Текст книги "Учебник рисования"

– Работа такая. Не жалуюсь. А где мне работать? На вокзале?

– Чем на вокзале плохо, – сказал Кузнецов, не поняв Анжелики; та имела в виду свою профессиональную деятельность, – на вокзале работать нормально. Я сам на вокзале работаю.

– То-то к нам пришел. Видать, не досыта кушал.

– Платят там мало, это верно. Ну, думаю, на стороне приработаю.

– Видишь, как ты рассуждаешь. Себе все позволяешь, верно?

– Так ведь я ничего такого не делаю, – Кузнецов хотел отозваться о характере работы Анжелики, но передумал. Как это было свойственно ему, он собрался было сказать, потом посмотрел на собеседника и не сказал.

– А у тебя – лучше работа? Сидишь, как пес, на цепи.

– Не лежу хотя бы.

– Сидишь, пес, и других кобелей охраняешь.

– Это ты верно. Тошно смотреть, – сказал Кузнецов, – кобели ходят поганые.

– Почему поганые. Нормальные. Редко, чтобы злой.

– Срам один, – сказал Кузнецов.

– А ты сам не хочешь? Я тебе по-дружески дам, без денег. У нас девочки всем охранникам дают. Ты ведь мне как помощник. Если случись что – ты же меня защитишь?

– Да, – сказал Кузнецов, – мне за это деньги платят.

– Вот видишь, ты меня защищаешь. Должна и я тебе приятное сделать. Мы с тобой деловые партнеры.

– Не надо.

– Не бойся, я не очень заразная.

– Как это?

– Ну, совсем здоровых не бывает. То один грибок, то другой. Миромиксином побрызгаешься – и порядок.

– Не надо, – сказал Кузнецов, – обойдусь.

– Подумаешь, какой нежный. Я терплю, и еще работаю двенадцать часов в день. И ничего. Только цистит все время. Ага, цистит. Кровь идет.

– Как же ты, – Кузнецов хотел спросить о технической стороне дела, но не сумел найти слов.

– Мужчины пусть думают, что я девушка, – Анжелика засмеялась, – шучу. Я водой из-под крана быстренько подмываюсь. Девочки советуют хлорку добавлять, а мне кажется, еще больнее будет.

– Больно тебе?

– А ты думаешь? Ничего, потерплю. Это со мной из-за гусарских гандонов, – сказала Анжелика, подумав, – с ними какую хочешь заразу подцепишь.

– Это что такое? – спросил Кузнецов, не разбиравшийся в противозачаточных средствах.

– Да вот выпустили, гады, отечественную продукцию. Раньше жили мы с польскими презервативами, горя не знали. А теперь эти, на десять рублей упаковка дешевле. «Гусарские гандоны». Ох, зла от них сколько. На всем экономят, ну на всем!

– А разница какая? – спросил Кузнецов.

– С этими гусарскими гандонами проблемы одни, – доверительно сказала Анжелика, – разве ими предохранишься? Рвутся пополам – и все. Я потом из себя столько этой резины достаю, точно я резиновая фабрика. Ну и вся зараза во мне. Это уж само собой. Двойные надо делать. Или один сверху другого натягивать. Но тогда, – сказала она с неожиданной заботой, так механик говорит об особенностях своей машины, – тогда мужик во мне ничего чувствовать не будет. У нас одна девочка спираль поставила, а спираль-то ведь мужчина чувствует, ему неприятно. Так он потом ей денег не заплатил, скандал такой устроил. А то один еврей мне сказал, придумали на Западе двойную спираль – ага! Вставляешь, и вообще никаких проблем. Там всякое придумают. Они-то себя любят, не то что мы. Там, небось, всем девушкам разрешают двойную спираль ставить, и денег не вычитают. Не знаешь, где такие берут? Наверное, американская, у них там все есть чего получше.

– Может, и соврал твой еврей. Им, знаешь, верь больше – они такое наплетут.

– Да этот вроде профессор. Гинеколог. Обещал принести, подарить. Ну дари, говорю, если обещал. Вещь, я думаю, стоящая. Приходи, говорит, ко мне в парк, на лавочку. Ага! Пришла одна такая! Мне потом здесь таких навешают. Я ему говорю, вы меня, дедушка, к себе позовите. Чтобы все официально было, через агентство. Мнется, жены боится, не поймет она меня, говорит. Я ему говорю, вы меня позовите, пока она в магазин ходит или, скажем, к парихмахеру. Я управлюсь за полчасика, я быстрая. С ним вообще непонятно что делать, со старым дураком. Ну, говорю, ладно, дедушка, я придумаю чего-нибудь. Молчит, красный весь. Жена его так запугала – вот он по кустам и шастает, девушек караулит.

– Сволочь, – сказал с чувством Кузнецов, – жена ему, небось, щи варит, а он девкам под подол лазит.

– По телефону звонит, – сказала Анжелика. – Чуть не каждый день звонит. Со всеми девушками у нас уже поговорил, голосов-то он не различает. У нас ведь какое правило: позвали к телефону Анжелику, ну и говори, что ты Анжелика, если уж трубку сняла. Нельзя, чтобы думали, что нас тут много. Ему каждая и говорит, я, мол, и есть ваша Анжелика. Вот он каждую и зовет в парк. Вы, говорит, ко мне на лавочку приходите.

– Кобель старый.

– Ему одна девочка сказала, что она из Киева. Так он теперь считает, что я из Киева. А я из Рязани. Ох, мы уж тут намаялись с этим евреем. Звонит и звонит. В парк, говорит, приходи. Двойную спираль тебе поставлю.

– Дрянь, и жены ему не стыдно, – Кузнецов взял в руки оставленную клиентом газету. То была «Русская мысль» с обязательной колонкой Ефима Шухмана на первой странице. – Русская мысль. Ефим Шухман, – больше Кузнецов не сказал ни слова, вложив в эти слова всю ненависть. – Тебе, случайно, не Шухман двойную спираль поставить хочет?

– А может, и Шухман. Я же не спросила. Эту газетку мужчина оставил, Петя. Черненький такой, он к нам часто ходит. Он мужчина интеллигентный, только делает больно, у него совсем не получается, пока я не заплачу. Иногда думаю, больше не выдержу.

– Беда одна от интеллигентов, – сказал Кузнецов. – Гвоздя вбить не может, а как девку ремнем хлестать, у него сил хватит.

– Он не ремнем меня бьет, – сказала Анжелика, но рассказывать, что именно делает с ней клиент, не стала. Отчего-то она стеснялась Кузнецова.

V

Петр Труффальдино, оставивший в массажном салоне газету «Русская мысль» (к слову сказать, в газете была опубликована и его статья тоже – только не на первой странице, как статья Шухмана, а на третьей), не был природным садистом. Культуролог Труффальдино (в своей статье он обозревал Форум современных культурных инициатив и ставил кое-какие острые вопросы, как-то: что говорит своим мессиджем Снустиков-Гарбо и где границы дискурса Педермана) действительно посещал Анжелику и проделывал над ней некоторые эксперименты, но не оттого, что хотел причинить ей боль. Отнюдь нет. Труффальдино искал любви. Поздний ребенок в бедной еврейской семье, сын преподавательницы научного коммунизма в Рыбном институте Миры Исаковны и бухгалтера автокомбината Рувима Львовича, носившего по недоразумению экзотическую фамилию Труффальдино, – Петя вырос запуганным и несчастным. Усугублялось положение тем, что он принужден был играть роль итальянца в русском обществе – роль, которая манила его, но была тяжела и оттого отвратительна. Легко ли быть итальянцем в северной стране? От Пети ждали ярких поступков, головокружительных авантюр, серенад и поездок на гондоле – а ему хотелось сидеть в теплых носках дома и кушать блинчики с творогом. Хуже всего обстояло с женщинами – заманивая его в свои сети, дамы рассчитывали на итальянскую страсть и такие приемы в любви, что ведомы лишь жителям Апеннинского полуострова. Не объяснишь же даме, что по наследию от Рыбного института и бухгалтерии Петя получил меланхолический темперамент и умеренную потенцию. Вот и вчера случилась с ним скверная история. После Форума культурных инициатив пьяная Люся Свистоплясова зазвала Петю к себе и попыталась изнасиловать. – Проявляй, Петруччо, культурную инициативу, проявляй, – горячо шептала Свистоплясова и кусала за ухо. Петя с ужасом вспоминал свой позор, властную повадку Свистоплясовой, ком из трусов, майки и носков, который она швырнула ему в лицо. Бледный, с кругами под глазами, вернулся Петя домой, и мама его, Мира Исаковна, сказала ему: какой чудовищный образ жизни ты стал вести, Петя. Что бы подумал твой папа, если бы был жив? Пете было уже под пятьдесят, он мог и не интересоваться мнением покойного папы; однако ему стало стыдно. И правда, что бы подумал папа, если бы увидел, как Свистоплясова швыряет Пете трусы в лицо? Слова Люси Свистоплясовой, обидные слова, отдавались у него в ушах, причем одно из ушей побаливало от укусов. Понятно же, как будет безжалостная Свистоплясова рассказывать про него своему постоянному партнеру – ироничному Якову Шайзенштейну. Понятно, как будет Шайзенштейн смотреть на Петю своими вечно смеющимися глазами. Труффальдино провел беспокойную ночь, а на следующий день посетил массажный салон в поисках душевного равновесия. Анжелика успокоила его. Когда она кричала и плакала, его неуверенность проходила. Видимо, любовь все-таки возможна, думал Труффальдино. Вот женщина кричит, ее чувственность разбужена мной. Как страстно она воет. Уходя, он оставил на постели пять долларов – сверх той суммы, что заплатил в кассу. В конце концов, между ним и этой женщиной установились личные отношения. Видно, что он ей действительно нравится, работает девушка с отдачей (каламбур даже получился), хорошо работает.

Вообще говоря, труд Анжелики и, шире, девушек из подобных заведений вообще – должен импонировать прогрессивно мыслящему индивидууму (каким Труффальдино и являлся). Труд этот – совершенно в духе времени – не производил никакого продукта и даже не производил впечатления собственно труда, хотя, безусловно, являлся формой общественно полезной деятельности. Отношения мужчины и женщины как будто бы предназначены для производства некоего продукта: детей, например, или дома, или любовного чувства, или стихов, посвященных страсти, или эмоций: ревности, тоски, сострадания. В данном же случае деятельность была лишена заботы о конечном результате, и никаких побочных результатов тоже не давала. Это работа, которая освобождена от воплощения усилий. Это не что иное, как квинтэссенция высокого досуга, воспетого Аристотелем, не обремененного ничем – в том числе продуктом труда. Точь-в-точь, как художник, что рисует ничего не обозначающие значки и при этом не оставляет зрителю ничего, кроме нечетких воспоминаний о встрече с прекрасным; точь-в-точь, как финансист, что перемещает абстрактные финансовые потоки из одних несуществующих предприятий в другие и не оставляет обществу ничего, кроме ощущения энергичных усилий экономики, – так и девушки демонстрировали пленительную пылкость – но существовал ли продукт, который они производили? Ну что могла бы Анжелика предъявить миру как произведение своего труда, как память о содеянном? Рваный презерватив? Следует согласиться, это продукт не особенно убедительный. Однако отрицать, что деятельность девушки столь же необходима, как культурология, авангардное искусство или активность банковского сектора, – трудно. Характерно, что вышеупомянутый рваный презерватив (т. е. в понимании старого процесса труда – абсолютное ничто) мог бы с равным успехом воплощать и деятельность авангардного художника (Снустиков-Гарбо демонстрировал именно этот предмет в своем знаменитом перформансе), и культуролога (Роза Кранц написала эссе на тему дефицита противозачаточных средств в тоталитарной России), и банкира (в сущности, многие вкладчики банка Ефрема Балабоса получают именно этот предмет вместо своих сбережений). Свободное самовыражение – вот основа труда Анжелики, и авангардный характер ее творчества, освобожденного от производства антропоморфной вещи, импонировал Петру Труффальдино. Поклонник семиотики, знакового и минималистического искусства, Труффальдино всегда с удовольствием оглядывал ряды девушек, стоящих вдоль Тверской. Красивые силуэты радовали глаз, а обещание необременительных эмоций – успокаивало. Как говорила мама Мира Исаковна: Подумай, Петя, о себе. И Петя думал. Побереги себя, говорила мать. И точно, следовало себя поберечь. Время такое, что поберечь себя надо.

Труд Анжелики существовал всегда, но аматериальный труд появился на рынке совсем недавно, и тем примечательнее обстоятельство, что тенденция к его возникновению и торжеству в обществе существовала давно. Пример, воплощенный в известной по пьесе Шекспира хозяйке веселого заведения, не прошел мимо тех людей, что проникали в сущность экономических процессов. Некогда черный сын Трира произнес игривую сентенцию: отличие прибавочной стоимости от вдовицы Куикли состоит в том, что неизвестно, с какой стороны к ней подступиться. Продолжая эту мысль, следовало бы сказать, что сходство между вдовицей Куикли и аматериальным производством состоит в том, что и то и другое приносит прибыль – с какой стороны ни подойди. Умные люди подходят сразу с нескольких сторон – и с каждой получают доход.

VI

– К мужчине подход нужен, – сказала Анжелика, – психологию надо знать.

– Я думал: наоборот – к женщине подход нужен.

– Так что ж ты ко мне не подходишь? Не хочешь?

– Не хочу.

– Трусливый, потому что женатый, да? Небось, жену любишь. Повезло ей.

– Был женатый. К барыге ушла.

– Плохо любил, значит, – сказала Анжелика.

– Значит, так.

– А может быть, тот хорошо любит. Он ей, может, подарки делает. Мы, девушки, подарки любим. Даже моя дочка, еще вот такусенькая, а к ней без подарка не приходи. Ага.

Кузнецов ничего не ответил на эту реплику, и разговор их прервался. На следующий день Кузнецов появился в салоне со свертком и, зайдя к Анжелике, протянул сверток ей.

– Отдашь дочке.

– Ой, зачем же дочке, – сказала Анжелика, развернув сверток и разглядывая куклу, – зачем ребенку красоту такую. Я себе оставлю.

– Кукол здесь держать не хватало.

– Ну, пусть денечек со мной побудет. Такая красивая. Прямо как я в молодости.

– Ты и сейчас молодая.

– Нашел молодую. Ага. Была молодая пять лет назад.

Анжелика поместила куклу возле подушки и деликатно поворачивала ее лицом к стене, когда входил клиент. Кузнецов же занял привычный пост – на табурете в холле, слушая разговоры хозяина, Валеры Пияшева. Пияшев, человек, не властный над эмоциями, говорил много. Усталый шестидесятилетний человек, он пенял на скверную организацию рабочего процесса, путаную бухгалтерию, дурной характер сотрудников. В конце рабочего дня Кузнецов зашел к Анжелике и снова посидел на ее кровати.

– Били? – спросил он.

– Нет, ласковые приходили. Один другого ласковей. Я прямо влюбилась, ага.

– Влюбилась, – сказал Кузнецов зло, – так уходи отсюда, не срамись.

– Не срамись! Ага! А деньги ты будешь отстегивать? Замуж бери, тогда и подумаю.

– Женись на такой, ты изменять станешь.

– Мужу изменять я не стану, – сказала Анжелика, – если он меня удовлетворять будет.

– Как это – удовлетворять?

– А вот так. Я теперь женщина балованная. Попробовала разного.

– А если не будет удовлетворять?

– Тогда стану изменять. Что же я – не человек? У меня к себе уважение есть.

VII

Кузнецов вышел от Анжелики и снова сел на табурет в холле. Послушал, что говорит Валера Пияшев о проблемах окупаемости заведения; дела, судя по всему, шли неважно. Не так, чтобы совсем плохо, но могли бы и лучше идти.

– Интерьер менять? Опять ремонт разводить? Не успеешь заработать, уже давай по новой трать. Карусель, вашу мать! На кафель столько сил угробили, а теперь говорят: не надо кафеля! Несовременно! Вашу мать! Кафель итальянский – несовременно! Что, мореным дубом пол выкладывать?

– И так нормально, – сказал Кузнецов.

– В какой дыре сидели! – гневался Пияшев. – Ты вспомни, в какой халупе работали! – Пияшев поминал двухкомнатную квартиру в доме Рихтеров, где он познакомился с Кузнецовым. – Стыдно было людей звать! Так я помещение пробил в центре, я к префекту ходил! Горбачеву спасибо, Михал Сергеичу, мобильное руководство стало. А теперь говорят – и этого мало!

– Много люди о себе понимают, – сказал Кузнецов.

– Евроремонт, говорят, делай. Чтобы как в Париже. Я считаю, не в интерьере дело, а в людях. Человек главное, а не кафель. Что кафель? Треснула плитка – и нет кафеля. А человека надолго хватает. Девочки у нас хорошие, это главное. А все равно ходят клиенты плохо.

– Разве плохо?

– Ну, сам считай, сам считай! – и Пияшев с цифрами в руках доказал Кузнецову, что заведение не вырабатывает и половины своих возможностей. – Стоим на месте, – сказал Пияшев, – стагнация! Было пошло дело, а вот – встало. Ну, сам виноват. Теперь, когда что случается, я думаю, это мне расплата.

– За что?

– Засудил я одного. Теперь вот казнюсь. Давно дело было, а совесть не отпускает.

– И хорошо засудил? – в таких вещах Кузнецов разбирался.

– На три года.

– Это не срок.

– А совесть все равно мучает. Тебе вот бывает стыдно?

– Мне чего стыдиться? – спросил Кузнецов.

– И совесть не мучает?

– Нет.

– А меня прямо жжет. Иногда так скверно делается. Засудил ведь человека.

– В суде работал? – спросил Кузнецов. Не похож был Пияшев на работника суда.

– Зачем в суде. Секретарем парторганизации завода работал. И гэбэшник меня позвал, из первого отдела. Разговор есть, Валера. Надо, говорит, коллектив собрать и на суд идти, выступить всем фронтом против одного деятеля; с нашего завода человек, сторожем работает. Так я ж его не знаю, говорю. По фамилии только: Виктор Маркин. Ну, мне гэбэшник объяснил: иностранцам этот Виктор Маркин на нас клевещет. В группу Сахарова входит, понял?

– Это какого Сахарова, академика? – спросил Кузнецов равнодушно. Кое-что он слышал, но давно.

– Вот именно, что академика. Сахарова, который бомбу придумал, четырежды героя! Ну, я тогда откровенно сказал: а почему же, говорю, Сахаров, такой известный гражданин, наградами отмеченный, а наш с вами враг? Как получилось? Он мне тогда и объяснил: как физик, говорит, он гений, а как политический мыслитель – ноль. Лезет не в свое дело и других втягивает. И Маркина тоже втянул. Я говорю: а что, говорю, Маркин-то натворил? И тут мне гэбэшник и говорит: поджигатель войны, втягивает нас в провокации. Пятая, говорит, колонна.

– Какая колонна? – спросил Кузнецов.

– Пятая. Это в том смысле говорится, что, мол, как седьмая спица в колесе. Толку от него нет, а вред приносит. Порочит нашу страну Маркин, врет всякое, разжигает холодную войну. Ну и втягивает нас тем самым в гонку вооружений. Гоним вооружения, а колбасы нет. Колбасы нет, а Маркин с Сахаровым про это донос на Запад пишут. Донос на Запад отправили – значит, опять надо гнать вооружения. Замкнутый круг. Так до колбасы не доберешься. Ну, я послушал и пошел народ собирать.

– Собрал?

– Человек двадцать собрал. И на суд привел. Там я этого Маркина первый раз и увидел. И Сахаров, академик, тоже пришел. И тоже народ привел, со своей стороны. Вот мы с ним и схлестнулись, с Сахаровым. Он свое гнет, а я свое. У него свои аргументы, а у меня тоже аргументики есть. У него своя правда, так ведь и у меня – своя. Его ребята сидят плечом к плечу, глаза горят. И мои орелики тоже встали горой. Вы, это мне академик Сахаров говорит, не знаете ничего про деятельность Виктора Маркина и поете с чужого голоса. А я ему так спокойно отвечаю: а я, говорю, и знать не стремлюсь. А если я с чужого голоса пою, то с какого голоса ваш Маркин поет? И зачем, спрашиваю, войну разжигать? Но это я так спросил, между прочим. А вообще-то, судили Маркина не за это. Мне гэбэшник сказал: я, говорит, материалов имею, чтобы его на десять лет законопатить. Только не надо нам этого. Мы всему материалу хода не дадим – одно у нас на него дельце есть, и хватит. Пусть вот за него, голубь, и ответит. Маркин этот в войну мешок соли спер, вот что. Вот этот мешок ему и припомнили. И за мешок соли он на три года и пошел. И академик Сахаров мне на процессе так в лицо и кричит, слюнями брызгает: вы, говорит, не за соль его сажаете, а за его прогрессивные убеждения! Придет, говорит, время, и вам станет мучительно стыдно! И вы, говорит, проклянете этот постыдный день! Хорошо сказал. Прямо обжег словами.

– Чего ж хорошего, – сказал Кузнецов, – вор этот Маркин. Мешок соли в войну. Это знаешь чего стоило. Мало еще ему дали.

– Так ведь по «Голосу Америки» потом передача была. Освещали судебный процесс. Они признали, что верно, мол, взял Маркин мешок соли. Не сказали только, что дело в войну было. И спрашивают по радио: как это, говорят, возможно, чтобы за один мешок соли человеку дали три года колонии усиленного режима, а дети в Узбекистане убиваются на хлопковых полях?

– При чем тут дети? – сказал Кузнецов.

– Ну, так они спросили, по радио. Вопрос такой задают. В целом.

– А хлопковые поля тут при чем?

– Почем я знаю. Передача такая была по радио. И стыдно мне стало. Они ярко все обсказали, мол, засудили человека за убеждения. И я тоже думаю: взял грех на душу. И перед академиком Сахаровым мне стыдно. Там еще момент один был. Объявили в суде перерыв на обед, есть-то хочется. Наорались, на нервах все. Ну, смотрю, академик в карман лезет, достал пачку красненьких, дает одному очкарику: сгоняй, милок. А я в карман руку сунул, а у меня трояк. Прибегает очкарик. Приносит три авоськи: там тебе и колбаска, и батоны рижские, и пивко, и минеральная. Они закусывают, ну, диссиденты то есть, а мы, партийные, так сидим. Вышли, покурили, а есть все равно хочется. Пришли, опять сидим, смотрим, как диссиденты питаются. Я и думаю, ну как так получается, что правда вся на нашей стороне, и партия коммунистическая за нас, и историческая справедливость за нас, и гэбэшник на нашей стороне, – а колбаса у них? Хотел к академику подойти, вопрос задать, но не подошел.

– А что б ты спросил?

– Ну, спросил бы, зачем он мир разрушить хочет. Теперь-то я и сам знаю, зачем. Прав был академик, прав. Ему же первому тогда Горбачев позвонил. Я читал про это, все тогда в газетах написали. Позвонил ему генеральный секретарь в ссылку и говорит: приезжай, говорит, к нам, академик Сахаров, твоя правда была. Вот так все и повернулось. И подумал я тогда, что грех на душу взял. А потом и Маркина на улице встретил. Ну, он меня, конечно, не узнал. Что ему меня помнить? Важный человек, интеллигентный. Не скажешь, что сторожем работал. Он с такой, я тебе скажу, девочкой по улице шел, не нашим лярвам чета. Вот, думаю, что себе умный человек позволить может. Всей своей жизнью заслужил. Такая девочка, может, и двести баксов в час стоит. А может, я тебе скажу, и все триста. И попросил я у него тогда мысленно прощения.

– А мешок соли как же?

– Так что соль? Тут один Левкоев столько хапнул, что если в мешках соли мерить – умом подвинешься.

– Это верно.

VIII

Вскоре рабочая смена Кузнецова кончилась. Наступило утро – пора было на вокзал. Следующий день ознаменовался следующей беседой с девушкой Анжеликой.

– Я чего думаю, – сказала Анжелика, которая действительно думала о Кузнецове и с присущей ей проницательностью определила, что тот в ней заинтересован. Она прикидывала различные варианты, и один вариант понравился ей более других, – ты вот жениться на мне хочешь. Правильно догадалась?

– Нет, не хочу.

– А звал вчера. Что ж я, не помню, по-твоему?

– Нет, – сказал Кузнецов, – я не звал.

– А куклу зачем дочке дарил?

– Так просто.

– Вот понадеется девушка, ага. На тебя понадеется одна такая. А вы все одинаковые. Только о себе думаете. Так уж мужики устроены, ага. Ну, ничего, я привычная. Я вот чего решила, слушай. Ты меня отсюда все равно забирай, и свою фирму откроем. Ты меня охранять станешь. Я тебе заработаю, не сомневайся. Меня мужчины любят. Еще вот Лариску с собой сговорю. Она молдаванка, от нее вообще мужчины с ума сходят. Она как попку отклячит, у мужчин слюни текут. Только она без паспорта. Ну как, хорошо придумала?

– Нет, – сказал Кузнецов, – плохо. Я месяц здесь доработаю – и уйду. Дай только деньги с них получить.

– Ты не сомневайся. Это бизнес хороший. Если делиться по-честному – такие бабки будем делать. Вон еще еврея-гинеколога сговорим. Он нам с Лариской двойные спирали поставит. Время такое, что вместе надо держаться. У нас своя команда будет. Ага.

– Глупости не говори.

– Как это глупости? Устраиваться надо. А то еще можно бутик открыть. Ага.

– Какой еще бутик?

– Вот денег подзаработаю и бутик открою, буду модные вещи продавать. Ты ко мне в охрану пойдешь. Или галерею художественную открою – картинами торговать стану. Современное искусство. Тоже дело хорошее.

– Учиться надо, – сказал Кузнецов, – разбираться в этой байде.

– Зачем учиться? В искусстве, я считаю, надо так: нравится – или не нравится. Ага. А чтобы слова говорить – профессора наймем. Нам гинеколог, может, кого посоветует, кто в искусстве рассекает. А я буду руководить. Здесь девочка одна, Беллочка, она за фирмача вышла и теперь свою галерею имеет, так и называется – «Белла».

– И что?

– Как что? Муж у ней алюминием заведует. Ага. А Беллочка искусство двигает современное. И я так хочу. Я даже придумала, как свою галерею назвать. «Анжелика». Хорошее название придумала?

– Нормальное.

– А то я современное искусство люблю очень. Иногда посмотришь – и прямо нравится. Ну вот просто нравится – и все.

IX

Кузнецов вышел в холл и стал наблюдать, как Валера Пияшев набирает разные телефонные номера и так говорит в телефонную трубку:

– Господин Труффальдино (или Иванов, Петров, Сидоров)? У нашего салона для вас есть хорошая новость. Приятный сюрприз. В рамках рекламной акции «Весна идет – весне дорогу» мы приглашаем сегодня наших основных клиентов на праздник весны. Девушки нашего салона обслужат вас сегодня бесплатно.

Поговорив таким образом раз тридцать, сделав отметки в приходно-расходной книжице, Валера Пияшев подмигнул Кузнецову и сказал человеку в соседней комнате:

– На халяву-то все придут, это как закон. Глядишь, расшевелим дело-то.

– Ты их приманивай, Валера, приманивай, – сказал человек из соседней комнаты и вышел на свет, – это главный закон маркетинга. – Кузнецов опознал в говорившем вокзального сток-брокера Сникерса.

Кузнецов сказал ему:

– Сникерс, ты ж у нас этот, как его, сток-брокер? Какого ж хрена ты тут околачиваешься? Получку на девок тратишь? Смотри, Верке твоей расскажу, она тебе яйца оторвет, котяра.

Сникерс не выказал удивления, узнав в охраннике Кузнецова, но, напротив, похвалил. Он заметил, что рад тому обстоятельству, что Кузнецов «наконец оторвал задницу от стула» и стал работать. Сникерс пояснил, что его супруга Вера, безусловно, в курсе его визитов в массажный салон и всецело эти рабочие визиты одобряет. И как не одобрить мужа, который старается везде успеть. Одной работы на вокзале, безусловно, мало. Сегодня, если не работать на трех-четырех работах одновременно, то ничего в жизни не добьешься.

Вот, например, он, Тарас Ященко (известный коллегам по вокзалу как Сникерс), работает одновременно в шести местах: сток-брокером на Белорусском вокзале, занимается транспортировкой арт-объектов и антиквариата для галереи Поставца, выполняет обязанности коменданта охраны в демократической партии Дмитрия Кротова, а также увлечен проблемой маркетинга и франчайзинга массажных салонов. Параллельно он является прорабом стройки и отвечает за возведение загородной виллы галериста Поставца. Помимо этого, ему поручают рекламные акции галереи. Словом, дел хватает. Услышав этот перечень, Кузнецов опешил. Половины слов он не знал, от обилия информации растерялся.

– Дачи, значит, строишь? – это было единственное, что Кузнецов понял.

– Присматриваю за мужичками, без присмотра в России ничего не делается. Какой из русского человека строитель? Учить надо наших пьяниц, учить! Носом надо тыкать, чтоб поняли – это на государство можно работать тяп-ляп, а на заказчика душу изволь положить! А не положишь – выну!

– На вокзале ты начальство, и там тоже – командуешь?

– Как с вашим братом быть? Проработал пьяница два месяца, и за зарплатой пришел – деньги ему, понимаешь, нужны! Вот так я выну и положу ему деньги, как же. Нет, голубчик, – и крупное лицо Сникерса набрякло жестоким презрением, он представил, что разговаривает с дерзким работником, – нет, голубчик! Денег я тебе не дам! Спасибо скажи, что я тебя нанял кирпичи таскать. Вот дачу закончим, пол лаком покроем, гардины повесим, а потом и посчитаемся – кто кому должен: я тебе за то, что ты криво кирпичи клал, или ты мне за то, что я тебя терпел. С ними надо потверже.

– Сволочь ты, Сникерс, – сказал Кузнецов равнодушно.

– Работаю не разгибаясь! Ответственность такая, что спать не могу! Ведомости снятся! Попробуй с мое, а потом ругайся.

– А тебе зачем? – спросил Кузнецов. – Морда от денег не треснет? Всем сразу служить хочешь?

– Наивный ты парень, Кузнецов, – ответил Сникерс, – хочешь идти в ногу со временем, так поворачиваться надо. На месте много не высидишь. Что такое современный бизнес? Я скажу тебе как специалист по маркетингу и франчайзингу. Надо везде купить по чуть-чуть акций, где-нибудь да и выиграешь.

– Так и бегаешь по кругу?

– А ты думаешь, галерист, он акции завода алюминиевого не скупает? Эх ты, голова. И сюда надо деньги вложить, и туда, и еще кой-куда. Посмотрит деловой человек по сторонам и чего-нибудь прикупит из другой области. Закон времени. Шарик-то наш крутится, и мы на нем крутимся. Я вот еще стоматологический кабинет хочу открыть.

– Ты что, зубы рвать умеешь?

– Смешной ты парень, Кузнецов. По-твоему, акционер «Бритиш Петролеум» сам нефть качает? Я еще недвижимостью думаю заняться. Ты квартиру продать не хочешь?

– А у меня ее нет, квартиры.

– Где ж ты живешь?

– В комнате.

– В коммуналке? Так еще легче. Давай мы твою комнату приватизируем да и продадим, а деньги пополам.

– Зачем?

– Дурак ты, Кузнецов. Маркетинга не понимаешь. И франчайзинга тоже. Деньги у тебя будут. Ты другую комнату снимешь, а деньги вложишь в акции. Или арт-объект приобретешь.

– Какой еще арт-объект?

– Ну, искусство.

– Картину, что ли? – подозрительно спросил Кузнецов.

– Теперь картины не делают, – заметил Сникерс снисходительно, – прошло то время.

Он достал из портфеля пакет с фотографиями, дал одну Кузнецову. На фотографии кокетливая женщина, задрав подол, демонстрировала голое бедро.

– Порнография, что ли?

– Дурень, при чем тут порнография. Это перформанс художника Снустикова.

– Не понял, – сказал Кузнецов.

– Это художник, Федя Снустиков, мой приятель, между прочим, – соврал Сникерс. – Он переодевается в актрису Грету Гарбо и фотографируется.

– Пидорас, что ли?

– Никакой он не пидорас. Он нарочно так оделся. Фотографируется – а потом фотографии продает. Такое фото – знаешь сколько стоит? Могу тебе одну фотографию по дешевке уступить.

– А мне она на кой?

– Продашь на аукционе.

– Где продам?

– Будет аукцион, это вроде рынка. И там у тебя ее купят.

– И кто ж такое купит?

– В очередь станут! С руками оторвут.

– А чего же ты сам не продаешь?

– Жду, пока в цене взлетят. Тут ведь какая политика: приобрел фотографию и жди, пока она подорожает. Одну тебе уступлю.

– И сколько ты с меня сдерешь? – спросил Кузнецов.