Текст книги "Без дураков"

Дипломат

– Спасибо, Ирфан, – седой мужчина лет шестидесяти пожал руку невысокому смуглому арабу, – твоя информация может спасти нам жизнь.

– Я знаю, Евгений Алексеевич, – под черными усами мелькнула улыбка, – я уверен, все еще не раз переменится, как часто бывает у нас на Востоке…

– И тогда услуга, оказанная русскому послу… – продолжил за него собеседник. – Ирфан, ты не просто политик, ты – философ!

Похвала разъела пленку надменности в глазах восточного человека и впрыснула родственную ей сладость собственного превосходства.

– Евгений Алексеевич, мы же оба понимаем, что вся эта уличная суета, – он кивнул за окно, – только инструмент в руках умных людей. Она схлынет, и опять придет время спокойно и выгодно договариваться. Или вы не согласны? – Он взглянул на задумавшегося посла.

– Согласен, – произнес посол и потер левой рукой свои крупные, начинающие обвисать щеки, – но когда попадаешь во власть этой, как ты говоришь, уличной суеты… Знаешь, когда человек захлебывается в штормовых волнах, ему сложно размышлять, что волны возникают не сами по себе, что их приводит в движение и земное притяжение, и Луна. Они просто отнимут сейчас последний воздух, и все.

– А вы тоже философ! – засмеялся Ирфан. – Только очень уж грустный. У вас еще есть время на хороший глоток воздуха.

– Ты прав, – Евгений Алексеевич шумно выдохнул, – и это время нам нельзя потерять.

– Конечно. Я уже ухожу.

Посол открыл первую массивную дверь своего кабинета и взялся за ручку второй.

– А настоящий философ, Ирфан, – он посмотрел гостю прямо в лицо, – и не может быть веселым.

– Почему?

– Потому что ничего веселого там, где бродят его мысли, просто нет. – Евгений Алексеевич толкнул вторую дверь и, прихрамывая на левую ногу, вышел в приемную своего кабинета: – Андрей Вадимович, – ему навстречу поднялся коротко стриженный мужчина, – вывезите нашего друга в город на своей машине. Только аккуратно.

– Конечно, Евгений Алексеевич, – ответил тот, – как обычно.

Ирфан пожал руку послу:

– И все-таки мы будем ждать вашего возвращения.

Они попрощались.

– Света, – посол посмотрел на секретаршу, следившую за каждым движением своего начальника, – собери всех в зале. Минут через двадцать. А пока соедини меня с Москвой и срочно позови ко мне Игнатова.

– Всех собирать?

– Да, всех. Нет, – он мотнул головой, – пусть кто-нибудь из мужчин понаблюдает за улицей.

Через некоторое время все люди, находящиеся на территории русской дипломатической миссии в северной африканской стране, начали собираться в самом большом помещении посольства. Дипломаты, их жены, несколько водителей, повар и консьержка, задержавшиеся в стране представитель российского оборонного предприятия и его помощник и трое детей – двое мальчишек, ровесников лет тринадцати, и пятилетняя девочка. Не пришел только сотрудник, который по просьбе посла остался наблюдать за движением снаружи. Последним в зал вошел Евгений Алексеевич.

Пока, двигая стульями, рассаживались, к послу подошла женщина:

– Женя, совсем плохо?

– Да, Зоя, плохо. Наши не успеют нас отсюда вытащить, и выбираться придется самим. Ты садись, я сейчас все расскажу.

Посол остался стоять.

– Товарищи, – чуть закашлялся, – думаю, подробные рассуждения о том, что и по каким причинам происходит вокруг нас, в этой аудитории ни к чему. Напряжение в стране чувствовалось давно, людей в разные стороны растаскивали и внутренние, и внешние факторы, и мы это прекрасно понимали. Но рвануло все очень резко и слишком уж организованно. Не бывают стихийные бунты такими логичными и в деталях выверенными. Поэтому сразу перейду к тому, что нам всем предстоит. За два дня повстанцы взяли под контроль две трети страны и половину столицы, и, что самое для нас плохое, все аэропорты. И ни нам, ни Москве не удается договориться с ними о нашей эвакуации, а час назад стало понятно почему

– Мама, я писать хочу! – сообщила вдруг на весь зал маленькая девочка.

– Настя, потерпи, – зашипела на нее застеснявшаяся мать.

– Мария Андреевна, – улыбнулся посол, – да отведите вы ребенка в туалет. Писать даже на войне необходимо.

Женщина с девочкой пробрались между стульев и вышли из зала.

– Еще и дети с нами, – посол покачал головой, – съездили в отпуск к родителям, называется. Ладно, продолжим. Аэропорты закрыты, и для наших самолетов их не откроют, потому что мы с вами задуманы как жертвоприношение. – Он замолчал и обвел зал мутными, пожившими уже глазами. – Сильно я бы этому не удивлялся, мы и сами часть серьезной игры, и не только светские рауты наша работа.

Зал раздула упругая тишина, и где-то вдалеке стали слышны звуки выстрелов.

– Я умышленно говорю это при всех, – он посмотрел на мальчишек, – каждый должен понимать, что нам предстоит. А Настя, которая к нам сейчас вернется… Пусть для нее это будет просто игрой.

– Евгений Алексеевич, подробности известны? – спросил один из мужчин.

– Ты о том, как нас будут убивать? Не знаю. Но сегодня ночью, когда большая часть города окажется в их руках, на посольство случайно, – он неопределенно махнул в воздухе правой рукой, – нападет группа мародеров. Их задача не просто разграбить тут все, но и показательно пролить кровь…

– Как же так… – негромко сказал повар, – мы же все-таки дипломаты.

Один из мальчишек хмыкнул в заднем ряду.

– Я имею в виду дипломатическая миссия у нас, неприкосновенность и все такое, – поправился повар. – Скандал же будет большой.

– А они, Петя, нас, дипломатов, отпустят, а тебя съедят! – Сидевший рядом с поваром пресс-атташе посольства ткнул соседа в мясной бок, и тот вздрогнул как от электрошока.

Вокруг засмеялись, и вялые щеки посла тоже тряхнула улыбка.

– Грибоедова тоже убили! – выкрикнул с полудетской гордостью мальчишка, хмыкавший над поваром.

В зале опять раздался смех, а повар обернулся и недобро посмотрел на эрудированного малолетку.

– Раз смеемся, значит, страх наши мозги еще не разъел, – проговорил посол. – И это неплохо. Егор Трофимович, – посол обратился к повару, – не переживайте, они не будут разбираться, кто тут имеет дипломатическую неприкосновенность, а кто нет. А что касается громкого скандала, так его и добиваются. Показать России, кто хозяин в арабском мире, а заодно наших союзников запугать. Если с русскими дипломатами можно так поступить, то с вами мы вообще церемониться не будем. Показательная история, и на мятежный хаос списать можно все. Кто-то поверит в спектакль, но те, кому это послание адресовано, – они поймут. Конечно, это срыв наших отношений с Западом в пике, но симметрично отвечать мы не будем, и это сейчас, видимо, устраивает.

– Евгений Алексеевич, – одна из женщин встала со своего места, – вы так спокойно обо всем этом говорите, смеетесь, как будто все это не по-настоящему. А между прочим, смеркается уже и скоро стемнеет, а вы сказали, ночью… И что тогда?

– Тогда и начнем действовать, – интонации в голосе посла огрубели, – а спокоен я, Елена Олеговна, потому что, во-первых, дипломат своих эмоций никогда показывать не должен, а во-вторых, я знаю, что делать.

Головы людей в зале почти одновременно шевельнулись.

– Вы помните, наверное, что зданию нашему больше ста лет. Когда в середине двадцатого века здесь открывали еще советское посольство, дом этот подробно изучили и нашли подземный ход. Кто его рыл и зачем, не поняли, да и не старались, я думаю, но и замуровывать не стали. Решили, вдруг пригодится. – Посол ладонью потер прикрытые веками глаза. – И не ошиблись, к сожалению. Информация эта передавалась только от посла к послу, чтобы не было утечек. И я бы вам ничего не сказал, если бы не особая ситуация. Тоннель ведет метров за сто пятьдесят и выныривает в тупиковом дворе на параллельной улице. Выход замаскирован под обычный канализационный люк, который, правда, снаружи открыть нельзя. Но здесь этим жизнь себе не сильно усложняют. Игнатов сегодня по этой подземной тропинке прогулялся, там все в порядке, даже электричество есть. Это, видимо, наши уже постарались.

– Там очень комфортно и сухо, – добавил Иван Николаевич, – и можно спокойно передвигаться во весь рост.

– А крысы там есть?! – визгливо спросила Елена Олеговна.

Иван Николаевич хотел ответить, что, кроме вас, Елена Олеговна, не будет, но вовремя перешел на дипломатический язык.

– Я пока не заметил, Елена Олеговна, – и не удержался все-таки, – но могут и появиться.

– Это кошмар! – Елена Олеговна вскинула руки выше своей замысловатой прически.

Несколько голосов одновременно попросили Елену Олеговну прекратить! И она прекратила.

Посол молча досмотрел эту сцену:

– Через два часа, – Евгений Алексеевич переменил ногу, – как раз когда стемнеет, наши местные друзья подгонят к выходу из тоннеля микроавтобус и внедорожник. Места будет мало, ну, придется нам потесниться. Аэропорты, как я уже сказал, для нас закрыты, но совсем недалеко Средиземное море… – Посол сделал паузу и посмотрел на своих подчиненных. – Правильно! – уловил продолжение своей мысли на некоторых лицах. – А там постоянно дежурят наши военные корабли. Полчаса назад я говорил с Москвой, один эсминец уже направляется к нашему побережью. Близко он не подойдет, конечно, но они спустят небольшой катер, и он заберет нас в условленном месте. Это если коротко. Поэтому, – он перебил чей-то вопрос, – разговоры заканчиваем. Через час собираемся у меня в кабинете, лаз начинается именно там. С собой только документы, одежду, воду, бутерброды какие-нибудь. Дипломатов попрошу остаться, остальным собираться.

Люди задвигали стульями, кто-то вполголоса заговорил. Через несколько минут рядом с послом осталось только одиннадцать человек.

– А вы что сидите? – Евгений Алексеевич взглянул на мальчишек, тоже оставшихся в зале.

– А мы уже взрослые, – ответил один из них.

– Взрослые, – неожиданно согласился посол, – а сегодня, наверное, еще больше повзрослеете. Но я попросил остаться не всех мужчин, а только дипломатов. А вам еще предстоит помогать женщинам, когда будем прорываться к побережью.

Мальчишки по-прежнему сидели, вжавшись в свои стулья.

– Антон, – повернулся к мальчикам один из мужчин, – идите, времени в обрез.

Мальчишки поднялись и понуро вышли из зала. Посол дождался, пока за ними закрылась дверь:

– Хороший сын у тебя растет, Павел. Мне искренне жаль, что твоя жена и Антон с Настей не успели уехать.

Павел Васильевич покачал головой.

– Но мы постараемся всех спасти. – Посол глазами встретился с Павлом, и обоим стало понятно, что они не очень верят в эту чудесную возможность. – Коллеги, – посол разбросал взгляд по лицам сидевших перед ним мужчин, – план, который я сейчас так спокойно и уверенно излагал, на самом деле полная авантюра. Прорваться к морю без всякого прикрытия, – он подвигал ртом, – шансов немного.

– У нас ведь оружие есть в посольстве, – сказал Иван Николаевич.

– Да, есть кое-что, – согласился посол, – но большинство из нас люди гражданские, с нами женщины, дети, и придут за нами профессионалы. К тому же оружие в наших руках – это лишний повод сказать, что стреляли не в безоружных дипломатов. В этой ситуации рассчитывать, что мы дадим какой-то серьезный отпор, просто мальчишество. Я, мужики, – посол взял свободный стул и сел рядом с остальными, – надеюсь на другое. Не вся страна еще в руках путчистов, и приморская часть как раз в меньшей степени, и карта боев очень рваная, как почти всегда при гражданской войне. Люди, которые нам будут помогать, хорошо знают свою местность и постараются вывезти нас еще не захваченными дорогами. Это длиннее, конечно, зато надежнее. – Он помолчал. – И для этого нам нужно десять часов. Десять часов надежды, что за нами не будет погони, надежды, что те, кто придут убивать нас в посольстве, не сразу поймут логику нашего бегства и не смогут моментально перегруппировать свои силы, чтобы перехватить нас по дороге.

Евгений Алексеевич опять замолчал и смотрел куда-то в сторону окна. Он молчал уже секунд пятнадцать, почти бесконечно в таком разговоре, но никто не решался спугнуть эту тишину. Все чувствовали, что посол настраивается на какую-то особенную мысль, страшную и жестокую, и поэтому не спешит с ней расставаться, понимая, что, высказанная, она изменит все вокруг.

– Нам нужен человек, который отвлечет на себя наших убийц. – Мысль превратилась в слова, которые проникли в сознание слушавших его людей. – Я уверен, если мы этот отвлекающий маневр не предпримем, никаких шансов спастись у нас не будет. А так они появляются, небольшие, но все-таки.

Проникшая в сознание людей чужая мысль начала жить своей, не подчиняющейся человеческой воле жизнью и размножалась с безумной скоростью, как планктон в океане.

Размножалась эта мысль у каждого по-разному. Пресс-атташе подумал вдруг, что и повар, и водители, и застрявшие здесь оборонщики – они тоже мужики. И ему стало противно от этой излишне самостоятельной мысли, а потом очень приятно, что он ее не произнес. А еще он тихонько обрадовался, надеясь, что на него выбор вряд ли падет, потому что по природе своей был очень субтилен. «Соплей перешибить можно», – говорила за его спиной Елена Олеговна, и эта бесившая его комплексы фраза, на которую он никогда не мог ответить, потому что лично ни разу не слышал, теперь делала его душу смелее.

Но в каких бы направлениях ни разбегались мысли оставшихся с послом людей, все они понимали, что сейчас, всего за несколько минут, им предстоит выбрать и отправить на смерть сидевшего рядом человека, своего коллегу, с которым еще вчера могли играть в русский бильярд в подвале посольства или пить местное вино в соседнем баре.

Пресс-атташе взглянул на посла:

– А что должен делать этот человек?

– Я думаю, – посол не смотрел на пресс-атташе, – он должен как можно дольше поддерживать видимость нашего присутствия в посольстве: яркие открытые окна, музыка, заведенные машины с зажженными фарами во дворе. Может быть, говорить что-то невидимым собеседникам, громко хлопнуть дверцей автомобиля. Что-то такое, напоминающее реальную жизнь. Вряд ли они с ходу в посольство сунутся, им тоже нужно присмотреться, а значит, мы выиграем некоторое время. А потом… Потом он попробует сесть за руль нашего посольского автобуса с тонированными стеклами и попытается вырваться в город. И тогда, если они решат, что в посольстве есть еще люди, наверное, могут автобус и отпустить… – Посол дернул правой рукой, из-под белого манжета с яркой синей запонкой показались часы: – Ничего хитрее за оставшиеся сорок минут уже не придумать, а главное, не реализовать.

Павел Васильевич слушал посла, с логикой которого был согласен, и думал о своей Насте. Такая подвижная, с большим улыбающимся ртом, она была самой главной энергетинкой в их семье. От нее постоянно исходило какое-то движение, вовлекавшее в себя и всех остальных, движение, которое уже раздражало повзрослевшего брата и утомляло маму. Он услышал, как несколько человек начали яростно спорить с послом, чего никогда не случалось в обычной рабочей обстановке. Евгения Алексеевича убеждали в том, что этот отвлекающий маневр ерунда, что ничего он не даст и только человек зря погибнет страшной мученической смертью…

Привезти детей на каникулы жену убедил сам Павел Васильевич: хотелось показать древний арабский мир старшему сыну и просто потискать дочку, по которой ужасно соскучился. Все поступавшие к ним данные шептали, что резкое обострение в стране, конечно, готовится, но начнется только через полгода, не раньше. А вышло, что сами дипломаты и люди из разведки, которые работали вместе с ними «под крышей посольства», яростный крик переворота дружно прозевали.

Жахнуло все позавчера, в один день. Их просто обыграли на этот раз.

– Ему или голову отрежут, или сожгут заживо! И бесконечные пытки! Вы же сами это прекрасно знаете! – долетал до Павла Васильевича голос советника-посланника. – Вы сейчас заставляете нас совершить насилие над личностью этим выбором! – усиливал голосовые вибрации Климент Борисович.

В их служебной иерархии Климент Борисович был вторым после посла человеком и выделялся среди всех, о чем сам любил напоминать, неформальным отношением к жизни. Он, например, терпеть не мог официальные костюмы, в которые его регулярно загоняла работа, и по вечерам нередко выезжал из посольских ворот на велосипеде, крутя педали торчащими из шорт голыми загорелыми ногами. «Свободу нельзя запереть в привычки, даже общепризнанные», – смеясь, повторял Климент Борисович и во время этих оздоровительных прогулок нередко навещал колоритных местных женщин, о чем знали в дипмиссии многие.

Казалось, что личная свобода вообще была для Климента Борисовича какой-то больной темой. Он постоянно ввинчивал ее в свои долгие мутные рассуждения, которые, несмотря на декларации о презрении традиций, даже не пахли свежестью мыслей. Но чтобы долго говорить ни о чем, Павел Васильевич давно это понял, мысли, как правило, вообще не нужны, поэтому в своем ремесле красиво и правильно выступать на официальных встречах и приемах Климент Борисович мастером был незаменимым. И дарованием этим в посольстве нередко пользовались, хотя за глаза и называли советника Рудиментом Борисовичем.

Как-то в неофициальном приятельском разговоре подвыпивший Павел Васильевич сказал заговорившему опять о свободе личности Клименту Борисовичу, что если следовать его логике чистой свободы, то и последняя шлюха, причем не только в значении гулящей женщины, является просто совершенно свободной личностью, независимой от всех обязательств и приличий. Советник от такой дерзости захлебнулся весь в неясных словах, потом бросил кий на стол и вышел из бильярдной. А уже на следующий день перешел с Павлом Васильевичем на исключительно деловые интонации, что было не сложно, учитывая его более высокий статус в посольстве.

– Да, – опять донесся до Павла Васильевича голос посла, – скорее всего, так и будет. И пытать будут, и убьют! Но, думая о свободе и жизни этого человека, вы, Климент Борисович, почему-то не вспоминаете про остальные тридцать восемь жизней! – Посол весь покраснел и закашлялся. – Удивительная традиция – до истерики заботиться о конкретной личности и одновременно плевать на миллионы, и рудиментом вы ее не считаете!

– Это все метафоры, Евгений Алексеевич, давно уже скучные, – начал закручивать свои витиеватости Климент Борисович, но посол его перебил:

– Не метафоры это, самая реальнейшая жизнь! И пытки на этот раз бесконечными не будут. У того, кто останется, будет редкое для таких ситуаций преимущество: право через десять часов с чистой совестью рассказать всю правду и пытки оборвать…

Оборвать пытки смертью и считать это счастьем, какая дикая в обычной жизни мысль, думал Павел Васильевич. А как посол ввернул ему про рудимент! И не случайно ведь, знал, что в коллективе его заместителя так и зовут. Евгений Алексеевич сам Павлу про это сказал в одном долгом личном разговоре, который состоялся у них наедине месяца два назад и о котором Павел Васильевич вспоминал каждый день.

Павел Васильевич сделал тогда самый успешный свой дипломатический поступок, вернул домой российскую подданную, которую рассерженный поклонник не хотел отпускать на родину. Точнее, уговорил ее вернуть. Три с половиной часа проговорил с бровастым арабским красавцем, собиравшимся зарезать русскую женщину, самый трудный разговор в его жизни, и уговорил, без всяких даже условий. Похититель учился в Петербурге и любил русскую поэзию, особенно Гумилева, которого хорошо знал и Павел Васильевич.

На третьем часу потного от напряжения и жары разговора они начали цитировать друг другу любимые строчки, и Павлу Васильевичу удалось убедить его на время, что познание Вселенной через философское настроение гораздо достойнее и даже круче, чем убийство заблудившейся женщины, разочаровавшейся в арабской романтике.

Правда, через пять минут философскую благость с неудавшегося мужа сдуло вихрем эмоций, и он бился о землю и кричал, что этот русский его обманул и женщину его похитил, но было уже поздно: перепуганная девушка, совсем девчонка еще, плакала на плече у Павла Васильевича, который вез ее в посольство на заднем сиденье дипломатической машины. Водитель иногда поглядывал в зеркало и видел, как слезы оставляют влажные следы на темно-синем костюме молодого дипломата. А Марина, чередуя слова и всхлипы, все признавалась, какая она дура, что, поругавшись со своим парнем, поехала с подругой на курорт и тут поддалась яркому соблазну, а потом, когда все поняла…

Павел Васильевич отдал ей свой носовой платок и говорил изредка какие-то утешающие слова, а сам думал, что эта молодая женщина по своей глупости не только чуть не погибла, она еще едва не предала свою веру и весь свой внутренний мир, потому что там, где Павел Васильевич сейчас работал, и вера, и мировоззрение были совсем другими.

– Предательство – один из механизмов развития, – сказал посол и допил коньяк из пузатого бокала.

Павел Васильевич удивленно посмотрел на Евгения Алексеевича, но тот сделал вид, что пронзительного взгляда не заметил.

– Если очень внимательно приглядываться к этому явлению, – посол крутил в пальцах бокал, – можно и это в нем рассмотреть, как рассмотрели в молекуле атомы, а потом и еще много чего в самом атоме. А это значит, что при таком детальном взгляде и однозначной оценки предательства часто быть не может, слишком много разных факторов. – Евгений Алексеевич качнулся своим телом в большом кожаном кресле, наклонился к столу, обнял ладонью матовое стекло коньячной бутылки и снова наполнил бокалы.

Евгений Алексеевич и Павел беседовали вдвоем уже больше часа. Посол сам пригласил Павла Васильевича на это неформальное распитие через пару дней после освобождения русской девушки: захотел поближе познакомиться с молодым удачливым дипломатом. В гостиной рядом с его кабинетом уже были приготовлены коньяк и закуски: дольки лимона и овалы сырокопченой колбасы, маслины, сыр и орешки. Не обед, не ужин, а именно закуска.

Такое внимание посла было приятно, но очень ответственно. Евгений Алексеевич был дипломатище опытный и каждое слово, прежде чем произнести, взвешивал на языке. А еще он любого мог втянуть в откровенную, почти интимную беседу и разговорить его догола, оставаясь при этом изысканно одетым.

Павел Васильевич об этой способности Евгения Алексеевича уже знал и раскрываться решил только симметрично, шаг за шагом, в их случае глоток за глотком. И посол эту его стратегию понял, улыбнулся в свои мясистые щеки и поддержал разговор, когда Павел поделился своими мыслями о едва не случившемся предательстве Марины.

– Получается, в каких-то случаях предать можно, а в каких-то нельзя? – Павлу Васильевичу не нравилась мутность формулировок, хотелось услышать ясный конкретный ответ.

Евгений Алексеевич помолчал:

– На прошлой неделе, слышали, наверное, наш высокопоставленный дипломат в США перебежал к ним…

Павел Васильевич кивнул.

– Я неплохо знал его. – Посол наклонился к столу, не обращая внимания на лежавшие рядом пластиковые шпажки, взял двумя пальцами дольку лимона, положил в рот и начал разжевывать. – На совещаниях в Москве мы встречались, несколько раз даже выпивали вместе. Умница, тончайший стратег в нашей работе, о стране всегда говорил так спокойно, без масленого патриотического пафоса, но чувствовалось, понимает, что такое Родина. Помните супругов Розенберг? – Евгений Алексеевич неожиданно перескочил на другой континент.

– Которые помогли Советскому Союзу украсть схему атомной бомбы?

– Они самые. Их потом казнили на электрическом стуле за это предательство. Их документы помогли ускорить работы над нашей собственной бомбой и, возможно, предотвратили ядерный удар США по Союзу, который разрабатывался вполне серьезно. Розенберги тогда не нас спасли, они своим предательством планету защитили от кошмарной катастрофы. И эта общечеловеческая мысль стала главным мотивом их поступка. Но в глазах американцев – они предатели.

– То есть вы хотите сказать, что и этот наш, – Павел почувствовал, что начинает хмелеть, – перебежчик тоже не предатель?

– Почему же? Предатель, конечно.

Логическая нить в голове Павла Васильевича начинала путаться, и послу это, похоже, нравилось.

– Я про Розенбергов вспомнил потому, что у каждого незаурядного предателя, когда не за деньги продают, не за виллу на побережье, не под пытками, должен быть свой особенный мотив. Этим мотивом, кстати, очень любят поигрывать спецслужбы, вербуя свою агентуру И общечеловеческие ценности, выходящие за рамки национальных государственных интересов, очень у них популярны. – Евгений Алексеевич пощекотал пальцами правой руки деревянную ящерку, вырезанную на подлокотнике его кресла. – Так вот у каждого из этих обязательно должен быть мотив, идея, которая позволит ему не считать самого себя предателем. Это очень важно, без этого и предательство для таких людей, скорее всего, невозможно, потому что они прекрасно понимают, насколько предательство само по себе гнусно и что любой изменник, в конце концов, не нужен не только тем, кого он предал, но и тем, к кому перебежал, а главное, и самому себе. Если такой мотив находится, приживается в душе, человек расчищает заминированное самоедством моральное поле. Тогда с этим хоть как-то можно жить.

Евгений Алексеевич вытер пальцем случайную коньячную каплю на поверхности стола.

– Я почти уверен, что примерно так размышлял и наш бывший дипломат. Он должен был подвести какую-то монолитную философскую плиту под свой поступок, прежде чем его совершить. Не мог по-другому. Предать просто из-за обиды, злости, неполученного назначения… Нет, слишком мелко для него. Он должен был выстроить стройную систему оправдания внутри себя, чтобы себя самого убедить: не предает он, нет, наоборот, делает важное и благое дело.

– Я все равно не понимаю, как можно вот так взять и изменить! – Павел Васильевич заговорил громче обычного.

Евгений Алексеевич молча покивал, поднял свой бокал и глотнул коньяка. Выпил и Павел. Он старался не частить, не опережать посла, но ему все равно казалось, что собственная трезвость выветривается быстрее.

– Знаете, – снова заговорил Евгений Алексеевич, – когда многое упрощаешь, жить, конечно, становится легче… Только в нашей работе это упрощение, это обесцвечивание, размывание всех деталей в черно-белое единство просто недопустимо. Иначе какие же мы дипломаты? Да и союзники в политическом мире меняются как погода, быстро и часто непредсказуемо. Та же Франция, например, в бывшей колонии которой мы с вами сейчас пробуем французский коньяк, в разное время была и нашим союзником, и антагонистом, и воевала против нас. С немцами у нас вообще была самая страшная в истории война, а теперь интересы наших народов в Европе гораздо ближе друг другу, чем интересы русских и американцев, когда-то воевавших вместе против германцев. Вы же понимаете, о чем я говорю?

Павел понимал.

– Да что про геополитику вспоминать, – оживился Евгений Алексеевич, – вы сами-то два дня назад что с этим арабским парнем сделали?

– Убедил его, – подумав, ответил Павел Васильевич.

– Убедили?! – Посол лукаво заулыбался. – Надолго ли?

– Не-е очень, – согласился Павел.

– Да вы просто развели его, предали, другими словами!

– Что значит предал?! – возмутился Павел Васильевич.

– А как же! – настаивал Евгений Алексеевич. – Отвлекли его внимание философскими рассуждениями, стихами расслабили и выкрали возлюбленную!

Павел Васильевич вспотел под пиджаком. Он, конечно, воспользовался минутной переменой в сознании этого жениха и девушку выхватил как раз в этот момент, но рассматривал свой поступок исключительно как спасение человека и о собственном предательстве вообще не задумывался. Да и как он мог предать этого чужого ему мужика, которого видел первый раз в жизни! А тут Евгений Алексеевич, ловко подменяя понятия, выставлял его, Павла, чуть ли не предателем потенциального убийцы!

Павел Васильевич задохнулся весь перед решительным отпором. Но, заметив его смятение и предвосхитив желание защититься, посол быстро продолжил:

– Конечно, вы вкололи ему инъекцию своих философских мыслей, заставили ненадолго поверить в них, а потом сразу же… Правда, – он жестом заткнул скопившиеся во рту у Павла слова, – одновременно с этим вы спасли другого человека, нашу подданную. Ее вы не только не предали, вы и ей самой предать не позволили! И это здорово! Но чувствуете, какой тонкий парадокс вдруг возникает?

Павел Васильевич почувствовал, что парадокс этот в сочетании с настоявшимся в дубовых бочках алкоголем перемешивает его мозги, не дает сосредоточиться. Всегда считавшийся мастером утонченных споров, он и в беседе с послом с удовольствием вкручивал себя в штопор незаурядных рассуждений, но сейчас все больше проваливался в какую-то интеллектуальную западню.

– Давайте выпьем за ваш успех! – Посол поднял свой бокал и улыбнулся Павлу Васильевичу.

На столике у окна зазвонил внутренний телефон. Евгений Алексеевич извинился, тяжеловато поднялся из кресла и прошагал к аппарату:

– Слушаю, – помолчал немного. – Хорошо, завтра в 11:30, – и положил трубку.

Постоял спиной к Павлу, потом повернулся:

– Помните, как там у Николая Степановича:

 
Не спасешься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи: несравненное право —
Самому выбирать свою смерть.
 

Он, кстати, сам ее и выбрал, свою смерть. Давайте выпьем за Гумилева, удивительный был человек! За него и за поэзию! – Евгений Алексеевич вернулся к столу и наполнил оба бокала на две трети. – И до дна, потому что настоящая поэзия такое поднимает из глубины нашей души, чего мы и сами часто в себе не замечаем. – И проследив, как Павел Васильевич осушил свой бокал, сделал из своего только глоток. – А кого еще из русских поэтов вы любите?

– Тютчева люблю, Пастернака, Бродского… – пробурчал Павел и подумал, а не предал ли его сейчас Евгений Алексеевич, предложивший выпить за поэзию до дна и тут же выпивший за нее только один небольшой глоток.

– А замечали, что с возрастом разные поэты воспринимаются по-разному? Что по молодости кажется совершенным, к тридцати нередко тускнеет, а казавшееся до этого скучным и не очень понятным, распахивается навстречу великими открытиями. – Посол смотрел на Павла Васильевича.

– Пожалуй, – покачал все больше хмелевшей головой Павел.

– А не предательство ли это по отношению к поэту, которого вы обожествляли в юности, к тем мыслям, которыми восхищались в восемнадцать? Вы же эти мысли теперь считаете простоватыми, они ваши эмоции миксером не взбивают.

Павел соорудил на лице протестную мимику.

– Предательство, предательство, не спорьте, – урезонил его Евгений Алексеевич, – но без этого предательства не случилось бы движения в вашей душе, ваша личность оставалась бы примитивной.