Текст книги "АУТ. 80-е"

Девочки

«Жили-были дед да баба, и была у них внучка…» Еще в сентябре я видела, как девочка с глазами, видевшими море, невысокая и тоненькая, загоняет гусей во двор недалеко от школы. Наташа заметила, что я смотрю на нее, и я почувствовала, что она смутилась. Ей было неловко за гусей: гуси не были ее стихией – гуси были нелепой реальностью, и она сначала отвернулась, отводя рукой темные волосы, и я снова очертила взглядом ее профиль, который изумил меня еще в классе, на фоне окна. Потом она посмотрела на меня с улыбкой и поздоровалась.

Она училась отлично. Легко. Словно пришла издалека и всё, что надо в школе, уже знала и теперь только повторяла. Она действительно видела больше других, во всех смыслах. Например, видела море – была в Артеке. Училась охотно и задумчиво – припоминала. Могла написать сочинение на любую тему.

Валя каждый день приходила из соседней деревни Чуры. Чуть не пять километров, в любую погоду – она никогда не опаздывала. Километры пройдены, глаза сияют. И в них – такая вера в счастье, вопреки убогой и страшной домашней реальности, и такая любовь к жизни, к дороге, ведущей в будущее, к учителям… Она пишет в сочинении, как она любит дорогу в школу. Кажется, что такое радостное ожидание счастья может растопить все льды и все преграды.

В шестом – загадочная девочка, похожая на маленькую балерину. Безупречно грациозная, блистательно одаренная, темноглазая марийка Люда. В отличие от других марийских детей, коих немало, она не умеет делать ошибки: она всё делает с загадочной точностью, безупречностью и грацией. Она просто не умеет делать ошибки. Зато другие… не умели их не делать.

Я часто смотрю внимательно на девочек. Так ли уж красивы те, кого мы видим красивыми? Просто в них есть что-то другое, что заставляет нас не отрывать от них глаз, может быть, вот эта точность попадания в центр жизни. Камертон… Существо, не лишенное, может быть, недостатков, смотрится иногда так чарующе. И понятно – они созданы для любви, для того, чтобы другие настраивали по ним свой взгляд, свой вкус, свой «угол сердца».

«Остальные, – писала я тогда в своей дневниковой тетради, – чувствуя опасность промедления, созданы для того, чтобы выйти замуж за любого, ближайшего, почти первого встречного, рожать детей и найти в семье своей неисчерпаемый источник страдания, горестей и радостей.

Я не из них. Не из первых и не из вторых. Я хотела бы – если бы хотела – родить ребенка от человека, который с другими не сравним. У меня нет важнейших женских качеств – терпения и смирения, смирения со своей судьбой. Эти качества нельзя развить, их просто нет. Я не выношу рядом с собой людей, которые мне неинтересны или физически неприятны. Одиночество несравнимо предпочтительнее. Я никогда не смогу преодолеть барьеры, отделяющие меня от других людей. Играть в общение так тяжко, хотя я немного умею…»

Мальчики

Из мальчиков внимание притягивают те, кого учить труднее всего. Они разные: некоторые просто по-партизански молчат в ответ на все попытки предложить им что-нибудь написать или сказать. Один охотно говорит, но вдруг выясняется, что писать он вообще не в состоянии – дислексия, дисграфия. Но некоторые смотрят так внимательно и серьезно, что я невольно чувствую, что я нисколько не умнее их, и главное – не взрослее. Что между нами абсолютно равноправные отношения – уроки взаимны. В их лицах есть что-то вечное, что нельзя побороть ни возрастом, ни знаниями, ни силой оружия. Инфантильные дети бывают, оказывается, только в городе.

Проверка тетрадей сначала травмировала меня до глубины души, потом я прекратила это самоистязание. Я перестала расписывать красной ручкой их ужасные старания и ставить двойки, поняв, что на данный момент это бессмысленно и бесполезно. Начала задавать учить стихи и ставила четверки и пятерки – крупно, в дневник – и, видя их счастливые, сияющие глаза и лица, радовалась сама, поняв, что надо только немного терпения, надо просто самой сказать и повторить, всего лишь семьдесят восемь раз повторить эти слова, и они запомнят и напишут всё правильно. Ведь кто-то должен первым сказать и повторить для них слова, которых они просто никогда не слышали…

Мы с детьми любим ходить в школу. А вот уже будни, «после бала»: мы идем дежурить на ферму, в тяжелых неуклюжих ватниках, среди снега и звезд, тающих на губах. Топленые звезды имеют особый вкус.

В далеком, другом мире этот говорок, их говор, называют диалектом. Я упиваюсь этим диалектом, пью его, как молоко.

На ферме дети знают, что нужно делать, и все делают сами, и говорят, что и делать-то нечего: «Что хоть тут делать-то? Да что бы ни делать: рубить, пилить, доить, сгребать, подавать – подумаешь, часа два поработать».

Мои родители – и мама, и отец – росли в деревнях. А я – городская и ничего не умею делать, кроме того, что книжки читать, только помню, что делать надо много. И делаю, насколько умею. Смотрю на детей и любуюсь. И пью молоко диалекта. Пока еще не забыла все прежние слова, надо что-нибудь записать.

 
Бессмертные дети, бессмертные дети,
Вы снова приходите в школу ко мне,
Где я говорю вам о жизни и смерти,
И вы так прекрасно не верите мне.
 
 
Бессмертные дети стихи мне лепечут,
Калеча грамматикой свой говорок.
Бессмертные дети бегут мне навстречу,
И я улыбаюсь: «Начнем же урок!»
 

«Пишем „Число. Классная работа“»

Я бегу утром в школу, со звонком влетаю в класс, сбрасываю шубу, которую, впрочем, приходится тут же накинуть снова. Заранее приходить к первому уроку и проводить зарядку мне не удается, хоть убей. Так же, как не удается засыпать раньше, чем в два-три часа ночи. Читаю книги, книги и журналы: я выписала себе «Иностранку» и кучу других журналов.

«Откроем тетради для творческих работ», – пришло время сочинений. И я стала задавать сочинения, как же без них. И в первый раз задумалась: ведь это трудно. Младшие писали на тему «Моя комната». Тема была рекомендована учебником и методическими пособиями. Стремясь развеять скуку бытовых описаний, я предложила описать комнату, какую хочется. Комнату мечты. Ожидала фантазий. Получила описания комнат в домах ближайших соседей. Это был хороший урок. Не говоря уже об орфографии.

Я уже не ставила двойки, просто старалась не смущать их лишний раз. Снова выручали стихи. «Однажды в студеную зимнюю пору…» – читал деревенский мальчик, и я смотрела в окно на полуразрушенную церковь, как во сне. Если этот сон так долог – Некрасов, зима, крестьянские дети, – то что же реальность?

Новость учебного года – информатика. Компьютеров здесь нет и в помине, но информатика теперь есть. Ведет ее Нина Павловна, математик, очень хороший учитель, и я иду вместе со своим классом на этот урок, чтобы не отстать от них – ведь у нас, когда мы учились, еще не было информатики. Записываю вместе с ними, сидя на последней парте, то, что диктует Нина Пална, радуясь шансу снова побыть ученицей, но, глядя на их затылки и напряженные шеи, думаю о своем.

Чему же мне учить их? О чем рассказывать? О «Палате № 6», о Евгении Онегине и Татьяне Лариной, о Базарове и Чацком, о Раскольникове и… Как для меня скучна фантастика, так и для них точно так же – всё это. Боже мой, какую невероятную информацию о жизни на других планетах, в других измерениях я должна передать!

Наташа, Сережа, Саша, Люда, Паша, Света, Валя… Научить их думать о том, что была и есть жизнь, которой они никогда не увидят? Настоять на том, чтобы они читали и помнили о ней? Устроить им купание в волнах страдания, роскоши и блеска, в волнах человеческого интеллекта, зная о том, что скат каждой волны окрашивается кровью. Задать им сочинение о «Войне и мире»?

Такова «программа». Программа, которую надо поставить в их головах. Программа, которая поставлена в нашем, учительском сознании.

И они напишут о страшном, потому что мы, взрослые, заставляем их думать и писать о страшном. Они напишут, что атомные бомбы были сброшены на Серафиму и Многосаку, своей душой, своим детским слухом присоединяя эти города к России.

Я не буду пока ставить двоек, а буду учить с ними стихи и песни.

Атака

Моя аскетичная комната вряд ли пригодна для жизни. Жизнь я по-прежнему понимаю как праздник, как красоту, а здесь что? И что я вообще здесь делаю? Служу, наверное. Не отбываю же наказание, хотя очень похоже. Главное – не зависать на подобных мыслях, не смотреть по сторонам, а читать и работать.

В субботу ввалились гости – несколько местных парней, не просто напросившихся, а вошедших и заявивших, что не уйдут. По поводу огуречного лосьона на моем столе один из них радостно заметил: «О! И выпивка, и закуска вместе!» Я разозлилась и не стала скрывать своих чувств – гости ошарашенно попятились и вывалились за дверь. Меня озаботило укрепление дверей, потому что двери в доме не закрывались. Электричество отключили, и я осталась в полной темноте, без обогрева, ибо отоплением служил старый электрический камин. Накутанная, забралась под одеяло и уставилась в потолок, тщетно пытаясь уснуть – а что еще оставалось делать?

…Из большой щели в полу и в том, что должно быть плинтусом, вышла крыса и уверенно застучала коготками вдоль стены. Честно говоря, я бы лучше спала в одном помещении с тигром. Не то, чтобы я боялась крыс, но они мне менее приятны, чем тигры.

На следующий день пришло письмо, от которого я на секунду окаменела.

«Ты – моя и, только согласившись с этим, можешь отвечать мне… Хочу ласки, хочу тепла. Или я всё это получаю, или катись ты к дьяволу. Это уже условие… Кроме того, что сам посчитаю нужным отдать, предъявлять мне требования – бесполезная трата сил. Ты – женщина; что тебе нужно, я знаю; что нужно мне, я тоже знаю…»

Вот так вот. Отлично. Ну что же, меня тоже можно разозлить. Злость, ярость, отчаянье, злое бессилие. Как не ответить? Забыв о еде и сне, пишу письмо, вокруг меня куча бумаг, черкаю, рву, и снова пишу:

«Напомнить тебе, что ты раньше писал? Напомнить? Не надо? Напомню всё же, чуть-чуть.

«… слишком многого хочу, но на одно свое “хочу” не наворочу…»

«… любви взаимной на “гоп-стоп” не отстегнешь…»

«… ты всё нужнее и нужнее мне, без всякой отдачи, слышу тебя и этим живу, за это люблю…»

И – «оконцовка». Я не знаю, за кого ты меня принимаешь, но моя душа имеет болезненное свойство воспринимать не слова, а то, что за ними стоит. И тебя – как нечто такое, отчего у меня темнеет в глазах и сердце начинает ныть, как больной ребенок, которого ничем не успокоить».

Боль и тут же радость какая-то, тепло, сильное, как от далекого черного солнца, и греюсь в его лучах – зачем?

Хоть пиши, хоть не пиши теперь – ведь не забыть этого. Надо бы поостеречься. Куда тянет на бездорожье и кто? А зачем ее беречь, душу-то? Может, она хочет истерзаться в клочья? Может, на то она и дана?

Другой мир

Другой мир окружает меня и заключает в объятия, как бы в дружеские или даже любовные объятия. Другой мир – мир человека за решеткой, который настаивает на какой-то своей справедливости и каком-то своем праве.

Деревня – тоже – другой мир. Мир, где бытовые заботы и неурядицы запросто лишают смысла все, чему я училась пятнадцать лет. «Мышка бежала, хвостиком махнула…»

 
Я поехала в село, и, работая в селе,
Я замазывала знаниями трещины в стекле.
Чтобы стены не шатались, где мышами читан Ким,
Заколачивала Борхесом, крепила Бахтиным.
 

Баня

Соседка Нина, добрая душа, зазывала всегда в баню – их баня была рядом, во дворе нашего невероятного общежития. Для Нины приглашать, кормить, помогать – естественное состояние.

Не сразу мне поведали, что, кроме личных деревенских бань, здесь есть и общественная. На отшибе, в сторону реки и леса, небольшая такая общественная баня. Как только я об этом узнала, с облегчением туда засобиралась в первую же субботу, ибо одалживаться банными помывками у соседей и учителей было как-то тягостно. Понятно, что процедура эта семейная, интимная. Да и воду таскать, дрова рубить и экономить потом, чтобы осталось чем мыться чужому человеку, даже не гостю семьи – ну, это как-то… мне было бы, например, неловко. Общественная баня – это же гораздо проще!

Я собрала банный пакет и пошла по дорожке между наметенных уже сугробов, с наслаждением вдыхая запах топимых по всему селу бань – неповторимый запах печного дыма. Меня напутствовали: «Иди, до вечера не жди – остынет: уж натопили, бабы-то уж пошли…»

Я бодренько разделась в предбаннике, полном тепла и морозного пара, одежек, взрослых и детских, прихватила свои шампуни, мочалки и тазик. И, толкнув дверь, оказалась среди банного шума и пара, подслеповато щурясь, а потом, чтобы не стоять в дверях, бесстрашно шагнула в глубь. Банные голоса вдруг притихли. Когда глаза чуть привыкли, я разглядела чаны с водой и стала было деловито заниматься чудесной церемонией мытья, как вдруг почувствовала – и по наступившей относительной тишине, и просто кожей, – что все остальные женщины этой самой церемонией заниматься почему-то перестали. Они все стояли в разных позах и внимательно меня разглядывали. Даже дети перестали пищать и уставились на меня. Я даже не сразу смутилась, потому что не сразу это поняла.

Им было интересно видеть столь отличающееся от них существо. Они были все гораздо ниже меня ростом, коренасты, черноволосы и смуглы, кроме того, темный загар, видимо, не сходил с их кожи никогда. Женщины с сильными, мощными бедрами и выпирающими ключицами, почти безгрудые, видели перед собой полную свою противоположность по сравнению с ними… Очень длинные ноги, нечеловечески длинные… Я вылила на себя первый таз воды и стала ослепительно белой, и покрыла себя белой пеной, спряталась в пене и поклялась себе, что больше никогда не пойду так рано, а буду мыться одна, последней…

«Хароший пес»

…Что я и сделала. Ровно через неделю я пришла в баню, когда ранние зимние сумерки плотно и окончательно сгустились. В избах горел свет, но окна домов казались почему-то очень далекими, а лес, наоборот, приблизился. Баня остывала: она не дышала теплом и жаром, а слегка тянула им, в предбаннике было почти холодно. Никого. Сняв шубу, хотела повесить ее здесь, поближе к двери, но поняла, что раздеваться надо там, внутри.

Я вошла во влажное деревянное тепло и стала не спеша разоблачаться, наслаждаясь одиночеством церемонии и волшебным запахом бани. Плеснула воды в каменный подтопок – печка радостно оживилась, пар с шипеньем заклубился, я поняла, для чего нужна кочерга, и в этом веселом и древнем круженьи, в церемонии воды и огня хотелось петь и танцевать. Я мурлыкала и напевала. Вся вода была моя, и холодная, и горячая, все скамеечки и приступочки мои, и полати, и венички, – я плескалась, обливалась и парилась, мылась на славу… Потом оделась – не торопясь, степенно закуталась в платки, открыла дверь в тусклый свет предбанника, шагнула к выходу…

…Наши взгляды встретились. Волк! – стоял прямо перед дверью, то есть прямо передо мной. Он загораживал мне дорогу. Натоптанная тропа была узкой, вокруг глубокие сугробы. Каким-то странным десятым чувством я не увидела, а почувствовала его стянутые в точку зрачки. Ничего хорошего его взгляд не выражал. Его взгляд вообще ничего не выражал. Он понимал, что я не представляю для него опасности. Представляет ли он для меня опасность – решать мне.

– Харро-ший, харро-ший пес, – сказала я уверенно, не отводя глаз, зная, чего хочу добиться.

Уши его дрогнули и чуть прилегли назад, шерсть на загривке и на спине стала дыбом.

– Дорогу! – громче, спокойно потребовала я и, вдохнув, выпрямила спину. Шагнула, прижав руки, не делая никаких лишних движений. Он, не спеша, слегка сдал назад, а потом отпрыгнул. За ним в параллельном движении мелькнули такие же плотные серо-черные тени. Они бесшумно исчезли в сторону оврага.

То, что это не пес, я поняла сразу, – и не только потому, что знала местных дворняг. Мое долгое увлечение биологией и кинологией, годы среди служебных собак и дрессировка собственной овчарки не позволяли мне ошибиться. Различаю.

Я не боюсь собак. И не боюсь волков. Погубить человека в любом случае могут только его собственные ошибки.

Закон

Но где кончается ошибка и начинается, например, произвол, извращение, преступление? Пере-ступление закона. Закон, стало быть, – это полоса, межа, граница – то, что можно переступить. По-моему, переступать закон стыдно. Это чувство такое. Воровать, брать чужое – стыдно. Но далеко не все люди, как выяснилось, испытывают это чувство. Более того, – будучи преступником, находясь в тюрьме, можно, оказывается, говорить «о судьбах, загубленных по праву» и при этом считать, что после меня «не останется ни одной обиженной души…» Говорить о законе и справедливости и при этом «никогда не держать в руках ничего тяжелее колоды карт». Да самое простое: что же ты отнимаешь у того, кто потрудился и создал для тебя неважно что – любую вещь, – кто кормит и одевает тебя, – ты отнимаешь, крадешь эту вещь или деньги – эквивалент труда, эквивалент усилий?

Когда зарождается совесть? И почему не у всех?

В этих размышлениях я проводила зимние вечера, готовясь к урокам, перечитывала классику, заново открывая для себя Пушкина и Бунина, а заодно, собрав кое-какие свои тексты, наброски и диалоги, отправила их в Москву, во ВГИК.

Отыграли несколько свадеб, кормили-угощали, пели-плясали, ухажеры подступались, но моя судьба ложилась под ноги долгой и немыслимой дорогой.

Священная роща

Я поспрашивала людей: оказалось, что приход волков ночью в деревню – не редкость, жертвы тоже бывают, особенно домашние животные и, увы, – дети. Люди стараются не отходить от домов по вечерам. Не меньше, чем волки, опасны кабаны.

Вокруг – почти непроходимая, заболоченная тайга. Но есть и совсем особые леса – Священные рощи. Здешние коренные жители – марийцы, мари – до сегодняшних дней следуют древним языческим верованиям и совершают ритуалы и обряды. Не все, конечно, но… Но что мы видим? Тем более, что от чужих глаз это всё скрыто, скрыто в лесах.

Священных рощ слегка побаиваются все местные жители – они туда не ходят. Объясняют так, что делать там нечего – там всё равно ничего брать нельзя. Не только охотиться и рубить – оттуда ни в коем случае нельзя выносить ничего: ни веточки, ни гриба, ни цветка. Даже если по очень большой необходимости: ну, допустим, шел человек там, споткнулся, упал, подвернул или сломал ногу, взял палку – без палки до дому не дойти, – то палку эту надо непременно и как можно быстрее отнести обратно. Сам не можешь – пошли кого угодно, но чтобы вернуть, иначе – беда.

Случаи жестокого наказания беспечных ослушников, решивших, что сейчас древние неписаные законы отменены, передаются из уст в уста, и все знают об этом не понаслышке: горят конюшни и дома, падает скот поголовно, гибнут люди – соседи, родственники навлекли кару на себя, остальные не хотят.

Я люблю лес. С детства люблю лес, не страшусь его и жалею: мощь и хрупкость природы так безнадежно и так обнадеживающе связаны. И я хочу просто пойти, войти, почувствовать, что это. Я ничего не хочу взять, хочу просто побывать там… и я сделала это однажды ранней осенью.

…Я подходила к Священной роще и вошла в нее не без трепета. Надо надеть платок. Здесь нельзя говорить порусски – я предупреждена и не буду нарушать запрета. Здесь нельзя говорить по-русски. Здесь не должна звучать русская речь.

Моя провожатая тихо произносит что-то по-марийски, и мы идем вглубь. Сама роща небольшая. Лиственный лес с густым-густым подлеском, деревья почти все очень молодые, а под ногами – много мертвых, полусгнивших деревьев. Мы идем к центру, к центру, молча, снимая с лица паутину, отклоняя тонкие ветки, закрывающие нам глаза и дорогу. И я не успеваю еще ничего подумать по этому поводу, как мы выходим на поляну.

На поляне – кострище, какие-то приспособления и предметы для жертвоприношений. Но не они поражают и захватывают мое внимание. В центре рощи, прямо перед нами – дерево невиданной мощи, невероятного объема… и древности. Я потрясена – ничего подобного мне не приходилось видеть, и вряд ли такое не поразило бы любого специалиста-ботаника. Дело в том, что такого… просто не может быть. Я смотрю вверх и не могу понять, какой породы это дерево. Лиственная роща и дерево это, в общем, должно быть лиственным, но… лиственные деревья такими не бывают! Оно – живое. Высокое, но не гигантское, поражает не высота, а объем ствола – несколько человек, взявшись за руки, не обхватят его. Солнце слепит мне глаза и не дает смотреть вверх и разглядывать его листья. Рядом с ним мы, люди, такие крохи… Я тихонько прикасаюсь, глажу его кору – это и корой-то назвать нельзя… Невероятно. Судя по толщине и мощи ствола, его возраст может исчисляться… даже не сотнями лет, больше. Деревья в средней полосе России столько не живут, а оно – живое. Значит… это не дерево?

Я молчу и с радостью и изумлением перед тайной жизни прикасаюсь к этой тайне, тихо глажу ее рукой. Моя провожатая делает мне знак, и мы уходим.