Текст книги "Учебник рисования"

Собственно говоря, Соломон Моисеевич излагал свою теорию членам семьи регулярно; на домашних ужинах, во время полуденной прогулки вокруг дома, за чаепитиями домашние его принуждены были выслушивать монологи старого Рихтера, посвященные динамике исторического развития общества. Стоило разговору зайти о чем-нибудь ином, помимо общих вопросов, Рихтер начинал томиться и скучать. Как, вы говорите о кухне (зарплате, отдыхе, погоде), в то время как могли бы слушать положения моей теории, – вот что читалось на его обиженном лице. Домашние замолкали, а Соломон Моисеевич из любой беседы неуклонно сворачивал к занимающему его предмету. Даже Татьяна Ивановна, свирепея от нелепой терминологии и предпочитая слова понятные и простые, успела выучить этот набор слов – набор слов, который Соломону Моисеевичу представлялся чрезвычайно простым и ясным.

Соломон Моисеевич строил свою теорию на несовпадении того, что происходит и происходило, и того, что должно было бы произойти; иными словами, его теория строилась на параллельном существовании двух историй: одной, воплощенной в события и факты, и другой, воплощенной в идеи и произведения интеллекта. Вторую историю (т. е. историю духа) он именовал собственно историей, а первую (т. е. историю фактическую) называл процессом социокультурной эволюции. По Рихтеру, процесс социокультурной эволюции порой совпадал, но чаще не совпадал с историей. Поступательное во времени движение обоих процессов Рихтер именовал двойной спиралью истории и сравнивал со спиралью ДНК. Развиваясь одновременно и параллельно, оба эти процесса (по Рихтеру) и делали нашу жизнь тем, что она есть. История придавала социокультурной эволюции смысл и цель, история готовила для социокультурной эволюции планы и чертежи развития, а социокультурная эволюция то следовала в соответствии с замыслом истории, то не следовала. Такой исторический замысел, который социокультурная эволюция либо осуществляла, либо предавала, Рихтер именовал парадигмальным проектом истории. Соломон Моисеевич обозначал три таких проекта.

Три последовательных парадигмальных проекта истории размещались им в хронологической последовательности так: религиозный, эстетический, научный. Действительное течение событий приводило к тому, что каждый из поименованных проектов оказывался исчерпан и предан забвению – и тогда появлялся следующий. Сейчас, если верить Соломону Моисеевичу, исчерпанным оказался третий парадигмальный проект, то есть научный.

Когда Соломон Моисеевич излагал эту «историософию проектизма», как он ее сам обозначал, своему другу Сергею Ильичу Татарникову, тот обычно морщился и уклонялся от обсуждения. Однако стоило ученым войти в детальное обсуждение каждого из предлагаемых эпизодов (по Рихтеру, парадигмальных проектов, а согласно Татарникову, просто исторических эпох), и они находили много общего в оценках и во многом даже – редкая вещь – соглашались.

Так, первым парадигмальным проектом Соломон Моисеевич считал христианство, вторым проектом – Ренессанс, третьим проектом, соответственно, – марксизм, и Сергей Ильич относился к данному делению скептически. Однако едва друзья начинали обсуждать закат ренессансной эстетики или средневековый кризис христианской доктрины, то есть переходили к детальному разбору событий, как у них обнаруживались сходные аргументы. Трудно было не согласиться с положением, что человечество время от времени оказывалось в состоянии кризиса. Они оба не уставали приводить примеры того, как события подменяли планы печальной реальностью и сводили на нет прекрасные намерения философов и пророков. Они оба называли места и даты, где и когда очередной раз то, что Рихтер называл социокультурной эволюцией, нанесло удар по истории. Что с того, что Татарников именовал историей и то и другое – т. е. и намерения, и последствия? От этого набор фактов не менялся. Они поминали и альбигойский крестовый поход, и чуму, и соборы, расколовшие Церковь, и Лютера, в крестьянском прагматизме своем оспорившего идеальные планы Эразма, и инквизицию, и истовую страсть Джироламо Савонаролы, бросившего вызов красоте ради веры и сгоревшего в том же огне, которому обрек он живопись.

Расхождения в деталях (а уж о концепции и говорить не приходится) возникали тогда, когда они переходили к третьему парадигмальному проекту – к марксизму. Касательно марксизма, и теории его, и практики, Сергей Ильич отзывался крайне презрительно, и Маркса обыкновенно именовал уничижительно – «экономистом».

– Какой он экономист! – вскипал Рихтер. – Ошибка это, заблуждение! Он учитель жизни! Пророк! Разве к экономике сводится его учение?

– Экономический пророк, экая безрадостная, нелюбопытная роль, – говорил в ответ Татарников. – Экономист – и причем, как показала жизнь, не шибко компетентный. Все, что напророчил, – сбылось наоборот. Или так и задумано было?

– Что это, по-вашему, – патетически восклицал Рихтер, указывая на свою любимую книжную полку, где рядом составлены были те книги, кои он полагал пророческими, содержащими планы развития человечества: Библию, Рабле, «Капитал» Маркса, – что это такое, как вы считаете?

– Вот это? – поднимал глаза историк. – Это, если мне не изменяет зрение, Библия, роман провансальского аптекаря, который я очень любил в юности, а также провокационное сочинение провинциального еврейского экономиста, – говорил он так, чтобы поддразнить своего пылкого друга.

– Ах так! И вы не признаете достоинств этого сочинения! – и Рихтер вытаскивал с полки все три тома «Капитала» и выкладывал их стопкой на столе. – Не признаете их пророческого значения?!

– Отчего же не признаю достоинств. Определенные достоинства признаю. По мне, так это отличный детектив, и, как всякий хороший исторический детектив, он без конца. Такие детективы – с интригующим началом, но без развязки – порой история нам подбрасывает. На то мы и получаем историческое образование, чтобы суметь додумать последние главы. А тут ведь целый том автором не дописан! Были подобные прецеденты в литературе – не дописывал писатель свой детектив нарочно, чтобы читатель поломал голову. Помните «Тайну Эдвина Друда»? И здесь абсолютно то же самое. Введены в действие герои – и на тебе! Исчезают на самом интересном месте. И Теодор Моммзен, если помните, четвертый том пропустил в «Истории Рима» – додумайте сами, если можете. Да ведь и ваш любимый Рабле, если не ошибаюсь, свой роман не закончил. А здесь экономическое пророчество – но по тем же детективным законам написанное. Угодно детектив именовать проектом – тогда не смею спорить. А по мне, так любой детектив нуждается в разгадке.

– Детектив?! – хуже оскорбить Рихтера было невозможно.

– Ну, разумеется, детектив. Вы сами посмотрите, что с главными героями происходит? Где товар? Куда он из современной жизни исчез? Где пролетариат? Вы мне, историку, объясните, куда он, хитрец, спрятался? Я последней страницы жду не дождусь, когда они все опять появятся и я наконец-то узнаю разгадку: кто убийца пролетариата, куда исчезает прибавочная стоимость и почему капитал перестал быть двигателем истории.

– Это не про деньги написано, – устало говорил Рихтер, – нельзя так трактовать буквально. Это написано про новую цель истории, про новый отсчет времени. Ведь это же после Гегеля сказано и вопреки Гегелю. Тот утверждает, что история кончилась, а Маркс говорит, что она именно с этого самого пункта и начинается. Вот в чем сила!

– Так разве это не блестящий детективный прием? – и Татарников улыбался своими водянистыми глазками. – Разве это не лучшее средство завлечь читателя? Мол, не думайте, что в предыдущей серии поймали настоящего злодея! Впереди еще двадцать пять серий, еще кровавее! Вы, простаки, полагали, что мировой дух познал себя, ан нет. Не выгорело дельце. Только мне читателя жалко. Во-первых, его обманули и последней серии не показали. А во-вторых, слишком дорого ему встало это дополнительное чтение.

Я историк, Соломон. Дайте мне предмет – любой предмет, и я расскажу вам, из какой он эпохи и что из себя эпоха представляет. Знаете, чем времена Хрущева отличались от времен сталинских? Тем, что из хозяйства исчезла супница: суп из кастрюлек стали сразу наливать в тарелки. Прислуга исчезла, вот и некому стало на кухне переливать суп в супницу, нести в столовую и разливать половником по тарелкам. Во времена Сталина в семьях еще сохранялись домработницы, а вот Хрущев наконец построил качественно новое общество, где супницы стали не нужны. И такая деталь всегда найдется – это и есть ответ на любой парадигмальный прожект!

Я поверю, что «Капитал» – это не детектив, если вы мне скажете, куда делись пять миллиардов долларов, переведенных Международным валютным фондом на стабилизацию демократии нашей страны. Объясните, куда они делись, эти капиталы, – и я поверю во все остальное, в любой парадигмальный проект.

– При чем здесь ваши аферы! – крикнул Рихтер во весь голос. – Мало ли крадут!

– Нет, это не афера. Это – движение капитала, просто диковинное движение, и мне, как историку, достаточно этого отрезка пути, чтобы увидеть весь процесс. Их украли, эти пять миллиардов, объясните мне, или не украли? Если да, то почему не нашли вора? Почему замолчали и не говорят больше про эту кражу? Это ведь кража века, не так ли? Или – тысячелетия? Испанский золотой запас, который присвоила Россия в тридцать седьмом, был в сотни раз меньше – и его без конца искали. Почему же этот капитал не ищут? Пять миллиардов, это не три рубля, даже не триста миллионов, их в чулок не засунешь, в офшор не спрячешь. К тому же денег как таковых теперь в обращении не бывает – их же не везли в чемоданах, их из ведомости в ведомость перегоняли. И украсть их люберецкий или техасский бандит не мог, верно? Как такой бандюга в правительственные бумаги залезет? Их брало правительство, а как же иначе? А правительство может брать только на государственные нужды, верно? На строительство дачи ведь столько не возьмешь? И не может быть столько посвященных в эту кражу, чтобы распределить краденое поровну и свести к скромным цифрам – сколько народу знало? Пять человек? По миллиарду, что ли, брали? Не верю. Или – сто? Тогда это уже государственное предприятие. Даже ничтожное испанское золото брали на государственные нужды и тратили на оборону – верно? Так объясните мне, историку, где этот капитал, данный на стабилизацию России? И куда сегодня этот капитал двигает историю – ведь капиталу положено двигать историю? Ответьте мне на простой – фактический – вопрос: не может ли быть так, что цель трансакции достигнута и искомая стабильность получена, а потому и денег не ищут? А если так, то какую же роль сыграл капитал? Может быть, не в деньгах счастье? И тем самым, не в товарном фетишизме, который деньги символизировали? И вот про это у Маркса нет ни единого слова. Мне кажется, это пропущенный том.

– Как можно, Сергей, – возразил ему Рихтер, – опускаться до того, чтобы идею – идею! – унижать разговором о чемоданах ворованных денег? Оттого, что страна говорит на языке порочных, развратных людей, – от этого мы разве должны переходить на подобный жаргон?

– Вам про цифры беседовать скучно? Но вы сами сказали, что генеральный план развития истории (парадигмальный прожект, по-вашему) – научного характера. А если характер научный, так ответьте мне на скучные вопросы – с цифрами в руках, будьте любезны.

– Я не могу ответить вам на языке цифр, – честно сказал Рихтер, – я никогда не интересовался цифрами. Потребности не было.

– Странная для марксиста черта, – вставил Татарников.

– Я не интересовался цифрами, поскольку интересовался общим замыслом исторического проекта. И общий замысел истории заключался как раз в преодолении узких материальных потребностей человечества, в том, чтобы не зависеть от быта! Научный проект в том и заключается, чтобы средствами постижения экономики – преодолеть экономику! А случилось наоборот – идею задушили корыстолюбием. Религиозный проект оказался в зависимости от Церкви, эстетический проект – оказался в зависимости от абсолютистских монархий, а научный был использован трестами и концернами. Маркс придумал свой проект для того, чтобы, исходя из реальности – из той реальности, которую являла социокультурная эволюция на тот момент – и на языке этой реальности (вот что важно: средствами реальности и на языке реальности!), высказать идеи, эту реальность превосходящие. Он не мог игнорировать перемены, но стремился к иной цели, не цели эволюционного порядка – но к исторической цели! И цель (цель Маркса, цель Рабле, цель Христа) у истории всегда была одна – свобода. Для этой высокой цели человечество старалось использовать и религиозный проект, и эстетический, и научный. Но наука не являлась самоцелью – нет! Целью истории является восхождение от природной и социальной зависимости – к личной свободе! Да! К духовной самореализации!

– Так ведь уже взошли, Соломон! Уже реализовались! Уже и науку преодолели. Вот что меня смущает, Соломон. Ни золотого стандарта уже не осталось, ни Бреттон-Вудского, все кончилось – баста! Преодолевать нечего.

– О чем вы таком говорите, Сергей? Что это такое – бреттонвудский стандарт? Новые теории? Увольте! Вы мне фукуямовские бредни излагать собрались? Увольте меня от галиматьи.

– Избави Господь. У Фукуямы – убеждения есть, а у меня их нет. У меня одно голое любопытство. И одно желание – чтобы процесс истории (или социокультурной эволюции, мне без разницы) не отменил моей способности понимать.

– А он непременно отменит, Сергей. Понимать – значит встречать вызов социокультурной эволюции, искать методы преодоления ее.

– Знаете, как о вас говорят, Соломон? Говорят, что вы сочиняете новую религию.

– Кхе-кхм, – сказал на это Рихтер. Ему было приятно.

– И я согласен с этим, – сказал Татарников, – только одно смущает меня: ваша религия без заповедей.

– Что вы в виду имеете?

– Это просто, Соломон. Всякая дисциплина – наука, эстетика, религия – имеет по необходимости свои ограничения. Можно их определить как технические особенности, а можно – как заповеди. Скажем, машина не едет без бензина, мусульманин не ест свинины, а картина не пишется вне законов перспективы. Это скучные параметры, признаю, но нельзя выдумать машину вообще, и нельзя выдумать религию вообще – машину можно выдумать только с восьмицилиндровым двигателем, а религию с теми или иными ограничениями в поведении.

– Когда Бог, – надменно сказал ему Рихтер, – придумывал первопарадигму бытия, то есть самый первый Завет, на основе которого появились три новые, мной упомянутые выше парадигмы, – когда он придумывал Завет, он заложил достаточно общих оснований для развития. Других я не ищу.

– Бог занимался конкретными вещами: отделял свет от тьмы, создавал планеты.

– И я, – сказал Рихтер, глядя на Татарникова совершенно серьезно, так, что даже язвительный историк смешался, – занят тем же самым.

IV

Так строилась беседа старика Рихтера и Сергея Ильича Татарникова. Диалог же с внуком Соломон Моисеевич, разумеется, аранжировал несколько в ином ключе, включая в беседу, помимо общих вопросов, еще и личные. Семейные дела (так уж принято было в семье) обсуждались вперемешку и на том же патетическом уровне, что и общие культурные проблемы.

Неожиданно для себя Павел решился на вопрос:

– Скажи, дедушка, а любовь – любовь похожа на историю?

Нельзя было сделать большего подарка Соломону Моисеевичу, чем спросить нечто на отвлеченную тему, желательно дидактического толка. Еще лучше было, если данную тему он мог проиллюстрировать примером из своей жизни. Старик Рихтер придвинулся к внуку, положил руку ему на запястье.

– То, что называют платонической любовью, действительно есть проект. В нашем обществе, – заметил Соломон Моисеевич, – проект любви может оставаться нереализованным по разным причинам. Кхе-кхм. Не обязательно платоническая, но, так сказать, не принятая моралью социума любовь, не завершившаяся детьми и браком, – такая любовь напоминает историю. Невоплощенную историю!

Вчера Павел встретил стриженую девушку Юлию Мерцалову, они говорили о пустяках, и, прощаясь, Павел сказал: «Не хочется с вами расставаться». – «Тогда не расставайтесь», – ответила Юлия Мерцалова; она поглядела на Павла с тихой улыбкой: «Я приду к вам». Может быть, деду, мудрому Соломону, и можно было рассказать об этом проекте, однако вместо этого Павел задал еще один вопрос:

– Твои отношения с бабушкой давно уже плохие? И это потому, что ты полюбил другую женщину, да?

Соломон Моисеевич пожевал губами. Утаить от внука правду ему не хотелось. К тому же Соломон Моисеевич привык считать свои эмоции достаточным основанием для высказывания: если у него болело, он говорил немедленно, что ему больно, если ему грустилось, он говорил, что ему грустно. В настоящий момент ему было одиноко.

– Твоя бабушка, – сказал он, – очень грубый человек. Жить с ней мучительно. Это не вчера началось. Однажды (я могу делиться с другом, не так ли?), однажды я встретил Фаину. Не всегда, – он приосанился, что было ему непросто, так как до того он принял позу человека тяжелобольного, – не всегда я был старым. Да. Кхе-кхм. Фаина Борисовна – очень хороший человек. И, между прочим, приятная, красивая женщина. Твоего деда она очень любит, – отметил Рихтер значительно и, помолчав, уточнил некоторые соображения касательно Фаины Борисовны. – Это самоотверженный характер. Есть такая черта в русских женщинах – самоотверженность. Замечательная черта. К счастью, мне встречались такие женщины. Да, кхе-кхм, встречались. Думаю, тебе, как внуку, это не должно быть безразлично. Бабушка, – обиженно продолжал Соломон Моисеевич, – твоя бабушка с предубеждением относится к Фаине Борисовне. Я из-за этого крайне переживаю. Какая несправедливость! Бедная Фаина Борисовна! У нее есть муж, пожилой, неприятный мужчина; кажется, он инженер. Я, впрочем, не уточнял. Сколько ей, бедной, приходится терпеть от него, этого случайного, чужого человека. И тут еще твоя бабушка, с ее неприязнью. Да, такая непростая ситуация. Я рассказываю это тебе как другу, – добавил старик Рихтер. – Если бы не Фаина Борисовна, я был бы совсем одинок. Ведь ты далеко, у тебя свои дела, своя семья. Мне не с кем перемолвиться словом, буквально не с кем. Есть, правда, еще одна приятная молодая женщина, – студентка из Киева; тоже очень хороший человек. И очень симпатичная женщина, – счел нужным добавить Соломон Моисеевич, – с прекрасной фигурой, кхе-кхм.

– Какая разница, – не удержался Павел, – безразлично, какая у нее фигура, – в отношении Юлии Мерцаловой он, разумеется, так не считал – но не все ли равно, какая фигура у студентки из Киева, собеседницы старика?

– Я просто отметил этот факт. Да. И только. У нее прекрасная фигура, высокий бюст, да. Кхе-кхм. Да, прекрасный бюст, это бесспорный факт. Крайне симпатичный мне, искренний человек. Мы перезваниваемся с ней. Беседуем на разные темы. К сожалению, у нее какие-то личные проблемы, и это мешает ей навещать меня. И твоя бабушка, – печально сказал Рихтер, – твоя бабушка, боюсь, отнеслась бы к Анжелике с предубеждением. Я предложил этой девушке встречаться в парке. Ей пошло бы на пользу наше общение. Кхе-кхм. Полагаю – это мое впечатление, – ее проблемы связаны с неудачным замужеством. Печально, что некий мужчина препятствует нашим встречам.

– Только нормально, что у девушки есть личная жизнь.

– Возможно, что и так.

– Как вы познакомились?

– Я встретил ее в парке. Я гулял. Редко, но я разрешаю себе пройтись по парку. Она показалась мне растерянной, нуждающейся во внимании особом. Я высказал ей соображения, посетившие меня в тот момент.

– Какие, интересно?

– Я размышлял о феномене, который называю «двойной спиралью истории». Твоей бабушке, – неприязненно заметил Рихтер, – это не показалось любопытным, а Анжелика слушала меня с неослабевающим вниманием.

– Ах, так ее зовут Анжелика? – имя показалось Павлу крайне претенциозным; впрочем, не сама ведь девушка себя так назвала.

– Да, редкое имя, – сказал Рихтер, – необычное и красивое. Я хотел бы видеть ее чаще. Думаю, – добавил Соломон Моисеевич, – ей общение со мной необходимо. Однако, увы, это невозможно. У всех свои дела, – добавил он горько.

– А Сергей Ильич? Разве он не навещает тебя?

– Да, Сергей. Изредка он навещает меня. Не совсем забыл старика, от случая к случаю я вижу его, – Татарников бывал у Рихтера пять раз в неделю, однако Соломон Моисеевич не склонен был преувеличивать частоту этих визитов. – Иногда он меня навещает. Однако мы отнюдь не единомышленники. К тому же твоя бабушка, – горько сказал Рихтер, – тяжело оскорбила его жену, Зою Тарасовну. Поставила наши отношения под угрозу. Как могла она? Порой наружу выходит ее агрессивная вздорность. Поразительно, как смог я вынести эти годы.

– Но бабушка заботится о тебе, – вернулся Павел к теме коммунального хозяйства. Ему всегда казалось, что его задача состоит в том, чтобы успокоить деда и убедить примириться с бабкой. Если нет любви, полагал он, то есть хотя бы привычка и забота.

– Ты так считаешь. Что ж, считай, что она заботится, если тебе угодно. В конце концов, это твоя бабушка и ты должен относиться к ней хорошо. Я поддерживаю это. Однако если речь идет обо мне (впрочем, тебе это может быть неинтересно, понимаю), то мне каждый день здесь дается нелегко. Даже дружбу с подругой моей матери – с достойнейшей революционеркой, я должен скрывать. Марианна Карловна – глубокий и искренний человек – не принята в нашем доме. К сожалению, твоя бабушка относится к ней ужасно. Кхм-кхе. Предвзято относится твоя бабушка к моим друзьям и единомышленникам.

Соломон Моисеевич помолчал, потом добавил:

– Надеюсь, мой внук встретит такого единомышленника. Я верю, ты встретишь родственную душу, общение с которой отодвинет социальные проблемы на задний план. Быт, родственные обязанности – пусть это не тяготит тебя. Я всегда полагал, – и Рихтер значительно посмотрел на внука, – что ты рожден для великих свершений. Если ты подчинишь свою жизнь этому – то есть историческому – принципу, ты сможешь помочь людям.

Рихтер унаследовал от своей матери – старой большевички, соратницы Марианны Карловны, – особенность заканчивать каждый период речи обобщением.

– История, как небо, – не знает ни прошлого, ни будущего. Она пребывает вечно. Помнишь строчку «и звезда с звездою говорит»? Это сказано о небе духовной свободы. Звезды, которые говорят друг с другом через века, через огромные расстояния, – это души мыслителей. Да. Кхе-кхм. Ты слышал о законе сохранения энергии, да? Но я говорю тебе сейчас о законе сохранения свободы – это еще более важный закон. Когда ты видишь над головой звезды – ты видишь души свободных людей. Они превращаются в небесные светила. Это Маяковский и Платон, Микеланджело и Данте – это они протягивают к тебе лучи. Они все вместе там, на небе, – там их больше, чем людей на Земле, их история важнее и прекраснее нашей.

Павел, слышавший речь о звездах ранее, снова – как и всегда – пришел в возбуждение от этих слов.

– Значит, даже не осуществленная в реальности история, – спросил он деда, – все равно осуществляется там, среди звезд?

– Не бывает нереализованных проектов. В рамках социокультурной эволюции здесь, в обыденной жизни, проект может быть не реализован, башня не построена. Но в подлинной истории – остается все: все свершения духа, все подвиги мысли. Мне тяжело, – добавил Рихтер, – работать и думать в нездоровой атмосфере этого дома. Все, чего я прошу, – это покой. Сходи, кхе-кхм, поговори с бабушкой. Я, разумеется, не настаиваю. Но, мне кажется, ты смог бы убедить ее изменить свое поведение. Как внуку, тебе не должно быть безразлично положение дел в нашей семье.

V

Так бывало много раз, и всегда их разговор заканчивался такой просьбой. И снова исполнил Павел обычный ритуал: отправился в узкую комнату, где на продавленном диване лицом к стене лежала молчаливая оскорбленная Татьяна Ивановна. Павел сел подле нее и принялся, как всегда, говорить о том, что дед его, Соломон Моисеевич, – великий человек, что в ссорах не права именно бабушка, неправа в том, что резко и неуважительно разговаривает с дедом – а ведь дед посвятил всего себя работе, он пишет нужную книгу, книгу, которая спасет мир. Татьяна Ивановна лежала молча и лишь спустя долгое время (время, за которое Павел успевал описать неустанный подвиг Рихтера) подала голос.

– Устала я, Пашенька.

– Ну, вы уже так долго вместе живете.

– Никак не привыкну. Он такой эгоист, такой балованный.

– Разве он эгоист? Он ведь не для себя работает – он для всех книгу пишет, – Павел попытался продолжить рассказ о парадигмальных проектах.

– Не надо, Пашенька, наслушалась я уже. Нет там у него никакого проекта, чтобы о людях близких подумать? Да что уж сейчас думать, – добавила она.

– Так ведь все это ради людей и сочиняется, ради близких и далеких. Чтобы все были свободными.

– А зачем ему быть свободным? Он и так свободен – свободней некуда. Хочет – спит, хочет – книжку пишет.

– Он для всего мира пишет! Старый немощный человек каждый день садится к столу и пишет – несмотря ни на что.

– Пишет он для своего удовольствия. И всегда так было. Паразит; как есть паразит.

– Зачем ты так?

– Всю жизнь на чужом горбу.

– Ты не имеешь права, – в запальчивости сказал Павел, – так говорить о моем деде. Мы с тобой гордиться должны, что он пишет свою книгу! И думает он о свободе каждого, а не о своей личной!

– Ох, не надо мне свободы, мне бы умереть скорее.

– Как ты можешь так говорить!

– Устала я.

Татьяна Ивановна полежала еще некоторое время молча, сухими глазами глядя в стену перед собой. Потом повернулась к Павлу:

– Сейчас я стол-то накрою, Пашенька. Будем ужинать.

– Мы с дедушкой уже чаю попили.

– Ну, еще разочек чайку попьем, я хоть на вас посмотрю. Сейчас я белье отожму, я еще с утра замочила, и потом ужин приготовлю. Он добрый, – сказала Татьяна Ивановна, – он ко всем добрый, а что жену не любит – так это, может быть, я не выслужила. Как он без меня? Пропадет ведь – он же ничего не умеет, болтает только.

Она встала и тяжелыми шагами (она всегда крепко наступала на пол, всей стопой) пошла в ванную – стирать.

– Ты не думай, – сказала она с порога, – я все добро ихнее помню. И пальто, что мне мать его дала, тоже помню. Хорошее пальто, теплое. Столько лет меня грело. Я им спасибо говорила за это пальто. А что старенькое, да моль его поела, да полы драные, так я все дырочки подшила, подштопала. Ватина за подкладку подпихнула – и ладно. Чай, на банкеты мне в нем не ходить, не барыня.

– Я куплю тебе пальто, бабушка, – сказал Павел.

– Не возьму я ничего. Никогда не была захребетницей. Они мне это пальто старенькое всучили, а я молодая была, отказаться не умела. Всю жизнь себя проклинаю, что взяла.

– Разреши мне, пожалуйста, разреши, я куплю тебе пальто, – говорил Павел, а сам думал: что ж я раньше этого не сделал?

– Зачем мне теперь пальто? Мне только на гроб потратиться осталось. Здесь, – она показала на старенький комод, – в левом ящике все отложено. Я в тряпочку завернула, такая тряпочка в цветочек, ты найдешь. На глупости не тратьте, там лишнего нет. Только-только – на гроб приличный, на веночек, и в церковь на отпевание. Все посчитала, чтобы в расходы никого не вводить. Не люблю быть обязанной.

– Бабушка, бабушка, – Павел не знал, что сказать.

– А зла на него у меня нету. Сама видела, за кого выходила. Никто не неволил.

VI

Татьяна Ивановна прошла в ванную комнату и склонилась над тазом, где с утра полоскались подштанники и рубашки Соломона Моисеевича, а Соломон Моисеевич с Павлом затворились в кабинете Рихтера. Их беседа, посвященная истории и ее кризисному состоянию, продолжилась. Соломон Моисеевич покрепче притворил дверь в кабинет, чтобы шум льющейся воды не отвлекал его от мысли, и сказал:

– Если тебе интересно, Паша, я мог бы развить некоторые тезисы по поводу возможности выхода из исторического кризиса.

– Да, – сказал Павел, – конечно, – и Рихтер охотно заговорил.

– С точки зрения Гегеля, – заметил, в частности, Соломон Моисеевич, – история – это прошлое; но возможно и такое толкование: история – это будущее! История, подлинная история, начнется после ликвидации классов, устранения национальной розни, достижения такого уровня материального производства, которое не будет стеснять свободное развитие каждого.

– Значит, – сказал Павел, – то, что происходит сейчас, то есть размывание границ между классами, передел экономики и все остальное, – значит, это начало новой истории? Совсем не конец ее, но, наоборот, – только начало?

– Мы, несомненно, вошли в полосу кризиса, – Рихтер, рассуждая о катастрофах и кризисах, всегда успокаивался, и речь его делалась благостной, – кризис этот связан с тем, что проект истории был испорчен и оболган в ходе социокультурной эволюции. Так уже случалось несколько раз. Посмотри на Возрождение, из которого родился капитализм. И всякий раз человеческая мысль предлагала новый проект, чтобы двинуть историю вперед. Ведь цель истории – это свобода. Да. Свобода, кхе-кхм…

– Странная вещь происходит сегодня. По видимости, происходящее сейчас не противоречит идеалам, – сказал Павел, – и это меня и смущает. Я чувствую и вижу, что происходит неправда, и ты мне говоришь, что третий парадигмальный проект так же не воплощен, как предыдущие два, все идет неверно, не так, как должно было идти, – а вместе с тем, посмотри, – даже в твоем перечислении видно, что многих целей человечество уже добилось.

– Социокультурная эволюция, – сказал Соломон Моисеевич, – несомненно, инициируется людьми, исповедующими идеалы. Поэтому ее развитие порой совпадает (или движется параллельно) развитию историческому. Однако рано или поздно интересы социокультурной эволюции оказываются доминирующими, и исторический проект выбрасывают, как вещь, которая отслужила свое. Как выбрасывают стариков, – патетически добавил Рихтер.

– И что же теперь делать?

У Соломона Моисеевича был дар выводить своего внука из равновесия. Павел был взрослым человеком; в беседах с коллегами, с искусствоведами, с Леонидом Голенищевым он держался хладнокровно и умел находить аргументы и точные слова. Но манера Соломона Моисеевича – патетическая манера ведения диалога – всегда возбуждала собеседников: словно именно сейчас надо вскочить и бежать – спасать погибающий мир. Сам же Рихтер, произнося призывы, сохранял спокойствие.

– Что ж, – безмятежно сказал Рихтер, – выход из кризиса возможен. Нет вещей, которые нельзя преодолеть. Надо сделать усилие. Требуется придумать новый, то есть четвертый, парадигмальный проект истории. Этим как раз я и занимаюсь.