Текст книги "Хроника стрижки овец"

Право быть нулем

Тяга к самовыражению в демократическом обществе – явление повальное, при том что уровень вежества крайне низок. Люди говорят о предметах, им неведомых, но говорят пылко.

Высказывания вызваны синдромом Добчинского («Передайте государю императору, что живет такой Добчинский»), то есть жгучей потребностью обывателя обозначить свое присутствие в мире. Отчего-то люди убеждены, что их присутствие необходимо, хотя это и не совсем так.

Взглядов и убеждений нет ни у кого (помимо медведевского «Свобода лучше, чем несвобода» и иггипоповского «Три доллара лучше чем два»), но судят о политике, искусстве, философии, социологии, литературе и – что поразительно – о религии. Основа для суждения есть: мы члены общества, где данные понятия присутствуют, и мы свободно выражаем мнение.

Демократическое общество породило бесчисленное множество кураторов, рестораторов, франчайзеров, критиков, дистрибьютеров, пиарщиков, колумнистов, девелоперов, инвесторов, рэкетиров, маркетолов и банкиров – и каждый является личностью, с правом на суждение обо всем. И мало того, суждение имеется. Каждый сам себе энциклопедист, каждый сам себе журналист, сам себе фотограф, сам себе художник, сам себе политолог и т. п.

Практически каждый из сегодняшних кураторов искусства – человек глубоко невежественный, но это неважно; главное в том, что он – человек, чье суждение принято определенным кругом. И то же самое касается литературной критикессы, политолога, социолога и т. п. Иными словами, происходит следующее: демократическое общество самовыражается – как дышит, это форма его существования. Для того чтобы система самовыражений (необременительных и неопасных) функционировала, необходима система мелких договоренностей: критикесса считается сведущей внутри данного круга лиц; куратор принят в среде бостонских критиков и так далее.

Объективным критерием могло бы стать общее представление о знании – но его нет, или общее социальное дело – но такового нет; или общая вера и единая цель – этого нет совсем. Следовательно, система функционирования мелких самовыражений – есть бесконечная череда мелких соглашений, то есть не что иное, как перманентная коррупция.

Коррупция имманентна демократии; интеллектуальная коррупция – это и есть по сути мотор демократии; другого мотора нет. Экономическая коррупция – лишь бледная тень ежедневных договоренностей считать Дусю – критиком, а Васю – знатоком.

Поразительно, что несмотря ни на что всякий является сам себе энциклопедистом, но у миллионов энциклопедистов есть потребность иметь единый уголовный закон. Казалось бы – пусть всякий будет еще и прокурором! Но нет, эту грань переступать страшновато. Дайте нам объективный правый суд!

Самоубийственное желание ресторатора-литератора или куратора-прогрессиста добиться некоего объективного общественного закона, справедливого суда, твердого регламента общественных отношений – неизбежно приведет к тому, что общий закон коснется и мелких коррупционных соглашений. Грядет страшное время закона, когда ученый станет ученым, историк будет обязан заниматься историей, а рэкетир потеряет право быть правозащитником.

Мост

Трактовка мировой войны как корриды, в которой фашизм – это бык, а христианская культура – матадор, мне представляется важной для понимания искусства последнего века.

И это тем более очевидно, что искусство ХХ века определили Пикассо и Хемингуэй, понимавшие, что такое бой с быком.

Даже и не стану объяснять, почем выбрал этих двух, вы можете назвать тридцать иных имен: кому нравится Музиль, кому-то Мандельштам, а кому-то Кафка. А некоторые вообще любят Паунда и Юнгера. А некоторые сразу Гитлера.

Я фашизм ненавижу и фашистов не люблю.

И касательно авторитетов в искусстве у меня вот такое вот мнение: Пикассо и Хемингуэй. Мне нравится думать вот так, и я этот выбор обсуждать не стану. Скажу лишь, что оба художника понимали толк в корриде – и вышли на бой с фашизмом подготовленными.

«Герника» Пикассо – это рассказ про бой, который проиграл тореро, и про этот же бой рассказал Хемингуэй.

Вы, может быть, знаете, что точка в загривке быка, в которую матадор наносит свой финальный удар, называется «мост».

Тот самый мост, который взорвал Роберт Джордан.

И Джордан, и матадор Пикассо – погибли, но шпагу в загривок быку все же вогнали; но фашизм – живучая скотина.

Сегодня в мире (и в России тоже) фашизм поднимает голову. Много сил было истрачено на то, чтобы ругать продажных либералов и компрадорских демократов, – а по их спинам, спровоцированные их дурью и алчностью, идут фашисты.

И противопоставить фашизму нечего.

Недавно еще жили Мамардашвили, Гаспаров, Аверинцев, Зиновьев, Сахаров – они бы сумели ответить; но вот их уже нет, а их наследие или не понято, или забыто.

И кто выйдет на бой? Бакштейн, Рубинштейн, Пеперштейн, унылые юноши концептуализма? Даже не смешно.

Есть такой грустный анекдот: горец нового типа – обменял свой кинжал на дорогие часы «ролекс». И отец сказал ему: «Если завтра придет враг и скажет: я твою маму зарежу, а сестру изнасилую, что ты ему ответишь? Скажешь: на моих золотых – полвторого?»

И русская культура осталась без оружия – но с золотыми часами «ролекс».

Что сказать? Что приняли участие в кассельской выставке инсталляций? Что станцевали в храме Христа Спасителя? Что боролись за демократию, спустив штаны в Зоологическом музее? Что основали унылое общество «медгерменевтика» и написали дрянненькие бумажки? Что получили премию за инновацию? Что написали на Красной площади слово «хуй»? Что сказать в ответ? «Полвторого?»

Вы сами привели фашистов. Не кто иной, как вы, – это птенцы гнезда Резуна уравняли Гитлера и Сталина, это журналистка Латынина уверяла, что Сталин затеял Мировую войну, это журналист Минкин писал, что лучше бы нас завоевал Гитлер, это поэт Быков назвал народ «чернью», это недоросли-концептуалисты высмеивали Вторую мировую войну, это авангардист рубил иконы топором – ради одобрения культурной публики, это болваны-кураторы устраивали шоу «Осторожно, религия», это компрадорская мразь выдумала безумный термин «красно-коричневые» – чтобы уравнять коммунизм и фашизм.

Вы с ума сошли, господа, вы белены объелись: фашизм – это проповедь неравенства, а коммунизм – это проповедь равенства. Их нельзя уравнивать!

Но капитализму все едино: фашизм, коммунизм – давай их в одну тарелку, лишь бы разом отменить, лишь бы не мешали стричь овец.

Заменим историю прогрессивным хихиканьем: и хихикали, подзуживали, дразнили, обкрадывали, дружили с ворами и жуликами – отплясывали на яхтах и загородных дачах. И раздразнили – фашизм набрался правоты.

Вот он вылезает изо всех нор.

Он теперь моднее концептуализма.

И оправдания находятся.

Посушайте фашиста – он вам споет про то, сколько мистического благородства в братстве СС.

Они расскажут, что фашизм не так страшен, как малюют. Фашизм – это, оказывается, любовь к родине; это – мистический поиск абсолюта; это братство посвященных; это совсем не нацизм, а нечто более приемлемое. И вообще, фашизм – это аристократическое благородство.

Вот, дожили.

А еще шестьдесят лет назад из Аушвица вывезли двадцать восемь вагонов детских колясок – грудных детей душили Циклоном Б.

Слышите? Я понятно сказал? Этого не делал Сталин – никогда, ни в каком лагере мира – только в фашистских – не было разнарядки на убийство детей и младенцев. Только фашисты создали лагеря уничтожения – ничего подобного в просвещенном мире не было никогда. Убийство детей – это выдумал фашизм. Никогда, ни в какой идеологии не появлялось такого задокументированного приказа. И если какой-то подонок в полемическом угаре уравняет убийство младенцев с другим преступлением, то пусть знает: он – подонок и мразь.

Надеюсь, я достаточно ясно это сказал.

Сегодня появилось несчитанное число щелкоперов, которые вам как дважды два докажут, что коммунисты убили людей больше, чем фашисты; что Магадан страшнее Освенцима и что это Россия виновата в мировой войне. Это все – ложь. Ложь дикая и придуманная сознательно. И те, кто насадил эту ложь, виновны в возвращении романтики гитлеризма.

Сегодня по русским городам ходят толпы бритоголовых болванов, для которых слово «фашизм» уже не ругательное – но загадочно-манящее. Вы их сами вызвали – вы им выдали индульгенции.

То, что компрадорская интеллигенция и либеральное мещанство спровоцировали возвращение фашизма – слишком очевидно.

И вся эта сопливая игра в интеллектуальную эзотерику: «герменевтика», общество Нома, «коллективные действия», Общество посвященных и прочая псевдоинтеллектуальная муть – все это породило далеко не паритетный ответ. Возникло действительно эзотерическое братство – оно и не умирало, притворилось спящим, и только, – возникла реальная, не игрушечная каста посвященных, она ширится. Это – фашисты, это их атрибутика, это их мораль.

А интеллигентам – ответить нечего: разве что потрясти премией Кандинского, данной за пляски в храме, да книжкой Резуна помахать, да Новой желтой газетой. Разве что белой ленточкой подпоясаться. Вот и все оружие. Православный храм заплевали – за ненадобностью. Как выразился Немцов: «На наших знаменах начертано – свобода и собственность!» А на наших золотых часах ролекс – полвторого.

Но история пользуется другими часами и время измеряет иначе.

Нам очень скоро придется участвовать в серьезной корриде – и пожалуй что придется взрывать мост.

И положиться не на кого: белые ленточки, девушки с мешками на голове, поэтические капустники, ворюги на мерседесах.

Делом надо заниматься.

Вы что умеете? Мост взорвать сможете?

История одной лошади

В 1937-м Легион Кондор (германский) разбомбил баскский город Герника – Баскония и Каталония оставались последними, кто сопротивлялся франкистам. Бомбардировка была варварской, невоенной – впрочем, то, что сделали потом с Дрезденом или Гамбургом, было более серьезно. Не говоря уж о Хиросиме. Но на тот момент подобных прецедентов не было.

В том же году Пикассо написал большое панно «Герника» – его почти все знают. После смерти Франко полотно доставили в Мадрид, согласно воле художника.

«Герника» Пикассо считается символом трагедии ХХ века – хотя не все могут точно пересказать, что на картине нарисовано. Впрочем, точно так же – далеко не все могут внятно изложить, что именно произошло в ХХ веке. В этом непонимании – и картина, и время, ею описанное, – похожи.

Вроде бы революция была, война потом началась, жестокость нечеловеческая, хотели хорошего, а вышло ужасно. Это все так и есть – и это очень смутно. Вот и картина примерно так же непонятно трактует мир.

Здесь важно то, что картина написана в монохромной гамме – почти гризайль: охристо-серые тона, черные контуры.

Это – не что иное, как газета, газетная фотография. В газетах такие вот блеклые черно-белые фото с места событий.

Пикассо любил рисовать газеты всегда – еще со времен кубизма. Когда началась война, его цветовая гамма потемнела, а вот в «Гернике» он совместил репортажную деталь и мрачный колорит – получилась газетная фреска.

Единственный аналог, который мне приходит в голову, – это окна РОСТа Маяковского, я почти не сомневаюсь, что Пикассо имел их в виду, когда рисовал свою Хронику. Он вообще обожал Маяковского, думаю, что считал Маяковского крупным рисовальщиком – да Маяковский и был таким. Но эти соображения – побоку, главное, разумеется, не в этом.

Картина «Герника» (фотография-фреска) распадается на фрагменты, словно взрывом разбросало предметы, собрать их в единый сюжет непросто. Бывают такие фото с места событий, когда не разобрать, кого там и за что и чем оглушило.

Бывают такие хроники, где хронист подряд записывает все, что видит, – а там детали соберутся воедино. Так и в «Гернике» – сперва кажется, что это набор образов, привычных Пикассо: его испанские зарисовки. Изображена кричащая раненая лошадь, грозный бык, девочка со свечой, рука со сломанной шпагой, голова в шляпе, окно испанского дома – все это встречалось в прежних картинах, а сейчас смешалось в рваное месиво.

Однако это месиво имеет очень ясную логику. На картине изображена коррида. Причем такая коррида, в которой победил бык – тореро убит. Такой исход корриды редок – но бывает. У быка есть шанс победить, хотя на стороне матадора – мастерство и знание (культура боя), но на стороне быка – мощь и напор.

Коррида – одна из основных тем Пикассо; для него, как для испанца, этот спектакль понятен и важен. Это – символ жизни вообще, в целом: поединок природы и культуры, причем такой поединок, в котором нет правой и виноватой стороны. Матадор и бык не противопоставлены как враги, но образуют противоречивое единство: то, что испанцы называют «дуэнде». Они участвуют в общем спектакле, эта мистерия разыграна по правилам – и вражда матадора и быка во многом показная. Это такая неслиянная нераздельность – и брутальное сознание испанца иногда связывает мистерию корриды с христианской символикой. Так вот и земное сплетено с небесным – считает иной фанатичный испанец; Гойя, скажем, именно так и считал. И если вы посмотрите гойевский цикл «Тавромахия» – то эту непротиворечивую борьбу там тоже найдете.

Прочим это может казаться кощунством – но факт остается фактом: Пикассо часто рисовал матадора в образе Христа – для него, испанца, было органично.

Нельзя сказать, что в изображенной сцене бык представлен злодеем. Так получилось – победило варварство и природа. Это не значит, что природа – виновата. Она просто есть и проявляет себя через напор и неразборчивую страсть. А культура проиграла, – впрочем, и матадора на картине не особенно жалко.

Картина кричит и плачет – но кричит и плачет картина не из-за смерти матадора и не из-за торжества быка.

Главный герой «Герники» – умирающая лошадь, сторонний участник этой мистерии.

Лошадей пикадоров отдают на растерзание быку, после того как его раздразнят бандерильеро, втыкая дротики в спину. Лошадей дают убить, чтобы бык почувствовал вкус крови – и зрелище стало захватывающим.

В том, что в итоге побеждает матадор, осуществляется как бы возмездие и справедливость – культура наказывает варварство, мстит за разодранный в клочья народ. Правда в том, что потом, в следующей корриде, все повторяется вновь – и лошадей снова убивают. И это в точности дублирует процесс всемирной истории.

Я так говорю, потому что в мистерии корриды лошади играют роль народа, толпы, и зритель отождествляет себя с лошадьми – еще до боя, когда принимает участие в первом забеге – по улицам Памплоны вместе с быками.

Лошади и простые люди – сегодня их иногда называют быдлом и чернью – всегда приносятся в жертву первыми: их используют для затравки, для разогрева действия, для пролога великих свершений. Это именно их – людей и лошадей – убивают, чтобы спектакль обрел нужный накал страстей.

Политики, прощелыги-журналисты, банкиры и матадоры – они творят большую историю. А ежедневная, человеческая, лошадиная история как бы и не считается.

Но в городе Герника – произошла именно эта вот история – история с погибшей лошадью. Ради нее и написана эта картина. Ради этой – человеческой и лошадиной – истории пишутся книги и рисуются картины.

Рассказывают, что копию картины «Герника», висящую в зале заседаний ООН, – во время принятия резолюции по бомбардировке Белграда – закрыли тряпкой, чтобы не беспокоила.

Колокол после бала

Есть прием в детективах – внимание переключают на шумный антураж дела, а суть при этом исчезает. Скажем, человек приходит в театр после третьего звонка, все запоминают данный факт. А то, что в руках был пистолет, – никому не интересно. Прошли обыски у лидеров оппозиции. Само по себе – это чудовищно. Пишет комментарий оппозиционер: «Пришли, в чужих вещах пошарились! Мелко!» Нет, отнюдь не мелко: так именно и начинаются репрессии – приходят под утро, перетряхивают гардероб. И картинка встает перед мысленным взором: тридцать седьмой, за профессором явились. Вывороченные ящики комода, рваные книги, герань из горшка выдернули… Нет, отнюдь не мелко это, так начинается террор против народа. А потом думаешь: полтора миллиона долларов, найденные при обыске, – не много ли? Раньше, конечно, энкавэдэшники подсовывали в канализацию валюту – но это, пожалуй, перебор. Ну, кому как, а многим из тех, кого капиталистическая власть обворовала, данная сумма и во сне не приснится. Это, извините, какие же представления надо о жизни иметь оппозиционеру, чтобы данную сумму держать в серванте. Вопрос задан не для того, чтобы пересчитать чужие капиталы, а просто из любопытства: уж очень обеспеченная оппозиция получается. Одна моя знакомая, описывая козни вокруг былого украинского лидера Тимошенко, выразилась так: «И еще у нее сорок миллионов конфисковали… совсем уничтожают человека!» Вероятно, так представляется нынче механизм уничтожения людей: спекулянта лишают акций, политика лишают сорока миллионов, у оппозиционера вынимают из тумбочки полтора миллиона. Это звенья одной цепи – а ведет данная цепь к простому гражданину, получающему трояк. Гражданину объясняют – вы на цифры не смотрите, не обращайте внимания на суммы – здесь не сумма главное, а принципы. Вы не обращайте внимание на сами деньги. Здесь важна правовая составляющая вопроса. Мало ли что он с пистолетом был, главное, что в зал после третьего звонка входить – это не преступление! Вот к одной даме за полутора миллионами пришли, к другому джентльмену за двумястами миллионами, к третьему нефтедобытчику за миллиардом пожаловали – но запомни, человек: колокол звонит по тебе! Запомни, гражданин: нельзя остаться равнодушным к чужой беде. Если произвол оставить безнаказанным, если не защитить миллиардера сегодня – то завтра к тебе явятся за тремя рублями!

В этом рассуждении много правды. Действительно, система функционирует по принципу цепной реакции и прецедента – обыскали одного, значит, можно обыскать потом и второго. Во времена партийных чисток тридцатых годов арестовывали очень часто тех партийцев и чекистов, которые и сами до того арестовывали людей. Например, арестовали Ягоду, и Ежова арестовали, и Берию. Хорошо это или плохо – очень коварный вопрос. С одной стороны – хорошо, что злодея осудили. А с другой – вроде бы так получается, что надо оправдывать визиты чекистов и обыски. Нехорошо выходит. Или вот случай Зиновьева с Каменевым. Тоже нехорошо с ними поступили, оболгали и расстреляли. Но они, между прочим, были сами очень нехорошие люди. Тухачевского тоже обвинили в шпионаже, какового он не вел, и расстреляли. А Тухачевский до того – тамбовских мужичков и кронштадтских матросов покрошил. Очень хочется определить явление с точки зрения правовой или с точки зрения общественной справедливости – но критерия справедливости идеология не оставляет, помимо одного критерия, идеологического. Если правильна теория классовой борьбы и «врагов народа» надо уничтожать, (этой теории придерживались сами Зиновьев с Каменевым), то они расстреляны в соответствии с этой теорией, по собственному закону: стали врагами народа – и погибли. Если данная теория вздорна и вредна, то они осуждены как ее соавторы – и тоже справедливо. А если всех людей жалко вообще, то жалко даже и Сталина – вот ведь какая неразбериха выходит.

Если теория о зле, причиняемым коррупцией, справедлива, то огромные гонорары развлекательного сектора, доходы креативного класса (журналистов, куплетистов, массовиков-затейников, политтехнологов и т. п.) есть неизбежный эффект коррупции, эти гонорары суть составляющая часть коррупционной экономики. Если бы не были уворованы астрономические суммы, то не было бы потребности в таких именно глянцевых журналах, ресторанах и т. д. Трудовому обществу это вряд ли нужно, и даже просто нормальному, среднекапиталистическому не нужно тоже. И, прислушиваясь к звону колокола – который может быть звонит и по тебе тоже, – прислушайтесь также и к простейшему вопросу: вы предпочитаете пасть на баррикадах классовой борьбы, или коррупционной солидарности, или защиты прав человека? Какого именно человека? Социальная справедливость вменяет счет сразу всем: и обвиняемым и обвинителям, и опричникам, и купцам, и крупным ворам, и ворам поменьше. И часто третий звонок в театре принимают за звон колокола. И не слышат настоящего колокола – а колокол давно звонит.

Люмпен-элита

Если мы боимся завтрашнего дня (возникают порой разговоры про возможную войну: вот прошла очередная коллективизация в мире, устранили средний класс, как некогда в 29-м, стало быть, готовят пушечное мясо, и т. д.) – то все-таки разумный подход побеждает, страх обуздываем.

В мире сейчас неспокойно – люди скандируют малопонятные им самим лозунги, кричат: «Даешь свободу!» – и подчас трудно понять, чего именно эти люди хотят. Некоторые паникеры говорят о том, что возможен новый фашизм.

Паникеров успокаивают: какой там фашизм! Вот коммунизм – это да, опасно! Вдруг возмечтают о возвращении коллективной собственности на газ – тогда жди беды! Вот Сталин из гроба встанет, это да! А фашизм – ну где вы его видите? С какой стати? Нереально – все ведь борются за демократию.

Нас обучили в школе, что фашизм возникает на базе люмпенизированного пролетариата, люмпены (то есть не привязанные к производству, культуре, обычаю элементы) становятся питательной средой агрессии. Люмпен-пролетариат образовался в начале века в связи с глобальным кризисом производства, у толпы освободились руки, в них вложили оружие. Такие вот люмпены, освобожденные от конкретной работы, от культуры, от родовой памяти, – легко побеждают всех остальных людей. Они ничего не должны обществу, – напротив, это общество им должно. Они как бы кочевники, своего рода монгольские всадники, неудержимая лава: у них нет ничего, что они хотели бы уберечь, они вытаптывают поля и жгут леса. Мир принадлежит таким вот люмпенам – лишь дай им аргумент для движения, лишь возбуди их фантазию.

Но у нас-то сегодня производства нет, сплошной финансовый капитализм, следовательно, и терять нам нечего. И пролетариата более нет, и люмпенов, соответственно, уже нет – а значит, и фашизму взяться неоткуда. И можно успокоиться: подумаешь, кризис; подумаешь, тревога – люмпенов-то нет в природе.

Однако люмпенизированный класс в мире есть, и он набирает политическую силу. Более того, он неудержимо растет.

Это особый люмпенизированный класс.

На этот раз – это люмпен-элита.

Люмпеном не обязательно становится нищий. Люмпенизированный миллиардер столь же опасен для мира. Скажем, Прохоров, или Абрамович, или Березовский – это классический пример люмпенизированного, вынесенного за пределы общественных проблем сознания. Эти люди находятся за рамками общества, не потому, что нищие, но по причине богатства, общество им мало. Они как бы переросли народ. Они важнее народа.

Тот факт, что важнее народа они стали не благодаря свершениям в области духа, но лишь благодаря накоплениям – это факт вторичный. Важно, что они (как и пауперы) выпали из общественной морали.

Но круг люмпенов значительно шире. Собственно говоря, вместо слова «люмпен» мы сегодня часто используем слова «креативный класс».

Люмпенизация элиты произошла исподволь – как результат финансового капитализма, отказа от норм общежития, обособления своего интереса и своей судьбы. Постепенно личные преференции размыли очертания культуры и общественные нормы поведения. Свобода от директив и рынок как идеал развития общества – сыграли ту же роковую роль, какую некогда сыграла коллективизация. Решающим, на мой взгляд, оказалась вера в цивилизацию – представления о цивилизации как о некоем бонусе. Цивилизация (награда), выданная поверх культуры (того, что дается всем по факту рождения), и отделила люмпен-элиту о населения вообще.

То комичное деление, которое установили в ходе демонстраций (быдло – креативный класс, анчоусы – элита) на самом деле обозначили социальную проблему куда более острую: возникновение свободного люмпена.

Теперь, когда возник люмпенизипрованный класс – причем он возник в мире повсеместно, – дело за малым.

У люмпенизированного класса уже есть свое искусство, свои лозунги, своя философия и своя логика развития мира.

Возможно, что на данном этапе истории люмпены сыграют благостную роль, это трудно предугадать. Но шансы, думаю, невелики. Мораль, вынесенная за пределы общества, всегда чревата насилием – причем и само общество рефлекторно отвечает люмпену насилием. Это, увы, цепная реакция.