Текст книги "Учебник рисования"

Глава 20

I

Первый муж Алины Борисовны Багратион – Георгий Константинович Багратион оброс при жизни огромным животом и огромным количеством легенд и занятных историй. Самая ошеломляющая история заключалась в том, что он еще был жив.

Карьера мастера некогда развивалась бурно: при Советской власти грузинский скульптор Багратион ваял памятники Сталину и Ленину. Поговаривали, что именно вкусам и пристрастиям Отца народов обязан он своими заказами. В те, стершиеся в памяти, времена он сделался богат. Рассказы о восточных пирах потрясали воображение советского человека, видевшего роскошь только в кино. По слухам, Багратион держал артель мастеров, делавших скульптуры за него, а сам приезжал на лимузине на открытие памятника, в тот момент, когда комиссия открывала его работу публике. Артель Багратиона выполняла одновременно десятки заказов – казалось, что скульптор вездесущ: его творения появлялись в Крыму и на Крайнем Севере, в Москве и Казахстане одновременно. Тем, что его работы делали разные люди, и объяснялась, как говорили завистники, пестрая стилистика творчества. Активность Багратиона, впрочем, не ограничивалась пластическими искусствами. Одним из первых в стране скульптор занялся бизнесом; прочие мастера соцреализма гонорары пропивали, а он пускал деньги в оборот: в родном Тбилиси держал подпольные ткацкие фабрики, из охваченного войной Афганистана вез в восточные республики СССР гашиш. Партийные бонзы не карали его за предприимчивость – скульптора берег талант. Казалось, невозможно быть более обласканным судьбой: зависть толпы, признание избранных – что еще требуется?

Однако грянула Перестройка – и иные ценности завладели умами, иные любимцы возникли у Фортуны. Богатство восточного ловкача может удивлять мещанина лишь до той поры, пока мещанину не известны размеры состояния главных акционеров «Бритиш Петролеум». Багратиона отодвинули в сторону. И уж не художествами своими мог удержаться ливрейный скульптор в памяти просвещенной толпы. Прогрессивная общественность списала его со счетов современности. В самом деле, не числить же в актуальных художниках пролазу, который лепит бюсты партсекретарей, а для души ваяет бюсты нагих красавиц? Не Гузкину же со Струевым, в самом деле, помнить про этого конъюнктурщика? Не станет Пинкисевич поворачивать голову даже в сторону этого осколка прежних времен. Не пристало Люсе Свистоплясовой, и уж тем более Розе Кранц, задумываться над творчеством мастодонта ушедшей эпохи. Его не критиковали просто оттого, что его не было – ни Дюренматт, ни Деррида, навещая пробуждающуюся к новой цивилизованной жизни Москву, и не знали даже о существовании такого человека. А то, чего не знают сии великие умы, как известно, не существует. И Багратиона не стало. Нет его – и все. Скульптуры его (бюсты Ленина, фигуры революционных матросов и т. п.) сломали возмущенные либералы. Статуи Георгия Багратиона разбили, а самого Георгия Константиновича Багратиона забыли.

Однако Багратион был жив и весьма активен.

Место его в обществе осталось незанятым. Когда расшатанное государство окрепло вновь, ему потребовалось то же самое, что требуется каждому государству, – т. е. видеть атрибуты власти увековеченными и вознесенными над толпой. Кто изваяет лики новых главарей и паханов? Кто отольет в бронзе гербы и трофеи промышленной мафии? Кто создаст памятник лидеру просвещенной демократии? Кто увековечит триумфы коррумпированного правительства? Поскольку намерения прогрессивной интеллигенции изваять из бронзы памятник академику Сахарову или хотя бы монумент творческой интеллигенции в виде фонтана не обрели воплощения, поскольку желание оставить память по себе у времени было – а монументов никто не создавал, то как же прикажете быть? Вовсе без памятников обойтись? Обидно. Одной из причин оскудения памятникового хозяйства, бесспорно, являлась неспособность современных художников к традиционным формам художественной деятельности. То есть степень дерзаний была высока, а степень традиционной выучки (в портретном искусстве это вещь, увы, незаменимая) крайне низка. Иными словами, поскольку умение рисовать было в течение многих лет не в чести, то науку эту подзабыли. И как теперь быть? Не закажешь же гомельскому умельцу кучу экскрементов в качестве символа прогресса и демократии? Трудно вообразить, что новому президенту захочется видеть свой портрет, выполненный новатором Эдиком Пинкисевичем. Не квадратиками же образ достойного мужа запечатлять для потомства? Не средствами же инсталляции выражать величие демократического правления? Здесь, как, впрочем, всегда и везде, если речь идет о власти, потребны бронза и гранит. В прогрессивных западных обществах, может быть, и процветает абстракция и концептуализм, но как только дело доходит до образа власти, то и там вспоминают про бронзу. Полагаете, английский народ будет приветствовать изображение своей королевы из полосок и какашек? Заблуждаетесь, не будет английский народ такое приветствовать. И русский тоже не будет. И власть предержащая глянула окрест в поисках мастера, что мог бы воплотить достижения демократии на достойном уровне. И вспомнили про Багратиона. Точь-в-точь так же вспомнили некогда про его великого тезку – маршала Георгия Константиновича Жукова, когда пришла война и беда. Вот подошли под Москву танки Гудериана, и спросил Сталин: а где же Георгий Константинович? Отсиживается на Ленинградском фронте? И пришел Георгий Константинович – и победил врага. И подобно полководцу, вернулся Георгий Константинович Багратион в строй армии искусств – и взялся за дело. Статуи президента и столичного градоначальника, групповой портрет директората «Бритиш Петролеум» и поясной портрет Ефрема Балабоса – он успевал все. И прогрессивная общественность однажды пробудилась наутро после важного коллоквиума в «Открытом обществе» (посвященного проблемам деконструктивизма), да и посмотрела в сторону Кремля, и ужаснулась. – Как это так? – ахнули свободомыслящие интеллигенты. – Пока мы рассуждали об относительности ценностей, они здесь такого понастроили! Не мы ли днесь, взявшись за руки, рушили монументы тиранического прошлого? Помните, как Леонид Голенищев наступил на грудь поверженному Дзержинскому, этому командору. Не мы ли отважной ватагой наскочили на памятники палачам? И что же? Опять этих чудищ поставили? Когда же успели? За ночь отгрохали, что ли? – Успокойтесь, – говорили им люди ответственные, министр культуры, например, – это не чекисты стоят. С теми гадами покончено навсегда. А поставили мы нынче Николая да Александра, Петра да Павла (царей, разумеется). – Разве? – присматривались тираноборцы в сомнении, – ну тогда ладно. Только что-то уж больно они на тех, прошлых, похожи. – Это уж как получилось, – разводил руками румяный Аркадий Владленович Ситный, интеллигентный человек, – а потом, может быть, они и при жизни были похожи, кто знает? И приходилось верить Аркадию Владленовичу на слово: все-таки министр культуры и человек с высшим образованием. Ведь это редкое и удачное сочетание – министр культуры с дипломом об окончании университета.

Багратион вернул себе былое могущество и утроил его. Опытный царедворец, карьеру он строил основательно. Иные прогрессивные щелкоперы тщились заслужить признание маленькой галерейки где-нибудь в Южном Лондоне, Георгий же Багратион запросто обедал с английским премьером и играл с принцем Чарльзом в гольф. Иные интеллигенты клали жизнь свою, чтобы получить грант от Фонда Рокфеллера, а Георгий Багратион обедал с этим самым Рокфеллером в отеле «Ритц» и ваял по его непосредственным заказам. Пока Эдик Пинкисевич пробивал дорогу на парижском рынке, пока Олег Дутов боролся за место в «списке Первачева», пока сам Первачев выяснял со Струевым, кто из них, собственно говоря, является отцом второго авангарда, – в это самое время Георгий Багратион вышел на самое первое место художественной жизни. Его избрали академиком искусств Российской, Американской и Колумбийской академий. Он стал послом доброй воли при Организации Объединенных Наций, почетным доктором Гарвардского университета, профессором Кембриджа. Он воздвиг памятник Ярославу Мудрому в Нью-Йорке и монумент президенту Линкольну в Киеве. Напрасно морщилась гордячка Роза Кранц, позволяя себе по-прежнему именовать изделия артели Багратиона – советским китчем. Ей пришлось взять свои слова назад, когда великий Джаспер Джонс приехал в Москву и остановился не где-нибудь, а у Георгия Константиновича. И Гриша Гузкин, зайдя к знаменитому Ле Жикизду в мастерскую, ахнул, увидев на камине фото, где Ле Жикизду стоял в обнимку с Багратионом. – А это кто? Неужели? – только и мог вымолвить Гриша. – А это мой друг Гога, – просто сказал Ле Жикизду. И уж вовсе пришлось умолкнуть злоязычникам, когда американский президент, навестив Москву, пожелал увидеть элиту свободомыслящей интеллигенции – и поименно перечислил: Дмитрия Кротова, Александра Солженицына, Владислава Тушинского, Георгия Багратиона. И потянулись к Багратиону. Когда Роза Кранц и Яков Шайзенштейн устраивали в Москве неделю Бойса, кто спонсировал предприятие? Конечно, Багратион. Когда партия Кротова устраивала митинг на Красной площади, кто организовал автобусы и горячий обед демонстрантам? Багратион. А когда философ Деррида захотел еще раз навестить Московский университет с лекциями о деконструктивизме, кто ему, спрашивается, билеты купил и гостиницу оплатил? Не знаете? Именно что Багратион, и никто другой. – Удивляюсь, – сказал в доверительной беседе Аркадий Ситный Леониду Голенищеву, – какие претензии могут быть к Гоге? – Многим не нравится, Аркаша, – сказал Голенищев, – что Гога работает не в ключе современных новаций. – Разве? – искренне изумился Ситный. – Объясни мне, если Бритиш Петролеум спонсирует книгу Розы Кранц, значит, Розе Кранц платит деньги Ричард Рейли, не так ли? – Безусловно. – И мы можем сказать, что Роза дружит с Дики? – Можем. Она к нему и на коктейли ходит, и на дни рождения жены. – Но если Дики дружит с Гогой, значит, Роза дружит с Гогой тоже? – Конечно. Они с Гогой там всегда и встречаются. – Так при чем же здесь новации? – Понимаешь, Розе ведь надо еще и с Дерридой общаться. Вдруг Дерриде Гога не понравится? – Дерриде? Не понравится? – и министр культуры захохотал. – Дерриде? Как, разве ты не знаешь, что Багратион на свои деньги выпустил собрание сочинений Дерриды? А Якову Шайзенштейну министр культуры высказал еще более простую мысль: Вы ведь в «Актуальной мысли» печатаетесь? – Да, Аркадий Владленович, там и печатаюсь. – И страна гордится вашим пером, Яша. Я лично зачитываюсь вашей колонкой. – Спасибо, Аркадий Владленович. – У вас, кстати, с собственником издания отношения хорошие? Трений нет? Знаете, в нашем капиталистическом мире приходится думать о таких мелочах. – С Балабосом? Нормальные отношения. – Если возникнут проблемы, скажите мне. Или – еще лучше – попросите Георгия Константиновича Багратиона, он ближайший друг Ефрема Балабоса. Яков Шайзенштейн вздрогнул. Глаза его, вечно смеющиеся лукавые глаза светского человека, который знает последнюю шутку, потухли. Давно с ним никто не осмеливался говорить подобным образом. – Как прикажете понимать вас, – спросил Шайзенштейн, – вы на что намекаете? Я ведь вам не Петя Труффальдино – по заказам не пишу. – Да Господь с вами, Яша, – ахнул Ситный и потряс руку Шайзенштейна двумя своими пухлыми руками, – неужели вы думаете, что я вас недооцениваю? Я лишь хотел вам сказать, что у вас больше друзей, чем вы думаете. Вот и Гога о вас с восторгом отзывается. Кстати, приезжайте ко мне на дачу в эти выходные – и с Гогой пообщаетесь. У него монография выходит, не хотели бы вступительную статью написать? Шучу, шучу, ваши убеждения знаю – ну так порекомендуете кого-нибудь.

Словом, понемногу противоречия сглаживались. Надо было только пристальней разглядеть коллегу – и полюбить. На то и министр культуры, чтобы помочь творцам узнать и понять друг друга. Отныне прогрессивный интеллигент знал, что есть некие области жизни, где обществом принято использовать язык новаций, – и есть другие области, где язык используется иной, сообразный значению места. Там, где обитают люди негосударственного значения, можно и квадратики на стенах повесить, но в местах обитания мужей государственных потребен иной стиль: там дела серьезные решают. Собственно говоря, интеллигенту указали границы его обитания: от сих до сих можно рисовать квадратики, бегать нагишом и лаять пуделем; а вот за этой чертой – извините, здесь мы уже нуждаемся в мраморных статуях. И, подумав, прогрессивный интеллигент с этим делением согласился. В самом деле, сказал он себе, я ведь и не собирался ставить мраморные статуи президенту? Так что мне не обидно, что их ставит кто-то другой. Мне ведь не запрещают рисовать квадратики там, в углу? И он успокоился. Сферы, отведенной во владение Якову Шайзенштейну, вполне было достаточно для любых – самых дерзновенных – амбиций. А соседнюю сферу, не столь важную для человека умственного, т. е. сферу государственных интересов, правительственных заказов, политических выкрутасов, – передали в ведение Багратиона, так есть ли причины ссориться? Тем более что щедрый Гога Багратион завел обыкновение подкармливать своих молодых коллег: то заказик подбросит, а то и просто сотенную сунет. И если возникали у иного свободомыслящего интеллигента материальные вопросы, – не обинуясь, шел он к Гоге Багратиону, и тот, с улыбкой, доставал из кармана купюру: бери, коллега, – все мы служители муз. И не жгло чувство стыда: брал же интеллигент в прежние времена зарплату в кассе своего института? А Гога, чем он не институт? Деньги у него прямо из бюджета, непосредственно из Министерства финансов. Так какая же разница, у кого брать? Подай нам, скорбным интеллигентам, щедрый Гога, – ты ж государственный деятель! Подай на свободную мысль!

Если при Советской власти Багратион был богат, то в демократическом государстве он сделался ошеломляюще богат. В духе времени вложил он заработанное в алюминиевые карьеры и нефтяные скважины, сделался членом совета директоров газовой компании, открыл офшорное предприятие, и его танкеры возили с побережья Колумбии в землю басков грузы (а какие – иди спроси). Не брезговал он и мелким бизнесом: держал сеть оптовых рынков и дома терпимости – в Боготе, Тбилиси и Москве. Впрочем, может быть, и наговаривали на скульптора завистники. Допустим, касательно дома терпимости в Боготе проверить факты затруднительно: чего там только, в Боготе, нет; дом терпимости в Тбилиси, по рассказам очевидцев, оказался попросту квартирой, населенной многочисленными родственницами скульптора; но что касается дома терпимости в Москве, то сам скульптор даже и не знал, что в одной из его квартир творится, – и размещался там, конечно же, никакой не дом терпимости, но обыкновенный массажный салон.

II

В комнате такого массажного салона, принадлежащего Багратиону, и происходил диалог между девушкой Анжеликой и Александром Кузнецовым. Из комнаты только что удалился клиент, и теперь Кузнецов (новые знакомые устроили его в салон охранником) и девушка, только что отработавшая смену, сидели на измятой постели и беседовали. Каждый был одет сообразно занимаемой должности: Кузнецов – в камуфляжную форму, девушка – в белые чулки и кружевное белье.

– Думаешь, удастся на квартиру-то набрать? – сказала девушка.

– А ты сколько накопить хочешь?

– Тысяч пятнадцать надо накопить. Мне в центре не надо. Тут у вас в Москве такие цены, одуреть можно. Мне однушечку, на окраине. Я в Выхино хочу. Там сейчас хорошие стройки идут. Мы с подружками ездили, смотрели, – и она так сказала это слово, «подружки», точно она ездила с другими школьницами и смотрели они город, а потом сходили в кино, – мы прикинули с девочками, меньше пятнадцати тысяч – ну, никак не выходит.

– Рублей? – спросил Кузнецов.

– С ума сошел, каких рублей. Что ты сегодня за рубли купишь. Гроб, и тот не купишь.

– Это много.

– А я что говорю. Много, конечно. Так ведь я ж откладываю.

– Много откладываешь?

– Ну, как получается. Иногда триста в месяц откладываю, иногда шестьсот, – гордо сказала Анжелика, – мы же здесь на всем готовом. Тратиться не надо. Вот только на белье трачусь: если клиент порвет – считается, сама виновата. Надо возместить. Белье знаешь какое дорогое.

– Разве дорогое? – спросил Кузнецов, покупавший трусы и майки на вещевом рынке.

– Тут белье особое нужно. За трусики сто баксов можно отдать. И больше можно. Лариска за двести купила. А лифчики знаешь почем?

– Не ври.

– Да ты посмотри на мой лифчик! – но Кузнецов смотрел в сторону.

– Ты посмотри!

– Не хочу.

– Я бы дешевые купила, так ведь любить не будут, – сказала она, и Кузнецову стало отчего-то неприятно.

– Если по шестьсот откладываешь, – сказал он, – то, значит, скоро накопишь. Только шестьсот у тебя не выходит.

– А ты откуда знаешь?

– Ты им-то сколько отдаешь? – спросил Кузнецов. – Они у тебя деньги сразу забирают? У вас по неделям расчет? – Расценки он знал: клиенты всегда договаривались с хозяйкой громко, не стесняясь друг друга и охраны. – Хозяину ты сколько должна? А хозяйке?

– За час – девяносто, – сказала Анжелика.

– Значит, десять баксов тебе остается. Это – если повезет, – сказал Кузнецов. Час московской проститутки – если она не особая, элитная проститутка (а те брали и втрое, и вчетверо больше) – стоил сто долларов и ниже. Арифметика была простая, ее знали все. – Сколько ж тебе надо гостей принять, чтобы сто баксов на трусики заработать? Десять мужиков, так? Или пятнадцать?

– Так ведь некоторые мужчины на два часа берут, это выгоднее всего. Клиент уже через час устанет, и работы, почитай, никакой, а деньги идут.

– Девяносто, – это хозяйка берет. А хозяин сколько?

– Откуда ты только взялся, такой глазастый, – кокетливо сказала Анжелика и шевельнула плечом. Кокетство у нее получилось неуклюжее и оттого странное; так, вероятно, выглядел бы боксер-профессионал, реши он сделать ребенку «козу».

– Я здесь сутки подряд сижу – вижу кой-чего.

– Ну и хозяину столько же, – сказала Анжелика, – да он еще и натурой возьмет. Я ему говорю: Валера, ты тогда в кассу давай плати. А он смеется. А я почему должна подставляться? Вот девочка одна из Кишинева ему говорит: по тарифу, Валера. А он ей голову дверью зажал: хочешь, говорит, шею сломаю? А кто ж хочет?

– Его же посадят.

– Ага. Посадят. Девочка без паспорта второй год в Москве живет, про нее и знать никто не знает, что она есть на свете. Ее в лес отвезут, закопают, и не вспомнит никто. Лучше уж я ему дам за так, а девяносто баксов он и сам возьмет.

– Как же ты с сотни – сто восемьдесят отдаешь? – задал Александр Кузнецов вопрос, больной вопрос всей мировой экономики. – Как так получается?

– Так просто же получается, – Анжелика перешла на сухой язык цифр, оттого сказанное ею не выглядело особо непристойным, – сто баксов – это только говорится так. Мы же всегда потом цену набиваем. И понравишься если мужчине, он тебе подарочек сделает – десяточку оставит. Или рублями. Потом шампанское, ага. Если он мне купит шампанское – он, считай, уже хозяину тридцатку дал: шампанское у нас с наценкой. Ну и потом, сто – это ведь только классика. Ну, я имею в виду обыкновенным способом, сюда, – и она показала пальцем куда. – Если ты анальный секс захочешь, еще пятьдесят добавишь. Или если шлепать меня будешь, еще пятьдесят. Двести баксов точно выручу, если умно себя поведу. Ага.

– Значит, двадцать с человека откладываешь, – посчитал Кузнецов.

– Это если они отдают все по-честному. Так ведь не отдают.

– Не отдают?

– И за то ты им должна, и за это должна. И доктора они приводят, и милиции отстегивают, и все-то они для меня делают! А я знай на них ишачь, и еще должна им остаюсь. Ага, устроились. Иногда думаю – убегу, не могу больше неправду ихнюю терпеть. Мне-то хорошо: я вольная, с паспортом – взяла да и убежала. Уеду к дочке с мамой под Рязань, ищите меня! Лариске вот моей плохо. Они у нее паспорт отобрали, куда ей деться. Чуть что – мы, говорят, тебя в милицию сдадим. А убежишь – тебя без паспорта с любого поезда снимут. Посадят в обезьянник, там через тебя менты роту человек в день пропускать станут. Ага. Забудешь, как звать тебя, маму поминать разучишься.

– А ты бы к ним в агентство не ходила, – агентствами и салонами в Москве назывались дома терпимости: агентство красоты, салон отдыха, – принимала бы мужиков у себя на квартире. Сними комнату и объявление в газету дай.

– Да, дала объявление одна такая! Разбежалась! Я, как в Москву приехала, так и сделала – ага! Умная больно была! Думаю, чего мне делиться! Что заработаю – все мое будет, никому не дам. А как приедут к тебе пять чеченцев, как поимеют тебя хором часов восемь подряд, да еще все деньги заберут – ага! Тогда сама в агентство прибежишь!

– А я в газетах часто объявления вижу, – сказал Кузнецов. Действительно, в русских газетах публиковались объявления, приглашающие к знакомству. Публиковались они столь же часто, как и реклама ведущих банков, где граждане могли хранить сбережения. Объявления, говорящие: «Вы ищете мечту? Мы поможем вам узнать подлинное наслаждение», в принципе могли относиться к чему угодно: к выставке современного искусства, к долгосрочному вкладу в банк Левкоева или к массажному салону, – значит, некоторые женщины все-таки не боятся.

– Тяжелый бизнес, – сказала Анжелика, – и свои правила есть. Я в бизнесе уже пять лет, знаю. Если ты объявление читаешь и думаешь, что это индивидуалка, так это тебя надули. Ты по номерам телефонов посмотри – погляди на всю страницу, проверь. Там сорок индивидуалок с одним телефонным номером. А такой лопушок, как ты, читает и думает, что нашел единственную. Мужчинам, им надо особенную, чтоб она одна такая была. Чтобы только ему давала. Что ж я не понимаю, что ли. И все понимают. Индивидуалок все хотят.

– Да мне не надо, – сказал Кузнецов, – я эти объявления так, случайно видел. На вокзале работаю. Там, пока поезда ждешь, газету читаешь. А в газетах теперь одна реклама.

– Очень много салонов, – сказала Анжелика, – потому что много красивых девушек в России. Кушать-то всем хочется. И детей кормить. Если у девушки ребеночек есть, как ей быть? Вот ты говоришь – копи. Мне еще дочке надо денег послать, – сказала Анжелика, – ага, дочке. Ты думаешь, у меня уж и дочки нет. Есть, такая красавица. Красивее мамы вырастет. Я матери с дочкой двести баксов посылаю. В Рязань. За почтовый перевод еще два процента отстегни. Им только-только выходит. Надо бы триста слать. Но триста никак не могу. Хоть сто-то я должна себе откладывать. Хоть пятьдесят.

И они замолчали. Анжелика считала про себя деньги, шевеля полными, распухшими от работы губами.

– А как ты стала, – Кузнецов хотел сказать «проституткой», но ему сделалось неудобно произнести это слово; отчего-то оно выглядело еще неприличнее, нежели слово «блядь».

– Как я стала путаной? – подсказала ему Анжелика, и Кузнецов кивнул. Он знал про это новое слово, его печатали в газетах, им пользовались телевизионные комментаторы, но слово казалось ему каким-то диким; впрочем, многие старые слова теперь заменили новыми: вместо «убийца» стали говорить «киллер», а вместо «болтун» – «культуролог».

III

Анжелика рассказала ему историю жизни ленивой и влюбчивой особы, историю типичную, которую всякий мужчина хоть раз да слышал или, во всяком случае, мог читать у Мопассана, а всякая женщина может легко вообразить себе подобную историю, если на миг представит себя проституткой. Нет ничего легче, как представить себя проституткой: вообразите, что в течение суток на вас ложится от трех до двенадцати человек (на вокзалах, рассказывают, число доходит до двадцати пяти клиентов в день, но там и время меряют минутами и цены низкие; прогрессивные любители экстремальной эротики на Западе провели соревнование и догнали количество половых актов в день до четырехсот – но это достижения свободомыслящей передовой публики, основывать рыночную политику на этих рекордах невозможно) и засовывают в вас – в разные отверстия по очереди – половой член. Так происходит каждый день, и всякий день эти люди разные. Стоит вообразить себе это в деталях, и предположение о том, что проститутка получает удовольствие от своей работы (предположение, посещающее нравственных и моральных граждан), имеет шансы улетучиться. Подобная ротация клиентов вызвана принципиальным удешевлением рабочей силы (связанным, в свою очередь, с кустарным характером производства). Так, средняя цена столичной девушки равняется тридцати долларам в час, но, практически рассуждая, многие могут использовать эту девушку и за сумму более низкую. Понятно, что прибыль не может быть получена иначе как путем максимального использования трудозатрат означенной девушки и ее КПД. В принципе, Мопассан описал все достаточно точно и, с поправкой на век, можно считать его информацию достоверной; не мог он разве что знать некоторые современные подробности: не описал то, например, как у белорусок и украинок отбирают паспорта, чтобы лишить их возможности убежать от хозяина, как молдаванок и украинок оптом продают в Азию, не описал он, как провинившуюся девочку (если утаит выручку или попробует работать налево, то есть отдаваться некоторым клиентам без ведома хозяина) «ставят на хор», то есть насилуют впятером или вшестером, как ей запихивают пустые пивные бутылки в задний проход и влагалище в виде наказания. Изощренной жестокостью считается бить ногами в живот, после того как в задний проход вставлена бутылка: разбиваясь, стекло режет прямую кишку и внутренности. Впрочем, это случаи крайние и обсуждать их не стоит. Требуется уж очень разозлить своего работодателя, чтобы обошлись таким образом, так зачем и поминать об этих извращениях?

Разумеется, о такой мерзости Мопассан слыхом не слыхивал. Да и знать об этом гуманист девятнадцатого века не мог. Не все же в девятнадцатом веке можно было угадать. Так и Маркс не смог бы описать того, как циркулирует капитал от Мирового валютного фонда в ведение Центробанка России. Вот, скажем, приходят деньги будто бы на стабилизацию экономики страны, то есть даются международным капиталом развивающемуся государству, чтобы в этом государстве не случилось экономического кризиса – чтобы не произошло инфляции и девальвации капитала. И что же происходит дальше? Деньги не идут в производство, но попадают в карманы ответственных чиновников страны, из карманов чиновников – в офшорные банки, а из офшорных банков – в «Банк Нью-Йорка», затем эти деньги вкладываются в акции «Тексико Петролеум» или «Бритиш Петролеум», а уже эти компании покупают русские предприятия – те самые предприятия, куда деньги МВФ могли бы пойти сразу. Это лишь кажется нелогичным, на самом же деле маршрут чрезвычайно логичен. Если бы деньги пошли непосредственно в производство, тогда экономика развивающейся страны в самом деле была бы стабильна. Однако эта стабильность стала бы абсолютно автономной от общих мировых процессов. Допустить такое значило бы не рассматривать всей мировой экономики в целом. Если бы деньги пошли в производство непосредственно и сразу, то российский чиновник – слюнявый плешивый коротышка из комсомольских вожаков – не сделался бы владельцем и акционером российских предприятий. И дело даже не в слюнявом коротышке, кому он нужен, если разобраться, зачем вообще может пригодиться такой человечек? Его приглашают на незавидную должность министра, ему дают составить личный капитал только лишь затем, чтобы он верно исполнил поручение: не мешал перераспределить средства Мирового валютного фонда так, как Мировому валютному фонду требуется. Сказано было, что деньги отпущены на стабилизацию, а потом деньги пропали. Но в том-то и дело, что, именно пропав, они и стали гарантией стабилизации – но только стабилизации мирового порядка, а не частного. Весь вопрос в том, что по-настоящему ценно: спасти жалкие российские заводы и банки – или растворить их в мировом перераспределении условных ценностей? Никто ведь денег в чемоданах не возил, караваны верблюдов с алмазами не слал – по миру циркулировали цифры, которые воплощали не товар и даже не производство товара, но кризис производства, то есть капитал был воплощением отсутствия товара. Самое замечательное, что, именно сделавшись воплощением отсутствия товара, капитал сегодня обретает силу. За время оборота кредита Международного валютного фонда (Центробанк – правительственные чиновники – офшоры – американские акции – акции российских предприятий) страна и ее заводы успевают обанкротиться, и их скупают по дешевке именно за те самые символические деньги, которые были выделены на их стабилизацию. А теперь ответьте на вопрос: разве объявленная цель не достигнута? Еще как достигнута – на сто процентов. Разве деньги потрачены зря? Нет, не зря. Они даже не потрачены – вот хороший сюрприз! – они все остались в Международном валютном фонде, а если и перепала слюнявому коротышке пара десятков миллионов, так ведь это ненадолго – его, дурачка, рано или поздно сместят, потом арестуют и накопленное отберут. Ни копейки, ни цента зря не истрачено – вообще ничего не истрачено: произведен круговорот символов в природе – и страна оказывается со стабильным и правильно распределенным хозяйством. Не мог Маркс представить такой маршрут капитала, так что ж упрекать Мопассана, что тот не догадался описать бутылку из-под пива «Хайнекен», засунутую девушке в задний проход для стабилизации коммерческих отношений?

Не мог Маркс вообразить того, что подобная афера есть наиболее желательное для Мирового валютного фонда размещение средств: ведь не думали же просвещенные джентльмены раздать пять миллиардов долларов жителям российской глубинки? Так и Мопассан с Куприным, мужественные писатели, показавшие парадный сюртук жизни с изнанки да еще нашедшие прорехи в подкладке, не могли вообразить некоторые тонкости современного обращения с женщиной.

В целом общество, несомненно, шагнуло вперед – и жить стало лучше и проще. А то, что при данном положении дел кто-то всегда выйдет крайним, – это, увы, печальный, но закон жизни. Но и им, тем, кто оказался с краю, требуется жить.

IV

– Работать-то надо, – сказала Анжелика, – кушать всем хочется.

– Ну и работка у тебя, – сказал Кузнецов.

– Работка у меня – не бей лежачего, – сказала Анжелика и засмеялась.

– Тебя-то как раз бьют, – сказал Кузнецов не то с жалостью, не то с презрением, – сама просишь, что ли? Чтоб лишние бабки срубить?