Текст книги "Россия. Автобиография"

Немалый ущерб причиняется народу убивствами, кои бывают в драках и от разбойников. Драки происходят вредные между соседями, а особливо между помещиками, которых ничем, как межеванием, утушить не можно. На разбойников хотя посылаются сыщики, однако чрез то вывести сие зло или хотя знатно убавить нет почти никакой надежды. Основательнейшие и сильнейшие к тому требуются способы. Следующий кажется мне всех надежнее, бережливее и монархине всемилостивейшей славнее и притом любезнее, затем что он действие свое возымеет меньшим пролитием человеческой крови. Разбойники без пристанища в городах и около деревень пробыть и злодейством своим долго пользоваться не могут. При деревнях держатся, а в городах обыкновенно часто бывают для продажи пограбленных пожитков. Итак, когда им сии места сделаны будут узки и тесны, то не могут долго утаиться; не занадобится далече посылать команды и делать кровопролитные сражения со многими, когда можно иметь случай перебрать поодиночке и ловить их часто. Всевожделенный и долговременный покой внутри нашего отечества чрез полтораста лет, в кое время после разорения от поляков не нужно было стенами защищаться от неприятелей, подал нерадению нашему причину мало иметь попечения о градских ограждениях, и потому большая часть малых городов и посадов и многих провинциальных и губернских городов не токмо стен каменных или хотя надежных валов и рвов, но и деревянных полисадников или тынов не имеют, что не без сожаления вижу из ответов, присылаемых на географические вопросы в Академию наук изо всех городов указом Правительствующего Сената, по моему представлению. Кроме того, что проезжающие иностранные не без презрения смотрят на наши беспорядочные города или, лучше сказать, почти на развалины, разбойники употребляют их к своему прибежищу и также могут закрываться от достойного карания в городе или еще лучше, нежели в деревне, затем что город больше и со всех сторон в него на всяком месте ворота днем и ночью беспрестанно отворены ворам и добрым людям. Когда ж бы всемилостивейше повелеть благоизволено было все российские города, у коих ограждение рушилось или его и не было, укрепить хотя не каменными стенами, но токмо валом и рвом и высоким палисадником и не во многих местах оставить ворота с крепкими запорами и с надежными мещанскими караулами, где нет гарнизонов, так, чтобы ряды и лавки были внутри ограждения, то бы ворам провозить в город грабленные вещи для продажи было весьма трудно и все для осмотру предосторожности употребить было несравненно легче, нежели в месте, со всех сторон отворенном; а разбойник может быть в воротах скорее примечен, который, не продав грабленных вещей, корысти не получит. Сверх сего, в каждом огражденном городе назначить постоянные ночлеги для прохожих и проезжих с письменными дозволениями и с вывескою и приказать, чтобы каждый хозяин на всякий день объявлял в ратуше, кто у него был на ночлеге и сколько времени, а другие бы мещане принимать к себе в дом приезжих и прохожих воли не имели, под опасением наказания, кроме своих родственников, в городе известных. По всем волостям, погостам и деревням опубликовать, что ежели крестьянин или двое и больше поймают разбойника, приведут его в город или в другое безопасное место и докажут надежными свидетелями и спору в том не будет, то давать приводчикам за всякую голову по 10 руб. из мещанского казенного сбору и за главных злодейских предводителей, за атамана, эсаула, также и за поимание и довод того, кто держит воровские прибежища, по 30 руб. Сие хотя довольно быть кажется, где города не в весьма дальнем расстоянии, однако многие места есть в России глухие, на 500 и больше верст без городов, прямые убежища разбойникам и всяким беглым и беспашпортным людям; примером служить может лесистое пространство около реки Ветлуги, которая, на 700 верст течением от вершины до устья простираясь, не имеет при себе ни единого города. Туда с Волги укрывается великое множество зимою бурлаков, из коих немалая часть разбойники. Крестьяне содержат их во всю зиму за полтину человека, а буде он что работает, то кормят и без платы, не спрашивая пашпорта. По таким местам должно основать и поставить города, дав знатным селам гражданские права учредить ратуши, и воеводствы и оградив надежными укреплениями и осторожностями от разбойников, как выше показано. Сие будет служить не токмо для общей безопасности и к сбережению российского народа, но и к особливой славе всемилостивейшей нашея самодержицы яко возобновительницы старых и состроительницы многих новых городов российских.

Переставая говорить о потере российского народа болезнями, несчастиями и убивствами, должно упомянуть о живых покойниках. С пограничных мест уходят люди в чужие государства, а особливо в Польшу, и тем лишается подданных Российская корона. Подлинно, что расположив предосторожности на рубеже литовском, однако столь великой скважины силою совершенно запереть невозможно: лучше поступить с кротостию. Побеги бывают более от помещичьих отягощений крестьянам и от солдатских наборов. Итак, мне кажется, лучше пограничных с Польшей жителей облегчить податьми и снять солдатские наборы, расположив их по всему государству. Для расколу много уходит российских людей на Ветку: находящихся там беглецов не можно ли возвратить при нынешнем военном случае? А впредь могут служить способы, кои представятся о исправлении нравов и о большем просвещении народа.

Место беглецов за границы удобно наполнить можно приемом иностранных, ежели к тому употреблены будут пристойные меры. Нынешнее в Европе несчастное военное время принуждает не токмо одиноких людей, но и целые разоренные семейства оставлять свое отечество и искать мест, от военного насильства удаленных. Пространное владение великой нашей монархини в состоянии вместить в свое безопасное недро целые народы и довольствовать всякими потребами, кои единого только посильного труда от человеков ожидают к своему полезному произведению. Условия, коими иностранных привлечь можно к поселению в России, не представляю, не ведая довольно союзных и враждебных обстоятельств между воюющими и мирными сторонами.

Портрет Елизаветы, 1761 год
Франц Герман Лафермьер

В истории России принято выделять сразу два «золотых века»; чаще всего так называют правление Екатерины II, но нередко подобным образом характеризуют и правление Елизаветы Петровны. (Именно при Елизавете Петровне по инициативе Михаила Ломоносова и благодаря покровительству Ивана Шувалова в Москве был учрежден университет, открыт первый постоянный русский драматический театр под руководством А. Сумарокова и с труппой Ф. Волкова, прибывшего из Ярославля, в Петербурге учреждена Российская императорская академия художеств).

Елизавета царствовала девятнадцать лет, и во многом ее правление – конечно, с поправкой на эпоху и историко-географические особенности – напоминало правление другой «королевы-девственницы», Елизаветы Английской.

Ф. Лафермьер, наставник будущего императора Павла, имел возможность часто видеть императрицу в ее последние годы.

Девятнадцатилетнее царствование этой государыни дало всей Европе возможность ознакомиться с ее характером. В ней привыкли видеть государыню, исполненную доброты и гуманности, великодушную, либеральную и щедрую, но легкомысленную, беспечную, питающую отвращение к делам, любящую сверх всего удовольствия и развлечения, верную скорей своим вкусам и привычкам, чем страстям и дружбе, до крайности доверчивую и всегда находящуюся под чьим-нибудь влиянием.

Все это и теперь еще верно до некоторой степени, но года и расстроенное здоровье, произведя постепенные изменения в ее организме, отразились также и на ее нравственном состоянии.

Так, например, любовь к удовольствиям и шумным празднествам уступила в ней место расположению к тишине и даже уединению, но не к труду. К этому последнему императрица Елисавета Петровна чувствует большее, нежели когда-либо, отвращение. Для нее ненавистно всякое напоминание о делах, и приближенным нередко случается выжидать по полугоду удобной минуты, чтобы склонить ее подписать указ или письмо.

В течение настоящей длинной зимы (1760/61 года) императрица всего только раз показывалась в публике в праздник святого Андрея, а с тех пор по самую Пасху (греческого стиля и по 15-е апреля нашего) она не выходила из своих покоев, куда запиралась совершенно одна в частых припадках меланхолии или где забавлялась с детьми и маленькими калмыцкими девочками. (Различные черты этого характера и других, с какими нам придется иметь дело, заставляют нас прибегать к подробностям, которые на первый взгляд могут показаться мелочными.) Принимая же у себя общество, она выносила присутствие только самого ограниченного числа придворных. (Ее успешно развлекает и забавляет один теперь из ее хора, буффон и мимик по имени Компани. Он имеет свободный к ней доступ и даже допускается к ее столу во время маленьких, интимных ужинов, что дает ему известного рода положение. Граф Эстергази часто с ним виделся и приглашал его к себе обедать. Личность эта действительно забавна, вовсе не глупа и была ему не бесполезна.)

Кроме истерических припадков, симптомов потери (крови), совершающейся у нее постепенно, и другой местной болезни, императрица Елисавета в течение всей настоящей зимы страдала еще от раны на ноге, но ни за что не хотела ни лечиться, ни следовать какому бы то ни было режиму. Она ни с кем не желает советоваться, кроме одного лекаря по имени Фуасавье, но он не иное что как цирюльник и ниже всякой посредственности.

В этом состоянии она еще сохраняет страсть к нарядам и с каждым днем становится в отношении их все требовательнее и прихотливее. Никогда женщина не примирялась труднее с потерей молодости и красоты. Нередко, потратив много времени на туалет, она начинает сердиться на зеркало, приказывает снова снять с себя головной и другие уборы, отменяет предстоявшее театральное зрелище или ужин и запирается у себя, где отказывается кого бы то ни было видеть.

В общество она является не иначе как в придворном костюме из редкой и дорогой ткани самого нежного цвета, иногда белой с серебром. Голова ее всегда обременена бриллиантами, а волосы обыкновенно зачесаны назад и собраны на верху, где связаны розовой лентой с длинными, развевающимися концами. Она, вероятно, придает этому головному убору значение диадемы, потому что присваивает себе исключительное право его носить. Ни одна другая женщина в империи не смеет причесываться так, как она.

Удовольствия стола наполняли прежде значительную часть ее времени. С целью внести в них по возможности более свободы и бесцеремонности, она часто заставляла давать себе ужины придворных и посланников, к которым нередко даже являлась неожиданно. Ужины эти, всегда продолжительные и веселые, обыкновенно оканчивались импровизированным балом. Теперь обо всем этом нет более и речи. Императрица, правда, никогда не обедает одна, но весьма редко не у себя дома. Ужины ее становятся все короче и скучнее. Она за ними ничего не пьет, кроме воды или, вернее, квасу (квас – это приведенное в брожение тесто, разведенное водой, что составляет весьма прохладительный напиток) и венгерского вина, но вне стола сильно возбуждает в себе кровь сластями и ликерами.

Особенно печально проводит государыня Великий пост. Она не терпит рыбы, но не смеет есть не только мяса, но и яиц, масла и молока: все это одинаково воспрещается суровыми правилами этого поста. Благочестие последователей греческого вероисповедания главным образом заключается в строгом держании постов, и императрица Елисавета, которая с каждым днем становится все набожнее, предпочитает (скорее) расстраивать себе здоровье, чем подавать подданным пример нарушения поста. Примеру же своего воздержания она требует, чтобы все следовали. Никто при ее дворе, ни первый министр, ни даже самый фаворит, не осмеливаются нарушать пост иначе, как самым секретным образом.

Но ни эта крайняя точность в исполнении обрядов, ни суеверное поклонение святым и иконам, ни страсть к построению церквей и монастырей (императрица воздвигла много громадных зданий в этом роде. В бытность мою в Петербурге, она вспомнила, что святой Иоанн Дамаскин, один из всех святых греческого календаря, не имеет в империи церкви, и немедленно ассигновала на постройку ее 100 тысяч рублей, поручив наблюдение за этим делом графу Чернышеву, единственно по той причине, что он носил имя вышеупомянутого святого), что все составляет отличительные черты греческой набожности, – нисколько не препятствуют наслаждаться жизнью. Эти подвиги, напротив, как бы служат противодействием греху и содействуют тому, чтобы поддерживать душу в равновесии между добром и злом. Таково учение монахов и попов, и императрица Елисавета с ним сообразуется.

Обстоятельства, столь сильно расстроившие здоровье императрицы Елисаветы Петровны, имели также большое влияние и на ее нрав. Сквозь всю ее доброту и гуманность, доведенную до крайности безрассудным обетом (обет этот, данный ею в ночь своего заговора и вступления на престол, заключается в том, что она в течение всего своего царствования никого не лишит жизни. Она до сих пор верно это выполняет: 70 000 преступников, заслуживших смертную казнь, и теперь живут на ее иждивении; за ними присматривают 20 000 человек, и хотя они приговорены к каторжной работе, тем не менее в течение, по крайней мере, шести месяцев в году, ничего не делают вследствие климатических условий страны, где снега часто не позволяют работать ни над дорогами, ни над возведением укреплений), в ней нередко просвечивают гордость, высокомерие, иногда даже жестокость, но более всего – подозрительность. В высшей степени ревнивая к своему величию и верховной власти, она легко пугается всего, что может ей угрожать уменьшением или разделом этой власти. Она не раз выказывала по этому случаю чрезмерную щекотливость. (Она не терпит титула «великий» в приложении к придворным чинам и в особенности к званию великого канцлера, хотя обычаем принято так называть первого министра. Однажды Бестужев так называл себя в ее присутствии. – «Знайте, – сказала она ему, – что в моей империи только и есть великого, что я, да великий князь, но и то величие последнего не более как призрак».). Зато императрица Елисавета вполне владеет искусством притворяться. Тайные изгибы ее сердца часто остаются недоступными даже для самых старых и опытных придворных, с которыми она никогда не бывает так милостива, как в минуту, когда решает их опалу. Она ни под каким видом не позволяет управлять собой одному какому-либо лицу, министру или фавориту, но всегда показывает, будто делит между ними свои милости и свое мнимое доверие.

Бестужев думал систематически управлять ею посредством страха, и с этой целью постоянно возбуждал в ней недоверие к великому князю Петру Федоровичу – и обратно. Это ему удавалось в течение двенадцати лет. Раскрытие его хитростей было чуть ли не единственной причиной падения этого министра. С той поры императрица Елисавета стала еще гораздо сдержаннее и щекотливее во всем, что касается ее влияния на дела. Досада по поводу того, что она в течение стольких лет давала себя обманывать и позволяла собой управлять человеку, которого ненавидела, и по сю пору отражается на ее приближенных, когда те с жаром ее о чем-нибудь просят или настойчиво побуждают ее принять какую либо меру.

Трудно решить, какую из иностранных наций она предпочитает прочим. По-видимому, она исключительно, почти до фанатизма, любит один только свой народ, о котором имеет самое высокое мнение, находя его в связи с своим собственным величием. В детстве она училась языкам немецкому и французскому. Вследствие ли частых сношений с немцами или увлекаясь примером матери, императрицы Екатерины (она была лифляндка, а все лифляндцы считают себя немцами), глубоко преданной этой нации, которую она считала своею собственною, только императрица Елисавета в ранней молодости тоже их очень любила. Но поддержка, которую немцы оказывали императрице Анне и принцессе Мекленбургской (Анне Леопольдовне), а также все, что ей самой пришлось вынести в период их управления империей, с течением времени превратили ее любовь к ним в ненависть. Если же допустить, что она предпочитает которую-нибудь из иностранных наций, то это разве нашу (т. е. французскую). По крайней мере, ей очень нравятся наш театр, наши моды и наши песни.

В заключение, императрице Елисавете нельзя отказать в качествах сердца, но им недостает устойчивости и выдержки.

Судьба несчастного Лестока (в 1750 году его сослали в Углич. – Ред.) и некоторых других служит доказательством того, что она умела быть неблагодарной – из трусости и несправедливой – по слабости; не мудрено, если она еще сделается жестокой – из суеверия.

Что касается до качеств ума, то ей тоже нельзя в них вполне отказать, но своего рода беспечность или умственная леность, от которой в ее годы уже не излечиваются, препятствует ей исполнять многие из обязанностей, неразлучных с ее высоким саном. Из великого искусства управлять народом она усвоила себе только два качества: уменье держать себя с достоинством и скрытность.

Впрочем, ее с каждым днем все более и более расстраивающееся здоровье не позволяет надеяться, чтобы она еще долго прожила. Но это тщательно от нее скрывается, и ею самой – более всех. Никто никогда не страшился смерти более, чем она. Это слово никогда не произносится в ее присутствии. Ей невыносима самая мысль о смерти. От нее усердно удаляют все, что может служить напоминанием о конце. В случаях придворного траура, она никуда не показывается, чтобы не надевать черного и не видеть его. В городе не бывает ни погребального звона, ни похоронных процессий. Слабость эта, простительная ее полу, не находит себе извинения в особе, облеченной ее саном, так как заставляет ее пренебрегать обязанностью, в силу которой ей надлежало бы заранее сделать необходимые распоряжения на случай своей смерти. Это может повести к последствиям, которых нельзя ни достаточно предвидеть, ни достаточно предупредить.

В 1761 году Елизавета скончалась. Будучи бездетной, она заранее позаботилась о преемнике: еще в 1742 году в Россию прибыл ее племянник, герцог Шлезвиг-Голштейн-Готторпский Карл-Петр-Ульрих, сын сестры Елизаветы Анны Петровны и поклонник прусского короля Фридриха II. Крещенный под именем Петра Федоровича, он по настоянию императрицы женился в 1745 году на своей троюродной сестре принцессе Ангальт-Цербстской Софии-Августе-Фредерике, которая в православии приняла имя Екатерины Алексеевны. В 1754 году у супругов родился сын – будущий император Павел.

186 дней Петра III, 1761–1762 годы
Петр III

Взойдя на престол, Петр, человек романтического склада, принялся рьяно «исправлять нравы». Среди важнейших «исправлений» – запрет деятельности Тайной канцелярии, отмена таможенных пошлин и преследований старообрядцев, передача церковных и монастырских земель в управление государства, «Манифест о даровании вольности и свободы всему российскому дворянству» (17 февраля 1762 года), освобождавший дворян от обязательной государственной службы и предоставлявший им право поступать на службу к иностранным правителям.

В своих действиях Петр ориентировался на прусского короля Фридриха II (в его распоряжение были предоставлены даже русские войска), которого считал образцом монарха. Это подтверждают и письма императора, адресованные Фридриху.

Государь брат мой.

Я могу Вас уверить, что не искал и не буду искать дружбы помимо Вашей и Ваших союзников. Надеюсь, что все офицеры Вашей армии, бывшие при моем дворе, были свидетелями моего образа мыслей относительно Вас. Ваше Величество желаете насмехаться надо мной, расхваливая так мое царствование. Вам благоугодно глядеть на ничтожныя вещи, я же должен дивиться доблестным поступкам и необычайным в свете свойствам Вашего Величества, ежедневно все более и более считая Вас одним из величайших в свете героев.

С.-Петербург,

15 марта 1762 г.

Государь брат мой.

Я в восторге от такого хорошего обо мне мнения Вашего Величества! Вы хорошо знаете, что в течение стольких лет я Вам был бескорыстно предан, рискуя всем, за ревностное служение Вам в своей стране, с наивозможно большим усердием и любовью. Потому Ваше Величество можете быть уверены, что я не захочу, после стольких лет постоянства, переменить свое отношение, зная Вас так, как я знаю. Ваше Величество выказываете мне свой благородный образ мыслей таким доверием ко мне, предоставляя мне самому заключить условия мира (речь о мирном договоре с Пруссией. – Ред.) и обещая союз с Вами, который будет мне наиприятнейшей вещью. Я был бы величайшим ничтожеством, если бы, имея союзником благороднейшего государя в Европе, не постарался сделать все на свете, чтобы доказать ему, что он не доверился лицу, желающему воспользоваться этим или обмануть его.

С.-Петербург,

30 марта 1762 г.

Ваше Величество думаете, что ради народа я должен бы короноваться прежде своего отъезда в армию. На это я принужден сказать Вам, что так как эта война почти еще в начале, то именно поэтому я не вижу никакой возможности короноваться раньше с тою пышностью, к которой русские привыкли. Я бы не мог совершить это, так как еще ничего не готово, и наскоро здесь ничего не найдешь. <…> Если бы русские хотели мне зла, они бы давно могли его сделать, видя, что я не берегусь, предаваясь всегда Божьей воле, хожу по улице пешком. Могу вас уверить, что когда умеешь обращаться с ними, можно на них положиться. А что бы подумали эти же русские обо мне, Ваше Величество, видя, что я остаюсь дома во время войны в родной стране, они, которые всегда только того и желали, чтобы быть под управлением государя, а не женщины, о чем я сам много раз слышал от солдат своего полка, говоривших: дай Бог, чтобы вы скорее были нашим государем, чтобы нам не быть под владычеством женщины. А самое главное, они бы всю жизнь упрекали меня в низкой трусости, от чего конечно я бы умер с горести, так как был бы единственным государем моего дома, оставшимся сидеть во время войны, начатой за возвращение неправильно отобранного у его предков; и Ваше Величество стали бы с меньшим уважением относиться ко мне, если бы я поступил так. Обещаю, что все меры предосторожности будут точно соблюдены как относительно иностранных министров, так и со стороны наблюдателей, которых оставлю вместо себя здесь. Теперь мне остается только поблагодарить Ваше Величество за дружбу, выказываемую мне Вами.

С.-Петербург,

15 мая 1762 г.

«Пруссачество» Петра (отметим и уравнение в правах протестантской и православной церквей, правозглашенное царем) вызывало отторжение у русской аристократии, а конфликт с гвардией, которую император намеревался удалить из столицы, «дабы к дисциплине приучились», обернулся для него свержением с трона и гибелью.