Текст книги "Бегуны"

Святые мощи. Peregrinatio ad loca sancta[40]40
  Паломничество в Святую землю (лат.).


[Закрыть]

В 1677 году в пражском соборе Святого Вита можно было увидеть: грудь святой Анны – целехонькую, закупоренную в хрустальный сосуд, голову мученика Стефана, голову Иоанна Крестителя. В монастыре святой Терезы любопытствующим показывали монахиню, умершую тридцатью годами ранее, – она сидела за решеткой, тело прекрасно сохранилось. Иезуиты же демонстрировали публике голову святой Урсулы, а также шляпу и палец святого Ксаверия.

За сто лет до этого один польский путешественник писал из Валетты на Мальте, что местный священник показал ему ряд достопримечательностей, в том числе: «palmam dextram integram (всю правую ладонь) святого Иоанна Крестителя, свежайшую, словно бы только что отсеченную от тела; священник откупорил хрустальный сосуд и позволил моим недостойным устам припасть к ней, что я, грешник, почитаю за величайшее благо Господне, какое мне довелось познать за всю свою жизнь. Кроме того, он разрешил мне поцеловать нос этого святого, ногу святого Лазаря Четверодневного, целехонькую, пальцы святой Магдалины, часть головы святой Урсулы (последнее привело меня в изумление, ибо ранее в Кельне на берегах Рейна я видел эту голову целиком и даже касался ее недостойными устами своими)».

Танец живота

После ужина официант поспешно подал кофе, а затем отступил в глубь зала, за стойку; ему тоже хотелось посмотреть.

Мы невольно понизили голос: свет медленно гас, и в зал выбежала девушка – минут пятнадцать назад я видела, как она курила у входа в кафе. Теперь танцовщица остановилась среди сидевшей за столиками публики, тряхнула черной гривой волос. Глаза у нее были сильно накрашены; вышитый блестками лиф ослепительно переливался всеми цветами радуги – на радость любому ребенку, особенно девочке. Браслеты на руках позванивали и позвякивали. Длинная юбка стекала с бедер к босым ступням. Девушка была очень красивой, зубы сияли неправдоподобной белизной, а под ее дерзким взглядом было невозможно усидеть на месте – хотелось встать, начать двигаться, хотя бы закурить. Девушка танцевала под звуки бубнов, и бедра ее красовались, обещая дать отпор каждому, кто посмеет усомниться в их чарах.

Наконец кто-то из туристов принял вызов и смело присоединился к танцу; шорты мужчины плохо сочетались с блестящим нарядом девушки, но он старался, упоенно крутил бедрами, а приятели, оставшиеся за столиком, возбужденно топали и свистели. Потом встали и пошли танцевать еще две девушки – обе в джинсах, худые как щепки.

Этот танец в дешевой забегаловке был священнодействием. Так нам показалось – мне и той женщине, моей спутнице.

Когда зажегся свет, оказалось, что мы обе смущенно смахиваем с глаз слезы. Подвыпившие мужчины посмеивались над нами. Но я уверена, что женское умиление ближе к пониманию этого танца, чем мужское возбуждение.

Меридианы

Женщина по имени Ингеборг путешествовала вдоль нулевого меридиана. Сама она родом из Исландии, а экспедицию свою начала на Шетландских островах. Ингеборг сетовала, что, разумеется, ей приходится отклоняться от прямой: маршрут целиком и полностью зависит от дорог, курсов кораблей и железнодорожных путей. Но она старалась придерживаться принципа «все время на юг» и зигзагами лавировала вокруг этой линии.

Ингеборг говорила так живо, с таким энтузиазмом, что я не посмела спросить, зачем ей все это. Впрочем, известно, чтó отвечают в таких случаях: мол, почему бы и нет?

Слушая ее, я представляла себе каплю, скатывающуюся по поверхности земного шара.

И все же затея эта меня тревожит. Ведь меридиана не существует.

Unus mundus[41]41
  Единый мир (лат.).


[Закрыть]

У меня есть подруга, поэтесса, которой, увы, никогда не удавалось заработать на хлеб своей поэзией. Кто протянет на одни стихи? Поэтому она пошла работать в турагентство: блестяще зная английский, стала возить группы американских туристов. Это получалось у нее великолепно, даже самые требовательные клиенты оставались довольны. Встречала группу в Мадриде, летела с ней в Малагу, затем плыла на пароме в Тунис. Туристов обычно бывало немного – человек девять.

Она радовалась этим поездкам – раз в две-три недели. Любила хорошенько выспаться в шикарном отеле. Экскурсии водила сама, поэтому ей приходилось много читать. Писала она украдкой. Знала, что, если в голову пришла какая-нибудь особенно интересная мысль, фраза или ассоциация, ее следует немедленно записать, иначе та исчезнет навсегда. С возрастом память начинает подводить, в ней образуются дыры. Моя подруга вставала и шла в туалет – записывала там, сидя на унитазе. Порой писала на ладони – пользуясь мнемотехникой, только первые буквы слов.

Она не была специалистом по арабским странам и их культуре, но утешала себя тем, что ее туристы, мол, тоже не профессионалы.

– Не стоит мудрить, – говорила моя подруга. – Мир – един.

Да специалистом быть и не требовалось; достаточно иметь воображение. Порой, когда в путешествии возникала заминка – например, в джипе обрывался тросик – и они застревали в какой-нибудь дыре, группу надо было чем-нибудь занять. И моя подруга принималась рассказывать туристам всякие истории. Все ждали этих минут с нетерпением. Одни байки она заимствовала из Борхеса – слегка приукрашивая их, драматизируя. Другие – из сказок «Тысячи и одной ночи» (но и тут непременно добавляла что-нибудь от себя). Говорила, что нужно найти историю, которую не успели экранизировать, – оказывается, такие еще остались. Моя подруга всему придавала арабский колорит, в мельчайших деталях описывала одежду, блюда, масть верблюдов. Вероятно, ее слушали не слишком внимательно: когда пару раз она напутала с историческими фактами, никто не обратил внимания, поэтому в конце концов она перестала придавать им значение.

Гарем (рассказ Менчу)

Никакие слова не способны описать лабиринты гарема. А раз слова бессильны, то, может, нам помогут соты в улье, извилистая система кишок, человеческие внутренности, слуховые ходы; спирали, тупики, аппендиксы, мягкие округлые туннели, заканчивающиеся на пороге тайной комнаты.

Центр упрятан глубоко, словно в муравейнике: это покои султанши, устланные перламутром ковров, окуренные благовониями, охлаждаемые водой, которая превращает подоконники в русла ручейков. Рядом – комнаты сыновей-подростков; они ведь, по сути, тоже еще женщины – прильнув к женской стихии, дожидаются, пока меч инициации рассечет жемчужный околоплодный пузырь. Дальше открываются внутренние дворики со сложной иерархией клетушек для наложниц: женщины наименее желанные возносятся наверх, словно их забытые мужчинами тела загадочным образом обращаются в ангельские; старухи – те обитают под самой крышей: их души скоро окажутся на небесах, а тела, некогда столь привлекательные, ссохнутся, точно корень имбиря.

Среди этого множества коридоров, прихожих, таинственных ниш, крылечек, двориков расположены спальни молодого владыки; при каждой – царская ванная, где в подобающих роскоши и покое совершается царская дефекация.

Каждое утро юный султан выходит из объятий матушек и нянюшек в мир, словно переросток, делающий первые шаги. Облаченный в парадное платье, он играет свою роль, а ближе к вечеру с облегчением возвращается к своему телу, своим кишкам, к мягким вагинам наложниц.

Он приходит из палат старейшин, откуда правит пустынной страной – принимает делегации и тщетно пытается руководить политикой маленького захиревшего периферийного государства. Новости удручающие. Кровавая схватка трех великих держав не оставляет сомнений: пора, как в рулетке, рискнуть и поставить на одну из них. Чем при этом руководствоваться – непонятно: то ли ностальгическими воспоминаниями об учебе в университете, то ли близостью культуры, то ли звучанием языка? Гости, которых султан принимает каждое утро, только усиливают сомнения. Деловые люди, купцы, консулы, какие-то подозрительные советники, они рассаживаются перед юношей на узорчатых подушках, отирают пот со лба, который, вечно прикрытый пробковым шлемом, напоминает своей поразительной белизной подземный клубень – стигмат дьявольского происхождения этих людей. Другие, в тюрбанах и чалмах, теребят длинные бороды, не догадываясь, что сей жест выдает их лживость и плутовство. У каждого к молодому владыке какое-нибудь дело, каждый предлагает посредничество в переговорах, уговаривает сделать единственно правильный выбор. От всего этого у султана начинает болеть голова. Государство невелико – несколько десятков селений в оазисах каменистой пустыни, из природных богатств – лишь соляные копи. Ни выхода к морю, ни порта, ни стратегических мысов или проливов. Жительницы этой маленькой страны разводят чечевицу, кунжут и шафран. Их мужья сопровождают караваны путешественников и купцов через пустыню, на юг.

Молодой султан никогда не рвался в политику, он вообще не понимает, что в ней такого притягательного, почему его великий отец посвятил ей всю жизнь. Сам он ничуть не похож на отца, который десятилетиями, в борьбе с кочевниками, создавал в пустыне это небольшое государство. Имея многочисленных братьев, наследником стал именно он только потому, что мать была, во-первых, старшей женой, во-вторых, женщиной честолюбивой. Мать привела его к власти, в праве на которую отказала ей природа. Его брата, наиболее серьезного конкурента, постигло несчастье – он умер от укуса скорпиона. Сестры не в счет, да он их толком и не знает. Глядя на женщин, молодой султан всегда помнит, что каждая из них может быть его сестрой, и это наполняет его удивительным покоем.

В совете старейшин, этой мрачной компании бородатых мужчин, у него нет друзей. Когда он входит в зал заседаний, они внезапно умолкают, и юноше всегда кажется, что против него готовится заговор. Да это наверняка так и есть. Потом, после приветственных ритуалов, они начинают обсуждать дела и, хотя жаждут одобрения своих слов, на него поглядывают с едва скрываемыми презрением и неприязнью. Порой у молодого султана возникает ощущение – увы, все чаще, – что сквозящая в этих мимолетных взглядах недоброжелательность имеет почти материальную природу, сродни острию ножа; юноше кажется, что на самом деле им вовсе не требуется его «да» или «нет», они просто хотят проверить, вправе ли он все еще занимать это привилегированное место в центре зала, сумеет ли на сей раз пробормотать хоть что-нибудь.

Чего они ждут от него? У султана нет сил вслушиваться в их возбужденные возгласы, следить за логикой их рассуждений. Он больше рассматривает красивый шафрановый тюрбан одного из старейшин (кажется, это министр запасов пресной воды), замечает, как плохо выглядит другой – нездоровая бледность его лица, окаймленного большой окладистой седой бородой, просто-таки бросается в глаза. Он явно болен и скоро умрет.

«Умереть» – при этом слове на молодого владыку накатывает волна глубокого отвращения; зря он об этом подумал: теперь рот наполняется слюной, а горло сжимает спазм – предательский оргазм наоборот. Надо бежать отсюда.

Более того, он уже решил, как будет действовать, но с матерью своим планом не делится.

Однако та сама приходит поздним вечером; прежде чем попасть к султану, даже ей полагается предстать перед евнухами Гогом и Магогом, двумя верными стражниками цвета черного дерева. Мать появляется в тот момент, когда сын наслаждается обществом своих маленьких друзей – она усаживается на красивую расшитую подушку у него в ногах, встряхивает звонкими браслетами. При каждом движении от матери исходит пряная волна благовоний, которыми умащивают ее старое тело. Мать говорит, что все знает и поможет ему подготовить побег, если сын пообещает взять ее с собой. Иначе она обречена на верную гибель, неужели он не понимает?

– В пустыне у нас есть преданные родственники, они не откажут нам в помощи. Я уже послала гонца с весточкой. Там мы переждем самые трудные времена, а потом, переодевшись и забрав свои драгоценности и золото, двинемся на запад, к портам, и убежим отсюда навсегда. Осядем в Европе, но не слишком далеко, так, чтобы в ясную погоду видеть африканский берег. Я еще стану развлекать твоих детей, сынок, – говорит мать, причем если в возможность бегства она действительно верит, то в игры с внуками – уж точно нет.

Что ему остается – поглаживая шелковистые детские головки, сын соглашается.

Однако улей не знает тайн, вести гексагонально[42]42
  Гексагональный – шестиугольный, сотовый.


[Закрыть] расходятся по пчелиным сотам – через трубы, уборные, коридоры и дворики. Их рассеивает теплый воздух, поднимающийся из чугунных тазов, в которых жгут древесный уголь, чтобы как-то перетерпеть зимние холода (ветер, прилетающий с гор, из глубины материка, бывает столь морозен, что моча в майоликовых ночных горшках покрывается ледяной коркой). Слухи разносятся по покоям наложниц, и все, даже те, что обитают на верхних этажах – без пяти минут ангелы, – принимаются паковать свой немудреный скарб. Перешептываются, заранее делят между собой места в караване.

В последующие дни во дворце наблюдается оживление: давно уже здесь не было так шумно. Поэтому наш владыка удивляется, отчего Шафрановый тюрбан и Седая борода ничего не замечают.

Владыка полагает, что они глупее, чем он считал.

И старейшины думают точно так же: что их повелитель оказался более туп, чем им казалось. Тем меньше они его жалеют. С запада, с воды и с суши, наступает огромная армия, перешептываются они. Говорят, там множество людей. Говорят, они объявили миру священную войну и собираются нас захватить. Говорят, они стремятся в Иерусалим, где покоятся останки их пророка. Они непобедимы – алчны и непреклонны. Грабят и поджигают наши дома, насилуют женщин, оскверняют мечети. Попирают все законы и договоры, капризны и ненасытны. Им, без сомнения, нужна не только эта могила – да мы бы и другие отдали: пожалуйста, у нас их много. Хотят кладбищ – пускай берут. Но уже ясно, что это лишь предлог: они пришли за живыми, а не за мертвыми. Говорят, едва пристав к нашим берегам, выбеленные за долгую дорогу солнцем, выцветшие от морской соли, которая покрыла их кожу тончайшим серебристым слоем, они издадут громкие шероховатые возгласы, поскольку не умеют ни говорить по-человечески, ни понимать человеческое письмо, и устремятся к нашим городам – высаживать двери домов, бить кувшины с оливковым маслом, грабить наши кладовые и запускать руки – тьфу! – в шаровары наших женщин. Они не могут ответить на наши приветствия, только смотрят тупым взглядом, а светлые глаза их кажутся застиранными и бессмысленными. Кто-то рассказывал, будто племя это родилось на дне морском и взращено волнами да серебристыми рыбами; пришельцы и впрямь напоминают выброшенные на берег обломки дерева, кожа их – цвета костей, которыми слишком долго играло море. Но другие твердят, что это неправда, ибо как же иначе их владыка, человек с красной бородой, мог утонуть в реке Селеф?[43]43
  Фридрих Барбаросса участвовал в третьем Крестовом походе во главе армии немецких крестоносцев, которая шла в авангарде. 10 июня 1190 года на пути в Иерусалим, после ряда блестящих побед над сарацинами, он утонул при форсировании реки Селеф.


[Закрыть]

Итак, подданные возбужденно шушукаются, а затем начинают роптать. Не повезло, мол, нам с этим правителем. Вот его отец – да, тот был что надо, он бы сразу выставил тысячу наездников, укрепил стены, обеспечил нас водой и зерном на случай осады. А этот… – кто-то сплевывает, выговаривая его имя, и умолкает, испугавшись слов, которые уже готовы сорваться с губ.

Наступает долгое молчание. Кто-то поглаживает бороду, кто-то разглядывает причудливую мозаику на полу – керамический лабиринт. Кто-то ласкает ножны, искусно инкрустированные бирюзой. Палец трогает мелкие изгибы, двигается туда-сюда. Сегодня уже ничего не зависит от мудрых советников и министров. Во дворе выстроились могучие стражники, дворцовое войско.

Этой ночью в головах подданных начинают проклевываться идеи: с растительным упорством тянутся вверх, молниеносно созревают, обещают вскоре расцвести и дать плоды. Утром к султану большой державы отправляют всадника – с униженной просьбой принять во владение это маленькое, всеми забытое государство; вновь созданный совет старейшин во имя блага всех верных и преданных Аллаху указом отстраняет бездарного владыку (картина карающего меча в сознании юноши становится все четче) и просит оказать помощь, защитить от неверных, наступающих с запада, бесчисленных, словно песчинки в пустыне.

Той же ночью мать вытаскивает сына из-под шкур и ковров, из-под детских тел, среди которых спит молодой правитель; тормошит его, сонного, велит одеваться.

– Все готово, верблюды ждут, две твои верховые лошади стоят у крыльца, шатры свернуты и приторочены к седлам.

Сын стонет, хнычет: как же он обойдется в пустыне без тазов и тарелок, без угольных печей и ковров, на чем станут спать он и дети? А как же его туалет, вид на площадь и фонтаны с кристально прозрачной водой?

– Ты погибнешь, – шепчет мать, хмурится, и на лбу у нее появляется вертикальная морщинка, острая, как стилет. Материнский шепот – точь-в-точь шипение мудрой змеи у колодца. – Вставай же!

За стенами слышатся шаги, жены уже упаковали свой скарб: младшие – побольше, старшие – поменьше, чтобы не вызвать недовольства. Робкий узелок, только ценные шали, серьги, браслеты. Теперь они сидят на корточках у дверей, перед ширмой, ждут, пока их позовут, а когда ожидание затягивается, начинают нетерпеливо выглядывать в окна, где на востоке уже занимается над пустыней розовое зарево. Но они не видят величия пустыни, чьи шершавые языки лижут дворцовые лестницы, – их окна выходят во внутренний дворик.

– Палка, служившая основанием шатра для твоих предков, была осью мира, его центром. Где ты разобьешь свой шатер, там и будет твое царство, – говорит мать и подталкивает молодого султана к выходу. Раньше она бы нипочем не посмела прикоснуться к сыну подобным образом, и жест этот лишний раз подтверждает: шафранное государство больше ему не подчиняется.

– Каких жен ты возьмешь с собой? – спрашивает мать, а сын долго молчит, прижимая к себе детей – мальчиков и девочек, ангелочков, чьи худые нагие тельца согревают его по ночам; старшему не больше десяти, младшей – четыре года.

Жены? Никаких жен, ни старых, ни молодых; они хороши во дворце. Да он никогда в них особо и не нуждался, спал с ними лишь по той причине, по которой каждое утро взирал на бородатые физиономии советников. Ему никогда не доставляло удовольствия раздвигать их роскошные бедра, проникать в мясистые закоулки их лон. Наибольшее отвращение вызывали в молодом правителе волосатые подмышки и мощные выпуклости грудей. Поэтому он следил, чтобы в эти убогие сосуды не упала ни одна капля ценного семени – чтобы ни одна капля жизнетворной жидкости не оказалась потрачена зря.

Владыка свято верил, что, сдерживая соки, черпая во сне силу от худых детских тел, ощущая на лице их сладкое дыхание, он в конце концов обретет бессмертие.

– Возьмем детей, моих деточек, дюжину ангелочков, пусть одеваются, помоги им, – просит он мать.

– Идиот, – шипит та, – ты собираешься взять детей? Да с ними нам не протянуть в пустыне и нескольких дней. Слышишь за каждой стеной шорохи и шепоты? У нас нет ни секунды. Найдешь себе других детей – там, где мы остановимся, еще больше найдешь. А этих брось, ничего с ними не случится.

Но видя, что сын будет стоять на своем, мать в ярости всхлипывает и загораживает ему проход. Султан приближается к матери; они меряются взглядами. Дети окружают их полукругом, некоторые держатся за полы его платья. Они смотрят спокойно и равнодушно.

– Или я, или они, – неосторожно бросает мать, и когда эти слова срываются с ее губ, она вдруг видит их со стороны и пытается затолкать языком обратно, но – поздно.

Сын резко бьет мать кулаком в живот, который много лет назад служил ему первым пристанищем – мягкие покои, выстланные багрянцем и пурпуром. В кулаке у него зажат нож. Старуха клонится вперед, из морщины на лбу стекает на ее лицо тьма.

Надо спешить. Гог и Магог усаживают детей на верблюдов (малышей – в корзинках, словно птиц). Приторачивают сокровища, драгоценные ткани, скатанные в рулоны и для маскировки завернутые в грубое полотно, и к тому моменту, когда над горизонтом поднимается тоненький солнечный серп, они уже далеко. Сперва пустыня дарит им роскошь длинных теней, соскальзывающих с бархана на бархан и оставляющих след, увидеть который могут лишь посвященные. Потом тени постепенно тают и, когда караван обретает долгожданное бессмертие, исчезают вовсе.

Еще одна история Менчу

Одно кочевое племя столетиями жило в пустыне среди христианских и мусульманских поселений, переняв у них множество обычаев. Во время голода, засухи, опасности им приходилось просить убежища у оседлых соседей. Но сперва кочевники всегда посылали вперед гонца, который, прячась в зарослях, подглядывал за жителями – чтобы по звукам, запахам и одежде распознать, мусульмане там обитают или христиане. С этой вестью он возвращался к своим, кочевники извлекали из мешков нужный реквизит и входили в оазис, притворяясь братьями по вере. Им ни разу не отказали в помощи.

Менчу клялась, что это правда.