Текст книги "Архив Шевалье"

«Жалко, что она не взорвалась!»

«Совершенно секретно.

Указ председателя президиума Верховного Совета СССР

За мужество и героизм, проявленные при задержании опасного преступника, наградить полковника Цаплю Леонида Брониславовича именным оружием и присвоить ему очередное звание

ГЕНЕРАЛ-МАЙОР,

Председатель президиума Верховного Совета СССР Б. Беляев, Москва, Кремль».

…Эту странную историю обсуждала вся Москва. Да что там Москва! Гудела слухами и пересудами вся страна. Еще бы: покушение на первое лицо в государстве. Последний раз такое случилось при Брежневе, в которого стрелял какой-то безумец.

О том, что произошло в старинном особняке в центре Москвы, не знал толком никто. Рассказывали, что на Беляева напал хорошо вооруженный отряд военных, которые хотели его убить и осуществить в стране государственный переворот. Они якобы намеревались вернуть из Фороса Горбачева, который находился там уже третий месяц, но доблестная охрана генсека перебила всех нападавших. Беляев же чудом избежал гибели и в тот же вечер, чтобы успокоить народ, обратился к нему с экранов телевизоров в прямом эфире. Он призвал к бдительности и пообещал сурово покарать антиперестроечные силы, которые хотят погубить молодую советскую демократию.

Другие утверждали, что перестрелка возникла между соратниками, которые перессорились и начали палить друг в друга. Половина погибли в перестрелке, остальные, прикрывая Беляева своими телами, вывели его из особняка и спасли. После чего возмущенный генсек и направился на прямой эфир клеймить антиперестроечные силы.

Конечно же, не обошлось без разговоров о кознях американцев. Говорили, что террорист-смертник, обвязанный гранатами и получивший задание от ЦРУ, ворвался в особняк и подорвал свой боезаряд. Но генсека спас от осколков бронежилет. А потом он, сохраняя мужество и самообладание, поехал общаться с народом с телеэкранов.

В доказательство своих предположений наиболее осведомленные приводили друзей и знакомых к ставшему знаменитым особняку и показывали на разбитое окно на втором этаже. Видите, мол! Вот они, следы страшного боя, который произошел здесь на днях.

Много противоречивой информации исходило от тех, кто утверждал, что лично все видел и слышал. Это были официанты, обслуживающие завсегдатаев центра, любивших после заседания спуститься в подвал, в уютный и закрытый для посетителей ресторанчик, где за неспешной беседой пили дорогой коньяк и ели никому тогда не известные блюда японской кухни.

Охрана, дежурившая на улице и видевшая, как разлетается окно и как на улицу вылетает черная «лимонка», тоже плодила свои версии.

Кое-что шепотом рассказывали своим женам и подругам сами участники того знаменитого заседания. Но и они не запомнили всех деталей, так как все произошло стремительно и непонятно.

Даже сама Лера Старосельская, бросившая учебную гранату к ногам генсека, не знала всей правды. Она была уверена в том, что мечет в Беляева гранату вполне боевую. А то, что она не разорвалась, объясняла недостатками своей подготовки в области бомбометания.

Правду во всех деталях знали только три человека: Беляев, Скорочкин и полковник Цапля, произведенный секретным указом председателя президиума Верховного Совета СССР в генералы.

…Когда граната завертелась у ног генсека, полковник Цапля не размышлял ни секунды. Сказались боевой опыт и природная отвага. К тому же полковник был отменно подготовлен физически. Он в два огромных прыжка оказался возле Беляева, бросил свое тренированное тело под ноги генсеку и неуловимым движением руки, как мощной катапультой, подхватил гранату и швырнул в окно. Затем столь же стремительно бросился к разлетевшемуся вдребезги окну и заорал во всю силу своих гигантских легких:

– Всем лежать!!!

Его мощный голос обладал буквально физическим воздействием: многие участники совещания рухнули на пол вовсе не потому, что поняли про гранату, а потому, что их буквально свалил с ног голос полковника. Попадали на землю и уличные охранники вместе с редкими прохожими.

Но граната не взорвалась ни через пять секунд, ни через минуту. Тогда Цапля аккуратно передал бьющуюся в его объятиях Леру Герою Советского Союза летчику Александру Курскому, а сам отправился обезвреживать гранату.

Минут через пять он вернулся с неразорвавшейся «лимонкой» на раскрытой огромной ладони. Под вопли «Не надо! Не надо!!!» он подбросил ее под потолок, а когда все присутствующие обомлели от страха и в комнате воцарилась тишина, весело пробасил:

– Учебная! Не взорвется!

Тут его взгляд упал на Беляева, и полковник застыл с гранатой в руках. Потом он машинально спрятал гранату в карман и тихо спросил:

– Что с вами, Борис Нодарьевич?

Все повернулись туда же, куда с напряжением всматривался полковник. По залу прокатилось дружное «Ух ты!!!». И.о. премьера Гурий Айдар перекрестился, причем на католический манер – слева направо, а известная писательница Елизавета Савроскина сначала истерично захохотала, а потом навзрыд заплакала. Перед взорами участников заседания предстал генсек, который сидел без шлема. Его красивые густые волосы взмокли и прилипли к черепу, обнажив два абсолютно разных по размеру и цвету уха.

Первым оправился от шока Евгений Иванович Скорочкин.

– Чего уставились? – грозно двинулся он на соратников. – Это послеоперационный эффект! Через неделю все будет нормально – так ведь, товарищ Цапля? – неожиданно обратился он к полковнику.

Тот кивнул и отрубил по-военному:

– Так точно!!!

– Я надеюсь на вашу тактичность, товарищи! – продолжил Скорочкин. – Борис Нодарьевич – это наша судьба, это судьба нашей страны и нашего народа! – патетически заключил он. – Не играйте с судьбой! Не спугните ее! Я предлагаю прямо сейчас принять решение по поводу Дьякова, – настырно продолжил Скорочкин. – Граната гранатой, а интересы народа превыше всего. Вы согласны, Борис Нодарьевич?

Беляев вяло махнул рукой, давая понять, что возражений не имеет. И только угрюмый академик буркнул себе под нос:

– Ну как так можно?! Где совесть у людей? Если так дальше пойдет, то скоро будут должностями первых секретарей обкомов торговать. Мерзость какая…

…Леру Старосельскую увели в соседнюю комнату практически сразу же, как только Цапля бросился обезвреживать гранату. Курский вместе с Дьяковым пытались вытащить из нее какие-то объяснения, но Лера до белизны сжимала губы и молчала. Лишь иногда она кривила рот в презрительной усмешке и произносила:

– Жалко, что она не взорвалась…

– Лера! – тряс ее за плечи Дьяков. – Ты понимаешь, что тебя ждет тюрьма. Ты совершила преступление. Это уже не шутки! Все!

– Пускай! – цедила сквозь зубы Лера. – Я готова идти на расстрел за свои идеалы! Пусть эти сатрапы меня расстреляют!

– Вас, мадам, не расстреляют, – ехидно возразил Курский. – Вас отправят в обычную женскую колонию лет на десять. И вы выйдете оттуда глубокой, никому не нужной старухой. И о вашем, так сказать, подвиге никто не вспомнит. Напротив, мы постараемся выдать вас за обезумевшую от личного одиночества бабу, за психопатку. В СССР, как вы, вероятно, знаете, есть большой опыт по этой части. А теперь скажите-ка, мадам, кто вас надоумил совершить это преступление? Не сами же вы это придумали… Где гранату взяли? А?

Лера мстительно улыбнулась и кивнула на Дьякова:

– Это он все придумал. И на вашу сходку он меня пригласил, и гранату я взяла в нашем институте, на кафедре гражданской обороны – сказала, что гранату Дьяков попросил, хочет, мол, сравнить ее с аналогичными образцами, пиратски произведенными в Египте. Он же у нас специалист по Ближнему Востоку!

Лера демонически захохотала…

«Архив будет наш, помяните мое слово…»

Памятник самому популярному немецкому канцлеру, Конраду Аденауэру, очень нравился Беркасу. Черная глянцевая голова, растущая прямо из асфальта, при ближайшем рассмотрении была полна символов и олицетворяла послевоенную Германию. Особенно впечатляла шея, которая сзади была не чем иным, как изображением знаменитого Кёльнского собора…

Беркас уже минут двадцать прогуливался возле памятника и, делая очередной круг, давал себе зарок: еще минута – и ухожу! Но проходили следующие шестьдесят секунд, потом еще и еще… а Каленин, ругая себя последними словами, продолжал со всех боков разглядывать остроносого канцлера, ожидая встречи неведомо с кем…

Он уже больше месяца жил на новом месте и стал понемногу забывать неприятную историю с исчезнувшей немкой, пока за день до описываемых событий не обнаружил утром в почтовом ящике письмо без подписи следующего содержания:

«Если вам интересно, что стало с одной старой немкой и ее бумагами, погуляйте завтра вечером у памятника Аденауэру. Возле его головы вы найдете много полезной информации, в том числе и о вашем приятеле… Если согласны прийти, дайте знать – к примеру, положите в свой почтовый ящик сегодняшнюю «Bild»…»

– Бред! – буркнул себе под нос Каленин. – Не куплюсь я на эти шпионские штучки!..

Он скомкал записку и прицельно швырнул в ближайшую урну. За время проживания в Бонне он привык к строгим правилам поведения и не представлял, как можно что-то бросить на тротуар, пойти на красный свет или не улыбнуться кассирше в студенческой столовой. Поэтому, заглянув в урну и убедившись, что бумажный комок попал точно в цель, Каленин облегченно вздохнул и решительно зашагал в сторону университета.

Он твердо решил больше не совершать опрометчивых поступков. Хватит с него приключений! К тому же Куприн строго-настрого предупредил его, что оторвет голову, если Каленин еще раз впутается в какую-нибудь сомнительную ситуацию.

Но, добравшись до университета, Беркас почувствовал беспокойство и непреодолимое желание еще раз перечитать записку. Каленина не оставляла мысль, что анонимный автор говорит о немке как о живой. Ну да! Как там? Кажется, так: «много полезной информации». Зачем нужна информация о фрау Шевалье, если она мертва? И зачем нужно что-то знать про этого придурка Беккера, которого он чуть ли не каждый день видит в университете?

Каленин развернулся с полдороги и спешно вернулся к тому месту, где выбросил записку. В урне бумажки не было, хотя прошло всего каких-то пятнадцать минут. Он еще раз убедился, что ничего не перепутал, что урна именно та, куда он выбросил записку. Мусор был тот же – по крайней мере он запомнил, что там валялась пустая пачка довольно редких в Германии кубинских сигарет. Пачка была на месте, а смятой бумажки не было. Вывод можно было сделать только один: автор записки следил за Калениным и забрал ее, чтобы не оставлять следов.

Каленин долго и настойчиво звонил Куприну, чтобы посоветоваться, как себя вести, но телефон дипломата упорно молчал. А когда ответил многоканальный телефон посольства, выяснилось, что его куратор уехал в командировку и находится за пределами Германии.

Тогда Каленин решительно двинулся к ближайшему газетному киоску, купил нужную газету и сунул ее в свой почтовый бокс. Потом зашел в ближайший телефон-автомат и набрал телефон профессора Якобсена…

…Беркас продолжал кружить возле памятника, открывая в нем все новые и новые детали, которые раньше ускользали от его внимания.

– Очень люблю про него анекдоты! – услышал он за спиной глуховатый голос. – Хотите, расскажу?

Каленин вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял пожилой незнакомец, который сигналил шляпой свое почтение, демонстрируя при каждом ее поднятии белоснежный пушок редких седых волос. Мужчина смотрел на Беркаса напряженно, но каждый раз, приподнимая шляпу, изображал улыбку, причем улыбка эта, при всей ее искусственности, показалась Беркасу неуловимо знакомой.

– Так как насчет анекдота? – переспросил незнакомец и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Аденауэра спрашивают: что будет, если он спустит штаны?

Беркас удивленно вскинул брови. Такое начало беседы его обескуражило.

– Нет-нет, не думайте… Ничего предосудительного! – отреагировал тот. – Авторство анекдота приписывают самому канцлеру. Доподлинно известно, что он самолично его рассказывал. Так вот, на поставленный вопрос мудрый канцлер отвечает: спереди вы увидите военную мощь Германии, которая уже никогда не поднимется, а сзади – две половинки Германии, которые уже никогда не соединятся!

Возникла неловкая пауза, так как Каленин не стал смеяться: во-первых, было не очень-то смешно, а потом, смеяться над Аденауэром в присутствии незнакомца не хотелось. Незнакомец тоже смотрел на Каленина серьезно, без тени улыбки, которую он стер с лица сразу же после первых ритуальных взмахов шляпой.

Мужчине было около семидесяти. Лицо болезненно-бледное и изможденное, иссеченное очень крупными и глубокими морщинами, которые как бы разрубали его на части. Отдельно высокий лоб, рассеченный надвое двумя вертикальными бороздами, идущими от переносицы и упирающимися в линию волос. Отдельно отвислые щеки, также поддерживаемые снизу двумя глубокими бороздами морщин. Носогубные складки шли от крыльев носа и скрывались где-то в нижнем изгибе подбородка, выделяя в отдельную часть костистый нос, тонкие губы и не по годам гладкий подбородок. Все это делало лицо каким-то нарисованным, слепленным из разных частей, плохо сочетающихся друг с другом.

«Он похож на индейца с боевой раскраской», – подумал Беркас.

Незнакомец был высок ростом, но одновременно настолько сутул и худ, что плащ висел на нем как на спинке сильно изогнутого венского стула.

«Нет, я ошибся, – решил Каленин. – Абсолютно незнакомое лицо. Может быть, случайный прохожий?…»

– Размышляете, встречались ли мы ранее? – заговорил незнакомец. – Нет, уверяю вас, мы общаемся впервые. Но записку написал именно я. И был почти уверен, что вы придете.

– Кто вы? – испытывая нарастающее беспокойство, спросил Каленин. – И что вам угодно от меня?

– Я здесь проездом, а живу очень далеко, не в Германии.

– Но, судя по всему, немецкий язык для вас родной…

– Это верно! У меня к вам предложение. Как бы это сказать… коммерческое. Я хочу предложить вам сделку…

– Сделку? Это какая-то ошибка. – Каленин никак не мог уловить, как может быть связан этот долговязый немец с пропавшей фрау Шевалье, о которой тот намеревался сообщить некие подробности.

– Нет-нет, мистер Каленин. Я ничего не путаю. Давайте зайдем в кафе, и я вам все объясню. Здесь недалеко…

В кафе, пока они усаживались за столик, Беркас снова внимательно рассмотрел своего спутника. Заказывая кофе, тот вновь продемонстрировал свою улыбку и безупречные белоснежные зубы. И тут Беркаса пробил холодный пот. Он понял, где видел эту улыбку: так улыбался на фотографиях покойный доктор Шевалье! Это открытие не только потрясло Каленина, но и не на шутку испугало. Он догадался, кто перед ним, и, чтобы скрыть собственное волнение, решил нанести удар первым.

– Черт побери! – нервно произнес он. – От вашей семейки просто некуда деться. Могу предположить, что вас зовут Вилли Штерман. Не так ли?

Незнакомец опустил голову, отхлебнул кофе и спокойно ответил:

– Я в любом случае открылся бы вам. Хотя не скрою, я удивлен. Откуда вы знаете мое имя? Ах, ну да! Я понял. Вероятно, от Констанции? Она некоторое время назад поделилась со мной своими планами поиска бумаг мужа и рассказала о той роли, которую отвела вам. Я имею в виду русские стихи, которые надо было отыскать… Но, честно говоря, у нее не было никакой надобности рассказывать вам про меня. Вот почему я удивился вашей догадливости.

– Она мне еще кое-что рассказала, – продолжал наступать Каленин. Он вспомнил, как беспардонно обошлась с ним покойная немка, и решил немного приврать: – Я знаю даже то, что вас с фрау Шевалье связывают… как бы поточнее выразиться… более чем теплые отношения, – злорадно произнес он, намекая на полученную от Якобсена информацию о том, что в прошлом Вилли и жена доктора были любовниками.

– Вот как? – удивился тот. – Такая осведомленность только усиливает мое желание предложить вам сделку. Но позвольте сначала несколько слов о себе…

– Можете не трудиться, – перебил его Каленин. – Про Бухенвальд и про то, что вы изменили внешность, мне известно. Кстати, надеюсь, вы в розыске?

– Именно по этому вопросу я хотел бы с вами поговорить… Нет. Я не в розыске. Ну кто, скажите, сейчас помнит, что был такой Вилли Штерман? Да никто! Уже сорок лет я живу под другим именем. Большую часть своей жизни! А скоро меня не станет в прямом, физическом смысле. Я умру в своей Боливии… Видите, я даже не скрываю, где меня могли бы найти все желающие! Но не ищут! А если бы и искали, то теперь в этом нет никакой нужды. Дело в том, что мне осталось жить пару месяцев. Ну три от силы. Рак легких в неоперабельной стадии. Я закурю, с вашего позволения…

Немец достал из плаща мешочек с табаком и трубку, специальной лопаточкой набил ее и закурил, пуская кольца ароматного дыма.

– Как же вы – с раком-то?… – недоуменно спросил Каленин, кивая на облако дыма.

– А как раз при четвертой стадии этой болезни можно все. Это раньше нельзя, когда еще есть шанс. А когда шанса нет – надо позволять себе приятные мелочи вроде хорошего табака и рюмки шнапса. Так вот, мистер Каленин, я хочу приобрести у вас право на жизнь после смерти. Нет-нет! Не на вечную жизнь. Вечная жизнь мне не светит. Я страшный грешник. Я прошу полгода. Ну максимум год после смерти…

– Что-что? – недоуменно переспросил Каленин. – Жизнь после смерти? На полгода?

На секунду ему показалось, что он либо ослышался, либо что-то не так понял, что произошел какой-то сбой в его знаниях немецкого языка.

– Ну да. Мы с вами возьмем и вместе напишем одну страничку истории, которая позволит мне спокойно отправиться в мир иной. Я буду осознавать, что, находясь на том свете, продолжаю преследовать одного своего врага.

– Послушайте, перестаньте говорить загадками! Объясните толком, зачем вы меня позвали и чего хотите.

– Сейчас я подойду к самому главному. К сути моей просьбы. Я хочу, чтобы архив моего брата оказался у вас.

– ???

– Ну не смотрите на меня так, будто я предлагаю вам ядовитую змею. Я предлагаю вам уникальную вещь! Ей нет цены. Ведь у справедливости нет цены, правда?

– В ваших устах слова про справедливость выглядят особенно цинично.

Немец улыбнулся своей фирменной семейной улыбкой и согласно кивнул, от чего редкие волосы также послушно кивнули:

– Согласен! Я вовсе не намерен себя отделять от тех, кто в сорок пятом прибег к услугам моего брата. Поздно уже… И потом, я не раскаиваюсь!

– Не раскаиваетесь???

– Это долгий разговор. Он сейчас неуместен. Скажу только вот что…

Штерман закашлялся и побагровел. Из его и без того слезящихся глаз хлынули слезы. При этом он вовсе не перестал курить, а, напротив, продолжал судорожными движениями подсасывать трубку и выбрасывать вместе с кашлем всполохи ароматного дыма.

– …Война, юноша, это форма, в которой только и проявляется сполна самоотдача человека. Может быть, потому, что война – это синоним смерти. На войну идут умирать, а значит, смерть превращается в обыденное явление. И побеждает тот, кто меньше думает о спасении как собственной жизни, так и жизней других людей. Кто меньше подвержен жалости. Вот вы, русские, – вы же на той войне себя не щадили! Вы положили за победу два десятка миллионов жизней. Вы были беспощадны к себе! А нам этой беспощадности не хватило! Не было нужной самоотдачи!

Штерман снова закашлялся, недоуменно глянул на погасшую трубку и ловкими движениями стал вытряхивать пепел прямо на кофейное блюдце.

– Мы, немцы, оказались непозволительно сентиментальными, – хрипло продолжил он. – А надо было идти до конца! Надо было проявить чудеса жестокости и тем самым подавить волю русской нации к сопротивлению. И поверьте, это вовсе не патология! Это норма! Лагеря смерти – это неизбежная часть войны. Поэтому я готов к суду истории, а в небесный суд я не верю…

– Вы чудовище! – не сдержал эмоций Каленин. – Вас надо в зоопарке показывать людям как образец зверя-людоеда, который подлежит обязательному и тотальному уничтожению.

– Условие предлагаемой сделки таково, – не обращая внимания на слова Каленина, продолжил Штерман. – Я помогу вам добраться до архива. А вы со своей стороны берете обязательство передать его российским властям. Хотите весь, хотите частями. Но! Обязательным условием является передача материалов на Бруно Мессера…

– Слушайте, сводите с ним свои счеты сами. Сдайте его немецким спецслужбам, которые, насколько мне известно, участвуют в розыске военных преступников.

– Я думал об этом. Но немецкие власти всерьез архивом заниматься не станут. Нация не выдержит такого удара. Ей хватает «героев» Нюрнберга. А тут – сразу четыре десятка новых потенциальных висельников. Многих из них никто не ищет. Они уже давно историческая пыль. И вдруг эти скелеты появляются и входят в дом к каждому немцу, терзают совесть нации, которая и без того неспокойна. Я бы на месте немецких властей этого не допустил! А вот от бывшего врага, от того, кто имеет на это моральное право, они удар примут. Но сами эту кровоточащую рану ковырять не станут. Больно же!

– Я все-таки не пойму. Ну допустим, с Мессером вы сводите какие-то свои счеты. А остальные? Остальных-то почему вы хотите сдать нашим спецслужбам?

Штерман усмехнулся.

– Остальные меня мало интересуют. Хотя с недавних пор я считаю, что всем нам – тем, кто совершал так называемые военные преступления, – надо перестать скрываться. Настало время переосмыслить роль фашизма и вступить в публичную полемику о его роли в истории. А Мессер – он не идейный фашист. Он садист и жулик! Доведите его до виселицы. Пусть его повесят на Красной площади! – Немец злобно захихикал. – Поверьте, его художества во время войны стоят того!

Каленин решительно поднялся из-за стола.

– Мне хочется вас ударить! – едва сдерживаясь, произнес он. – Сил нет слушать вас дальше.

– Еще минута! – Штерман сохранял полнейшее хладнокровие. – Вы не знаете самого интересного. Дело в том, что Мессер живет в Советском Союзе. Я сам узнал об этом совсем недавно. Брат на него единственного собирал досье все послевоенные годы. Это он его вычислил, отыскал следы и установил его нынешнее имя.

– Мне говорили, что вы вместе с этим Бруно пытали родного брата.

– Это неправда! – возразил немец, и в его лице впервые промелькнуло что-то человеческое. – В той неразберихе я не сразу узнал, что Бруно не выполнил своих обещаний… Именно мое вмешательство спасло Герману жизнь… Я только потом узнал про эту историю с рисунками и пытками… Бруно преследовал меня всю жизнь. Он не отдал мне мою долю… Я имею в виду кассу Бормана… А эта дрянь, Констанция, снюхалась с Мессером! Представляете?! Она вернулась в Бонн и намерена продать этому подонку архив!

– Фрау Шевалье жива???

– Как ваш Ленин, живее всех живых!

– Но я слышал, что полиция установила идентичность крови. В квартире была ее кровь!

– Вы не знаете Констанцию! Эта бестия даже собственную собаку зарезала, чтобы инсценировать свою смерть. А уж расплескать по квартире пол-литра своей дурной крови, смешанной с водой для количества, не составляло никакого труда. Вот возьмите… – Немец что-то протянул Каленину, и в ту же секунду Беркас увидел, как огромная белая глыба ударилась о стол, смела Штермана и покатилась вместе с ним по полу.

Посетители кафе повскакивали со своих мест. Кто-то стал звать полицию. Каленин увидел, что по полу катаются два тела – одно принадлежало его собеседнику, а во втором он не без труда опознал профессора Якобсена.

Дерущихся стали растаскивать. Лицо Штермана было прилично расцарапано, что еще больше усилило его сходство с индейцем. Якобсен же, которого держали за руки бармен и один из посетителей, норовил ногой дотянуться до противника и при этом вопил во весь голос, что надо задержать военного преступника. Штерман что-то отвечал на испанском языке, потом предъявил всем желающим свой боливийский паспорт и через минуту был отпущен. Он демонстративно покрутил пальцем у виска и жестами призвал присутствующих обратить внимание на внешний вид своего соперника, а потом швырнул на стол смятую купюру и покинул кафе.

Якобсен действительно выглядел странно. Он был одет в грязновато-белую дубленку, перетянутую на поясе советским солдатским ремнем. Желтая пряжка со звездой посредине была надраена до блеска. Картину дополняли кирзовые сапоги, по верхнему краю которых виднелись клочки портянок, и медаль «За победу над Германией», приколотая на груди прямо поверх дубленки. Именно его внешний вид послужил, видимо, причиной, по которой и посетители, и обслуживающий персонал кафе взяли сторону Штермана.

Полиция появилась минут через пять после исчезновения гостя из Боливии. Рассказ Якобсена про военного преступника они восприняли без энтузиазма, так же как его ссылки на то, что эту информацию может подтвердить гражданин СССР, господин Каленин.

Господин Каленин, в свою очередь, затруднился объяснить, какого черта он приперся в кафе с так называемым военным преступником. А вопрос, как ныне зовут преступника, привел гражданина СССР в полное замешательство. Этого он тоже не знал. Данное обстоятельство особенно обрадовало полицейских, которые успели связаться со своим офисом и выяснить, что именно советский гражданин Каленин был объектом нападения в доме фрау Шевалье, которая, в свою очередь, исчезла при загадочных обстоятельствах. И что особенно странно: почти сразу после ее исчезновения в ее квартире был задержан именно Каленин. Как, мол, вам такие совпадения?

Короче говоря, полицейские едва не арестовали Каленина вместе с Якобсеном, посчитав их крайне подозрительными субъектами. И только связавшись с советским посольством и переговорив с Николаем Даниловичем Куприным, согласились ограничиться извинениями.

Куприн попросил пригласить к трубке Каленина и сердито бросил:

– Ни ногой из кафе. Буду через тридцать минут…

– …Почему вы не дождались моего сигнала, как договаривались? – обрушился Каленин на Якобсена. – Да еще так вырядились?! В таком виде полиция будет вас забирать без всякой драки каждые пять минут!

Профессор, ничуть не смущаясь, ответил:

– Не смог я удержаться! Как увидел эту фашистскую дрянь, так тут же захотел его удавить собственными руками. Представляешь, я ведь его сразу узнал! Столько лет прошло… А ремень, медаль и сапоги я купил в прошлом году на Старом Арбате в Москве. Немцы прямо дуреют, когда видят меня в этом одеянии. Была даже попытка отправить меня в психушку…

– И правильно! Вам там самое место! – вырвалось у Беркаса. Он не скрывал своего раздражения и наступал на профессора: – Это же вы настояли на том, чтобы я пошел на эту встречу! Это же была ваша идея – ошарашить автора записки и неожиданно появиться в разгар беседы? И что теперь? А теперь – извините! Не будет вам архива. Убежал Штерман и больше не появится.

– Найдем! – самоуверенно отозвался профессор. – Я подключу все свои связи и найду его – боливийца… – Якобсен наморщил лоб и сказал по-русски: – Из дерева – так, кажется, у вас говорят?

– Липового?!

– Да! Точно! Липового!

Профессор уселся за столик и, потирая набухающую шишку, полученную в скоротечной схватке со Штерманом, произнес оптимистическую речь про то, как он непременно доберется до архива Шевалье и как самолично будет вылавливать некоторых из его персонажей. Информация о том, что жена доктора жива и вернулась в Бонн, вызвала у него новый прилив энтузиазма. Он горячо настаивал на том, что архив должен быть передан в СССР, а все пойманные преступники непременно казнены на Красной площади.

– И все-таки я не пойму, как по этим портретам сорокалетней давности можно кого-то найти, – упирался Каленин, которого не очень грела перспектива бегать за бумагами покойного доктора.

– Вот именно! Не понимаете! – горячился профессор. – Здесь важен сам факт появления архива в СССР. Это сенсация! Мировая сенсация! Новый Нюрнберг! Их найдут! Всех до единого найдут. Потому что на поиски этих ублюдков поднимется все прогрессивное человечество! – И, почувствовав, что Каленин смотрит на него с нескрываемым скепсисом, добавил: – Это ваш долг, Каленин, найти бумаги Шевалье.

– Какой еще долг? – поперхнулся Беркас.

– Сыновний! Вы же сын фронтовика! Так?

– И что?

– К тому же коммунист.

– И что же?

– А то, что надо было вам съездить в Веймар, на гору Эттерсберг[19]19
  Место, где находился концентрационный лагерь Бухенвальд.


[Закрыть]! Я специально съездил посмотреть. Именно там наш славный Вилли отправил в мир иной – главным образом через трубу крематория – более полусотни тысяч человек. Говорят, что лидера немецких коммунистов Эрнста Тельмана он расстрелял лично, после чего приказал немедленно сжечь его тело! Вот таким милым парнем был этот наш Вилли…

Якобсен замолчал, давая понять, что про Вилли лично ему все ясно! Он взял чашечку с кофе и потащил ко рту, но промахнулся и опрокинул коричневую жижу на дубленку, которую так и не снял в течение всего разговора.

– Блядские чашки! – рявкнул он по-русски. – Официант! Слушай, парень! – орал он. – Ты сам пробовал пить из этих чашек?! Пробовал взять ее в руки?! Она же обязательно выскользнет! Скотина!!! Что смотришь, как Гитлер на Европу? Хрен я тебе заплачу даже пфенниг!!!

– Что с вами, профессор? – изумился Каленин этой немотивированной вспышке гнева. – При чем здесь чашки? Прекратите скандал! Мало вам драки?

– Дубленку жалко! – мирно произнес Якобсен, будто и не орал только что, разбрызгивая слюни. – Именно этот придурок держал меня за руки, когда я хотел отлупить Штермана! Вот я и не удержался! Ладно! Я пошел! Вон, кажется, появился ваш шеф. Не говорите ему всего. Архив наш, помните это!

Появившийся Куприн холодно раскланялся с убегающим Якобсеном и раздраженно бросил:

– Если так и дальше пойдет, товарищ Каленин, то мне придется обратиться в Минвуз с просьбой о вашем отзыве из Бонна. А там недалеко и до исключения из рядов КПСС. Стыдно!

Всю дорогу до посольства Куприн не произнес ни слова, а когда прибыли на место, завел Каленина в комнату для секретных переговоров, включил приборы для подавления прослушивания и куда-то исчез.

Оставшись один, Каленин загрустил. Он увидел всю историю минувшего дня как бы со стороны и внутренне полностью согласился с выводом Куприна. Действительно, стыдно и абсолютно нелепо! Ну как объяснить, зачем он поперся на встречу с этим недобитым эсэсовцем?! Или взять экстравагантного профессора. Зачем он его позвал? А тот вырядился как чучело огородное да еще ввязался в драку! Если честно смотреть на вещи, то немецкая полиция абсолютно права, подозревая Каленина в патологической склонности плодить вокруг себя конфликты… И ведь клятвенно обещал Куприну не делать без его ведома ни шагу! И вот – нарушил данное слово, опять вляпался в скандал…

Куприн вошел в комнату настолько бесшумно, что Каленин пропустил сам момент его появления. Увидев краем глаза тень, он вздрогнул и резко обернулся. Куприн стоял возле прибора, обеспечивающего глушение, и что-то крутил на его панели. Беркас был здесь уже не первый раз и не переставал удивляться, зачем на территории советского посольства нужен такой режим секретности.