Текст книги "Архив Шевалье"

«Если делить страну, то всем хватит»

Евгений Иванович Скорочкин был человеком уникальным. Еще в совсем юном возрасте он раз и навсегда усвоил внезапно открывшуюся ему истину: нерешаемых проблем не бывает – нужны лишь связи, деньги или сила, а лучше все это одновременно!

Женя не был отличником. В его школьном табеле встречались даже тройки – в частности, по русскому языку и физкультуре, а в дневнике и вовсе можно было увидеть оценки на любой вкус.

Отец, приемщик бутылок в ларьке, расположенном прямо напротив дома, за плохие оценки лупил сына солдатским ремнем – безжалостно и до крови. Мать сильно выпивала и на сына не обращала никакого внимания – растет себе, ну и слава Богу.

Женя сжимался в комок, наблюдая, как размеренно отец открывает шкаф, достает оттуда широкий глянцевый обод, который по причине необычайной жесткости распрямлялся только во время замаха и удара, как глазами показывает, чтобы он снял штаны и лег на диван. А потом следовал самый страшный момент ожидания первого удара. Ремень шумно свистел при замахе и буквально впечатывал маленького Женю в промятую поверхность дивана, и мальчик, почти теряя сознание от боли, ощущал, как снизу ему бьют по ребрам проседающие при каждом ударе пружины…

Женя научился терпеть боль. Он никогда и никому не говорил, что отец его бьет. А чтобы как-то объяснить природу то и дело появляющихся следов отцовских экзекуций, научился драться. И дрался почти ежедневно, причем с самыми разными противниками. Это тоже была история преодоления самого себя. Так же как терпеть боль…

Женя был мал ростом, фигуру имел нескладную, отмеченную болезненной полнотой и некрасивыми складками, выступающими по бокам над ремнем. С такой комплекцией прослыть отчаянным драчуном, да еще победителем многочисленных уличных боев, было совсем не просто. К тому же Женя не отличался физической силой.

Но он накрепко усвоил уроки своего старшего наставника, Вовки Симоненко, который учил его, неуклюжего семиклассника, премудростям дворовых боев, опираясь на собственный жизненный опыт – тринадцать лет отсидки из двадцати шести прожитых.

– Запомни, Толстый, – сверкая металлическими фиксами, учил Вовка, – никогда не бойся противника. Пусть ты ему по пупок! Пусть он горилла африканская! Не ссы! Победить можно одним ударом, если, конечно, бьешь первым. Всегда мочи его первым, Толстый! Еще только запахло дракой, а ты уже должен въебенить ему так, чтобы он забыл, как его маму зовут. Понял, Толстый? И никогда его не жалей! Никого не жалей! Бей так, чтобы не встал. В глаза, в яйца, в кость! А как только он поплыл – добивай! И опять – в живот, в горло, в челюсть!

– А если сразу в челюсть?

– А ну-ка ударь меня в челюсть!

Женя задумался, а потом неожиданно выбросил кулак в лицо учителю. Кулак прошел куда-то в пустоту. Женя не столько увидел, сколько почувствовал, что противник сделал шаг в сторону, потом мгновенно оказался за его спиной и, пользуясь тем, что Женино тело провалилось вперед, дал ему такого тяжелого пинка по заднице, что он пролетел, а потом и прокатился по земле метров пять.

– Здорово! – потирая ушибленное место, восхищенно сказал Женя. Он вернулся на исходную позицию и тут же ударил зазевавшегося наставника в коленную чашечку. Бил со всей мочи! Как учили! А когда Симоненко охнул и присел, ударил его, опять со всей дури, носком ботинка точно в печень.

– Вот, б…, ученик! Вот звереныш! – стонал Симоненко, пытаясь распрямиться.

– Дядя Вова, извини. Давай помогу!

Женя подставил плечо, а когда наставник, опираясь на него, с трудом поднялся, ловко вывернулся и снова во всю мочь пнул опешившего приятеля сзади, по сгибу травмированной ноги.

…Он радостно бежал с поля битвы в сопровождении проклятий и угроз, которые издавал озверевший от боли и унижения Симоненко. И на бегу бормотал в такт частому дыханию:

– Сам учил! Сам учил! Сам по роже получил!

…Вова Симоненко талантливого ученика простил и продолжил с ним занятия по уличной драке. Но с того дня никогда не поворачивался к Женьке спиной и никогда не терял бдительности. А бывало, сам неожиданно бил Женьку первым, почуяв, что может нарваться на жестокую атаку смышленого малого.

В пионерлагерь «Артек» Женя попал за металлолом. В школе объявили недельный сбор металлолома и в качестве стимула предложили победителю единственную путевку в самый знаменитый пионерлагерь «Артек» – тот, что на Черном море.

Женька очень захотел на море, которое видел только в кино. Накануне он спросил отца, сколько может стоить такая путевка. Тот мрачно ответил:

– Четверть зарплаты моей, не меньше!

– Пятьдесят рублей? – задохнулся от волнения Женька. – Это какие же деньжищи надо иметь?

Женька знал, что деньги у отца водятся. Официальная зарплата у него была всего семьдесят рублей, но меньше двухсот он к концу месяца домой не приносил. Зарабатывал он на строгости в оценке качества сдаваемой посуды. Пустая бутылка из-под «Жигулевского» пива или лимонада стоила двенадцать копеек. Из-под вина емкостью ноль-семь литра – пятнадцать. Литровая из-под молока – двадцать. Но по этой цене принималось в лучшем случае десять процентов сдаваемой посуды. Скорочкин-старший придирчиво осматривал каждую бутылку, отбирал несколько, потом отсчитывал деньги и протягивал робевшему перед строгим хозяином ларька клиенту.

– Остальные не возьму, – равнодушно говорил он.

– Почему? – обреченно возмущался клиент.

– Тут щербинки на горлышке, эти грязные, тут вот этикетку не до конца содрали – одним словом, не возьму. С меня же спросят…

– Я мыл… Они чистые! А тут нет никакой щербинки…

– Мужчина, не задерживайте очередь. Забирайте свою некондицию и давайте отсюда… Следующий!

После такой экзекуции человек обреченно соглашался оставить всю свою посуду со скидкой в цене – где на две копейки, а где и на все пять. За месяц трудов праведных набегало еще два оклада…

– …Па-ап, а ты купил бы мне путевку в «Артек» ну, к примеру, за десять рублей?

– Что-о-о? – с угрозой переспросил отец. – А ты знаешь, как он мне дается, этот червонец? Ты сам-то хоть копейку заработал, балбес?!

– Ладно, пап, не ругайся! Путевка стоит пятьдесят, а мы за десять, а?

– Отвали…

– Ладно… А за семь?

– Что за семь?

– Дай взаймы, пап. Всего семь рублей! Я верну…

На следующий день целая бригада пацанов таскала Женьке в указанное место металлолом со всей округи. За работу Женька выдавал кому пятнадцать, кому десять копеек в день. А когда деньги кончились, жестоко избил одного из членов бригады и заставил мальчишек еще день работать бесплатно, объявив «коммунистический субботник».

Металлолом был сдан в школу в таком немыслимом объеме, что про Женьку написали не только в школьной стенгазете, но и в «Московской правде». Статья называлась «Женька с нашего двора». А в подзаголовок была вынесена фраза: «Пионер Скорочкин собрал металлолома столько, что можно отлить целый танк!»

…В «Артеке» он освоился за пару дней и организовал свой маленький бизнес. Он клянчил у детей из капстран малоизвестную советским детям, но очень желанную жвачку и продавал ее по дешевке. Женька хорошо усвоил, что цену надо делать щадящей, не зарываться. Доход надо делать с оборота и с благодарности клиентов, которые снова придут к тебе за товаром.

За смену Женька сколотил приличный капитал, который распух не только на жвачке, но и на других дефицитных товарах, таких как заморские сигареты и пластиковые пакеты с изображением диковинных лимузинов, белокурой тетки – кажется, знаменитой артистки – и какого-то симпатичного мужика, который, как выяснилось позднее, был американским президентом Джоном Кеннеди.

Сигареты Женька дарил пионервожатым, которые брали его с собой на ночные прогулки по пляжу и позволяли попробовать вкусное крымское вино. Дружба с пионервожатыми позволила Женьке обзавестись уникальным знакомством. Он познакомился с первым секретарем ЦК КПСС Никитой Сергеевичем Хрущевым.

Хрущев отдыхал в Крыму и решил заехать в «Артек». В лагере началась страшная суматоха. Мыли все, что можно отмыть, меняли бордюрный камень на дорожках, красили фасады корпусов, стригли траву – одним словом, готовились.

Наиважнейшим мероприятием считалась встреча гостя в момент, когда он въедет на территорию лагеря и выйдет из машины. Порешили, что встречать с цветами будут двое русских: мальчик и девочка, а с ними иностранец – темнокожий мальчик с Острова свободы.

Чернокожий мальчик в наличии имелся. С девочкой проблем тоже не было. Председатель совета дружины Люба Швецова годилась на эту роль по всем статьям. Была она миловидна, политически подкована и готова к выполнению любого сложного задания. А вот поиски советского напарника для Любы выявили разногласия. Часть руководства лагеря склонялась к кандидатуре Скорочкина – как раз та часть, с которой Женя водил дружбу. Другая же настаивала на кандидатуре круглого отличника Вити Ющенко – мол, он хорош лицом и является одним из активистов пионерского движения на Украине, что должно понравиться Хрущеву, неравнодушному ко всему украинскому. А Скорочкин? Разве можно его поставить рядом с Виктором? Обмылок какой-то…

«Обмылок» был в эти разногласия посвящен и решил, что надо ковать судьбу собственными руками. Точнее, ногами. Он предложил сопернику выяснить отношения в честном мужском поединке. Ющенко, смерив низкорослого противника презрительным взглядом, сразу согласился, рассчитывая на быструю победу. Договорились, что проигравший победителя не выдает…

Драка продолжалась не более полминуты. По сигналу секундантов Ющенко встал в боксерскую стойку, а Скорочкин неожиданно повернулся к нему спиной и медленно, опустив голову, побрел в сторону.

– Куда ты? Сдрейфил?! – Ющенко шагнул к Скорочкину и попытался развернуть его лицом к себе. И тут же получил жестокий удар в голень, от которого непроизвольно присел. Следующий удар коленом в лицо поставил точку в поединке.

Секундантами бой был признан честным. Женьку, конечно, заподозрили в том, что именно он имеет прямое отношение к подпорченной физиономии Вити Ющенко, но разбираться было уже поздно: цветы Хрущеву вручал Женька вместе с красавицей Любой и представителем революционной Кубы.

Хрущев выглядел усталым, цветы принял равнодушно и собрался было двинуться дальше, но Женька отважно обратился к нему:

– Дорогой Никита Сергеевич! Можно вас спросить?

Хрущев удивился незапланированному сюжету – обычно о подобных вещах его предупреждали заранее. На случай общения с детьми полагалось поощрять их коробкой конфет. А тут – явная импровизация…

– Спрашивай! – согласился он, остановив жестом охрану и поглядывая на сопровождающих его лиц, которые всем своим видом давали понять, что и сами возмущены происходящим.

– Никита Сергеевич, а вы, когда были маленьким, таким, как я, кем хотели стать?

– Ну ты, хлопчик, не такой уж и маленький. В каком классе учишься?

– Перешел в восьмой!

– Ну вот видишь! Я уже работал в твои годы. А стать я хотел инженером, выучиться хорошо хотел, техникой всякой овладеть… Ну а ты кем хочешь стать?

– Я буду экономистом! – храбро ответил Женька и решительно оттолкнул руку воспитателя, который хотел оттащить его от Хрущева.

– Ну-ка не трогайте мальца! – неожиданно прикрикнул Никита Сергеевич. – Пусть говорит. Он, между прочим, не извращенцем каким-нибудь хочет стать из числа этих новомодных живописцев и словоблудов, которые задницей друг перед другом вертят, а экономистом! Сейчас ведь все куда хотят – в космонавты да в киноартисты. А кто работать будет? На земле, на заводе? Кто будет управлять нашей социалистической экономикой через десять – пятнадцать лет? Меня-то уже тогда не будет…

– Ну что вы, Никита Сергеевич, – залепетал один из руководителей лагеря. – Вы любимец народа и партии. Вы нужны нам на многие десятилетия…

– Хватит врать! – резко оборвал его Хрущев. – Как тебя зовут? – обратился он к Женьке. – Значит, так, – приказал он, выслушав ответ. – Евгения… как тебя по батюшке?

– Иванович…

– …Ивановича Скорочкина определить на подготовительные курсы в Плехановку. Принять в вуз без экзаменов. Пусть учится, пусть дерзает! Контроль – за Сусловым…

Через два года Никита Сергеевич был снят с должности и отправлен на пенсию, но партийная машина уже закрутилась и поехала своим чередом. Женьку действительно приняли на подготовительные курсы, хотя он и не подходил по возрасту. Он стал стремительно набирать темпы в учебе, закончил школу экстерном и без экзаменов был принят в институт.

А дальше все Женины таланты пошли в дело. К тридцати годам он уже был директором ГУМа, через год стал заместителем министра торговли РСФСР, а потом возглавил Московский плодовощторг… Должность, конечно, ниже министерской, но зато самостоятельная, с большими перспективами и связями, которые и помогли ему взлететь на самую вершину партийной иерархии…

…Евгений Иванович уже во второй раз внимательно прослушал запись всех разговоров на вечеринке у Братского. На пленке не оказалось только анекдотов, рассказанных Полторыхиным, так как Березовский задержался в другой комнате с Борткевичем и заново включил диктофон уже тогда, когда Глушков произносил свою пламенную речь про титанов и пигмеев.

– Тоже мне судья! – пробурчал Скорочкин. – Осколок режима! Небось должность советника не забыл у Антона попросить! Борис! – окликнул он Березовского. – А как ты думаешь, они про Ельцина – всерьез? Или это какая-то очередная хитрость Братского?

– Всерьез, Женечка! Абсолютно! Тут знаешь, в чем дело? В разочаровании… Беляев, конечно, деникинцев в КПСС берет, Ленина со Сталиным обесчестил… Но для Антона с компанией этого мало. Это все мишура! Им страну на штык взять надо! А Беляев не дает. Референдум о сохранении Союза ССР затеял. Кадровые чистки начал…Потом, пьет страшно. Иногда кажется, что он спятил, что в белую горячку впал! На днях вот заявил, что надо Польшу и Финляндию к СССР назад присоединить… Слышал?

– Да при мне это было! Нажрался и ляпнул журналистам! А с другой стороны, чем плохо-то? – рассмеялся Скорочкин.

– Неплохо, конечно! Только финны нас все равно не прокормят. А главное, вся затея с Беляевым – коту под хвост! Он великой империей бредит, царя изображает, просит себя «Гербалайфом всея Руси» называть…

Скорочкин прыснул:

– Это ему кто-то наплел, что «гербалайф» по-латыни – что-то вроде императора…

– …а мы как были клерками на сто двадцать рублей в месяц, так и остаемся.

– Это ты, что ли, на сто двадцать?

– Так ведь незаконно все! – аж подпрыгнул от возмущения Березовский. – Каждый мой рубль, кровью добытый, в розыске. Трясусь ежеминутно… Чебриков как коршун вокруг вьется. Про счета мои зарубежные вынюхивает. Сил больше нет бояться, Женя!

– Ну а что же Ельцин?

– А он сказал им: поставите, сделаю все как надо. И приватизацию настоящую! И империю – на свалку. И новый класс собственников. Женя! Мы с тобой не подпольными, а реальными миллиардерами станем! Представь, вилла в Лондоне, яхта за сто миллионов… Я клуб какой-нибудь футбольный куплю в Европе. Мадридский «Реал», к примеру…

– А клуб-то тебе зачем? – искренне удивился Скорочкин, мечты которого так далеко не заходили.

– А просто так, для куражу! Но главное, Женя, власть над страной, над людишками одурманенными – они-то, убогие, верят в перемены, в американскую мечту о равных возможностях. Вот им, равные возможности!!! – Березовский организовал руками характерный жест. – Мы с тобой будем дергать за ниточки, а они будут дергаться, думая, что бегут по жизни к успеху и счастью! А когда добегут, то сильно удивятся: нет там никакого счастья для них. А есть только для нас!

– Ну и гад же ты, Борька! – беззлобно отозвался Скорочкин. – Значит, ты считаешь, что нам надо объединяться с Братским?

– Конечно! Вместе мы сильнее. Да и что нам делить? Если страну, то всем хватит. А если воевать начнем, то загрызем друг друга до смерти! Ну ладно, хватит о делах. Неудобно на спектакле после Беляева появляться. Поехали…

…В Московском художественном театре давали пьесу «Так завещаю!». Спектакль шел с невероятным успехом и неизменно собирал полный зал. Не было ни одного печатного издания, которое не откликнулось бы на новаторскую для своего времени пьесу. Сюжет в двух словах сводился к тому, что Ленин тяжело заболевает и в промежутках между приступами смертельного недуга осмысливает сделанное, оценивает соратников, прощается с Надеждой Константиновной.

Зал встречал овациями каждую мизансцену. К примеру, Ленин говорит Надежде Константиновне:

– Наденька! А помнишь тогда, в Шушенском… Я ведь оказался чертовски прав: подведет нас этот замечательный грузин под монастырь! Помнишь? И, как видишь… Дай руку, Наденька. Что-то мне нехорошо…

– Браво! – выкрикивал одинокий голос в зале.

– Браво-о-о!!! – подхватывали остальные.

– Смело!.. И очень честно! – переговаривались шепотом зрители.

На сцене Феликс Дзержинский, потирая левую сторону груди, пристально смотрит на Надежду Константиновну, а потом резко, по-чекистски спрашивает:

– Как он?

– Плохо… – прячет глаза Крупская. – Вчера сказал странную фразу: «Машина едет куда-то не туда…». Я его спрашиваю: «Какая машина, Володя?» А он улыбнулся загадочно и ничего не ответил…

– Браво!!! – снова взрывался зал, аплодируя умирающему вождю. – Потрясающе! Машина. Это же он про Россию… Браво!!!

Беляев сидел с супругой в первом ряду правительственной ложи и периодически обращался к Скорочкину с вопросами, возникавшими у него по мере развития сюжета.

– А это кто?

– Это Троцкий, Борис Нодарьевич.

– Как Троцкий? Теперь что, и Троцкого показывают?

– Теперь всех показывают. Время такое…

– И он что же: злодей или положительный персонаж?

– Он, Борис Нодарьевич, к Ленину совсем не плохо относится. Он даже понимает где-то, что если Ленина не станет, то ему несдобровать…

– Ну, это-то понятно… Я про другое. Как же теперь быть с точки зрения разъяснения истории? После вот таких спектаклей… Троцкий – он, между прочим, как был троцкистом, так до самой смерти им и остался. А троцкизм – это тот же марксизм-ленинизм, только вид сбоку. Это с одной стороны. А с другой – он же был против Сталина. Получается, что надо сегодня его, так сказать, похвалить за историческую прозорливость…

– Учтем! – раздалось за спиной генсека.

– Кто это? – подозрительно качнул затылком Беляев.

– Это автор пьесы, Борис Нодарьевич!

– А-а… Тогда вот что, товарищ автор. Вы все-таки зря про Свердлова эту историю придумали. Я, конечно, за этот, как его, плюрализм… Но все равно нельзя такой, понимаешь, антисемитизм поощрять. Как это его рабочие на митинге избили? То есть получается, что советские рабочие, уже при самой советской власти, избили до полусмерти соратника вождя… Все думают, что Яков Михайлович от неожиданной инфекции умер, а он, видите ли, погибает от руки… точнее сказать, от ноги русского пролетариата. Не здорово это, – сурово подвел итог Беляев. – Плохие намеки. Так недолго…

– Борис Нодарьевич! – робко вмешался главный режиссер, который тоже стоял за спиной генсека. – Мы все воссоздавали по архивам, по воспоминаниям современников…

– Бросьте! – грубо прервал его недовольный генсек. – Какие архивы? Вон у вас Ленин в маразме с женой разговаривает. Что, тоже из архивов их диалог записывали? Может, еще скажете, что пленка магнитофонная сохранилась? Вы же придумали все! Так? Вот и про Якова Михайловича… Не надо вот этого. Не надо архивной пыли…

– Но, Борис Нодарьевич, – не унимался главреж, – спектакль потому и идет на ура, что мы пытались сказать зрителю то, что от него десятилетиями скрывалось. Вы же сами открыли эту дверь к правде истории…

– Слушайте, Олег Ефремович! Хватит мне голову дурить! Знаю я, как она, эта правда, пишется! Тогда одни врали. Теперь другие… История ведь вещь непредсказуемая. Ее пишут для того, чтобы изменить настоящее! Поняли?! Я ведь почему против? Потому что это опасная забава – власть ногами попирать… Любую власть… Уберите про Свердлова! Ни к чему это…

Возникла тягостная пауза, которую нарушил сообразительный Скорочкин:

– Они подумают, Борис Нодарьевич! Можно вообще Свердлова из спектакля изъять! Он же еще в девятнадцатом году скончался. К тому же царскую семью приказал расстрелять… Ленин вполне может его перед своей кончиной и не вспоминать…

Говоря это, Скорочкин яростно наступал на ногу главрежу, который опять хотел что-то возразить.

– Молчите! – прошипел он ему в ухо. – Не лезьте вы со своими словоизвержениями! Промолчите и сделайте как хотите. Он забудет про спектакль через пару дней…

Уже за полночь все собрались в небольшом уютном зале на банкет по поводу завершения юбилейного сотого спектакля. Беляева уговаривать не пришлось. Он явно хотел остаться и поговорить с деятелями искусства.

Главный режиссер театра был очень возбужден и долго не мог договориться со службой протокола о порядке ведения застолья. Наконец он улыбнулся своей открытой доброй улыбкой, которую вся страна знала по любимым фильмам, и поднял рюмку.

– Дорогой Борис Нодарьевич! Дорогие товарищи! – Главреж сделал долгую паузу, в ходе которой он пристально всматривался в маслянистую поверхность охлажденной до помутнения водки, словно пытался рассмотреть на дне рюмки что-то такое важное, что надо было непременно постигнуть и поведать об этом всем присутствующим. – Я очень волнуюсь, – смущенно произнес он, а потом, будто решившись на что-то, спросил: – Могу я притчу рассказать, Борис Нодарьевич?

– Валяйте, Олег Ефремович! – великодушно разрешил генсек. – Вы любимец народа. Вам все можно…

– Молодой охотник перед свадьбой отправился в горы на охоту, – начал главный режиссер. – По обычаям тех мест он должен был добыть горного барана и тем самым проявить перед невестой свою охотничью доблесть. И вот наконец он увидел на соседней вершине горного барана и прицелился в него из лука. Но тут откуда ни возьмись налетел огромный орел, вцепился барану в спину своими могучими когтями, поднял в воздух и потащил неведомо куда. Тогда охотник решил так: дождусь, когда орел будет пролетать надо мной, собью его, и баран упадет к моим ногам…

– Ловко! – одобрительно хмыкнул Беляев.

– Так и сделал! Стрела пронзила орлу шею, и он рухнул вниз… А баран полетел дальше!

– Как это? – удивился Беляев. – Бараны же не летают!.. – Он озабоченно завертел головой, ища поддержки у соратников.

– Олег Ефремович хочет вывести из притчи некую мораль, – холодно прокомментировал Скорочкин. – Сейчас он объяснит, зачем увлек нас своей байкой. Так зачем же, Олег Ефремович?

– Плохо, когда погибают орлы и летают бараны! – закончил тот. – Разве не так?

Воцарилась напряженная пауза, в ходе которой Беляев напряженно двигал бровями, силясь понять, есть ли в притче нечто такое, что требует его немедленной реакции.

– Мы это должны принять на свой счет? – спросил наконец Скорочкин с такой зловещей интонацией, что все напряженно умолкли, ожидая развязки.

– Бог с вами, Евгений Иванович! – сделал ласковое лицо главный режиссер. – Я – про пьесу. Это мораль, вытекающая из ее сюжета. Ленин умер… Бараны полетели дальше…

– А-а-а… – облегченно вздохнул Беляев. – Мудрено! Но в самую точку. Нынче тоже, понимаешь, летающих козлов навалом! Я как раз давно хотел вас спросить, Олег Ефремович! Ну не вас конкретно, а всех вас, деятелей культуры, так сказать. Это к вопросу о притче. Вот ей-богу не пойму: как так вышло, что во времена цензуры появились, простите за каламбур, «Летят журавли», потом «Гамлет»… то есть орлы летали… где, кстати, товарищ Смоктуновский?

– Он не занят в этом спектакле, Борис Нодарьевич…

– Жалко… Мог бы, к примеру, Ленина сыграть… Нет, я не в том смысле, – поправился Беляев, заметив, что главреж в секунду почернел лицом. – Ваш Ленин… как его?

– Табаков…

– Да, Табаков. Он толково Ильича изобразил. Мне особенно понравилось, когда он это письмо диктует. Как там: «Товарищ Сталин груб, заносчив, и надо его переместить куда подальше…». Где он, кстати, Владимир Ильич наш?

– Я здесь, Борис Нодарьевич! – отозвался розовощекий крепыш, которого никак нельзя было заподозрить даже в отдаленном сходстве с вождем мирового пролетариата.

– Трудно вождем быть?

– Трудно! – согласился тот. – Вожди – они все несчастные. Болеют часто… Жен своих не любят… Друзья и соратники их предают… Мрак! А я, наоборот, человек жизнерадостный, счастливый. Умеренно пьющий к тому же! Поэтому мне трудно эту генетическую депрессию играть. Я, верите, теперь, когда «Аппассионату» слышу, сразу пива выпить хочу. Протест такой у организма…

– Это что же получается, – помрачнел Беляев, – все вожди, по-вашему, такие? В депрессии…

– Все! – упрямо подтвердил Табаков.

– И я?

– Раз вы вождь – значит, и вы тоже! – подтвердил актер, не замечая, как все присутствующие машут ему руками: мол, охолонись, что несешь?! – Я не в том смысле, что у вас обязательно, как у Ленина, к пятидесяти четырем годам разум отшибет, – продолжил он, не замечая паники окружающих. – Я про то, что трудно быть счастливым вождем. Практически невозможно…

– Тогда скажите мне, счастливый человек, как же так: раньше кругом цензура была, от которой вы все исстрадались, несчастные, а фильмы – один другого лучше? Спектакли – загляденье? А ваш спектакль сегодняшний, честно сказать, мура полная…Так вот, скажите, почему во времена цензуры орлы наши высоко летали, а теперь… Объясните, товарищ Табаков, коль на роль вождя замахнулись!

Актер усмехнулся:

– Это как в любви, Борис Нодарьевич. Пока ищешь взаимности, негасимым пламенем изнутри полыхаешь! А добился своего – и погас костер, только всполохи от углей. Не научились пока на свободе творить. Ждем творческого ожога!

– Ну-ну… Будет вам ожог!

– Борис Нодарьевич, – вмешался в разговор директор театра, маленький лысый мужичок, который трепетно прижимал к груди какую-то бумажку. – Мы здесь открытое письмо подготовили… в прессу.

Скорочкин, который еще не успокоил сердцебиение после притчи, переменился в лице и попытался письмо перехватить, но директор его жеста не понял и, как бы извиняясь, добавил:

– Если позволите, я сам прочту. Я с выражением…

«Глубокоуважаемый товарищ председатель президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик, генеральный секретарь коммунистической партии Советского Союза товарищ Борис Нодарьевич Беляев!..»

Скорочкин сделал еще одну попытку выхватить письмо, но лысый, несмотря на внешнюю неуклюжесть, ловко увернулся и продолжил:

– «…Мы, деятели советского искусства, горячо одобряем линию партии, направленную на обновление нашего общества, его решительную перестройку, ускорение и гласность. Мы последовательные сторонники истинного плюрализма и настаиваем на правах человека. Стойко поддерживаем многополярный мир и общечеловеческие ценности, преодолеваем застой и решительно осуждаем культ личности Ленина – Сталина – Брежнева…»

– А как вы относитесь к строительству объездной автодороги вокруг Москвы? – неожиданно спросил Беляев.

– Решительно поддерживаем! – ни секунды не колеблясь, заявил директор. – «Формирование партии с человеческим лицом…» – продолжил он.

– Не надо про лицо! – неожиданно попросил Беляев и подозрительно дотронулся до недавно прижившегося уха, а директор между тем продолжил:

– «…Деятели советского искусства всецело готовы, руководствуясь волей партии, талантливо исполнить роль души нации, ее недремлющего ока и чуткого уха…»

– Зачем он про ухо, Евгений? – свистящим шепотом спросил Беляев. – На что он намекает?

– Любезный! – окрикнул выступающего Скорочкин. – Передайте мне текст вашего замечательного обращения. Мы почитаем с Борисом Нодарьевичем на досуге…

– Сейчас-сейчас! Я самую суть! Вот: «…Зная, что на вас легла колоссальная ответственность, и чувствуя творческой кожей происки врагов перестройки, мы обращаемся к вам, Борис Нодарьевич: не бросайте нас! Не оставляйте свой многотрудный пост! Никуда не уходите! Даже если вас захотят демократически переизбрать на ближайшем пленуме, все равно не уходите! Лучше жизнь без партии и без пленумов, чем без вас! Не повторяйте судьбу безвременно ушедшего Ильича!»…Принято на собраниях творческих союзов… Вот!.. – Директор победоносно посмотрел на Беляева: – Это мы от всего сердца, Борис Нодарьевич! По зову души!..

Беляев шумно поднялся и краем глаза увидел, как из темного угла шмыгнул за дверь просидевший весь вечер молча Березовский.

– Это он про какого Ильича – про Брежнева, что ли? – нервно спросил он, обращаясь к главному режиссеру.

Тот неопределенно дернул плечами:

– Я, видите ли, за эту фигню не голосовал! Позорный текст! Как новый вождь, так надо непременно ему навечно присягнуть! Они и Горбачеву такое письмо писали. А до этого Андропову. Только Константину Устиновичу не успели. Написали, а он на следующий день преставился…

– Ну и когда же у нас ближайший пленум? – грозно обратился Беляев к Скорочкину. – Когда снимать меня будете?

– Да что вы? – покраснел тот. – Какие пленумы? Мы же договорились больше пленумов не проводить…

– Ну да, точно! Если что, вы и без всякого пленума… Знаю я вас!..