаждения. Это было сильнее, чем карусель «Сюрприз», сильнее, чем множественный оргазм. Приходящая обморочная волна накрывала, как прилив, окружающий мир превращался в размытые пятна, в центре живота нарастал огромный и горячий, как солнце, тугой шар какого-то невероятного усилия, он рос и рос, а потом взрывался вместе с Ясей вспышкой такой яростной, что темнело в глазах.

Два или три раза она пыталась выскочить на улицу, чтобы познакомиться с удивительным псом, но каждый раз, пока она бегала по коридорам и лестницам, пес уходил. А в другое время он не появлялся.

После операции Яся два дня лежала пластом. На третье утро заставила себя встать и дойти до окна. Собаки не было.

Прошло больше двадцати лет, когда она снова увидела эту собаку. Большую часть этих лет Яся не помнила – так, выскакивали иногда какие-то обрывки. Она жила от одной волны до другой, и каждый прилив приходил на несколько дней, за годы практики Яся научилась распознавать скорое приближение «таких дней», стелила соломку, как опытный эпилептик: запасалась едой и срочно доделывала всю работу, которую следовало сдать в первую очередь, отделывалась от всех встреч и запиралась в своей однокомнатной квартире. Приливы приходили, когда хотели, один раз их не было целых два года, и Яся даже успела закрутить какой-то невнятный роман, который немедленно бросила, как только почуяла приближение новой волны. Отношения требовали сосредоточенности на ком-то еще, а она едва справлялась с проживанием собственных ощущений. И еще отношения требовали постоянного выбора. А выбирать Яся не любила больше всего на свете. Она любила, чтобы выбирали ее, то есть не ее, а кого-то рядом с ней. В итоге она лет за шесть успешно выдала замуж четверых подруг – каждый раз сдавая приятельницу общему знакомому и каждый раз немедленно исчезая из дальнейшей жизни новообразованной парочки. Каравай-каравай.

О своих приливах она никому не рассказывала. То есть попробовала один раз объясниться, сбивчиво и беспомощно – и еще в процессе объяснения с ужасом увидела, как ее самые яркие, самые лучшие мгновения превращаются в какую-то постыдную блажь, сродни просмотру порнографических роликов в одиночестве. Собственно, после этой попытки приливы и прекратились на два года, и это были самые худшие двадцать шесть месяцев в ее жизни, несмотря на влюбленность, покупку общего жилья (из раздела которого потом получилась ее квартирка) и предсвадебные хлопоты.

Был период, когда она запоем читала эзотерическую литературу, без системы и разбора, потому что большая часть этих книг попадала ей в руки на редактуру – эзотерика была в моде, большей частью переводная, переводчики «гнали объем», а ей доставалось придавать чужим откровениям, и без того невнятным, мало-мальски читабельную форму. Там много было о видениях, о переживаниях во время клинической смерти, о порталах слепящего света, о множественных мирах, в которые вели эти порталы. Но ни разу она не встретила описание переживаний, похожих на ее собственные: ее портал раскрывался не снаружи, а внутри нее самой, и самым замечательным было не то, что в него можно было выйти, а то, что можно было как раз не выходить. Проживать его во всей полноте, но не выбирать. Обещание возможной избранности было слаще избранности состоявшейся, и, если уж совсем начистоту, самым сладким был последний вечер «таких дней», когда было уже понятно, что прилив ушел восвояси и можно приготовить обильный ужин и положить ощущение сытости поверх только что прошедшего урагана. В «такие дни» она ела не меньше пяти раз в день, однообразно, но жадно – голод и его утоление были абсолютно контрастны приливам: тяжелые, почти животные, очень понятные, и оттого особенно ценные.

Приливы всегда приносили сильные ощущения, но все это не шло ни в какое сравнение с ослепительной волной, которой ее накрыло в то утро, когда она снова увидела больничную собаку. То есть, конечно же, не ту самую больничную собаку, просто очень похожую. Какая собака прожила бы столько времени, да и откуда бы взяться тому псу из поселка Песочное в ее микрорайоне, за десятки километров? Яся стояла перед окном, ее тело, только что взорвавшееся сверхновой, медленно превращалось в атомный гриб высоко над горизонтом, а во дворе сидела собака. Точно такая же собака, которая сидела тогда в апреле под окнами онкологического центра.

Но на этот раз пес имел дело не с дурочкой-студенткой, а со вполне взрослой женщиной, начитанной и умной. Поэтому на следующий день Яся уболтала очередную подругу заночевать у нее, и за утренним чаем, поймав знакомую волну, попросила выглянуть во двор.

– А что? – сказала Нина, озирая чахлые кусты сирени и детскую площадку. – Что я должна увидеть?

– Собака не сидит?

– Нету никакой собаки. Машина стоит моя криво. Вот это я вчера запарковалась, пять баллов просто. А должна быть собака?

Яся соврала что-то небрежное, быстро накормила подругу завтраком, быстро выпроводила из дома. Можно было попытаться показать загадочного пса кому-нибудь еще, но Яся заранее знала результат. Еще можно было попробовать выскочить на улицу и постараться все-таки застать собаку, ей бы очень сильно полегчало, если бы это оказался самый обычный пес, с влажной, вонючей шерстью, мокрым носом и репейником в пушистых штанах. Но почему-то именно этого она сделать не могла.

Зато она смогла заставить себя сходить до клиники. Ее покрутили так и эдак, сделали кучу анализов, отправили на УЗИ. И УЗИ что-то показало. Что-то сомнительное, что требовалось на всякий случай изучить, тем более, что анамнез не очень хороший, две недели в онкоцентре в Песочном не может быть хорошим анамнезом, даже если прошло двадцать лет.

Яся послушно еще раз сдала анализы, записалась на пункцию, покивала на множественные уверения, что пока ничего не понятно и бояться нечего, – и пустила в ход операцию «такие дни», то есть отказалась от новой работы, закончила старую, набила морозилку едой и отменила все встречи. К собственному удивлению, бояться она как раз не боялась. Состояние, которое она называла «я плыву», было теперь при ней почти постоянно, и лучше этого не могло быть ничего на свете.

Утром она выглянула в окно. Пес сидел на месте. Его улыбчивая морда была немного отвернута в сторону, как будто он делал вид, что вовсе даже не смотрит на ее окна. Начинались первые заморозки, трава была влажной от изморози, над травой стоял туман, такой густой, что сквозь него еле проглядывали качели, а соседнего дома не было видно вовсе. «Привет, крестная», – сказала Яся собаке и взялась готовить завтрак.

Второе утро выдалось солнечным, пес не сидел на газоне, а полулежал, вывалив розовый язык. Тень от одинокого большого клена тянулась через весь двор, листья на нем опали еще не все, и от солнца сквозь ветки рябило в глазах, поэтому Яся не сразу заметила, что со вчера детскую площадку демонтировали и увезли. На третий день со двора исчезла половина машин, но Яся возвращалась из клиники после пункции, и ей было не до таких подробностей, до дома бы добраться.

Утром четвертого дня прошел дождь, намыл траву, сбил последние листья с клена и двух каштанов, вычистил асфальт – и вот тогда, выглянув в окно, Яся увидела совершенно незнакомый ей двор. Нет, это был, несомненно, ее двор, и соседний дом был виден за деревьями. Но в этом дворе не стояло ни одной машины, бывшая детская площадка заросла травой, а на траве толстым слоем лежали ярко-рыжие листья. Поверх листьев лежал пес, вывалив свой розовый язык, и смотрел уже прямо на ее окна.

– Фиг тебе, – тихо сказала Яся. Со вчерашней пункции сильно болел живот, ее подташнивало, а от привычной фоновой эйфории теперь скорее кружилась голова, чем делалось хорошо и томно.

Пес прикрыл пасть, сглотнул и снова вывалил язык.

Яся вышла в коридор и посмотрела на ботинки. Тумбочка с зеркалом в прихожей была полна медицинских бумаг – ее карта, отдельные листки анализов, какие-то выписки. В зеркале отражалось размытое белое лицо с темными пятнами глаз, с резкими тенями, некрасивое и испуганное. Завтра или послезавтра ей скажут результат. Если она, конечно, вообще пойдет за ним. Если сможет хотя бы позвонить.

– Фиг тебе, – повторила Яся и сунула ноги в ботинки. Потом надела куртку, замотала горло шарфом, постояла еще перед дверью, пока не стало жарко до такой степени, что либо выходить, либо раздеваться, – и вышла из квартиры.

Лифт вызывать не стала, пошла по лестнице пешком. Жаркая, мотающая из стороны в сторону волна заносила ее к стене на каждом повороте лестничных пролетов. В ушах звенело, в глазах рябило. Дверь подъезда она просто толкнула плечом, не глядя. Волоски на шее стояли дыбом. Лицо горело. Завтрак просился наружу.

Когда муть перед глазами немного разошлась, она увидела, как лучи ветра косо бьют сквозь зеленую гладь дороги, и от этого по шелковой поверхности идет легкая рябь, собираясь в складки, а по дороге уходит вперед собака цвета песка с подпалинами.

Александр Шуйский
Обратная сторона

Наверное, о множестве городов, больших и малых, можно сказать «нет ничего проще, чем устроить здесь чью-то жизнь». Но если слышишь «Нет ничего проще, чем устроить здесь чью-то смерть», – можешь быть уверен: речь идет о единственном городе на свете.

Это было первое, что я услышал в Венеции.

Когда садился мой самолет, уже темнело, и на островах я оказался почти ночью. В глазах прыгали только болотные огни на зеленых сваях – никаких дворцов и стрельчатых окон на фоне бледного неба. Зато отовсюду доносился внятный тихий плеск – о камень, о дерево, о набережные и пристани, – как будто кто-то очень серьезно и вдумчиво аплодировал сам себе. И запах, от которого сводило горло и вычищало пазухи – запах зимнего моря. Карнавал уже кончился, сезон еще не начался, фонари на обглоданных морем сваях светили сквозь туман у самой воды.

Я не мог спать, мне хотелось немедленно, сию же минуту пересчитать все мосты и набережные, я добрался до гостиницы, оставил рюкзак в узком, как пенал, номере с окном от пола до потолка, и помчался, приплясывая, по желобам улочек, будто шарик, выброшенный в лабиринт ловким пинком. Я шел, вдыхая каждый камень, я нырял в темные арки, больше похожие на щели в домах, я трогал пористую, рыхлую штукатурку и дверные молотки под ромбами зарешеченных крохотных окошек.

Улочка неожиданно нырнула под дом, а потом оборвалась. Я отшатнулся и еле удержался на скользком камне. Еще полшага – и я был бы в канале, невидимом из-под дома. Ни ограды, ни ступенек, а плеск воды теперь походил на смех сквозь прикрытый ладонью рот.

– Нет ничего проще, чем устроить в этом городе чью-то смерть, – сказали мне прямо над плечом, я обернулся, но увидел только спину, – разумеется, в темном плаще до пят, и, разумеется, незнакомец тут же исчез между темных арок. Мне и в голову не пришло бежать за ним вслед: скорее всего, мне послышалось. Я пожал плечами и снова превратился в шарик в узких желобах, и слонялся по городу до тех пор, пока не начал засыпать на ходу. До кровати я добрался глубокой ночью и провалился в сон разом, как в воду того самого канала.

Утро выдалось солнечным и ветреным, я проглотил положенный мне от отеля завтрак и поспешил в город. Мне не терпелось пройти тем же маршрутом – узнаю я черный обрыв улицы в канал или при свете дня он будет выглядеть совсем иначе? Или вовсе никогда не смогу снова оказаться меж тех же самых стен с низкими балками проходов через дворы? У меня была карта, но я довольно быстро понял, что она бесполезна – половина улиц и лазов на ней не значилась, пытаясь выйти к палаццо Контарини, я дважды описал большой круг, и когда оказался у моста Риальто в третий раз, сложил карту, убрал в рюкзак и пошел, куда поведут глаза, а им было куда повести.

В переулки, на Страда Нова, опять в переулки, вот между домами снова мелькнул мост Риальто – с перепугу я принял его за башню, он показался мне стоящим вертикально, будто крыло разводного моста. Какая-то церковь, снова переулки, крошечный двор… дальше было не пройти. Весь двор был залит водой, ровной зеркальной поверхностью, так что дома, окна и подворотни двоились в отражении, но верхние стояли неподвижно, а нижние, яркие, как витражи или акварели, подергивались и вздрагивали. Я подумал, что если пройти по воде через двор и нырнуть в черный зев между белыми колонами, то мое отражение, кривляясь и подмигивая, зайдет в зеркального близнеца – и пойдет себе путешествовать по другой, зеркальной Венеции, подвижной, как ртуть, яркой, как вещий сон.

Чем ближе я подходил к Соборной площади, тем больше становилось воды и медленнее двигался людской поток. Наконец в одном из переулков пришлось подняться на деревянные подмостья, которые всегда стоят наготове в Венеции, сложенные друг на друга, как пластиковые стулья в доме, где часто случаются внезапные гости. Свернув по ним за угол, я оказался прямо под часовой башней. Женщина-полицейский, вооруженная полосатым жезлом, отмеряла порции желающих пройти с площади и на площадь, как машины на перекрестке.

Я остановился, дожидаясь своей очереди. Вся площадь была залита водой, арки двоились, как карточная колода, кирпично-красный карандаш кампанилы пронзал небо, темно-бордовый отражения – уходил глубоко вниз. Солнце сияло на небе цвета июня, плясало бликами на воде. Столы и стулья кафе как ни в чем не бывало занимали привычные места, разве что скатерти были подвернуты. Я снял мокасины и носки, подвернул джинсы и спрыгнул в воду. В первый момент она обожгла холодом, а потом показалась довольно теплой. Кто-то заливисто свистнул мне вслед.

…Оказалось, что площадь Святого Марка во всем похожа на берег моря. У собора и башни вода стояла довольно высоко, зато вглубь, к аркам, становилось все мельче и теплее, в одном месте, ближе к «Флориану», плиты мостовой выгибались настоящей отмелью, и на эту отмель набегали крохотные волны прибоя. Чайки плескали крыльями по воде, эхо от этого плеска тихо расходилось по сотням арок. Я прошел всю площадь наискосок, но в тени башни стазу стало очень холодно, и я вернулся на освещенную сторону, к рядам столов и желтых стульев. Кофе здесь стоил пять евро за чашку, но за один только невозмутимый вид официанта по колено в воде – при фраке, перчатках и в высоченных резиновых сапогах, – можно было отдать все десять. У меня внутри рос огромный горячий шар, он расширялся с тем самым многократным плеском, который разносился отовсюду, и брань чаек звучала как часть всеобщего ритма.

Я допил кофе, снова перешел площадь, выбрался на ступени, обулся и продолжил кружение по городу, бессмысленный и восхитительный вальс на одного, под тихий плеск, под разноязыкий говор туристов, под золотое тепло сверху и сине-зеленый холод снизу, под скрип множества уключин, хлопки белья на веревках в узких переулках, под воркование голубей.

Что-то странное происходило со мной. Щеки горели, непривычные к такому солнцу посреди зимы. Я по-прежнему отчетливо видел город, до каждой трещины на штукатурке, но одновременно передо мной плясало марево, какое встает летом над разогретой дорогой – как если бы я смотрел одновременно сквозь воздух и через прозрачный слой зеленоватой воды. Слой становился все толще, щеки горели все сильнее, спина была уже совершенно мокрая под курткой. Мое отражение в зеленой воде было совершенно черным и бесформенным, как будто отражался не я, а давешний незнакомец в плаще до пят.

Где-то на краю сознания мелькнула мысль, что очень глупо было в феврале ходить по колено в воде, даже если это доставляет настолько острое удовольствие. Что сейчас нужно немедленно закинуть в себя каких-нибудь таблеток и напиться горячего. Но одновременно с этой мыслью ноги вынесли меня на край Гранд-канала, теплый южный ветер ударил во все тело, я на миг задохнулся, а потом нарочно задержал дыхание, продлевая ощущение. Ерунда. Я не болен, я же великолепно себя чувствую. Я вообще очень давно не чувствовал себя настолько великолепно. Может быть, никогда в жизни.

В отель я вернулся уже в сумерках, еле волоча ноги, и даже умудрился заснуть в вапоретто, хорошо, что моя станция была конечная. Чтобы зажечь в комнате свет, нужно было вставить в выключатель карточку-ключ, поэтому когда я вошел и закрыл за собой дверь, то не сразу понял, где нахожусь: на миг мне показалось, что я в узкой коробке одного из сотопортего – черном квадратном тоннеле, пробивающем первый этаж дома, с неизменным светлым окном в конце, и никогда не угадаешь, что там, в этом окне – двор, новая улица или канал. В моем номере это, конечно, было просто окно, выходящее на маленький балкончик, за окном стремительно густели сумерки, и светлым пятном оно могло показаться только в абсолютной тьме.

Я был счастлив, но совершенно без сил, глаза слипались, голова кружилась. Кое-как раздевшись – утром буду собирать вещи по всей комнате, – я втиснулся в холодный конверт постели, выдернул заправленное в матрас одеяло, свернул из него плотный кокон и заснул почти мгновенно.

Когда я открыл глаза, было еще темно. Меня познабливало, в горле поселилось с десяток рыболовных крючьев, я все-таки простыл. Я кое-как нашарил на столе карточку, вставил ее в прорезь и зажег свет. В углу стола на подносе имелись чайник, чашка и несколько видов заварки, я благословил администрацию отеля и напился горячего. Мне мгновенно полегчало, крючья разошлись, я забрался обратно в постель, еще поворочался и заснул снова. И на этот раз мне приснился сон, такой отчетливый и яркий, каких я никогда не видел, даже в глубоком детстве.

Мне снилось, что уже утро, ясное и солнечное, я иду в город, но не вслепую наугад, а точно зная, куда мне нужно и как туда попасть, я знаю лабиринт этих улиц, потому что я здесь родился и вырос. Меня окликают, здороваются, желают хорошего дня, я киваю и машу в ответ, ловкий, тощий, смуглый и веселый, как ветер накануне карнавала: вот-вот в моем распоряжении будут флаги, лодки, шлейфы и подолы огромных платьев, парики, шарфы, зонтики и бесконечный дождь конфетти. И карнавал, судя по всему, на подходе, потому что навстречу мне то и дело попадаются барышни, одетые вычурно и пышно, я хорошо их знаю, я остроумно шучу и грациозно кланяюсь, и барышни наперебой сообщают мне, как неплохо было бы познакомиться поближе, чтобы они могли поведать, какими птицами расшиты самые нижние юбки их платьев. Кто-то окликает меня по-английски, я перехожу на чужой язык, и в этот момент понимаю, что до сих пор говорил по-итальянски, но понятна мне любая речь, летящая над зеленой водой, и речь самой воды, и ее сверкающий плеск. Город готовится к карнавалу, на Сан-Марко сооружают сцену, тут же кто-то репетирует пародию на обручение дожа с морем, меня зовут смотреть, а потом и втаскивают в картонную золотую галеру, я размахиваю кольцом, целюсь им куда-то за площадь – доброшу, не доброшу? – и смеюсь вместе со всеми.

…Заснул я рано вечером, заболевающим, а проснулся поздним утром уже совсем больным. Глаза, нос и горло были воспалены, как при сильнейшей ангине, голова пылала, тело ныло и не желало никуда идти, и это был такой контраст с тем, что мне только что снилось, что можно было подумать, будто я все еще сплю.

Я решил, что глупо тратить время на болезнь: как-нибудь управлюсь. Сейчас в первой же аптеке куплю таблеток, наглотаюсь как следует, весь день буду пить, но ни за что не останусь в постели.

В фойе гостиницы я напился горячего молока, потом нашел аптеку, купил таблеток и заглотил сразу ударную дозу. На свежем воздухе мне стало легче, я встряхнулся и заново пошел бродить.

В этот день, то ли из-за сна, то ли из-за болезни, ноги несли меня как можно дальше от парадных кварталов, за мост Академии, на улицы и набережные Дорсодуро. К середине дня я уже вдоволь набродился по синим от теней переулкам и узким мостикам, замерз и проголодался. Может быть, в какой-то жизни я действительно родился и вырос среди этих улиц, потому что безошибочно свернул вдоль нужного мне канала и вышел почти на край лагуны, на залитую солнцем золотую набережную, где пахло жареной рыбой, кофе и свежей выпечкой. Я устроился за столиком прямо у нагретой солнцем стены, съел тарелку чего-то очень вкусного и хрустящего, обхватил обеими руками большущую чашку капучино и сонно смотрел на то, как входит в пролив огромный белый лайнер, слепой айсберг, ведомый крошечным катером-собачонкой.

Наверное, я пригрелся и задремал, потому что ничем другим я не могу объяснить то, что случилось потом.

…Мне приснилось, что меня вдруг стало очень много, настолько много, что мной можно было заполнить город. Отличная мысль, подумал я, почему бы на пойти гулять сразу везде. И я пошел.

Я чувствовал, как меня согревает солнце – первый поверхностный слой – и как тьма и холод лениво колышутся гораздо глубже, у самого дна, где вбиты колья. Пористая губка штукатурки впитывала меня и отдавала обратно, я был ее воздух и ее кровь. Черные решетки на окнах первых этажей оставляли привкус металла у меня во рту. Я дышал очень медленно, очень глубоко. Вдох – и в зеленое живое стекло погружаются мраморные ступени, барельефы под мостами, сваи множества причалов и сходней, а кое-где – и пороги. Выдох – они снова над водой, солнце мгновенно выбеливает их заново. Я лениво колыхался в пределах каналов, переливаясь маслянисто, и ночью размытые кляксы фонарей отражались во мне как в нефти или в крови.

И это было лучшее, что могло со мной произойти – я был ни жив ни мертв, но абсолютно, бесконечно свободен.

Видимо, я так и побрел тогда по набережной в полусне, потому что очнулся только у Сан-Марко, причем от холода и боли в горле. Действие таблеток кончилось, солнце валилось за Салюте, я не совсем понимал, где нахожусь и кто я такой. Мне хотелось продолжать этот сон, очень похожий на бред, но бесконечно прекрасный. Но моему телу было совершенно плевать на все бредни сознания. Оно хотело, нет, оно требовало, чтобы прошли боль, жар и тошнотворная слабость.

Я съел еще четыре таблетки, две – обезболивающего. Но минут сорок не мог двинуться с места, и слабость на этот раз была ни при чем: над лагуной разгорался закат такой невыносимой яркости, будто лилово-алый дракон собрался пожрать этот город или хотя бы спалить ему небо дотла. Я досидел до темноты, с удивлением отметил, насколько в Венеции тусклые фонари – во всех городах Европы на центральной площади можно свободно читать, не напрягаясь, а тут я едва мог разглядеть собственные руки, – и снова пошел по набережной в сторону порта.

В крохотном помещении – ни дать ни взять освещенная норка в сплошной кладке стены, вывеска гласила, что здесь продают мороженое, но на деле там продавали чуть ли не все на свете – я попросил горячего вина, но меня, видимо, неверно поняли и вручили целую бутылку, тут же при мне звонко открыли и пожелали очень хорошего вечера. А и ладно, напьюсь, решил я, хотя какое там напьюсь с бутылки легчайшего красного. Я шел по набережной, отпивая прямо из горлышка, набережная была почти черной, редкие фонари двоились над водой, простуда отступила, я был пьян, но совсем немного.

Время от времени сквозь плеск воды раздавался глухой одиночный залп – как если бы где-то очень далеко била пушка. Но звук доносился не издалека, а отовсюду разом – ба-бах! – десять секунд передышки и потом снова – ба-бах! Одновременно со звуком мои ноги, бредущие по набережной, чувствовали слабый, но внятный толчок. Сердце, понял вдруг я. Я слышу огромное водяное сердце, которое бьется снизу во все дома и все набережные.

В отель я вернулся, мало что соображая. Самым верным решением было бы как следует пропарить ноги, напиться горячего чаю, выпить еще таблетку и лечь спать. А я зачем-то вышагивал по номеру при свете тусклой настольной лампы, от двери до окна, четыре шага туда, четыре – обратно. Мне то казалось, что я бреду по улице, скользкой от ночного света, и фонари отражаются в мокрых плитах, а вода подступает к самому краю канала, то представлялся длинный лакированный бок гондолы, в черных перьях и золотых кистях, и неразличимая тень гондольера, молча везущего меня вдоль черных окон и дверных проемов.

Какая-то часть меня хорошо понимала, что я просто немного болен и немного пьян, но гораздо большая часть плыла в золотом мареве, как младенец в колыбели, желая только одного: чтобы это не кончалось никогда. Чтобы не различать, где граница между мной и лодкой, между глубиной и поверхностью, между водой и городом, между жизнью и смертью, чтобы никаких границ не было вообще никогда, чтобы золотой поток нес золотую галеру и золотое кольцо летело в воду, чтобы мы были одним целым навсегда, навсегда.

В очередной раз развернувшись к окну, я сначала замер, потом сделал шаг вперед и замер снова. За окном больше не было ночной тьмы и едва обозначенных в ней теней кипарисов – черные свечи, слегка вызолоченные фонарями снизу и сбоку. За стеклом была вода. Зеленоватая вода канала стояла за окном, как самый огромный аквариум в мире, верхний слой был светлее, дальше вода густела, темнела и превращалась в бездну. И в этой воде что-то шевелилось.