Текст книги "Без дураков"

– М-ме-е-е!

Кирилл трясся от смеха, а Лера, воодушевленная реакцией мужа, все блеяла и блеяла на разные овечьи голоса.

Когда они спустились к обеду, Вадим Викторович и Элеонора Ивановна обсуждали что-то на повышенных тонах. В конце разговора тесть даже хлопнул дверью и ушел из дома.

– Мама, что случилось? Вы поругались, что ли?

– Ничего мы не ругались, просто эти соседи уже достали! Мало нам их кур было, они теперь еще и овец завели! Представляете?!

– Каких овец?

– Обыкновенных баранов, как они сами. Только что под окном тут блеяли. Неужели не слышали?

Кирилл быстро отвернулся и вышел из комнаты, заглушая смех кашлем.

– И что ты смеешься? – Элеонора Ивановна смотрела на хохочущую дочь. – Вы здесь только по выходным бываете, и то не всегда, а нам теперь целыми днями их слушать и нюхать!

Постепенно Вадим Викторович понял, что попался: «пришельцы» еще не теснили смородину, но уже то тут, то там отращивали свои зеленые шевелюры. И тогда тесть сделал жесткий рот и сказал, что больше свободных мест на участке нет.

– Хорошо, папа, – сказала Лера, радостно наблюдая, как пчела, собирая нектар, перелетает с роз на гортензию, с гортензии на разноцветные клематисы, с клематисов на дельфиниум…

Не услышав сопротивления, Вадим Викторович почти успокоился и только несколько раз пометил еще свободную территорию молодыми смородиновыми кустами.

А в начале октября в загородном доме стали готовиться к серебряной свадьбе Вадима Викторовича и Элеоноры Ивановны. Составлялось меню, закупались продукты и напитки, а будущие гости – друзья и родственники, с большинством которых Кирилл уже был хорошо знаком, выпытывали, что же подарить «молодоженам».

– Самый лучший для Вадима Викторовича подарок, – по секрету говорил всем Кирилл, – необычные растения.

– Да? А не обидится? Все-таки юбилей такой…

– Что вы! Он счастлив будет! Смотрите, на участке же сплошная смородина…

– Одна смородина – это скучно, – соглашались с Кириллом. – А покупать где?

– У нас тут рядом хороший питомник. Я примерно догадываюсь, что тесть хочет. Могу сам купить, а когда поздравлять приедете, тихонько вам передам, – соблазнял Кирилл.

– Слушай, а хорошая идея! – радовались гости, удачно сэкономившие время на поиске глупых подарков, и протягивали деньги.

Когда уже пятый гость вручил серебряным юбилярам аккуратно завернутые в мешковину саженцы, Вадим Викторович не выдержал:

– Да куда нам столько растительности?! Спасибо, конечно, очень приятно, но сажать уже некуда! – плеснул эмоциями Вадим Викторович, принимая подарки, и не по-родственному покосился в сторону зятя.

– Брось, Вадик, – смеялись друзья, – мы твою тайную страсть знаем! Молодец, что решил смородину разбавить, – говорили они и незаметно подмигивали Кириллу.

Юбилей удался. Нескольких гостей, добившихся бессознательного состояния, уже уложили спать, остальных больше часа провожали у ворот, обнимаясь, целуясь, обещая встречаться каждую неделю и с трудом усаживая в такси. Последняя машина никак не могла уехать. Уже попрощались и ушли в дом юбиляры, сбежала Лера и несколько самых близких родственников, собиравшихся остаться на ночь, а Кирилл все выслушивал откровения двоюродного брата Вадима Викторовича, облокотившегося на открытую дверь такси. Он с надрывом говорил о своей потерянной жизни, остаток которой он вынужден теперь пропивать, о постаревшей и растолстевшей жене и туповатых подростках-детях, сидевших в этой же машине и безразлично наблюдавших за очередной истерикой своего мужа и отца. Исповедь оборвал таксист, заявивший, что сейчас высадит всех к чертовой матери и уедет! Ему пообещали «на чай», затащили главу семейства в салон и уехали.

Кирилл помахал красным огонькам и закрыл ворота. Наконец-то вокруг наступила тишина. У подножья двух столетних дубов, подсвеченных уличным фонарем, стояла скамейка, «между ногами» которой пролезли вспоровшие землю корни огромных деревьев, напоминавшие гигантские шершавые ступни. Кирилл сел на скамейку и запрокинул голову вверх. Он долго смотрел на чуть шевелящиеся кроны, на яркие осенние звезды, и скоро ему начало казаться, что он становится частью этих могучих деревьев, снисходительно поглядывавших со своей высоты на весь сад и даже на смородину.

В глубине сада светились окна дома, в которых мелькали силуэты его, таких разных, случайных родственников. Через какое-то время послышались живые гитарные звуки и не попадающие в такт голоса. Но ни мелодии, ни слов Кирилл разобрать не мог.

А в доме начался душевный отрыв. В юности Вадим Викторович учился играть на гитаре, но, освоив несколько аккордов, утомился и бросил. А к пенсии музыкальность в нем неожиданно очнулась, и, купив самоучители, он засел за ноты. Вадим Викторович бренчал дома и в беседке, дергал струны в саду и в гараже, и, хотя дара импровизации в нем не открылось, он выучил наизусть десяток популярных мелодий. Несколько месяцев об этом увлечении знали только Элеонора Ивановна, Лера и Кирилл, но сегодня Вадим Викторович неожиданно решил сделать свое творчество публичным.

Когда Кирилл заглянул в комнату его родственники в разных позах, как опята на пне, расположились вокруг сидевшего в кресле Вадима Викторовича. Лица у всех, включая его Леру, были пьяные и восторженные, и только молоденькая девочка, чья-то дальняя сестра, еще не растворила в своем взгляде бьющего из глубины изумления от происходящего.

Объединенный музыкальной страстью хор орал фальшивыми голосами почти неузнаваемые песни, потому что для любого текста Вадим Викторович проникновенно исполнял на гитаре одну и ту же мелодию, никак не сраставшуюся ни со словами, ни с оригинальной музыкой. Удивительнее всего было, что никто вроде и не замечал этого странного аккомпанемента, и поэтому со стороны казалось, что концерт дает хор абсолютно счастливых умалишенных людей.

После того как Вадим Викторович заканчивал очередной музыкальный фрагмент, Элеонора Ивановна всегда кричала:

– Браво!

Тесть касался всех влажным от пережитых эмоций взглядом и предлагал:

– А давайте теперь вот эту споем…

– Конечно! – поддерживали пьяные хористы.

– Кира, мы так хорошо поем! Давай с нами! – махнула Лера, увидев мужа.

Кирилл сел на край дивана рядом с женой, но уже через минуту шепнул ей в ухо:

– Лерка, что это?! Соседи сейчас психушку вызовут…

– Отстань, мы отдыхаем!

После двух песен Кирилл не выдержал. Пообещав сказать жене что-то очень важное, он заманил ее в соседнюю комнату и, взвалив на спину, потащил по лестнице «в гнездо».

– Куда ты тащишь меня! – Она вяло колотила его маленькими кулачками и кусала за шею. – Я петь хочу!

– Вы не поете, а блеете! Хоть бы мелодию сменили…

– Сам ты блеешь! И вообще отпусти меня! – Она лягнула его коленкой.

Кирилл дотащил свою теплую живую ношу и, не включая люстру тихонько опустил ее на кровать.

– Вот, можешь поблеять, пока не заснешь. Тем более у тебя талант, мама до сих пор думает, что у соседей бараны поселились.

Лерка задумалась и вдруг закричала по-ослиному, строя в паузах между надрывными криками смешные рожи и показывая язык.

– Что ты дразнишься, Осля! – Кирилл ловил за пальцы брыкающиеся ноги жены.

– Осля? Я Осля?! Я Осля, Осля! – обрадовалась Лерка и закричала еще громче: – И-и-аааа!

И тут в протяжном крике своего Осли подвыпившему Кириллу послышалось что-то грустное и призывное, и он ответил жене гортанным ослиным ревом:

– И-ы-ы-и-а-ааааа!

Музыкальные этюды на первом этаже резко оборвались. Встревоженные родственники вопросительно переглядывались между собой, а Вадим Викторович с Элеонорой Ивановной стали подозревать, что подловатые соседи обзавелись посреди ночи теперь уже и ослами.

Несколько минут Кирилл с Лерой перекрикивались по-ослиному, а потом она схватила его за ногу и впилась зубами в коленку мужа. Он повалился на кровать, и, продолжая орать, они зарылись в одеяло, пытаясь укусить друг друга за ноги.

Кирилл уже победил визжащую Лерку и почти кусал ее за большой палец левой ноги, когда в комнате неожиданно зажегся свет. На пороге стояли Вадим Викторович с Элеонорой Ивановной, а за их спинами выпучивали глаза любопытные родственники.

Лера с Кириллом высунули головы из-под одеяла и замерли, а потом захохотали и, как черепахи, спрятались в свой мягкий одеяловый панцирь.

После обеда Кирилл сладко дремал на втором этаже, где уже жил проникший через приоткрытое окно прохладный ветер. Кириллу снилось, что любимая Вадимом Викторовичем смородина, у которой неожиданно выросли короткие мохнатые лапки, построилась рядами и уходила куда-то за забор, махая на прощание маленькими, похожими на ладошки листьями. Глуповатую улыбку с лица зятя смахнул крик Элеоноры Ивановны:

– Скорей! Там Вадик… Лера. – Теща дрожала в истерике и произносила только обрывки мыслей.

– Где? – Кирилл вскочил с дивана.

– У гаража…

Он метнулся на первый этаж, схватил валявшееся у камина березовое полено, выбежал из дома и помчался к гаражу. За углом, у ворот гаража, он увидел двух хорошо подвыпивших мужиков, один из которых толкал в грудь Вадима Викторовича, а другой, мелко ухмыляясь тонким ртом, пытался взять Леру за руку.

Как всегда случалось в такие минуты, думать Кирилл не успевал. Его сознание провалилось в какую-то черную дыру и действовало само, не спрашивая совета и разрешения у своего владельца. Подбежав к тому, кто пытался трогать его жену, он с ходу сунул ему в рожу занозистый край полена. Жесткая древесная щепка проткнула щеку и вонзилась куда-то в челюсть. Мужик закричал, брызгая кровавой слюной, отскочил, зацепился за куст сирени и упал. Другой отступил от Вадима Викторовича и развернулся к Кириллу, но тесть пустил в свою кровь адреналина, заставив мысли мчаться галопом, и жестким ботинком, со всей дури, пнул обидчика в голень, а когда тот инстинктивно схватился за свою конечность, двинул его коленкой в подвернувшееся небритое лицо…

Пока Лера успокаивала в доме плачущую от пережитого маму, Кирилл сидел в беседке. Его слегка потрясы-вало и очень хотелось выпить, чтобы разбавить неприятные воспоминания.

Мужикам, строившим коттедж на краю деревни, не хватило, и двоих, проигравшихся в карты, послали в городок за догоном. Маленький деревенский магазин был уже закрыт. Проходившие мимо их забора гонцы еще раздумывали, как будут добираться до города, когда заметили Вадима Викторовича, менявшего во дворе лампочку в фаре своего автомобиля. Подбросить за водкой в город Вадим Викторович отказался, начались выяснения отношений, и тут во двор случайно пришла Лера, за которую зацепился взглядом один из строителей. Хорошо еще, что Элеонора Ивановна в любом состоянии контролировала ситуацию вокруг.

Когда стороны пришли к мировому соглашению и обязались не заявлять друг на друга, полиция уехала.

Звон стекла выдернул Кирилла из мыслей. Вадим Викторович молча поставил на стол тарелку с малосольными огурцами, две рюмки и бутылку водки.

– Вот, подарили как-то, стоит уже несколько лет. Выпьем? – Тесть посмотрел на Кирилла.

– Давайте.

Вадим Викторович хрустнул крышкой и плеснул в рюмки. Они чокнулись и глотнули.

Элеонора Ивановна постепенно успокаивалась:

– Лерочка, я так испугалась за тебя, за папу…

– Ну, успокойся, мама. Хорошо, что все так кончилось. А папа-то где?

– Они с Кириллом водку в беседке пьют.

– Водку? Папа же водку не пьет.

– А сегодня решил.

– А ты откуда знаешь?

– Он бутылку из шкафа достал и в беседку пошел, а там Кирилл сидел.

– Ну ты, мама, даешь! Я думала, тебе сейчас не до этого.

Они тихонько открыли окно и прислушались. Вадим Викторович и Кирилл о чем-то негромко говорили в беседке.

– О чем они? – поинтересовалась Лера.

– Не слышу. Да это не важно, главное, пьют вместе. Может, наконец-то перестанут тебя делить.

– Меня?

– А ты думаешь, они кусты делят? – Элеонора Ивановна обняла дочь, притянула к себе ее голову и поцеловала в обе макушки. – Глупенькая ты еще какая.

– Знаешь, – говорил Вадим Викторович, наливая по третьей, – хочу забор обновить. Думаю, металлический профиль установить, надолго хватит. Как считаешь?

– Конечно, – соглашался Кирилл, – один раз установим, и можно забыть про него.

– Вот и я о том же. – Вадим Викторович резал огурец, стуча лезвием ножа по керамической тарелке. – А еще, знаешь, смородину эту мы уже не съедаем, надо потеснить ее…

Женщины у окна напряженно вслушивались в мутнеющие сумерки, но мужчины говорили тихо, и понять о чем не удавалось. Потом один силуэт поднялся, вышел из беседки – Элеонора Ивановна насторожилась, – но скоро вернулся, и разговор продолжился.

– Надо же, всё говорят, – выдохнула Элеонора Ивановна.

И вдруг из беседки донеслась бессвязная песня, слова которой никак не уживались с мелодией. Мужчины запели что-то грустными, фальшивыми голосами…

Снежинка

Прислонившись к толстому стеклу в тупике подземного вагона, Николай Александрович с неприязнью наблюдал, как совсем молодой еще парень внезапно «задремал», заметив вошедшего на станции старика. Сидевшие рядом с юношей женщины покосились на вдруг уставшего пассажира, одна из них вздохнула и уступила свое место пожилому человеку.

Через несколько минут поезд опять вынырнул из тоннеля и притормозил у платформы. Парень открыл глаза и быстро выскочил из вагона.

Николай Александрович поправил яркий элегантный шарф, подчеркивающий строгое темно-серое пальто, и вместе с поездом въехал в темный тоннель. Внутри него разливалось теплое приятное ощущение, что он лучше этого мальчишки, потому что никогда не попадает в такие глупые ситуации. Приближаясь к работе под парками и дорогами, домами и водопроводными трубами, Николай Александрович грелся в этой маленькой, никому не заметной радости.

Но какая-то крохотная снежинка все не таяла рядом с этим теплом и не больно, но очень мерзко царапала его сознание своими острыми краями. Склонный к самоанализу Николай Александрович все пытался отыскать и растопить эту холодную психологическую некомфортность.

Он вспомнил, как мама в детстве, приучая сына к самостоятельности, посылала его в ближайший магазин за хлебом. Нужно было просто взять с полки хлеб – батон белого и половинку черного, дойти до кассы и протянуть деньги. Можно было, спрятавшись в жесты, ничего даже и не говорить, но все равно было очень неудобно и стыдно. А потом Коля подрос, стал ездить в метро и ужасно боялся, что сейчас в вагон зайдет беременная женщина или старушка и ему придется уступать место. Боялся, но все равно сидел. И каждый раз осторожно изучал новых пассажиров и облегченно вздыхал, когда рядом не появлялось претендентов на его, не очень и нужное ему место.

Он рос в приличной семье, был неплохо воспитан и абсолютно искренне считал, что больным и старым нужно уступать места. Но подняться при всех, обратить на себя внимание казалось страшнее любой пытки. И тогда Коля впадал в какой-то стеснительный ступор, и неожиданно оказывался в липких нитях вязкой трусости, из которых почти невозможно было вырваться. Ему легче было отсидеться, уткнувшись в книгу или прикрыв глаза, чем почувствовать на себе взгляды людей, заметивших, что он совершил маленький поступок.

– Никогда больше не сяду! Никогда! – клялся себе Коля, выбегая на станции потный от стыда и своей необъяснимой слабости.

«Неужели я таким был? – удивился Николай Александрович и посмотрел на свою станцию, отъезжавшую за окнами вагона. Острая холодная снежинка внутри таяла, но вместе с ней исчезало и радостное теплое превосходство. – Какая глупость! – Николай Александрович провел ладонью по волосам, противно наткнувшись на еще юную плешь. – А может быть, так проклевывается из детской скорлупы молодая личность, чтобы потом стать совсем другим человеком? Другим, каким уже стал я…» – Ему очень хотелось вернуть себе испарявшуюся теплую радость.

Николай Александрович вышел на следующей станции, перешел платформу Через минуту перед ним раскрыл двери полупустой поезд, следовавший в обратную сторону Бросил взгляд на свободные места, на вялых, еще сонных пассажиров и, пройдя в конец длинного, извивающегося на поворотах вагона, одиноко прислонился к металлическому поручню в стеклянном тупике…

Нюрнбергский лабиринт

«Если бы Гитлер не напал на мою страну в середине двадцатого века, то уже через несколько лет мог показывать всем нацистский ядерный кулак и даже реально претендовать на заманчивое мировое господство. Но единолично властвовать над нашим миром не может даже Бог, – думал я, глядя из окна ухоженной баварской электрички на просыпающиеся от зимы очаровательные ландшафты, – возможно, поэтому и пришла в голову фюрера Третьего рейха неудачная мысль о войне с Россией. Пришла, побродила в извилинах и реализовалась в большом движении, гибели миллионов людей, разрушении городов и в конце концов в уничтожении того, кто наивно решил повелевать всем миром…»

Прилетев рано утром в Мюнхен, я ехал теперь в Нюрнберг читать полуторамесячный курс лекций в местном университете. Я был еще молодым русским ученым, как сам себя любил называть, научная тема которого вдруг показалась любопытной немецким коллегам. Я никогда не мечтал жить или работать за границей, но мой ректор, посоветовавшись с кем-то, настоятельно порекомендовал:

– Ехать надо. Рассказывай только теорию, о практике и конкретных опытах – ни слова. Пусть думают, что их пока просто не было. Перед отъездом тебя еще проконсультируют.

И я поехал. К немцам я относился спокойно, несколько раз бывал в их аккуратной стране: пил пиво в Берлине, разглядывал картины в Дрезденской галерее, гулял по Сан-Суси и знал даже десяток немецких фраз, но в глубине души всегда помнил, что они первыми напали на нас и сделали моей стране очень больно. И чувствовал, что война эта не забудется никогда, если только память о ней не затуманит новая, еще более страшная.

Добравшись до главного железнодорожного вокзала Нюрнберга, я позвонил Гюнтеру, с которым был знаком по скайпу. Гюнтер был на десять лет меня старше и уже два года возглавлял университетскую кафедру, занимавшуюся близкими к моим мыслям темами. Собственно, он меня и отыскал в малотиражных научных публикациях и добился моего приезда в Германию. Теперь этот высокий усатый немец гостеприимно угощал меня кофе в своем просторном доме в предместье Нюрнберга. Пока я пил горьковатый напиток, он напоминал, что университет снял для меня квартирку недалеко от центра, что в моей группе будет всего четырнадцать студентов и что лекции мои будут проходить два раза в неделю. Остальное время я мог в неформальной обстановке общаться с коллегами, участвовать в совместных лабораторных работах, тут я чуть закашлялся, спать у себя в квартире или путешествовать.

Странно, думал я, кивая Гюнтеру, вот он немец, я русский, а говорим мы по-английски. В истории наших стран были Бах и Чайковский, Гете и Достоевский, Бор и Циолковский, Вернер и Менделеев, а мы общаемся на чужом для нас обоих языке. Может быть, это потому, что в Европе все разобиделись друг на друга? Мы, умные и сильные, все делили что-то, и теперь чужой язык быстро, как вирус, распространяется между нами.

Выйдя от Гюнтера, я дошел до стоянки такси, назвал водителю адрес и поехал на заднем сиденье в свое временное жилище. Я вертел в руках ключи от квартиры, которые выдал мне Гюнтер, смотрел в окно на лица немецких прохожих, косился на быстро меняющиеся цифры таксометра и наслаждался новыми ощущениями, за которые мы и ценим больше всего чужие страны.

Бросив вещи в небольшой студии на верхнем этаже пятиэтажного дома, я вышел на улицу. Первую лекцию мне предстояло читать только послезавтра, а пока я пошел через современные кварталы к старому городу, ориентируясь на хорошо заметные издалека пики готических храмов. Я петлял по случайным улицам города, и мне казалось, что он опился какао. Почти все его старые, восстановленные после бомбардировок или совсем новые дома были облицованы камнем теплых оттенков какао с молоком, что придавало ему удивительную архитектурную цельность. Уютный и неторопливый город, в котором после Второй мировой войны судили соратников Гитлера, был олицетворением сытой умиротворенной Европы и словно шептал из каждого переулка запахом жареной утки и тушеной капусты: «Война? Да что вы! Посмотрите вокруг, разве здесь когда-нибудь могла быть война? Это все глупые сказки…»

Когда знаешь, о чем говорить, говорить легко, поэтому к своей первой в жизни иностранной лекции я почти не готовился. Я прилично знал английский, в том числе и терминологию своей научной сферы, и просто выстроил в голове несложный сюжет повествования. Пока Гюнтер представлял нового преподавателя студентам, они разглядывали меня своими разноцветными глазами. Из толпы, даже такой маленькой, как студенческая группа, рассматривать чужих всегда комфортнее. Но потом Гюнтер предложил им сделать знакомство взаимным, и теперь студенты по очереди вставали и рассказывали о себе, своих интересах и странах. Оказалось, что в группе были не только немцы.

Переварив первое пристальное внимание незнакомых людей, я спокойно слушал теперь их короткие автобиографии, внимательно вглядываясь в новые лица. Я давно уже играл сам с собой в увлекательную психологическую игру, пытаясь разгадывать незнакомых мне людей, впитывая их слова, взгляды, жесты. А потом постепенно пробирался к ним внутрь, подтверждая свои предположения или разочаровываясь в них.

Через неделю я уже составил в голове виртуальную карту взаимоотношений моих слушателей. Лидером мужской половины был американский парень Билл, очень гордившийся своим британским происхождением. Билл выделялся хорошей спортивной фигурой и сильными руками. Он был уверен, что в свои неполные двадцать два года уже знает про жизнь все, и это немного отупляло его. У него была своя маленькая свита, состоявшая из турецкого парня Бату и албанского студента Дардана. Они старались любыми способами обращать на себя внимание и были для меня самыми сложными студентами.

Как всякий лидер, Билл нравился многим девушкам. Но только не Хельге. Хельга была самой независимой и самой очаровательной в группе, опровергая своей внешностью известное мнение, что большинство немецких женщин не слишком красивы. Нос с небольшой плавной горбинкой, особый, выдающийся вперед подбородок не мешали ее красоте, но делали прелесть девушки непривычной для русского взгляда. Несмотря на свою двадцатилетнюю молодость, она казалась сильно старше сверстников, но взрослость ее проступала не во внешности, а в неуловимой манере держаться и глубине, прятавшейся за занавесом голубых глаз. Я чувствовал, что эта девушка немало пережила, но, сильно надышавшись подростковой свободой, вовремя сообразила поменять вектор своей жизни благодаря природному уму и характеру.

Хельгу хотели все парни, которые учились с ней в группе, и это было хорошо видно с моего преподавательского места. Мне показалось даже, что между ней и Биллом уже были быстрые, не очень нужные ей отношения, память о которых теперь царапала мужское самолюбие американца. По крайней мере, один студент, Дардан, был серьезно, болезненно в Хельгу влюблен, но рассчитывать на ее взаимность тоже не мог: сокурсники уже не цепляли женское подсознание Хельги, своего мужчину среди них она не видела.

Нового преподавателя пробовали на вкус, и больше всех старался Билл. Ему было важно, чтобы его неформальное лидерство поглотило и меня. Еще перед началом первой лекции он заявил, что выговаривать мое имя – Дмитрий – будет очень сложно, и предложил меня как-нибудь упростить. Гюнтер, прислонившись спиной к стене и скрестив на груди руки, с улыбкой наблюдал, как я выкручусь из этой ситуации. Но выкрутила меня Хельга, которая среагировала быстрее:

– А можно мы будем называть вас доктор Дим? – Она дружески улыбнулась.

– Доктор Дим? – Я посмотрел на Хельгу и сделал паузу. – Конечно.

Дим. Просто и на европейский манер, да еще доктор. Мне понравилось, хотя никаким доктором я еще не был.

После неудавшейся попытки свести обращение ко мне до снисходительного Билл несколько раз провоцировал меня двусмысленными вопросами, которые должны были показать всем мою некомпетентность в некоторых деталях, косвенно связанных с моей научной темой. И правда, я знал не все, о чем он спрашивал. Но тут меня выручало житейское остроумие, прижившееся во мне еще до научной карьеры, и я разворачивал его вопросы против него самого, заставляя всю группу смеяться.

– Дим, вы не торопитесь?

Она окликнула меня, когда я уже вышел из университета на улицу.

– Нет, – остановился я. Мне льстил ее интерес.

– Тогда хотите, я скажу, что думаю о ваших лекциях?

– Конечно, – согласился я, надеясь, что ее комплименты не будут слишком приторными.

– Ваши лекции профессиональны, но очень скучны, – выдохнула она.

В моем лице, наверное, что-то переменилось, потому что она добавила:

– Вы же не обижаетесь на правду? – и, не дожидаясь моего ответа, продолжила: – Создается впечатление, что вы хорошо знаете, о чем говорите, но вам уже скучно. Ваши мысли уже где-то дальше, поэтому произнесенные слова эмоционально пусты и не трогают. А я слышала, что русские часто побеждают как раз за счет своих эмоций. Хотя я плохо знаю русских. – Она наконец замолчала.

Обвинить меня в мелких эмоциях мог только тот, кто меня совсем не знал. Но она была права: то, о чем я говорил на своих занятиях, я давно пережил. Я нервно мотнул головой в сторону и заметил куривших на крыльце университета Билла и двух его приятелей.

– Вы все-таки обиделись. – Выражение ее лица намекнуло на извинения и тут же сделалось неуловимо хитрым. – Но вы ведь сами попросили высказать мнение о своих лекциях.

Я совершенно не помнил, чтобы просил ее высказываться о моих занятиях, но мое затянувшееся молчание, наверное, только усиливало ее впечатление о моей эмоциональной тупости. И тогда я сказал:

– Я на правду стараюсь не обижаться. Это Билл пусть обижается, что ты с ним больше не спишь…

Ее глаза отшатнулись от меня в глубину.

– Откуда ты знаешь?!

– Не важно. Главное, не задохнись сейчас в своих эмоциях, потому что он с большим интересом смотрит на нас.

Она резко обернулась. Трое парней сделали безразличные лица и о чем-то заговорили.

– Молодец! – продолжал я разрушать миф о своей тусклой эмоциональности. – Ты только что крикнула ему: «Эй, а мы говорим о тебе!»

Теперь она стояла передо мной растерянная, с проступившим откуда-то из глубины детским беззащитным лицом. Я чувствовал: еще мгновение, она повернется и уйдет. И тогда я взял ее за руку и повел по улице. Мы свернули в какой-то переулок, где нас уже не могли видеть любопытные студенты, прошли мимо антикварной лавки, книжного магазина, ресторана, и я отпустил ее пальцы. Но она не отстранилась, взяла меня под руку и пошла рядом. Наши отношения словно повзрослели за эти двести метров, которые мы прошагали вместе.

– А знаешь, куда мы идем? – спросил я.

– Куда?

– Ты будешь показывать мне свой город, город в котором ты прогуливала школу, пила пиво втайне от родителей, впервые поцеловалась… Да?

– Да. Только где целовалась, не покажу.

– Почему это?

– Потому что первый раз это было в Пассау, на экскурсии.

– Можно подумать, в Нюрнберге ты не целовалась.

– Ну, ты же говорил про первый раз. Давай тогда, – она оживилась, – я не просто покажу, а мы попробуем пережить все еще раз?

– Договорились.

Теперь она вела меня по каким-то улицам и, не стесняясь, рассказывала о себе. Ее отец умер, когда ей было всего десять лет, и счастливое детство, в котором они втроем с мамой путешествовали по разным городам, ездили отдыхать на море, где она была любимой папиной дочкой, оборвалось. Похоронив отца, мать очень изменилась: вытеснила из своей жизни его родственников и друзей, а потом в доме стали появляться чужие женщины…

– Вот, – она остановилась и посмотрела на вывеску, – после школы, считай, что сегодня это была твоя лекция, мы собирались и шли туда, где все было дешево. Например, сюда. – Она толкнула стеклянную дверь кафе, и мы вошли внутрь.

В маленьком узком пространстве помещалась вытянутая витрина с разрезанными пополам булками белого и серого цвета, из которых торчали листья салата, краешки колбасы, ветчины или сыра.

– Мы складывались, – она полезла в карман и звякнула мелочью, – и покупали на все бутерброды и пиво.

– Не надо, я заплачу. – Я уже доставал портмоне.

– Нет, нет, – она схватила меня за руку, – давай все будет по-настоящему, как тогда. Надо выгребать последнее, и участвовать должен каждый.

– Ну, хорошо, – согласился я, нащупал в кармане несколько монеток и протянул ей на ладони. – Вот, все что есть!

– Отлично! Сегодня мы будем пировать! – обрадовалась она, забрала пять монет с моей руки и впервые за всю нашу прогулку, больше похожую на побег, посмотрела мне в глаза. Оборвала взгляд, смешала свою мелочь с моей и отдала продавщице. Взамен мы получили пиво и несколько больших бутербродов.

Я понимал, конечно, что, взяв ее за руку и похитив на глазах у студентов, нарушил все равновесия, еще существовавшие в этом маленьком учебном коллективе. Я поставил себя на один уровень со своими студентами и пошатнул независимость Хельги, бросил открытый вызов наглому американцу и влюбленному албанцу, да еще мог разбавить свой авторитет в глазах Гюнтера. Я все это понимал еще там, возле университета, когда взял ее за руку, но она упрекнула меня в глухоте эмоций, и они вдруг сдетонировали и брызнули наружу нелогичными поступками. И теперь мы шли вдоль стены старого города, из которой вырастали разной величины башни, и я нес большой бумажный пакет с бутербродами и пивом.

– Слушай, – спросил я Хельгу, – а сколько башен в этой стене?

– Я не считала, – она загадочно улыбнулась, – но точно знаю, какая из них самая лучшая.

– И какая?

– Сейчас увидишь.

Деревья отодвинули постройки от внутренней стороны стены и прикрыли от взглядов совсем невысокую башенку. В каменной кладке виднелась железная дверь. Хельга достала ключ, два раза провернула что-то во внутренностях замка и потянула на себя тяжелую дверь:

– Прошу, господин лектор!

Я ожидал, что из башни пахнет прелой стариной, но, сделав несколько шагов в темноту, затхлых вековых запахов не почувствовал. Хельга пошарила рукой по стене, и электричество осветило деревянный пол, завешанные плакатами стены, разномастную мебель, центром которой был большой прямоугольный стол. В углу скромная лестница вела на второй этаж.

– Здесь у нас была гостиная, – ей нравилось мое удивление, – где мы зависали вдалеке от остального мира. Стены толстые, окон нет. Мы могли спорить, смеяться, слушать музыку и никому не мешать. Мы собирались несколько лет, всю старшую школу и даже потом. Всего восемь человек, а ключ был только у меня. – Она крутила его в руке. – Мы очень боялись, что нас могут вычислить и выгнать. У нас была даже своя система конспирации, условные знаки.