Текст книги "Архив Шевалье"

– Что вы такое говорите? – вмешалась в разговор рыдающая дама. – Свобода – это справедливость!

– Вот как? – обрадовался Саня новому повороту темы. – Справедливость, говорите? То есть вы искренне полагаете, мадам, что свобода позволит вам, в случае чего, отстоять в суде свои права – те самые, что бесчеловечно попираются сержантом Мурашовым? Вы делаете мне смешно! Может быть, вы еще надеетесь, что олигархи и прочие состоятельные людишки станут исправно платить налоги и обеспечивать тем самым вам достойную старость? Путаете вы все, господа! Вы не свободу взалкали, а счастливую жизнь! А свобода – это только трудная дорога к этому счастью. Не всяк ее пройдет!..

Саня был убедителен и красив в своем порыве донести до непонятливых собеседников правду о свободе и справедливости. Он уже находился в самой гуще очереди и картинно размахивал поврежденной рукой. Потом глянул на нее, вспомнил о травме и бережно прижал ее к груди.

– А руку мою, вами отдавленную, можно сказать – раздробленную напополам, кто мне вернет, а? – обратился он к экзальтированной особе. – А квартиру, которую отобрали паскуды судейские, кто мне вернет? А страну нашу великую? А? Беляев, говорите? – Саня сурово разглядывал лица своих собеседников, и они, сильно смущаясь, почему-то опускали глаза и не знали, что ответить разговорившемуся оборванцу. – И страну свою ты не знаешь, очкастый! Судишь о ней по одной статейке в «Московских новостях»! Или вот по этой книжке! – Дурманов ткнул в сочинение Рыбакова, которое тот бережно прижимал к груди. – Талантливый, скажу вам, человек, этот Анатолий Наумович. Я ему давеча говорю: «Как же так, Анатолий: ты прежде пионеров героил, которые вместе с революционными матросами недобитых белогвардейцев вылавливали, а теперь вот врешь про Сталина, который якобы чуть ли не самолично Кирова умертвил?» А он мне в ответ: «Вы, Александр Вильгельмович… – Александр Вильгельмович – это я, – …вы, – говорит, – не понимаете противоречивого хода истории. Вот, – говорит, – я ее переосмыслил, и взглядом литератора пронзил ее противоречивую толщу, и постиг писательской интуицией, что именно Иосиф Виссарионович приказал застрелить любимца партии товарища Кирова с целью объявить по всей стране гонения на непокорных делегатов семнадцатого партсъезда и прочих недовольных сталинским режимом».

«Как же так, – возражаю я, – ведь сегодня, когда открылись архивы, каждый питерский школьник знает, что товарищ Киров был убит за свои постельные подвиги: накуролесил с одной милой дамочкой, а ее муж, некто Николаев, не стерпел такого оскорбления и отомстил обидчику. Ладно бы вы, – говорю, – эту фантазию лет сорок назад учинили! Но сегодня… Не стыдно, Анатолий Наумович?»

А он мне: «Примитивно мыслишь, Александр! Нету у тебя полета мысли и глубины исторического прозрения. Быть тебе на свалке истории!»

И ведь прав оказался, провидец хренов! Я вот на вокзале бомжую, а он очередное поколение советских людей в заблуждение вводит и литературные премии пропивает с собратьями по историческому прозрению. Свобода, брат…

– Так вы что, с ним лично, с Рыбаковым?… – задохнулся от счастья очкастый.

– Конечно, лично! – махнул рукой Саня. – Мы с ним с одного года. Вместе начинали когда-то. Я потом сел по «Ленинградскому делу», а он как раз в гору пошел, свой «Кортик» написал. Вот так и живем, – печально подытожил он. – Историю изучаем по Рыбакову, а настоящее, прости господи, по Нуйкину. Стыдно! Я ведь именно от стыда выбрал свою нынешнюю свободу. Поскольку вашей свободы не хочу. Увольте.

Женщина перестала плакать и стала лихорадочно рыться в сумке.

– Вот! – протянула она Сане пять рублей. – Возьмите! Я нечаянно!

– Думаете, откажусь? – сурово взглянул на нее Саня. Потом перевел взгляд на свою ладонь, которая почти приняла свой первоначальный вид. – Нет, не откажусь! Колян, вставай! Там, в другом зале, круглосуточный книжный киоск есть. Пойдем купим томик Кортасара, почитаем на ночь. А вам всем – не хворать. И смотрите у меня!

Саня погрозил всем грязным пальцем, закурил и похромал в другой зал, толкая перед собой все еще не проснувшегося Коляна…

Москва, …1986 года. Покушение

У Гавриила Христофоровича Дьякова была насыщенная жизнь. Гражданский форум в поддержку Михаила Горбачева (ГРАФМИГ) переделали в Форум поддержки Беляева (ГРАФБЕЛ). Заместителем Дьякова избрали Скорочкина, который стремительно набирал политический вес в ближайшем окружении Беляева.

Дьяков на радостях помирился с Лерой Старосельской и даже предложил ей войти в состав президиума форума, но Лера гордо отказалась.

– Я не могу там, где КПСС, – тихо ответила она. – Я за Беляева, но против КПСС. Не могу, извините…

– Лера, да ты посмотри, что он с этой КПСС делает. Он же ее уничтожает! Он ее генсек, и он же ее в гроб загоняет! Видимо, замысел у него такой. Он на этой почве уже со всей старой гвардией перессорился. Старики пачками выходят из КПСС и уже начали формировать свою альтернативную коммунистическую партию – КПРФ. Что, правда, абсолютно противозаконно, так как у нас по Конституции однопартийная система. Он вовсе не коммунист, Лера! Он антикоммунист с партбилетом в кармане.

– Разве он не вышел из партии тогда, на пленуме?

– Как он мог выйти, когда его генсеком избрали? Другое дело, что теперь даже не поймешь – какой партии он генсек. В его партию сейчас ринулись все, кого раньше к ней на пушечный выстрел не подпускали. Вернулись те, что выходили по политическим соображениям. Восстановились пьяницы и развратники, спекулянты и фарцовщики, педики и лесбиянки. Коммунистами стали все новоявленные капитаны бизнеса. Эмигранты вступают тысячами. Представляешь, возвращаются из Израиля, из Штатов, из Австралии даже – и прямиком в КПСС записываются. Недавно вон внук Деникина записался и тут же предложил Ленина в мавзолее на своего деда поменять. Но предложение пока не принято.

– Все равно не пойду! – твердо сказала Лера. – Я лучше… свою партию создам!

– Лера! Ну-ка посмотри на меня. Ты что, с ума сошла? Ну какая партия, Господи?

– Я уже все продумала. Это будет партия радикально-демократического действия. Мы решили ее назвать глобально: «Перестройка, демократия и мир» – ПЕРДИМ сокращенно.

– Как-как? – изумился Дьяков. – Звучит как-то не очень благозвучно.

Лера непреклонно сверкнула глазами:

– Это мы специально придумали. Для вызова! Мы еще посмотрим, кто кого! – Она наклонилась к Дьякову и шепотом, таинственно округлив глаза, сказала: – Скоро будет отменена шестая статья Конституции, о руководящей и направляющей роли КПСС. И когда будут свободные выборы в Государственную думу, наша партия их выиграет, вот посмотрите.

– Лерочка, о чем ты? Какая Дума? Откуда ты это все взяла? Даже если и будут свободные выборы в эту… как ты сказала? Думу?…то их выиграем мы – новая старая партноменклатура. Ведь это только кажется, что в стране что-то изменилось. Ну развалится скоро СССР, так ведь его уже почти нет! Беляев добивает этого монстра, чтобы сохранить свою власть в России. У него нет выбора! Но Беляев – умница! Он создает новую номенклатуру, которая непобедима. Знаешь что, – поколебавшись, предложил Дьяков, – приходи сегодня вечером в наш Центр политических исследований – сокращенно ЦЕПИС.

– Как?

– ЦЕПИС… Что, тоже неблагозвучно?

– Особенно если по-украински, – мстительно произнесла Лера.

– Бог с ним, с благозвучием. Ты приходи, будет весь узкий беляевский круг. Это он сам придумал – раз в неделю собираться этим кругом и обсуждать все проблемы. Это сегодня – мозг страны!

– А печень у этого мозга здоровая? Не барахлит? – едко уточнила Лера.

– Ты знаешь, как ни странно, но на работе он не пьет. Держится! Правда, по выходным… пока не можем взять этот процесс под контроль. С охраной своей бухает. Но это – пусть! По-другому уже не будет. Придешь?

– Приду, – буркнула Лера.

…ЦЕПИС занимал старинный особняк в центре Москвы, переданный этой организации Указом Беляева, который к тому времени уже совмещал две должности – генерального секретаря ЦК КПСС и председателя Верховного Совета СССР. Но Указ был составлен так хитро, что разрешал впоследствии оформить особняк как собственность учредителей центра. А учредителей и было-то всего двое – Дьяков да Скорочкин.

Как раз истек месяц, в течение которого нельзя было переоформлять здание в собственность. И теперь Женя Скорочкин, как человек более пронырливый и со времен Плодовощторга, хорошо понимающий толк во всякого рода махинациях, энергично занимался оформлением здания в личную собственность.

Добыв очередную нужную бумагу, он радостно жмурился и говорил Дьякову:

– Эх, Гаврюха! Кто раньше жил, тот и теперь будет жить! Это я, конечно, про себя больше! Но и ты молодец! Растешь на глазах. Как ты ловко тогда этого эстонца в туалете нашел! Молодец! Мы ведь его потом официально из страны выслали за антигосударственные высказывания, направленные на разжигание межнациональной розни и разрушение единства федеративного государства. Говорят, он в Германию уехал… Одним словом, молодец ты!

Дьяков зарделся от похвалы, а Скорочкин между тем наращивал масштабы мечтаний о счастливом будущем:

– Здесь мы с тобой ресторан откроем. – Евгений Иванович раскинул руки, словно намеревался обхватить все здание целиком. – Лучше всего японский. Сейчас все на эти суши кинулись… А три верхних этажа отдадим под пятизвездочную гостиницу. Представляешь, сейчас на всю Москву нет ни одной гостиницы в пять звезд! А у нас будет! Уже через год! Заживем, старик! Так заживем, как мало кто живет даже там у них, в мире капитала.

– А куда же центр денем?

– Наивный ты, Гавриил, ну прямо как дитё малое! Кому этот центр нужен будет через год? И потом, как станем собственниками, так сразу скажем этим баранам: «Все, господа! Покуражились, и хватит! Prawet, так сказать! Частная, если хотите знать, собственность!» И коленом их под зад! Коленом!!!

– И Беляева? – задыхаясь от ужаса, уточнил Дьяков, которому казалось странным, что и по отношению к генсеку можно вести себя столь вероломно.

– Ну ты даешь, Христофорыч! А зачем, ты думаешь, мы этого обезумевшего алкаша на трон сажали? Чтобы он властью потешился? Нет, дорогой, совсем не для этого! Вот пусть сначала все, что надо, разрушит, раздаст хорошим людям страну нашу, а потом… потом будем ее собирать заново. Лет пятнадцать у нас на это уйдет. Успеем попользоваться…

Дьяков пугался этих нахальных и одновременно пронзительно привлекательных речей Скорочкина, так как был человеком скромным и нерешительным. Он не мог представить себя владельцем ресторана, а тем более гостиницы.

А Скорочкин продолжал его соблазнять прелестями богатой жизни.

– Знаешь что, Дьяков! Хватит тебе интриговать! Все эти форумы, центры… Операция «Беляев» заканчивается. Начинается операция «Москва»! Давай возьмем ее, куполастую! Представь, ты мэр столицы самого большого в мире государства.

– Мэр?

– Ну не мэр, конечно, а председатель Моссовета по-нашему. Это почти то же самое, что мэр! А может, даже лучше. Знаешь почему?

– Я уже боюсь, Женя. Ну посмотри, какой я мэр?

– Я спросил: ты понял, почему председатель лучше мэра? – грозно повторил Скорочкин.

– Нет, не понял, – тихо ответил Дьяков.

– А я тебе скажу! Потому что ты ответственность за все несешь не один, а вместе со всей этой шоблой – депутатами Моссовета. Продаешь ты мне, к примеру, какой-нибудь лакомый кусочек Москвы – Красную площадь, скажем. Причем продаешь за смешные деньги, за какой-нибудь миллион рублей. Обрати внимание, Гавриил: продаешь ее вместе с мавзолеем, который нам понадобится для организации международных симпозиумов по вечному сохранению человеческих останков, вместе с Кремлевской стеной, которую можно использовать для погребения родственников и друзей…

– Зачем тебе мавзолей, Женя?

– Я для примера! Вот представь, сидят эти депутаты и дружно за продажу Красной площади голосуют. А ты хмуришься и говоришь им: «Воля ваша, товарищи, но ведь это общенародное достояние! Как же вы так опрометчиво голосуете?» А они глаза прячут и кнопки жмут, жмут, жмут! А ты вздыхаешь и говоришь опять: «Воля ваша, товарищи!»

– А почему они кнопки-то жмут? – не понял Дьяков.

– Да потому, болван, что я с ними давно договорился. С каждым! И потратил на это… ну пусть еще один миллион рублей. Что, много? А как ты думал? Скоро без взятки вообще ничего нельзя будет сделать. Но, с другой стороны, подумай: миллион в казну и миллион этим голодным народным избранникам. Они ведь раньше гнили в своих лабораториях, дышали каким-нибудь азотом или, того хуже, сидели без свинцовых трусов, то есть практически голой жопой, прямо на атомном реакторе. Кто в актерах прозябал, кто изображал непризнанного гения кисти… Большинство сильно пьющие… Многим из них за сорок, Гаврюша! Жизнь уже почти мимо прошла, и только колошматила их по башке, а кого и ниже пояса! Они, Гавриил, обижены навсегда! Даже если их завтра всех сделать долларовыми миллиардерами, они все равно будут брюзжать на кухне и костерить власть!

– Я, между прочим, тоже из науки… – обиделся Дьяков.

– Так ты и есть такой же, как они. Такая же вечная рвань… Кто там еще остался?… Ах да! Еще эти, которых из армии поперли по причине полной непригодности к военной службе. Есть, конечно, среди депутатов с десяток серьезных ребят – солнцевские, ореховские, два татарина с тяп-ляпа[17]17
  Перечислены названия известнейших в стране бандитских группировок.


[Закрыть]. Этим, конечно, не деньги нужны, а покровительство. И у нас с тобой «есть его»! – схохмил Скорочкин. – Ну понял? Всего два миллиона рублей за Красную площадь вместе с Мининым и Пожарским: один миллион на взятки этим недоноскам из Моссовета, а второй в казну! И все, Гавриил! Красная площадь наша! Обнесем ее «колючкой» и будем за деньги экскурсии пускать, – мечтательно закончил свой монолог Скорочкин…

– Женя! Скажи, что ты шутишь! Ну нельзя же так. Нехорошо все это…

– Про площадь – шучу, конечно! А в остальном – никаких шуток. Сейчас приедет Беляев, и мы сегодня же договоримся о том, чтобы тебя двинуть на должность председателя Моссовета! Москва будет наша, поверь мне.

…Беляев появился ровно в 21:00. Он по старой аппаратной привычке никогда не опаздывал и приходил на встречу секунда в секунду. Он вошел в зал в сопровождении своей многочисленной охраны. Был абсолютно трезв и, может быть, поэтому необычайно мрачен. Но главное – на голове у генсека красовался мотоциклетный шлем. Причем шлем был явно на пару размеров больше, чем нужно, отчего налезал на глаза и Беляев все время делал бодливое движение головой, норовя сдвинуть шлем повыше.

– Здравствуй, Боренька! – двинулся ему навстречу Скорочкин, широко раскинув руки согласно новой моде, предписывающей обниматься при встрече. Он, конечно, обратил внимание на шлем, но решил сделать вид, что его это вовсе не волнует.

Между тем Беляев молча отстранился, давая понять, что не намерен обниматься, и сел во главе огромного овального стола.

– Где народ? – угрюмо спросил он.

– Да опаздывает, как всегда! Ты же знаешь, Боря, этих людей дисциплине обучить невозможно. Если уж коммунисты за семьдесят лет ни тюрьмами, ни лагерями не научили их дисциплине, то мы со своей демократией и подавно никогда не научим.

Беляев обиженно поджал губы и аккуратно стал стаскивать шлем с головы. Только тут Скорочкин сообразил, почему Беляев заявился в шлеме. Пару дней назад ему сделали пластическую операцию по приживлению нового искусственного уха, изготовленного из хрящей молодого шимпанзе. Причем сам Скорочкин и подсказал ему эту идею: мол, хватит уродством народ возбуждать. Было время, когда без уха ты нравился людям больше, чем если бы оно у тебя было. Но теперь ты генсек и почти президент. Надо, чтобы было два уха.

– Ну как? – настороженно спросил Беляев, медленно поводя головой то в одну, то в другую сторону.

У Скорочкина натурально шевельнулись волосы, а Дьяков даже издал какой-то звук – он, видимо, хотел сказать «ой!», но вовремя зажал ладонью рот и получилось «у-у-у!».

Беляев строго взглянул на него и спросил:

– Что, очень плохо?

Скорочкин, у которого волосы уже вернулись на свое место, опустил глаза и тихо спросил:

– А ты сам-то видел?

– Видел, – вяло махнул рукой Беляев. – Они, хирурги эти недоделанные, сказали, что скоро сравняются.

– Кто?

– Да уши. Что, совсем хреново?

– Понимаешь, Борис, у тебя искусственное ухо розовое и маленькое, как у младенца, а свое – темное и покусанное, как у раненого динозавра. Куда они смотрели, твои хирурги?

Беляев аж подпрыгнул.

– Что ты несешь?! Розовое – это же мое ухо, родное. Оно же теплое. – Беляев для верности потрогал ухо и удовлетворенно кивнул: – Говорю же, теплое. А это… – Он помрачнел, пытаясь скошенными глазами заглянуть себе за щеку, – …это какое-то черное и холодное. Это не мое! Это то, которое только что пришили!

Скорочкин захлебнулся от возмущения:

– А вы куда смотрели, идиоты несчастные?! – налетел он на охрану. – Как водку с вождем жрать, так вы первые, а когда ему ухо не то вшили, вас нет. Вы где были, янычары хреновы?

– В коридоре мы были! – ответил за всех тот, что был с Беляевым еще с Краснодара. – Он когда вышел, уже в шлеме был. А спрашивать как-то неловко. Я же не могу ему сказать: сними шлем, дай посмотреть… Но вы не беспокойтесь, Евгений Иванович! Люди уже поехали с хирургами разбираться. Если что, мы из них доноров сделаем. Их уши и пришьем, причем оба, чтобы одинаковыми были.

– А мое, то, что теплое, его тогда куда? – недоуменно спросил Беляев.

Охранник тяжело вздохнул.

– Тут, Борис Нодарьевич, выбора нет! С такими ушами, как сейчас, вам на люди нельзя. Шок будет! Поэтому надо либо все назад вернуть, как было, либо оба уха менять, чтобы красиво сидели. Иначе ничего не получится.

– Да, Борис, – согласился Скорочкин, – он прав. А пока надень-ка шлем, вон идут наши демократы. Не надо, чтобы они тебя с такими лицевыми дефектами наблюдали. Здравствуйте, Антон Борисович! – поприветствовал он почти без паузы входящего в зал высокого блондина. – А это кто с вами? Мы же договаривались – если кого-то нового приводите, предупреждайте!

– А я и предупредил, – спокойно ответил блондин. – Только не вас, милейший, а Бориса Нодарьевича! Хочу вам представить, господа: полковник Цапля, воевал в Афганистане, десантник.

– Честь имею! – рявкнул полковник утробным басом. – Где есть тигр, я его буду укротить?

– Чего-чего? – изумленно переспросил Скорочкин.

– Шутка! – еще гуще произнес Цапля. – Это из фильма «Полосатый рейс». Я его как посмотрел еще в первом классе, так и шучу теперь, как тот укротитель из фильма. Не постоянно, конечно. Только когда здороваюсь.

– Ладно! Не придуривайся! – Антон Борисович Братский хлопнул полковника по могучей спине. – Он умница и интеллектуал, каких мало, но иногда специально гнет из себя солдафона. Эпатирует! Характер у него такой: всегда все делать с вызовом! Вот кого надо в министры обороны, Борис Нодарьевич! А не этого вашего Пашу Запорожца. И даже не вашего Плотникова, господин Скорочкин. Я же знаю, что вы уговариваете генсека назначить на эту должность вашего пожирателя партбилетов.

– Хватит! – хлопнул по столу Беляев. – Кстати, а почему вы моего министра Пашей Запорожцем называете? Он же вовсе не из Запорожья. Он вроде бы родом из деревни где-то под Рязанью.

– «Запорожец», Борис Нодарьевич, пошло не от географии, а от манер вашего министра. Ничем не гнушается. Взятки «Запорожцами» берет, причем даже с ручным управлением.

– А зачем ему «Запорожцы»? – искренне удивился Беляев. – Да еще с ручным управлением. Он же вроде не инвалид?

Братский хмыкнул:

– Да потому что доступ к ним имеет. Ему предписано эти машины выдавать тем, кому положено, причем бесплатно, а он их продает на сторону.

– Проверю! – грозно сказал Беляев. – Если правда – башку ему сверну. А если врешь, то тогда тебе, Братский, сверну…

Пока они обсуждали министра, комната постепенно наполнилась людьми, которых очень трудно было представить членами одной команды, настолько они отличались друг от друга. Разным было все: возраст, манера одеваться, поведение и даже запах. От одного, высокого стройного брюнета в обтягивающей черной «водолазке», нестерпимо пахло дорогими французскими духами, причем, похоже, женскими. Брюнет жеманно улыбался и делал многозначительные знаки входящим мужчинам: кому-то подмигивал, другому посылал воздушный поцелуй, а одного даже пытался похлопать ниже спины.

А рядом с ним подпирал стену крутым плечом лысоватый, рано ссутулившийся мужичок, прятавший руки с грязными ногтями за спину. От него стойко пахло бензином и еще чем-то непередаваемо знакомым – похоже, это был запах промасленного железа, знакомый каждому с детства, кто делал себе самокат с подшипниками вместо колес или консервировал на зиму велосипед, заботливо смазывая все металлические поверхности густым слоем солидола. Правда, сегодня к этим запахам добавился едва уловимый запах спиртного…

Это был рабочий Николай Осокин, которого Беляев неожиданно предложил избрать первым секретарем подмосковной парторганизации. Осокин сильно смущался, попадая в окружение журналистов, актеров и прочей развязной творческой интеллигенции. Он почти всегда молчал. А когда к нему обращались с прямым вопросом, то мгновенно густо покрывался от волнения красными пятнами и произносил одну и ту же, подсказанную кем-то фразу: «Я как раз сейчас размышляю над этим вопросом. Давайте вернемся к нему через неделю». После такого ответа от него тут же отставали, а Осокин мысленно благодарил человека, научившего его не оставлять собеседнику никакого шанса на продолжение беседы.

В этот раз Коля хлопнул сто граммов для храбрости, и его в тепле стало развозить. На пике алкогольного дурмана Осокин заметил, что в зал, как-то боком, удерживая на лице выражение глубокой печали, проникает редактор «Фары перестройки» Длинич, только что вернувшийся из очередной поездки в США и опубликовавший в своем журнале очерки об американском рабочем классе. Смысл публикации сводился к тому, что американские работяги всегда энергично борются за свои права, объединяются в профсоюзы, а если надо – выходят на многотысячные демонстрации и перегораживают тяжелыми грузовиками центральные улицы американских городов. Поэтому и зарплата у них доходит до десяти тысяч долларов в месяц. «Вот и у нас бы так, в цитадели мирового социализма, – заканчивал статью Длинич. – Может, тогда и в СССР наконец-то появится настоящий рабочий класс – богатый и активный».

Реакцию Осокина на статью усугубляло то, что он впервые увидел доллары примерно за неделю до ее появления. Ему их дал в конверте Дьяков как участнику заседаний Центра политических исследований. Он похлопал Осокина по плечу и загадочно произнес, заметив Колино смущение: «Берите, не стесняйтесь. Вы давно уже заслужили этот скромный дар. Мы не платим своим людям в рублях. Сейчас это ненадежно…»

В конверте было три сотни, позволявшие приобрести не самый шикарный, но все же импортный цветной телевизор, о котором Коля давно мечтал. Разглядывая диковинные бумажки, Коля буквально захлебывался от смущения и счастья.

И вот теперь он узнал из статьи про зарплату в десять тысяч «зеленых».

Конечно, если бы не водка, он, наверное, промолчал. Но алкоголь бодрил, и Осокин решительно двинулся навстречу Длиничу.

Тот как раз раскланивался с Беляевым и очень удивился, когда Коля бесцеремонно хлопнул его по плечу.

– Послушайте, товарищ… как вас там… Коротич!

– Длинич! – поправил тот.

– Э-э нет! Какой же вы Длинич? Посмотрите-ка на себя! Вы настоящий Коротич! Слушай, давай на ты. Так проще…

Вокруг стали затихать, с удивлением прислушиваясь к тому, что говорит вечно молчащий Осокин.

– Так вот! – продолжал Осокин. – Ребята из нашего цеха велели тебе передать, чтобы ты свои вшивые доллары засунул себе в задницу.

– Не понял? – удивился Длинич.

– Что ж тут непонятного! Берешь, сворачиваешь в трубочку… ну и дальше все получится автоматом. Ты кого в пример нам ставишь, провокатор?… Наймит империализма?!

В этом месте громко икнул Беляев, и Коле показалось, что он произнес что-то вроде «точно!», так, мол, и есть.

Коля приободрился.

– Ты куда толкаешь рабочий класс, провокатор? Поп Гапон! Блюмкин недобитый! Рабочие напрягают свою тугую спину в поддержку преобразований товарища Беляева! А ты? Совесть у тебя есть, когда ты предлагаешь нам «КамАЗами» улицы перекрывать? Или, может, ты хочешь видеть нас на американских «катерпиллерах»? Может, ты считаешь, космополит говорливый, что улицы лучше перегораживать ихними автомобилями? А?

Беляев с удивлением посмотрел на Осокина, который на глазах раскрывался с новой стороны. «Надо сделать его «первым»! Точно! – подумал он. – Этот справится! Гляди-ка, как он громит этого прохвоста Длинича…»

– Раскусил я твою заботу о нас, работягах! – напирал Осокин. – Ты хочешь, чтобы мы тут нашу страну раскачали! Развалили ее, несчастную! Ты потом, конечно же, дернешь в свою Америку, а развалины опять мы разгребать будем, работяги простые! Не так, что ли?

– А ведь прав он, наш рабочий! – неожиданно вмешался в разговор Беляев. – Ты, Виталий, – обратился он к Длиничу, – посмотрел бы вокруг, что ли! Как зажег свою «Фару» при Горбачеве, так и не можешь остановиться. Улицы все уже осветил, теперь по закоулкам шаришь!

– Это мои политические принципы, Борис Нодарьевич!

– Чт-о-о? – грозно переспросил Беляев. – Принципы, говоришь? А деньги у американцев брать за свою, так сказать, политическую деятельность – это тоже часть твоих принципов? Ты думаешь, я об этом не знаю?

– Слышь, Коржиков! – обратился он к своему главному охраннику. – Ты покажи-ка нашему товарищу редактору, что о нем пишет в журнале «Шпигель» некто Майсснер. Ты мне на днях перевод показывал… Так вот, этот Майсснер прямо называет тебя, Виталий, американским агентом. Говорит, что вовсе не бескорыстно служишь ты идеям демократии, советует мне держаться от тебя подальше – продаст, мол, на первом повороте. Что скажешь?

Длинич решительно встал и двинулся к выходу. Возле дверей он на секунду задержался, как бы додумывая ответ, повернулся и пафосно произнес:

– Если Америка служит утверждению демократии во всем мире, то я не считаю для себя зазорным служить Америке!

Осокин тут же сунул два пальца в рот и пронзительно свистнул. Длинич присел от неожиданности и неловко вывалился за дверь, за которой тут же что-то загрохотало, а в комнату ввалился усатый полковник со Звездой Героя Советского Союза на мундире.

– Что тут происходит? Редактор выбежал от вас на четвереньках, и я наступил ему на руку. А вы, Борис Нодарьевич, почему в шлеме?

– Все, хватит! – перебил его Беляев, поправляя на всякий случай шлем. – Давайте о деле! Начинай, Скорочкин.

– Друзья, на повестке один вопрос: Москва! – обратился к присутствующим Скорочкин. – Жалко, что уполз Длинич! Именно в его «Фаре» была опубликована стенограмма закрытого заседания нынешнего руководства Моссовета. Они фактически готовят государственный переворот. Предлагают на должность председателя Моссовета какого-то Лыжкова или Лужкова. Там, в стенограмме, и так и так его называют. Мы сейчас разбираемся, кто это такой. Но в любом случае нельзя нам допускать этого… Ляжкова. Надо своего ставить. – Скорочкин сделал паузу и поднял руку наподобие того, как это делают ученики в школе. – Имею предложение, Борис Нодарьевич!

– Давайте ваше предложение! – согласился Беляев, который обожал, когда даже в простых ситуациях у него спрашивали разрешения. Он, к примеру, всех приучил к тому, что во время заседаний никто не мог без его разрешения покинуть помещение. А если у кого-то возникала такая необходимость – к примеру естественная, – то даже в этом случае он требовал, чтобы человек встал и публично отпросился у него по нужде – Ну и кого вы видите на этом месте?

– Дьякова вижу, Борис Нодарьевич! Человек наш, проверенный! В коррупции не замечен. Коренной москвич к тому же!

– Так он же не знает, чем канализация от кулинарии отличается! – резко вмешался в разговор Братский. – Провалит все! Тут надо…

– А это вы зря, Антон Борисович! – перебил его Беляев. – Мы живем в новое время. Зачем ему канализация? Для этого он человека наймет. А вот линию политическую провести – это не каждому дано. Вас, к примеру, я бы на Москву не пустил, Антон Борисович! – строго добавил Беляев. – Вас надо для разрушения использовать. Приватизацию, к примеру, провести в стране! Это как раз по вашим возможностям. А столица – тут другое нужно! Тут надо людей любить, как бы это странно ни звучало.

– Борис Нодарьевич, – неожиданно вмешался седовласый академик из Ленинграда. – А как же демократия?

– Какая такая демократия? – недоуменно поднял брови Беляев.

– Так ведь председателя Моссовета выбирают из числа депутатов, а Дьяков сегодня не депутат.

– Скверно! – согласился Беляев. – Скверно, что не подумали заранее. Значит, так! В течение недели надо сделать его депутатом.

– Так ведь не изберут! – не унимался академик. – А если и изберут в депутаты, то вряд ли изберут председателем. Там тайное голосование. Это демократичная процедура.

– Доверьте этот вопрос мне, Борис Нодарьевич! – вмешался Скорочкин. – Дьякова в Моссовет мы уже выдвинули. Правда, он сам слышит сегодня об этом впервые. Выборы как раз через неделю, Борис Нодарьевич!

Скорочкин весомо помолчал с полминуты, давая Беляеву осознать, что он, Скорочкин, вносит вполне подготовленное предложение.

– Но к замечанию академика нашего, Дмитрия Ивановича, следует прислушаться, – согласился Скорочкин. – Он прав, как всегда. Недаром у него имя и отчество как у Менделеева. Оба они гении – и Менделеев, и наш Дмитрий Иванович! Только Менделеев он кто – химик? А вы? – обратился Скорочкин к академику. – Вы физик-ядерщик! А я пришел из торговли, знаете ли. Поэтому я знаю, как продать товар подороже и купить подешевле. Дьяков – мой товар. И я его продам Моссовету так, что они даже не поймут, что они купили. Купят, даже не охнут! А уж избиратели – эти вообще без всяких там премудростей за него проголосуют. В Москве всего один свободный округ – Южное Бутово. Как раз во всем округе уже два месяца нет горячей воды. Я специально придерживал решение этого вопроса к выборам. И вот представьте, забили предвыборные барабаны – и тут появляется Гавриил Христофорович, весь в белом. «Все обещают, только я делаю!» – говорит он избирателям и за два дня обходит все дома, причем каждому встречному обещает, что завтра же горячая вода появится! Снова бьют барабаны, и бац! – вода есть! Что сделают люди? Правильно! Они скажут: этого кудесника надо в Моссовет. А уж там… – Скорочкин хищно ухмыльнулся, – …там все решит предварительная работа с каждым депутатом. Они за честь почтут отмеченный, где надо, бюллетень сперва мне показать, а потом уже в урну опустить, так сказать, в процедуре тайного голосования! Единогласно изберут! Может быть, только татары заупрямятся, так как считается, что этот, как его, Ляшко…