Текст книги "Без дураков"

– Просто какое-то тайное общество.

– Почти, – она засмеялась, – только у нас не было политических целей, мы просто наслаждались своей свободой.

– А как вы сюда попали?

– Я когда выросла…

– А ты уже выросла? – Мне захотелось ее поддеть.

Она посмотрела на меня долгим женским взглядом.

– Мне тогда исполнилось пятнадцать, и я решила познакомиться с друзьями отца, узнать о нем больше. И они обрадовались, что я их нашла. Один работал в нашем музее. Замок на холме видел?

Я кивнул.

– Ну вот, башня эта и сейчас часть музея, но на самом деле никому не нужна, никто о ней не вспоминает. Он дал мне ключ, предупредил, чтобы соблюдали конспирацию, а все остальное мы устроили сами. Но потом наша компания распалась сама собой, без внешних врагов. И теперь сюда хожу я одна.

Погрустневшее лицо опять шевельнулось, в губах, скулах, разрезе глаз проступила улыбка.

– А вот наверх, – она махнула мне рукой и стала подниматься по ступенькам, – я пускала только самых близких, в основном девчонок, конечно.

Ее голова, шея, грудь уже исчезли в проеме лестницы.

– То есть мальчишки там тоже бывали… – не удержался я.

Ноги замерли, пятки спустились на несколько ступенек и… снова пошли вверх.

На втором этаже лежал большой, занимавший две трети всего помещения толстый матрас, нашпигованный внутри упругими пружинами. Матрас был застелен яркими пледами, а у стены валялись разного размера цветные подушки. Один угол комнаты занимал высокий шкаф, за стеклом которого плотно прижимались друг к другу книги, рядом с ним стоял кряжистый кованый сундук. Она сняла куртку, сбросила обувь и, с ногами забравшись на матрас, уселась спиной к стене, откинувшись на подушку:

– Вот мое маленькое логово. Нравится?

Я молча улыбался.

– Залезай, что стоишь?

Я поставил на пол бумажный пакет и подошел к шкафу. На потертых корешках еще доэлектронной эпохи проступали Ницше, Кант, Шиллер, Набоков и Солженицын, имена известных экономистов и политологов.

– Ты все это прочитала? – обернулся я к Хельге.

– А что, не похоже?

– Хорошая библиотека.

– Это книги отца. Перетащила сюда, когда ушла от матери. За несколько лет я сменила уже три съемные квартиры, поэтому они живут здесь. Что-то еще сама покупала, кое-что дарили. Теперь, правда, многое вот здесь, – она достала из сумочки электронную книгу, – но те как-то роднее. А ты сюда приехал, чтобы остаться?

У нее получались неожиданные вопросы.

– Почему ты так решила?

– Сейчас немало русских к нам перебираются. Странно, правда? Сначала вы нас победили, а теперь едете к нам за лучшей жизнью. – Она дотянулась до пакета, достала бутылку пива, свинтила крышку и сделала несколько глотков прямо из горлышка.

Я смотрел, как движутся мышцы на ее шее, пропуская внутрь золотистый хмельной напиток, потом подошел и сел на матрас. Она протянула мне бутылку. Я не отрываясь, залпом, допил ее до дна и поставил на пол.

– Нормально ты заглотнул, – она искренне восхитилась, – а мне?

Я засунул руку в пакет, нащупал там прохладное стекло, достал, негромко хлопнул крышкой и отдал ей.

– А ты в курсе, что мы вас победили? – Хмель уже приближался к моему мозгу.

– Не только вы, еще британцы и америкосы. Нам, правда, втирают, что вы все нас освободили, но ты же не считаешь немцев дураками?

– Не считаю.

– Какие бы гады ни были нацисты, они были свои, а потом пришли чужие, и, конечно, мы это помним, хотя об этом и не принято говорить вслух. – Она глотнула пива. – Когда у нас до сих пор расквартированы американские солдаты, а банки контролируют американские банкиры, не просто забыть, что нас победили.

– Это ты тоже в книжках прочла? – удивился я.

– Для тех, кто хочет иногда размышлять, это не большой секрет. Вот вы ушли, а они остались и навязались нам в друзья. Те, кто стараются стереть эти мысли в наших головах, на самом деле только загоняют их глубже в наше сознание, и, не имея публичного выхода, они, эти мысли, концентрируются там, набирая силу. Да, мы неплохо живем, потому что умеем работать, но постепенно этого становится мало. Немцы не хотят сумасшедших крайностей, но мы не хотим и участи Португалии, которая когда-то была большой империей, а теперь осталась только смешной европейской провинцией.

Было заметно, что она постепенно пьянеет. Я снял ботинки, сбросил куртку, достал третью бутылку и, подложив под спину подушку, сел рядом с ней.

– А знаешь, я тоже часто думаю про это житейское благополучие, которого нам в России всегда не хватает. Мы все к нему долго стремимся, добиваемся, а потом это приторное однообразие вдруг перестает приносить удовольствие, и тогда люди, мечтавшие о размеренном мещанстве, сами разрушают свой мир. Смывают его революцией или войной, неважно. Это обманчивое спокойствие заводит где-то под собой мощную пружину разрушительных перемен. Чем дольше живет эта тихая безмятежность, тем чаще можно услышать: достало все, пусть уж случится что-нибудь… Иногда мне кажется, что совсем скоро ваша европейская уютность брызнет кровью: финансовой, психической, военной. Заметь, все перемены в обществе начинают не бедные и слабые, а те, у кого все уже есть, кому надоела размеренная затхлая жизнь. Остальные просто рвут себя на лоскуты перемен, часто и сами не понимая зачем. – Я посмотрел на Хельгу. – И когда пружина уже готова разжаться, достаточно даже легкого вируса, чтобы разрушить все вокруг. Этот вирус-детонатор может залететь и с запада, и с востока или зародиться изнутри, а может приплыть на старых лодках вместе с мигрантами из южных стран. Он перерастает в эпидемию, и накопленная энергия протеста растекается маленькими синяками или большими кровоизлияниями, способными изменить сознание и человеческую цивилизацию. – Я тоже начинал пьянеть. – А потом мы ужасаемся тому, что произошло, и снова мечтаем об уютном домике в тени больших деревьев. Это какой-то бесконечный лабиринт, из которого нет выхода. И все это происходит по высшим, не зависящим от людей законам: люди, даже если очень захотят, не смогут остановить этот процесс. В двадцатом веке у моей страны было несколько смертоносных кровоизлияний, и многие связаны с вами, немцами. Но я не хочу, чтобы эта боль опять скрежетала между нами, чтобы кто-то наживался на нашей беде.

Я выдохся и теперь молча пил пиво, наслаждаясь этой неожиданной ситуацией, когда в старой башне чужого города можно было выплескивать честные мысли, валяясь на матрасе рядом с очаровательной иностранкой.

– Важно еще, какой именно вирус будет занесен, – сказала Хельга, и мне показалось, что она совсем не удивилась тому, что я ей наговорил, – от него зависит, каким будет новое человеческое общество, обновленное сознание, то, которое захочет потом после всего спрятаться в уютном домике. Когда я читала про Византию, про исчезнувший Константинополь, было очень интересно, но как-то далеко, а потом до меня вдруг дошло, что город этот существует и сейчас, просто люди в нем живут другие, другие правила, другая цивилизация. Она, может быть, даже не хуже прежней, не знаю, но она уже совсем другая, и это главное.

На улице пошел дождь, было слышно, как его капли плющились о металлическую кровлю башни, смывая с нее микроны краски.

– Знаешь, – Хельга шевельнулась на матрасе, – а мой прадед воевал против ваших.

Я чувствовал, что она смотрит на меня и ждет моей реакции.

– И как, выжил?

– Да, его быстро ранили, отправили в тыл. На фронт он больше не вернулся. Он умер после войны, когда меня еще не было. Сохранилась только одна его фотография. Хочешь, покажу?

– Покажи.

Она соскочила с матраса, откинула крышку сундука и достала большой, коричневой кожи альбом. Забралась обратно, прижалась ко мне плечом и раскрыла обложку. Здесь в старых фотографиях, в пожелтевших письмах, каких-то документах была мумифицирована вся ее семья. Дед по отцовской линии, работавший на железной дороге, бабушка со стороны матери, разорившаяся хозяйка сувенирной лавки, еще счастливые отец и мать, маленькая щекастая Хельга в пестром платье и белых носочках на крошечных ступнях, сидевшая на руках отца, и прадед в форме рядового вермахта, ходивший когда-то убивать моих предков. Она неторопливо листала большие альбомные страницы, рассказывая про незнакомых мне людей. Мы просто смотрели в прошлое: она никого не хвалила, я никого не осуждал. Закрыв последнюю страницу, она бережно погладила кожаный переплет.

Потом мы говорили о Париже, в котором она была прошлой осенью, о Петербурге, про который слышала, что это самый красивый город России, и я объяснял ей, что Питер хоть и хорош, но древние русские города совсем другие. Мы допили все пиво и съели сандвичи. Нам было удивительно просто и хорошо. Наш откровенный разговор в самом начале как будто сделал прививку будущим отношениям, защитив их от болезненных недоговоренностей.

Я видел, как Хельга встала, открыла шкаф, просунула руку куда-то за книги и молча поставила на крышку сундука невысокую бронзовую статуэтку: опустившаяся на колени обнаженная девушка обнимала руками ноги зависшего над поверхностью мужчины в ботинках, плаще, шляпе, но без лица… Призрак парил, готовый исчезнуть, а девушка старалась его удержать.

Я сел на край матраса, рядом с Хельгой, и стал рассматривать эти странные объятия:

– Удивительная вещь! Откуда она у тебя?

– Мне подарил ее один… – она чуть сбила дыхание, – друг. Поехал в Цюрих, увидел там в галерее и купил. А потом с нами случилась почти такая же история. – Она грустно улыбнулась и щелкнула пальцем по шляпе призрака.

Мы были с ней совсем близко, всего на расстоянии вдоха. Ближе был только поцелуй…

Как я и предполагал, на следующем занятии многие студенты смотрели на меня совсем по-другому По лицам слушателей я видел, что большинство уже слышали про нас с Хельгой. И если девушки поглядывали на меня с интересом, то американец и его приятели почувствовали во мне неожиданного конкурента, который вторгся на их территорию, чтобы отнять самое лучшее. Но пока я решил не погружаться в изматывающий психоанализ и не строить кривые графики вероятных дальнейших событий. Сейчас Хельга была в моей жизни самой главной эмоцией, а все остальное могло подождать. И я продолжал рассказывать свои мысли, плеснув в них новых эмоций, прорывавшихся в словах, мимике, жестах.

Если бы в ту ночь мы переспали с ней в старой нюрнбергской башне, наши отношения, наверное, стали развиваться по-другому. Но мы, наоткровенничавшись до изнанки, невинно уснули под одним пледом. Мы так поделились друг другом, что физическая близость сделалась тогда ерундой, не имевшей большого значения. Но утром неслучившееся показалось вдруг почти предательством, словно наше взаимное проникновение осталось недоношенным. Почти стесняясь друг друга, мы выпили кофе в соседнем ресторанчике и разошлись.

И теперь уже десять дней между нами сохранялись формальные деловые отношения. Я читал лекции, она слушала, иногда поглядывала на меня странным, чуть отстраненным взглядом, что-то записывала. Ее подвижность пропиталась какой-то грустью. После занятий мы шли в разные стороны.

Зато Дардан, поощряемый своим американским другом, выкипал наружу нервным оживлением. Я постоянно ощущал на себе его режущий взгляд и всегда инстинктивно старался повернуться к нему лицом. А еще я замечал, как Билл смотрит на Хельгу, и понимал, что Дардан – только таран для разрушения наших с Хельгой еще не сложившихся отношений.

Начиная очередную лекцию, я почувствовал, что не смогу больше играть в безразличие. Я говорил что-то, называл цифры, но думал только о том, чтобы она на меня посмотрела. Если бы она увидела сейчас мои глаза, то, конечно, поняла, как я жалею, что не взял ее той ночью в башне, что прятался в глубине самого себя эти десять дней. Но она писала что-то, не поднимая головы. И тогда я решил вбросить в аудиторию свой главный научный козырь, приберегаемый до особого случая. Мою мысль оценили почти все: и присутствовавший на лекции Гюнтер, и даже Билл, удивленно качнувший головой.

– Хельга, а что вы думаете об этом? – Я должен был вытянуть ее на себя.

Она подняла голову, откинула челку:

– Я думаю, Дим, что даже если ваша теория подтвердится, она не принесет людям настоящей радости…

После лекции я стал быстро собирать свои бумаги, чтобы не упустить Хельгу. Но мне помешал Гюнтер, который увлек меня в свой кабинет, где восхитился моей новой идеей, захотел вместе работать над тем, что я уже открыл, и повторил свое предложение трудиться на его кафедре. Я отнекивался, не находя понятного для него повода отказаться, он настаивал, и, чтобы не превращать время в пустые слова, я согласился подумать, пообещав точно определиться перед началом своей последней лекции. Гюнтер обрадовался, лукаво улыбнулся и отпустил меня.

Ее не было уже ни в аудитории, ни в холле университета, ни на крыльце, где курили и болтали студенты. Ее не было, но на крыльце меня ждал Дардан. Заметив меня, он резко приблизил ко мне свое крепкое невысокое тело:

– Дим, я хочу поговорить.

«Не нашел ее, так хоть поговорю о ней», – подумал я и сказал:

– Слушаю, Дардан.

Интересно, продолжит ли Гюнтер звать меня на работу, когда узнает, что русскому преподавателю разбил лицо албанский студент, мечтающий о немецкой девушке, размышлял я, слушая, как Дардан, противно двигая ртом, предлагает мне отказаться от Хельги, не смотреть в ее сторону и обещает жестоко наказать, если… Он никак не мог сформулировать, что со мной сделает, и все прыгал вокруг на своих пустых угрозах.

Наученный еще в юности, я знал, что, когда так много говорят, появляется шанс подготовиться. А еще я понимал, что любые аргументы в таких дискуссиях бессмысленны, поэтому прикидывал, как разожму кисть левой руки, выпущу из нее портфель, который шлепнется на мостовую, отвлекая внимание соперника, и тут правой я нанесу ему апперкот в челюсть. Но он вдруг выдохся, и теперь мы молча смотрели в глаза друг другу. Нарастающая в немигающих глазах резь провоцировала меня моргнуть, и, чтобы не проиграть это сражение на взглядах, я быстро сказал:

– Ты плохо знаешь Хельгу. Тебе она никогда не даст, можешь расслабиться, – повернулся и не торопясь, давая ему шанс догнать меня и нарваться на апперкот, пошел по улице.

Но догонять он не стал, только крикнул что-то в спину на своем языке, незнание которого позволило мне с достоинством удалиться. Я прогулялся по весеннему теплому городу, из молодой зелени которого уже брызгали белые, синие, розовые цветы, зашел в магазин игрушек и долго разглядывал там вертящиеся вокруг своей оси деревянные карусели, катавшие на себе зверей и гномов. А потом купил две бутылки пива, красные хрустящие сосиски в теплом хлебе, смазанные сладковатой европейской горчицей, и пошел искать ее башню. Я знал только, что она, как и все остальные, нанизана на сторожевую стену, но в какой части города прячется, представлял плохо. И тогда, как в лабиринте, я пошел наугад вдоль незнакомой стены, иногда обходя прижавшиеся к ней современные дома. Рано или поздно я должен был наткнуться на эту маленькую башню, а торопиться мне было некуда.

Ее башня оказалась сорок первой, на двери висел замок. Я бросил на землю портфель и сел на него, прислонившись спиной к дереву. Открыл бутылку, сделал глоток. Пьют ли немецкие преподаватели пиво в зарослях у старых башен, сидя на портфеле со своими лекциями? Может, этим мы и отличаемся…

Она пришла минут через двадцать. Села в своих светло-голубых джинсах прямо на землю, прислонившись к моему дереву. Я открыл вторую бутылку пива, протянул ей. Некоторое время мы молчали, а потом я сказал:

– Без тебя я перестаю существовать…

Она погладила меня по правой ладони, потом поднесла ее ко рту и стала целовать. Я целовал ее в голову, распугивая теплый запах волос, в нежную кожу виска, куда-то в лицо, которое было влажным от слез. Потом мы очутились на втором этаже, и я срывал с нее короткую кожаную куртку, легкую рубашку и чувствовал ее прохладные руки на своем освобождающемся от одежды теле.

Следующие три дня мы делали вид, что ходим в кафе, покупаем какую-то еду в магазинах рядом с моей квартирой, гуляем по старому городу, а на самом деле плавились в сумасшедшей страсти, которая делала мутным наше сознание и влажными наши глаза. Иногда мы ненадолго выныривали из этого состояния посмотреть, на месте ли еще окружающий нас мир, и ныряли обратно в свое неожиданное счастье.

На мою очередную лекцию мы пришли вместе, и по нашим лицам, подсвеченным особенной радостью, не трудно было понять, что с нами происходит. Дардан делал зверское лицо, Билл презрительно на нас не смотрел, а мы жили в каком-то другом измерении, и я несколько раз терял свою лекционную мысль и делал долгие, непозволительные для преподавателя паузы, пытаясь вспомнить что-нибудь, кроме нее.

После занятий Дардан кричал в соседней пивной в лицо Биллу, что он подкараулит и изуродует меня, и тогда все поймут…

– Все поймут, что ты, дурак, – невозмутимо отвечал ему Билл, развалившись на диване.

– Это почему?! – возмущался Дардан.

– Потому, что ей ты этим ничего не докажешь, да и неизвестно, кто кого изуродует…

– Да я…

– А тебя в лучшем случае могут выкинуть из Германии. Ты же не Бату, у которого здесь гражданство в третьем поколении, – Билл посмотрел на приятеля, – и поедешь к себе на родину!

– И что делать тогда?

– Да все просто. Надо этих любовников поссорить, чтобы они друг друга возненавидели. А обиженные женщины много глупостей делают, впрочем, как и мужчины. Тогда и мы свое получим.

– Легко сказать, – протянул Дардан, – как их сейчас поссоришь? Ты их лица видел?

– Ты мне веришь?! – Билл резко наклонился в сторону Дардана, который от неожиданности даже откинулся на стуле.

– Конечно, Билл…

– Тогда слушай! Для начала надо за ними последить, узнать, где гуляют, где встречаются, а там зацепимся за что-нибудь. Найдется у тебя пара друзей, которые за ними походить смогут?

– Найдется.

– Только поумней подбери, мне нужны детали.

Чем ближе к концу подходила моя командировка, тем чаще прорастало во мне подленькое чувство: а не остаться ли? Я сидел в маленькой кофейне, нависавшей своими балконами над течением реки, и смотрел через окно, как туристическая семья кормит с моста быстрых чаек. Вот так и остаются на чужбине, остаются там, где признают, где больше платят, где на месяц раньше наступает весна, я кивнул официантке, которая принесла мне большой кусок торта с вишенкой на макушке. Или отправляют сюда учиться своих детей, чтобы те никогда не вернулись в свою страну, строят и покупают дома, открывают счета и считают себя национальной элитой. Мне с юности казалось, что элита те, кто первыми погибает за свою страну, а не прячется в хорошей жизни за проливом у ее же врагов. А еще, я оторвал край длинного бумажного пакетика и всыпал в кофе белую струйку сахара, многие из тех, кто убеждает себя, что бежит от нравов серого быдла, на самом деле это быдло и есть, только чуть отшлифованное деньгами.

Я расплатился и вышел на улицу. Я знал, что Хельга ждет меня в башне. По дороге я купил бутылку красного вина и цветы и теперь нес в руках ярко-розовые, распускающиеся головки пионов. Мне оставалось прочитать всего одну лекцию, и у нас почти не было времени, чтобы придумать, как будут жить на расстоянии наши отношения.

Дверь в башню оказалась не заперта, внутри горел свет. Хельги на первом этаже не было, и я поднялся наверх. Она сидела на матрасе, обхватив руками прижатые к подбородку колени, уткнув в них заплаканное, опухшее лицо. Я никогда не видел ее такой: вино и цветы гирями повисли на моих руках.

– Что случилось?

– Зачем ты это сделал?

– Что сделал?

Она кивнула на валявшийся семейный альбом, который я узнал только по коричневой кожаной обложке. Он лежал как выпотрошенная таксидермистом шкурка несчастного животного. Все внутренности – фотографии, письма, старые открытки – были вырваны.

– Ты выпотрошил мою душу и сжег ее…

Я заметил на полу кучку пепла и чуть зажаренные огнем доски. В руках Хельга вертела фотографию. Я пригляделся и узнал ту самую единственную фотографию ее прадеда, когда-то воевавшего против моей страны. Вместо головы была дыра в форме неровной пятиконечной звезды.

– Хельга, неужели ты думаешь…

– Да, да, – она закричала диким задыхающимся голосом, – все это сделал ты! Чтобы отомстить мне, моим предкам, моей стране! Ты, человек, которому я доверила самое родное! – Слезы катились по ее щекам, проваливаясь в кричащий рот, который еще вчера нежно целовал меня. – Только у тебя был ключ от моей башни! – Она зарыдала и повалилась на матрас, издавая гортанные, всхлипывающие звуки.

Мое тихое европейское счастье оборвалось. Я сел на край матраса, продолжая держать в руках красное вино и розовые пионы. Я чувствовал, что утешать Хельгу сейчас бесполезно, она находилась в состоянии безумия эмоций. Я просто решил остаться рядом с ней. Я достал из кармана маленький складной ножик, вынул из него штопор, вытащил из бутылки пробку и сделал три глотка.

В таких стрессовых ситуациях сознание часто срабатывает непредсказуемо и вытаскивает на поверхность мысли, напрямую не касающиеся происходящего. И сейчас, сидя на матрасе рядом с рыдающей любимой женщиной, я думал почему-то про ее мать-лесбиянку. Хельга рассказывала, что после смерти отца мать сменила свою сексуальную ориентацию, заявив, что никогда не была счастлива с мужчинами. Хельга, уже получавшая удовольствие от внимания мальчиков, не могла ее понять. Ей все казалось, что мама просто мстит папе за то, что он умер, мстит за свое несчастье и одиночество. И чем больше узнавала Хельга про этот чужой мир странных отношений, в который погрузилась ее мать, тем больше убеждалась, что в нем почти всегда живут обиженные, закомплексованные, обделенные естественными человеческими радостями люди.

А еще я думал про Европу, про это удивительное место, которое омывают два океана и десяток морей, где между гор плавают чистые озера, где достигла своего пика современная человеческая цивилизация. Я вспоминал, какая страшная история у этого милого притихшего пока континента, с какой яростью эти просвещенные толерантные люди сжигали на кострах тех, кто открывал им что-то новое и был непонятен, как изощренно они пытали своих же соотечественников и единоверцев, как бились в кровавых междоусобицах разновеликие короли, столетиями двигавшие кривые европейские границы, и еще о том, что именно здесь, в Европе, зародились и рванули две самые страшные человеческие войны. Но именно эти, не утихавшие веками, мощные страсти и вынянчили великую европейскую культуру: улыбки рафаэлевских мадонн, живущих среди нас литературных героев, музыку, раздвигающую границы сознания, удивительные храмы, плывущие над готическими городами. И мне не верилось, что создавшие все это европейцы вдруг превратятся навсегда в бесполое, безвкусное желе, потерявшее способность к сильным эмоциях и новым открытиям.

Хельга по-прежнему всхлипывала за моей спиной, а я думал о всякой ерунде. Я повернулся, погладил ее по плечу. Она дернулась и отодвинулась от меня.

– Хельга, я понимаю, ты сейчас не способна что-то анализировать. Но попробуй понять главное: я не касался твоего альбома! Нас пытаются поссорить, заставить ненавидеть друг друга. Неужели мы позволим втянуть себя в эту глупость… – Я притронулся к ее ноге.

Она вскочила, как от удара электрошока:

– Глупость?! Для тебя это глупость?! – Она схватила кожу альбома и трясла ей над моей головой. – Вся моя жизнь для тебя глупость?!

– Хельга…

– Убирайся! Уходи, я не могу тебя видеть! Слышишь, я физически не могу тебя видеть! Я почти слепну, глядя на тебя!

Я встал, достал из кармана ключи от башни и положил их рядом с пионами на сморщенный, как от боли, плед…

На следующий день, за час до начала своей последней лекции, я пришел к Гюнтеру. Я собирался подробно рассказать ему, почему не смогу остаться, хотя и понимал, что непросто будет объяснить другому то, что не всегда можешь осознать и сам. Но говорить ничего не пришлось: посмотрев в мои глаза, Гюнтер даже не стал меня уговаривать, сказал только:

– Мы же не порвем наших отношений, Дим?

– Не порвем, Гюнтер, – ответил я, и мы обнялись, а его усы щекотнули мою левую щеку.

Перед началом лекции, на которую она не пришла, Гюнтер сказал про меня несколько приятных слов и посожалел, что я не остаюсь работать в университете. А я стоял рядом с ним, сооружая на лице улыбку, и смотрел, как наслаждаются моим состоянием Билл и его приятели. У меня не было никаких улик против них, никаких доказательств, я не знал, как они нас выследили, как вскрыли замок в башне и нашли альбом…

Моя последняя лекция сжалась до пятнадцати минут, я просто прощался со своими студентами. Мне похлопали, а потом несколько человек подошли и попросили контакты. Поздно вечером у меня был самолет из Мюнхена, до которого оставалось одиннадцать часов…

– Вот видишь, Дардан, мог ты уехать на родину, а уедет этот русский. – Билл сидел на угловом диване в баре рядом с университетом и, потягивая чистый виски, снисходительно троллил своих приятелей.

– Да, – соглашался Дардан, – тонко ты все придумал! Она его никогда не простит!

– Правильно, – Билл закинул ногу на ногу, – ни его, ни Россию эту. Она сейчас одна, ей больно, душа ее порвана. А потом, когда боль чуть утихнет, ей будет еще и очень одиноко. Вот тут мы ее и развлечем.

Они захохотали.

К барной стойке подошел высокий парень, заказал себе бокал вина и уселся на вертящееся кресло. Он пил не торопясь, глядя куда-то сквозь пузатые и вытянутые бутылки, выстроившиеся на полках за барной стойкой. Легонько стукнув пустым бокалом о деревянную поверхность, он повернулся к залу и заметил своих сокурсников. Подумал немного, потом поднялся и направился к их столику.

– Привет, Фернан. Виски будешь? – Билл показал на бутылку с черной этикеткой.

– Нет. – Фернан покривился. – Хельга в больнице.

– Как?! – взвился Дардан.

– Спокойно, – удержал его Билл, – и что с ней?

– Не знаю, какой-то приступ. Гюнтер к ней поехал. – Фернан повернулся и пошел к выходу.

– Чего ты задергался? – Американец несильно стукнул Дардана кулаком в плечо. – Расслабься.

– Что с ней могло случиться?

– Истерика бабская какая-нибудь. Чем ей сейчас хуже, тем нам потом будет лучше! – Билл потянулся за бутылкой, налил себе два глотка и залпом выпил. – А знаете что, – он наклонился над столом, – давайте ее навестим?

Гюнтер разговаривал с врачом в больничном холле, когда заметил своих студентов у стойки регистратуры. Дождался, пока один из них увидит его, и махнул рукой.

– Это мои студенты, – пояснил он доктору, – они учатся вместе с Хельгой.

Врач пожал руки молодым людям:

– Навестить пришли? Это хорошо. Позитивные эмоции ей сейчас не помешают. – Он внимательно посмотрел на букет ярко-желтых роз, который держал Билл. – Только посещение короткое: проведали, и все.

– А что с ней, доктор? – Билл сделал заботливое лицо.

– Небольшой нервный срыв. Ничего страшного. Завтра мы вашу Хельгу отпустим.

Хельга полулежала на койке, одна в двухместной палате. Успокоительный укол сделал все вокруг и внутри безразличным. Перенесенные события и эмоции никуда не исчезли, они жили в ней, но почти не трогали, как будто она наблюдала за всем со стороны. В этом состоянии Хельга увидела, как открывается дверь ее палаты, как входят в накинутых на плечи белых халатах знакомые ей люди, как ставят в принесенную медсестрой прозрачную вазу желтые розы, а потом говорят что-то о своей дружбе и нежной привязанности. Хельга улыбалась, кивала и позволяла Дардану касаться своей руки.

– Хельга, ты, главное, не чувствуй себя одинокой, – говорил Билл, – мы, я всегда буду рядом. Такая девушка, как ты, никогда не должна страдать от одиночества, обнимать непонятные, несуществующие призраки. Нужно жить в реальности… – Врач уже провожал гостей из палаты и закрывал за ними дверь.

Хельга повернулась на кровати, закрыла глаза, и тут прозрачный студенистый кокон в ее голове словно вскрыли острым предметом. Она села, дотронулась до пола ногами в полосатых цветных носках и открыла тумбочку. Рядом с изуродованной фотографией прадеда юная девушка, стоя на коленях, обнимала не касавшуюся земли фигуру мужчины без лица…

Через час Хельга, в похожей на ночную сорочку рубашке, темно-серых лосинах, в ярких полосатых носках и тапках, выходила из такси около дома Гюнтера. Таксист остался терпеливо ждать, пока эта странная, немножко мутная девушка наконец принесет обещанные за проезд деньги. Она уже пыталась найти кого-то в другом районе, недалеко от центра города, но ее друга в той квартире не оказалось. И когда ей открыли дверь в этом доме, таксист облегченно вздохнул.

Гюнтер впустил Хельгу, расплатился с водителем и, закутав девушку в большой мохнатый плед, почти час слушал ее признания про отношения с Димом, про их философские разговоры, про глупые подозрения и неожиданное прозрение на больничной койке после посещения Билла.

– Что теперь делать? – Она пила чай из большой фарфоровой чашки с изящной розочкой на боку.

– Он улетает сегодня ночью из Мюнхена, я знаю номер его рейса. – Гюнтер посмотрел на часы. – У нас еще четыре часа. Если у тебя есть желание и силы, мы можем перехватить его там, в аэропорту, и поговорить.

Хельга посмотрела на него ожившими глазами.

– Я думаю, он должен все понять, – ответил ей Гюнтер.

Они ехали в аэропорт на машине Гюнтера. Синий кроссовер брызгал из-под колес еще не успевшим испариться дождем и менял оттенки цвета, повинуясь заходящему среди рваных туч солнцу. Заметив, что Хельга задремала, Гюнтер выключил радио и вел машину молча.

Свернув на стоянку аэропорта, Гюнтер медленно поехал вдоль рядов отдыхающих машин, отыскал свободное место и, включив заднюю передачу, припарковал свой автомобиль. Хельга по-прежнему спала под действием транквилизаторов. Он не стал будить свою студентку, закрыл машину и пошел в терминал.

У стойки, где уже завершалась регистрация на московский рейс, он выяснил, что Дим еще не появлялся. Гюнтер взял журнал и сел в кресло. Он небрежно листал глянцевые страницы, часто отвлекался и смотрел куда-то в сторону летного поля. Потом, словно очнувшись, возвращался в поверхностный мир броских фотографий и коротких подписей.

– Самолет на Москву уже в воздухе, – девушка за стойкой регистрации грустно улыбалась, – вашего друга на борту нет.

– Да? – Гюнтер вздохнул. – Спасибо.

Он посидел еще, бросил журнал на столик, поднялся и пошел к выходу. На улице опять моросил мелкий дождь. Гюнтер добрел до парковки и, облокотившись на крышу своей машины, долго смотрел сквозь мокрое импрессионистическое стекло на подсвеченное уличным фонарем улыбающееся во сне лицо Хельги, и завидовал этому русскому парню…