Текст книги "Беседы о ремесле"
Автор книги: Максим Горький
Жанр: Публицистика: прочее, Публицистика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
На одном из студенческих вечеров И. С. Рукавишников читал стихи, и «в память врезалось мне» страшное четверостишие:
Эти грустные слова удивили меня сначала тем, что их печаль не гармонировала с весёлым ритмом стихов. Они запомнились мне в темпе «польки». Это было естественно: на вечеринках прислуги, где я бывал, танцевали, за неимением музыки, под песни и чаще всего:
И особенно забавно было видеть, как девушки весело вытопывали польку, припевая:
И в «утопленное» тело
Р-раки чёрные впились!
Дети строителей «нормальной» жизни не казались мне «нормальными» людьми. Это, разумеется, – к чести их, но едва ли – к счастью. Они сами называли себя «декадентами». Не помню – думал ли я о том, предтечами какой весны они могут быть?
Нахожу, что мною вполне достаточно сказано для того, чтобы читатель видел, на каком материале построена книга «Фома Гордеев», как подбирался этот материал и насколько плохо он разработан. Критика хвалила эту книгу. Будь я критиком, я упрекнул бы автора в том, что он свёл весьма богатый материал к рассказу о том, как одного юношу «свели с ума».
Мне следует повторить слова, которыми начата эта беседа: возможно, что всё рассказанное происходило не совсем так, как я рассказал. Почему?
Знаменитый математик Пьер-Симон Лаплас, прозванный «Ньютоном Франции», автор «Изложения системы мира», сказал:
«Нетерпеливо стремясь познать причину явлений, учёный, одарённый живым воображением, часто находит эту причину раньше, чем наблюдения дадут ему основание видеть её. Предубеждённый в пользу правильности созданного им объяснения, он не отбрасывает его, когда факты ему противоречат, а изменяет факты, чтобы подогнать их к своей теории, он уродует работу природы, чтобы заставить её походить на работу своего воображения, не думая о том, что время закрепляет только результаты наблюдения и вычисления.»
Работа литератора подобна работе учёного, и литератор точно так же «часто находит причину раньше, чем наблюдения дадут ему основание видеть её».
II
В книге «Фома Гордеев» видное место занимает владелец канатного завода Яков Маякин, тоже человек «железный» и при этом «мозговой», он уже способен думать шире, чем требуют узко личные его интересы, он политически наточен и чувствует значение своего класса.
В действительности я не встречал человека, оформленного психологически так, как изображён мною Маякин. В литературе знал только одну попытку изобразить политически мыслящего купца – «Василия Теркина» в романе П. Боборыкина. Боборыкин был писатель весьма чуткий ко всяким новым «веяниям времени», очень наблюдательный, но работал он приёмами «натуралиста», всегда слишком торопился обобщить свои наблюдения и жил большую часть времени за границей, и критика справедливо упрекала его в том, что для тех обобщений, которые он предлагает читателям, у него недостаточно материала и что, спеша изобразить «новые веяния» и характеры, он впадает в «портретность» и «протоколизм». «Василий Теркин» был признан критикой романом более удачным сравнительно с другими романами этого автора, но мне кажется, что это было признано только потому, что в купце Теркине, «амбарном Сократе», критики узнали хорошо знакомого им либерала-интеллигента и обрадовались: «Нашего полку прибыло», – дикий замоскворецкий житель, купец Островского, переродился почти в европейского буржуа. На мой же взгляд, герой Боборыкина размышлял так же, как размышляла часть интеллигенции в конце восьмидесятых годов, та её часть, которая была разбита и подавлена реакцией после разгрома самодержавием террористов-народовольцев. Настроение этой интеллигенции можно назвать «анархизмом побеждённых», философское оформление этого анархизма было взято частью из «Записок из подполья» Достоевского, но больше из книг Фридриха Ницше, с философией которого интеллигенция ознакомилась по статьям в журнале «Вопросы философии и психологии» в 1892 году.
Из какого материала была построена фигура Якова Маякина? Прежде всего: я достаточно хорошо знал «хозяев»; основное их стремление жить чужим трудом и крепкая убеждённость в этом своём хозяйском праве – были испытаны мной непосредственно и разнообразно. Я очень рано, ещё в отрочестве, почувствовал, что хозяин считает меня существом ниже его, получеловеком, отданным во власть ему. Но в то же время я нередко видел себя грамотнее хозяина, а иногда мне казалось, что я как будто и умнее его. Вместе с этим я не мог не заметить, что хозяин, всячески отталкивая меня в сторону от него, – учит меня работать. Решающее, культурно-историческое значение труда я тоже понял довольно рано, как только почувствовал вкус к работе, – почувствовал, что пилить дерево, копать землю, печь хлебы можно с таким же наслаждением, как песни петь. Это вовсе не говорит о каких-то особенностях моей «натуры», – каждый человек может стать «особенным», если он захочет употребить для этого должное количество усилий. Просто: я был здоровый парень, обладал порядочным запасом энергии, и она стремилась выявить себя, самоутвердиться, воздействовать на окружающее, это – основное свойство энергии, это и есть – она сама. Затем: понять организующую силу труда помогали мне книги и, может быть, особенно помогли четыре: «Азбука социальных наук» В. В. Берви-Флеровского[12]12
…«Азбука социальных наук» В. В. Берви-Флеровского… – книга в трёх частях, пользовавшаяся в своё время широкой известностью среди революционной молодёжи. Издания: Азбука социальных наук. Части 1–2. СПб. 1871; Азбука социальных наук Н. Флеровского (псевдоним). Вып. 1–3. Лондон, 1894.
[Закрыть], «История умственного развития Европы» Дрэпера, «История индуктивных наук» Уэвелля и также «История немецкой культуры» Иоганна Шерра. Эти книги весьма богаты фактическим материалом, и, вместе с моим личным опытом, они внушили мне твёрдую уверенность, что значение труда как основы культурного роста человечества должно быть очевидно и понятно для всякого рабочего человека, если он не идиот.
Здесь уместно будет ответить на сетования некоторых начинающих писателей, особенно – на жалобное письмо одного из них. Сообщая о трудном своём положении – «жена, сын, скоро будет другой», а главное – «нагрузка общественной работой», – он утверждает, что «творчество только тогда может достигнуть максимального результата, когда человек чувствует себя исключительно литератором, как чувствуете себя вы» – то есть я. Прежде всего очень советую начинающим поэтам и прозаикам выкинуть из своего лексикона аристократическое, церковное словечко – «творчество» и заменить его более простым и точным: работа.
Когда юноша, написав тощую книжечку весьма обыкновенных стихов или не совсем удачных рассказов, именует свою «продукцию» «творчеством», это звучит очень по-детски и смешно в стране, где рабочий класс не только создаёт грандиозные фабрики, а совершенно изменяет лицо своей земли, совершая в деревне нечто сродное геологическому перевороту, и вообще, в условиях невероятно трудных, неутомимо ведёт колоссальнейшую работу мирового значения. При этом надобно видеть и помнить, что работает он почти «из ничего», так же, как – говорят – будто бы некто «сотворил из ничего» землю и засеял звёздами безграничные окрестности её, именуемые вселенной. Но если даже допустить, что скучная сказка о боге – не сказка, а быль, всё-таки необходимо признать, что земля создана скверно: слишком много на ней вредного человеку, – много паразитов, растительных и животных, много бесплодной почвы, да и сам человек не очень удачно вышел, между нами говоря. Всё это неудачное «творчество» необходимо исправить, и вот работа по реорганизации земли, по созданию на ней новых условий жизни социалистического, нового общества идёт очень хорошо и обещает «максимально» превосходные результаты. Для юношей будет полезнее, если они откажутся именовать себя «творцами» в стране, где требуются миллионы скромных талантливых работников. Выдвигать же себя из рядов строителей будущего хотя бы только номинально – то есть по имени и по названию – нет смысла и может оказать на юношество вредное влияние, – некоторые вообразят себя не похожими на обыкновенных, простых людей и пойдут по улице вверх ногами, что уже бывало.
Далее: лично я – никогда не чувствовал и не чувствую себя «исключительно литератором», всю жизнь занимался – в той или иной области – общественной деятельностью и до сего дня не утратил тяготения к ней. Молодые литераторы часто жалуются, что «мелочная общественная деятельность поглощает слишком много времени, нарушает творческую работу мысли» и так далее. Жалобы эти я считаю неправильными.
Общественная деятельность, даже и мелочная, не может быть бесплодна. Если вы подметёте двор – вы предохраните этим лёгкие детей от поглощения вредной пыли, если вы своевременно переплетёте книгу, она прослужит более долгий срок, принесёт людям больше пользы, сохранит государству расход бумаги: небрежное отношение к книге в наши дни при огромных тиражах приносит государству очень крупные убытки, а государство – это мы.
Укажут, что литераторы-дворяне – кроме Л. Толстого – общественной деятельностью не занимались, а в работе своей достигли исключительного совершенства. Но все они получили более или менее обширное школьное воспитание, оно дисциплинирует работу мысли, углубляет способность восприятия и познания явлений жизни, дворяне бывали за границами своей страны, в Европе, эти путешествия расширяли их наблюдения, давая богатый материал, сравнения и так далее – интеллектуально обогащали их. Знания жизни у дворян, конечно, были значительно шире знаний литераторов-разночинцев, которые вращались в сфере наблюдений сравнительно узкой; это особенно печально отразилось на таких талантливых людях, как Помяловский и Слепцов.
Но здесь я должен повторить уже сказанное мною когда-то: дворянская литература мне кажется «областной» литературой, она черпала материал свой главным образом в средней полосе России, основной её герой – мужик по преимуществу Тульской и Орловской губерний, а ведь есть ещё мужик Новгородской пятины, поволжский, сибирский, уральский, украинский и так далее. Мужики, например, Бунина – Тургенева на вятича или ярославца вовсе не похожи. Литература дворян и разночинцев оставила вне своего внимания целые области, не тронула донское, уральское, кубанское казачество, совершенно не касалась «инородцев» – нацменьшинств. Это, разумеется, не упрёк людям, которые жили на «чернозёмных полях» или в столицах, это говорится для того, чтоб отметить факт, ещё не отмеченный, но весьма значительный: наша текущая литература охватывает все области Союза Советов, и это надобно вписать в её актив. Не следует думать, что я низвожу художественную литературу до «краеведения», кстати сказать, дела глубоко важного, – нет, я считаю эту литературу превосходным источником «народоведения» – человековедения.
Я уклонился в сторону от главной темы, – пример, которому не советую следовать. Итак – о «хозяевах».
Я очень внимательно присматривался к ним, к их «нормальному» быту, прислушивался к их разговорам о жизни, – мне нужно было понять: какое право имеют они относиться к тем, кто работает на них, и, в частности, ко мне, как к людям более диким, более глупым, чем они сами? На чём, кроме силы, основано это право? Что их мещанская «нормальность» в существе своём – тупость ума, ограниченность сытых животных, – это было совершенно ясно, это вытекало не только из отношения к рабочим, но и к жёнам, детям, книгам, об этом говорил весь их «быт», поразительная малограмотность и враждебный скептицизм невежества по отношению к разуму, к его работе. В ту пору, лет пятнадцати – двадцати, я уже кое-что знал о взаимоотношениях религии и науки по книжке Дрэпера «Католицизм и наука». Эта и другие книги помогли мне понять вред канонического, или – что то же самое – нормативного мышления, основанного на фактах и догмах якобы неоспоримых, «данных навсегда».
Тот факт, что консерватизм мещанского мышления задерживал развитие технической культуры, слишком хорошо известен, но всё-таки я напомню, что принцип паровой машины был открыт за сто двадцать лет до нашей эры – до Р.X. – и почти две тысячи лет не находил практического применения; фонограф в форме змей был изобретён во II веке нашей эры Александром Абонтейским и служил ему для «предсказания будущего»; факты такого рода насчитываются сотнями, все эти факты изобличают постыднейшее невнимание мещанства к работе исследующей мысли, – последний из них таков: в текущем году Маркони передал по воздуху электроток из Генуи в Австралию и зажёг там электрические лампы на выставке в Сиднее. Это же было сделано двадцать семь лет тому назад у нас литератором и учёным М. М. Филипповым, который несколько лет работал над передачей электротока по воздуху и в конце концов зажёг из Петербурга люстру в Царском Селе. На этот факт не было обращено должного внимания, Филиппова через несколько дней нашли в его квартире мёртвым, аппараты и бумаги его арестовала полиция.
Консерватизм хозяев вскоре обнаружил предо мной и свою «идеологию», она выявилась в форме строго определённой и сугубо монархической: бог-отец, царь-отец, поп-отец, родитель-отец, и от бога до родителя туго натянута железная цепь неоспоримых норм, они установлены «навсегда».
Я видел, что хозяева неутомимо делают «нормальную» жизнь, но чувствовал, что делают они её всё-таки ленивенько и что они как будто не столько хозяева, сколько рабы своего дела, пожизненно обязанные делать его по примерам дедов и отцов.
Они всегда раздражались, кричали, жаловались на тяготу своего «труда», на тревоги, связанные с необходимостью командовать рабочими, покорно служить «начальству», обороняться против более сильных – денежно – хозяев. Иногда казалось: они сами понимают, что на средства, которые ими уже «нажиты», можно бы жить не так безрадостно, пошло и нищенски глупо, как живут они, а веселее, свободнее, что ли, вообще – как-то иначе. Во многих «хозяевах» чувствовалась тревожная неуверенность и даже страшок перед завтрашним днём, – это настроение они не скрывали друг от друга.
Когда «нормальный», подчиняясь приступу «тоски», бунтовал, срывался с цепи религии и древнего семейного уклада, думалось, что он бунтует именно со страха перед завтрашним днём. «Тоску» вызывал в нём ряд причин: собака выла, подняв морду вверх, – значит будет пожар; выла, опустив голову к земле, – ясно, что кто-то умрёт; курица пропела петухом – это к неведомому несчастью; встреча с попом обусловливала неудачу в деле. Бесконечное количество суеверных примет подтверждалось: пожары и неудачи были, люди умирали, «банкротились», разорялись; в семьях шла извечная и большей частью бесплодная борьба «отцов и детей»; отцы, создавая крупное промышленное дело, наживали большие капиталы, детей в молодости это или не увлекало, они предпочитали тратить, а не копить, или же настаивали на необходимости новых, опасных приёмов работы, на расширении «дела», или отрывались от семьи, уходя в университеты, становясь адвокатами, врачами, учителями. В общем – «дела» всё-таки разрастались, как бы самосильно, однако ограниченному сознанию единиц казалось, что всё трещит, разваливается, и необходимо «смотреть в оба глаза», «не зевать», а то – и «по миру пойдёшь».
«Солдат силён ружьём, купец – рублём», и «нормальные» вешали рубли на шеи себе десятками и сотнями пудов. Но весьма «нормальный» торговец мануфактурой Бакалдин, дожив до шестидесяти лет, начал читать книги Чернышевского и когда что-то понял, так изумлённо заговорил:
– Вот и перекувырнуло меня из уважаемых в дураки. Подумать только: сорок лет деньги копил, скольких людей разорил, изобидел, а оно оказывается, что деньги-то всему горю начало.
Другой, старик Замошинков, кричал:
– Попы забили нам башки, засорили души. Какой там, к чёрту лысому, бог, когда я, богатый, тоже издохнуть должен!
Я привожу здесь жалобы, оформленные наиболее остро, но мог бы привести десятки более нудных, вялых и бесцветных сетований. Они имели для меня весьма поучительное значение, ибо указывали, что «нормальная» жизнь изнутри неблагополучна, нездорова. Было совершенно ясно, что при всей ограниченности и пресыщенности вековой глупостью «нормальные» люди не совсем уверены в своей силе и на завтрашний день ожидают каких-то несчастий. Они «делают жизнь», а в ней откуда-то является сила, которая противоречит их стремлению к покою, к «более или менее устойчивому равновесию». У них есть кое-какая «историческая память», воплощённая в легендах о сказочных удачах и драматических неудачах сильных людей: дворян, купцов. Память эта внушает им, что победитель, увенчанный лаврами, – на лаврах и погибает. Погибает потому, что объелся сладостями жизни, или потому, что забыл: жизнь – борьба, а моментом его забывчивости воспользовался более сильный и – наступил ему на горло. «Нормальный» человек в сущности своей пессимист и человеконенавистник, именно поэтому он верует в кого-то, кто будто бы способен вознаградить его за треволнения земной жизни. Но, разумеется, надежда на посмертное блаженство не мешает никому скромно наслаждаться радостями земного бытия – обильной едой и выпивкой, игрой в карты, растлением девиц и прочими забавами, не мешает и жаловаться на тяжесть жизни.
Конечно, рядом с жалобами Бакалдиных, Замошинковых слышал я и другие голоса, другие мысли; их наилучше выразил трактирщик Грачев в споре с одним бывшим семинаристом:
– Всё это ты глупости говоришь и от нищеты твоей. Ты вот чего сообрази: кто всех богаче? Бог. Понял? Ну, тогда и выходит: чем я богаче – тем богу ближе. Богатый человек – большой человек, у него – свой закон, и не тебе, нищеброду, закон этот отвергать. Ты вот поел жареной картошки, выпил рюмку, и айда, уходи! Людей смущать я те не разрешаю, а то – знаешь, кто в Грузинском переулке живёт?
В Грузинском переулке помещалось жандармское управление.
Такие заявления я слышал не только со стороны богатых – сильных, но нередко и от забитой городской бедноты, от ремесленников, рабочих, прислуги. Они признавали власть хозяев законной не только потому, что «против рожна не попрёшь», «стену лбом не прошибёшь», но и по внушению церкви:
«Сильную руку судит бог», «Сила и слава – богатому даны», «И рад бы одолел, да бог не велел!»
А за всем этим – хотя «нормальные» были малограмотны и туповаты, однако, если действительность хватала их за пятки, неосторожно мешая свободе их действий, – они начинали не только громче ворчать и жаловаться, но уже «мыслить политически».
На дворе дачи губернского архитектора сидят подрядчики строительных работ и, ожидая, когда к ним выйдет начальство, размышляют о монопольной торговле вином. Маленький костлявый каменщик Трусов находит, что:
– Зря это. Ошибочка. Царь должен стоять в стороне от торгового дела. Дело это – спорное, а – кто может с царём спорить?
С ним все соглашаются, кроме штукатура Шишкина. Гриша возражает: царь – полный хозяин, хочет – вином торгует, хочет – хлебом, всё может. Но Трусов, строго прищурясь, говорит:
– Это, Григорий, побасенки. Нет, царь в такие дела не обязан вступать. Ты – сообрази: ежели я всю работу – и твою, и плотников, и столяров – под себя возьму, заплачете вы али нет?
Тут и Гриша согласился:
– Заплачем.
– Ну, то-то.
Сын мясника Курепина, гимназист, спрашивает:
– Пап, за что царя убили?
– Не угодил кому-нибудь.
Но Курепин тотчас спохватился и строго-ласково сказал:
– Ты про это лет через десяток спроси, а теперь – забудь. Царь у нас – имеется.
Пётр Васильев, «сектант-беспоповец», известный в Заволжье «начётчик», сидя в лавке Головастикова, даёт купцам Гостиного двора урок «политграмоты». Он говорит, что дворяне всегда убивают царей, если цари пытаются нарушить права дворянства. Так они убили трёх, лучших: Петра Третьего, Павла и Александра Второго, всех именно за то, что они хотели ограничить права дворян в пользу купечества и крестьянства. О пользе крестьян он мыслил весьма своеобразно, ибо, говоря о «распутной» царице Екатерине, которую дворяне посадили на престол, убив её мужа, он крепко ругал царицу за то, что она «не посмела» признать за купечеством дворянское крепостное право на свободу и жизнь крестьян. Сам он был крестьянин.
В книге «Мои университеты» полицейский Никифорыч затейливо говорит о царе-«пауке», – эти слова действительно были сказаны им.
Все такие мнения и словечки я бережно закреплял в памяти, а иногда даже записывал их, так же, как это, очевидно, делал Дмитрий Лаврухин, автор замечательной книги «По следам героя»; книга эта может многому научить молодого литератора, если он хорошо подумает над нею.
«Политические» мысли хозяев особенно подчёркивало то обстоятельство, что художественная литература, по цензурным условиям, не воспроизводила эти мысли в их обнажённой, «бытовой» форме, а правде показаний литературы я верил. Только Щедрин-Салтыков превосходно улавливал политику в быте, но это был не тот быт, который я знал, и притом «эзоповский» – иносказательный – сердитый язык Салтыкова не всегда был понятен мне. Но, читая Глеба Успенского, я самовольно добавлял в речи изображённых им людей слова, пойманные мною в жизни.
Много потеряла наша литература оттого, что этот замечательный человек и талантливейший литератор жил слишком «волнуясь и спеша» и отдавал так много своих сил ядовитой «злобе дня» текущего, не заглядывая в завтрашний день.
Больше всего знаний о хозяевах дал мне 96 год. В этом году в Нижнем-Новгороде была Всероссийская выставка и заседал «Торгово-промышленный» съезд. В качестве корреспондента «Одесских новостей» и сотрудника «Нижегородского листка» я посещал заседания съезда, там обсуждались вопросы внешней торговли, таможенной и финансовой политики. Я видел там представителей крупной промышленности всей России, слышал их жестокие споры с «аграриями». Не всё в этих речах было попятно мне, но я чувствовал главное: это – женихи, они влюбились в богатую Россию, сватаются к ней и знают, что её необходимо развести с Николаем Романовым.
Съезд заседал в здании реального училища на углу Большой Покровки и Мышкина переулка. Я написал юмористический фельетон «Сватовство в Мышкином переулке», «Нижегородский листок» не напечатал его, я послал фельетон Маракуеву в «Одесские новости», там фельетон и пропал.
Заседали в «реальном» люди «первого класса», солиднейшие фабриканты, крупные помещики, учёные экономисты из министерства финансов, заседал знаменитейший химик Д. И. Менделеев, кажется – профессор Янжул и ещё какие-то профессора. Всё это для меня люди новые и уже не очень «нормальные», а с трещинкой: я слышал в их речах нечто дребезжащее, двусмысленное, может быть, это был только избыток красивой словесности, заимствованной некоторыми из членов съезда у интеллигенции во временное пользование и для взаимного очарования. Кое-кто говорил о страданиях народа, о разорении деревни, говорилось и о «разврате», который вносит в деревню фабрика, и на одном заседании какой-то толстоголовый человек читал басом стихи:
Я знал, что это неверно, о пребывании Христа в России евангелие не говорит. Мне казалось, что большинство «представителей прессы» относится к съезду скептически и шумливо, вообще – несерьёзно. Я тоже усвоил это настроение.
Для меня интереснее и поучительнее было ходить по выставке вслед за мелким провинциальным промышленником и торгашом. Этот сорт людей явился на выставку в массе. Тучей синих, осенних мух они ползали, тыкались в стёкла павильонов и жужжали хотя и удивлённо, а по преимуществу неодобрительно. Этих я уже знал, «простые» их речи были мне знакомы и понятны. Основной, преобладающей темой их разговоров на выставке была забота о крестьянстве, о деревне. Это – естественно, они сами, в недалёком прошлом, были «мужиками» и гордились этим, потому что: «Русская земля мужику богом дана» и потому что они: «Крестьянская кость, да уж барским мясом обросла» (в сборнике пословиц Снегирева[14]14
…в сборнике пословиц Снегирева… – см. «Русские народные пословицы и притчи, изданные И. Снегиревым», М. 1848, а также «Новый сборник русских пословиц и притчей, служащий дополнением к собранию русских народных пословиц и притчей, изданных в 1848 году И. Снегиревым». М. 1857.
[Закрыть] вместо «барского» мяса кость обросла «собачьим»). В отделе мануфактуры эти «хозяева» соглашались, что полотна фабрикантов, например, Гивартовского, – очень хороши, но бабье, домотканное, – не хуже, а прочность, «носкость» его превышает фабричное полотно. И – затем: «Весь народ в тонкое-то полотно не оденешь, нет!» «Его, поди-ко, и для актрис не хватает». «За границу продают». «И хлеб туда и кожу». «Сало». «Скоро и нас будут туда продавать, в землекопы». «Н-да, шикуем». «А мужику – ни продать, ни купить нечего».
Я вспоминаю о том, что было тридцать четыре года тому назад, но совершенно чётко вижу перед собой бородатые лица хозяев псковских, вятских, сибирских и всяких других губерний и областей. Вижу их в машинном отделе. Они – удивлены – в этом нет сомнения, но они недовольны – это тоже ясно. Улыбаются растерянно, посмеиваются неохотно, хмурятся, вздыхают и даже как будто подавлены. Неизвестно почему в машинном отделе помещена немецкая типографская машина, – кажется, на ней предполагалось печатать издания выставки. Сухонький, остробородый старичок, с безжалостно весёлыми глазками рыжего цвета и с беспокойными руками, говорит усмехаясь: «Экого чёрта сгрохали! А к чему она?» Заведующий отделом объясняет: «Газеты печатать». «Газеты-и? Дерьмо-то? Какая же ей цена?» Услыхав цену, старик поправил картуз, поглядел на окружающих и, видя сочувственные улыбки, сказал: «Вот куда налоги-те с нас вбивают – в газеты! Ах ты…» У него не хватило храбрости, он поджал губы и отошёл прочь, скрипя новыми сапогами, за ним потянулись его единомышленники.
Этой группе предложено было подняться на привязном воздушном шаре. «Благодарствую, – сказал старик и спросил: – А ежели отвязать пузырь этот – может он до бога взлететь? Не может? Ну, так на кой же пёс в небе-то болтаться, как дерьмо в проруби?»
Почти каждый раз, бывая на выставке, я встречал такого, как этот старичок, организатора мышления и настроения «хозяев». Я совершенно уверен, что люди именно этого типа через восемь лет председательствовали в провинциальных отделах черносотенного «Союза русского народа». Но для фигуры Якова Маякина они всё-таки не давали мне достаточного количества материала.
В очерке «Бугров» «герой» очерка говорит:
«Маякин – примечательное лицо. Я вокруг себя подобного не видел, а – чувствую: такой человек должен быть».
Эти слова я напоминаю не потому, что их можно понять как похвалу мне, а потому, что они объективно ценны как доказательство правильности приёма, который я употреблял для того, чтобы из массы мелких наблюдений над «хозяевами» слепить более или менее цельную и «живую» фигуру хозяина средней величины.
Приём был прост: я приписал Якову Маякину кое-что от социальной философии Фридриха Ницше. В своё время кто-то из критиков заметил этот «подлог» и упрекнул меня в пристрастии к учению Ницше. Упрёк неосновательный, я был человеком «толпы», и «герои» Лаврова – Михайловского и Карлейля не увлекали меня, так же как не увлекала и «мораль господ», которую весьма красиво проповедовал Ницше.
Смысл социальной философии Ницше весьма прост: истинная цель жизни – создание людей высшего типа, «сверхчеловеков», существенно необходимым условием для этого является рабство; древний, эллинский мир достиг непревзойдённой высоты, потому что был основан на институте рабовладельчества; с той поры под влиянием христианского демократизма культурное развитие человечества всё понижалось и понижается, политическое и социальное воспитание рабочих масс не может помешать Европе вернуться к варварству, если она, Европа, не возвратится к восстановлению основ культуры древних греков и не отбросит в сторону «мораль рабов» – проповедь социального равенства. Надобно решиться признать, что люди всегда делились на меньшинство – сильных, которые могут позволить себе всё, и большинство – бессильных, которые существуют затем, чтобы безусловно подчиняться первым.
Эта философия человека, который кончил безумием, была подлинной философией «хозяев» и не являлась оригинальной, основы её были намечены ещё Платоном, на ней построены «Философские драмы» Ренана, она не чужда Мальтусу, – вообще это древнейшая философия, её цель – оправдание власти «хозяев», и они её никогда не забывают. У Ницше она была вызвана – можно думать – ростом германской социал-демократии; в наши дни она – любимый духовный корм фашистов.
Я познакомился с нею в 93 году от студентов ярославского лицея, исключённых из него. Двое или трое из них, так же как я, работали письмоводителями у адвокатов. Но ещё раньше, зимою 89–90 года, мой друг Н.3.Васильев переводил на русский язык лучшую книгу Ницше «Так сказал Заратустра» и рассказывал мне о Ницше, называя его философию «красивым цинизмом».
Я имел вполне законное основание приписать кое-какие черты древней философии хозяев русскому хозяину. «Классовая мораль» и «мораль господ» – интернациональны. Ницше проповедовал сильному: «Падающего толкни», это один из основных догматов «морали господ»; христианство Ницше называл «моралью рабов». Он указывал на вред христианства, которое якобы поддерживает «падающих», слабых, бесплодно истощая сильных.
Но, во-первых, падали не только слабые, а и сильные, причём падали они потому, что «хозяева» сбивали их с ног, – это я слишком хорошо знал.
Во-вторых: «хозяева» поддерживали слабых только тогда, когда слабые были совершенно безопасны – физически дряхлые, больные, нищие. Поддержка выражалась в устройстве больниц, богаделен, а для тех слабых, которые решались сопротивляться «закону и морали», строились тюрьмы. Я немало читал о том, как беспощадно сильные христиане городов боролись против сильных же христиан-феодалов, хозяев деревень. Как те и другие пожирали друг друга в своей среде. «История крестьянских войн в Германии» Циммермана[15]15
«История крестьянских войн в Германии» Циммермана… – «История крестьянской войны в Германии по летописям и рассказам очевидцев. Д-ра В. Циммермана». Перевод с немецкого. Издание второе, тт. I и II, СПб. 1872
[Закрыть] превосходно рассказала мне, как рыцари и бюргеры, объединясь, истребляли крестьян, громили «таборитов», которые пытались осуществлять на земле идею примитивного коммунизма, вычитанную ими в евангелиях. Наконец, я был несколько знаком с учением Маркса. «Мораль господ» была мне так же враждебна, как и «мораль рабов», у меня слагалась третья мораль: «Восстающего поддержи».
В очерке «О вреде философии» изображен мною мой друг и учитель Н.3.Васильев – человек, который ничего не внушал мне и только рассказывал и не стремился сделать меня похожим на него. Остальные учителя мои внушали мне то, что им нравилось и что «идеологически» устраивало их. Мне приходилось обороняться от насилия, и поэтому я не пользовался симпатиями учителей; те из них, которые ещё живы, до сей поры изредка и сердито напоминают мне о моей строптивости.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
