Текст книги "Собака, пойдем ко мне жить. Девятнадцать историй любви"

Глава 7. Герда

Квартира в крошечном курортном городке, купленная для папы, который не стал в ней жить, чтобы не расставаться с садом в деревне, стала моим санаторием, когда я начала болеть. Здесь тихо и пусто, и в огромных панорамных окнах стоит море, всегда неожиданно много моря, потому что смотришь на него с горы. В полнолуние по его поверхности разливается не просто лунная дорожка, а целая лунная степь… Сначала, когда луна только взошла, огромная, как апельсин, красноватая, как грейпфрут – половина моря сияет золотом. Чуть позже, когда она, поднимаясь прямо на глазах, становится мелким лимоном на срезе, бледнеет, белеет и превращается в крупную, особо ценную монету, половина моря блещет её отраженным жидким серебром.

Летом солнце всходит слева и слишком рано, пробиваясь сквозь гардины и поджигая подушку, а зимой – вот оно, строго напротив моего балкона, и в правильное, легкое время. Зимой и солнцу хочется подольше поспать.

***

…Как всегда, Грэйси волокла меня к морю волоком, торопясь окунуться и покувыркаться в волнах, и я едва дошла, спотыкаясь на другом конце поводка, как тележка в супермаркете, у которой заклинило колесо.

Встала на пустом октябрьском пляже, щурясь на парусник у горизонта, не зная, как выдохнуть шок, как выкашлять слезы, вставшие в горле. Меня предупреждали, что не выживают такие крохи. Так и случилось. У меня в ладонях умер мой котенок, брошенный матерью, слишком маленький для прививок.

Было тепло, как летом, но уже по-другому кричали чайки. Вода без водорослей и планктона стала совсем прозрачной, с горы было видно дно и коричневые заросли водорослей, похожие на медвежью шкуру. По слепящему аквамарину ходили фиолетовые тени облаков.

Меня мутило от горя, словно я целый день на большой скорости плавала на трясущей, вонючей, ревущей моторной лодке.

И тут, как в сказке, сбоку выкатился мне под ноги носатый, ушастый колобок. Щенок. Припал к моим мокасинам, улыбаясь и трепеща хвостиком, будто ждал меня всю жизнь и наконец дождался. Завалился на спинку, подставив налитое, розовое, сиреневое от загара пузо. Девочка. Месяца три от роду. Золотистые пятнышки бровей на чёрной мордахе, рыжая подкладочка под хвостом, белый слюнявчик на грудке. А лапы какие кривые, короткие! Явно кто-то из предков согрешил с таксой. А носяра каков! И до чего родная, милая физиономия – словно я знала её всегда, словно когда-то мы уже принадлежали друг другу. Ахнув и присев к ней, я сказала проходившей женщине: «Вот это чудо у вас!»

– Да что вы, ничья она. Тут под кустом живет.

Щенок сидел на одной половине попы, как ребёнок, смешно вытянув обе ноги в сторону, и оторопело смотрел, как Грэйси добровольно заходит в воду и плывёт. Зажмурился, встряхнулся. Встал. Медленно, косясь на меня, словно спрашивая разрешения, взял зубами за ручку мою сумку и, пятясь, потащил её по песку, бурно виляя хвостом и припадая на передние лапы, словно заливаясь смехом. Мол, шутка.

Я оценила. Я высоко ценю собачье чувство юмора. Это большое жизненное достижение – дать собаке такую жизнь, чтобы она начала шутить. А тут, смотри-ка, живем под кустом, отроду пять минут, а уже острим.

И тягать подол моей юбки, дёргая в стороны круглой башкой, приглашая к игре – это круто. Я приседаю и осторожно играю с маленькой. Это скорая ко мне приехала. Это единственное, что поможет. Человек мне сейчас не помощник, и слова мне сейчас не нужны. Кому расскажешь… Всего-то котёнок.

Наша новая подружка пожелала попить. Не боясь набегающих волн, зашла по пузо в море и налакалась от души. Благо, что в Чёрном море вода слабосолёная.

– Кутенька, сосиску хочешь?

Не хочет. Удивительно.

Сосиской заинтересовалась Грэйси. Малявка развернулась и громко рявкнула на собаку старше её и больше раз в пять: моё! Не дам!

Вот это характер.

Сама, значит, живешь. Среди закрытых магазинов и заколоченных фанерой кафе, у запертых ворот отелей.

И тебе одной зимовать-ночевать на ледяном берегу моря, когда из ущелья пойдут отощавшие шакалы, чтобы съесть всё, что шевелится в застывшем городе – мышей, крыс, больных кошек, старых птиц…

Когда Грэйси наплавалась, я взяла щенка, прижала к себе и понесла домой. Мы целый час поднимались в гору, и мои руки онемели от тяжести сумки и упитанного щенячьего тельца, но страшно было хоть на минуту поставить её на землю: не дай бог, передумает или испугается, укатится мой колобок, не догонишь-не поймаешь.

За заборами злобно, хрипло взлаивали взрослые собаки, и малышка вскидывалась и пыталась вырваться.

– Пш-шли вон! – свирепым басом, специально для неё, отвечала им я, и прижимала детёныша покрепче. – Кто б вас боялся! Пш-шли прр-ррочь!

Темнело, и в ущелье завыли шакалы. Жуть расползлась по пустым улицам. Это всего лишь мелкие, худые дикие собаки, предки южных собак. Они боятся людей и крайне редко выходят из зарослей. Местные жители время от времени отстреливают их. Плачут бедняги так тонко, жалобно, голодно.

Но в тот момент я чувствовала мир сквозь щенячье тельце, и дрожь пробирала нас в унисон.

* * *

«Кто сказал, что счастье не купишь, забыл о маленьком тёплом щенке».

Как же точно кто-то сказал!

Малышка стеснялась зайти в квартиру, приседала и кланялась на пороге. Потом, не пикнув, вытерпела отвратительно мокрый душ, хотя мыться пришлось с головой, ведь блохи, какие не захлебнулись сразу, группами бегут спасаться на сухую возвышенность.

Уже почти заснув, мое новое сокровище взорвалось неожиданно басовитым тявканьем, защищая меня, когда в спальню, волоча за собой влажное полотенце, зашла пахнущая морем Грэйси.

* * *

– Ой, какое счастье! Вы взяли Бутузика! – девушка в мятой ветровке всплеснула руками. За ней скромно переминались две дворняги. – Он ведь жил на пляже и пил солёную воду из моря. Его все кормили, но гоняли, потому что он топал по полотенцам и сыпал всем песок в глаза. И мы все страдали, что пропадёт такой дивный щенок. Не успеем сделать прививки, чтобы забрать его в Россию. А теперь все уехали, и кормить его некому…

– Это девочка! – гордо ответила я. Чистая до блеска, новенькая Герда в красном ошейнике и на красном поводке машет хвостом знакомым дворнягам.

– Девочка?! А мы его – Бутузиком! Нет, ну какое счастье! Значит, она не погибнет. Я улетаю счастливая!

* * *

Бьярни приехал, чтобы на море встретить свой день рожденья. Вошёл в дверь, уставший, с полными руками пакетов. Увидел щенка у меня на руках – и, включившись, как фонарик, засиял, бросил всё на пол. Что-то опасно хрустнуло.

– Что это? Кто это?

– Это – Герда!

– Это – собака?! Это – мне собака? Мне на день рожденья?

– Н-ну-у… Это тебе сюрприз к дню рожденья. Но собака это моя!

– Но я же имею, имею право за нее подержаться?!

Первой собакой моего мужа была такса Пенни. «Ооо, это – дивная порода! Эти мелкие упрямцы точно знают, чего хотят – и делают только это. Переубедить их невозможно!»

И вот мужу снова подвалило счастье.

Я назвала малышку Гердой. В этом имени есть два важных звука – Г и Р, звуки рычания, оно отчётливо и звучно. В нём храбрость, неутомимость и преданность любящего сердца из волшебной сказки.

– Ой, не напоминай… – Муж, прижав щенка к груди, воздел брови домиком, надул губы. – Мы, датчане, изучаем жизнь и творчество Ганса Христиана Андерсена в яслях, детском саду, школе и университете! Национальное достояние Датского королевства! Обязательная программа. Тебе повезло с Лео Толстым. Хотя тоже читать замучишься: по одному животному на двести пятьдесят страниц, да и те сразу умирают!

– А мне нравится это имя! И щенок стал отзываться на него с первого раза!

– Серьёзно? Вот сразу видно ум таксы! Мой Пенни был такой же интеллектуал!

День рожденья явно удался.

* * *

Герда хоть и маленькая, а не знает усталости в бою. Два соседских щенка постарше полюбили играть с ней, и чем больше играли, тем жёстче. Сбивали с ног, сверху давили в холку, словно душили добычу. Я брала прутик и отгоняла их. Но Герда кидалась за ними! Она и не думала спасаться у меня в ногах. Она желала продолжения банкета. И чем дальше её валяли, тем больше она веселилась, тем азартнее сопротивлялась.

И настал-таки день, когда она, вдвое меньше их по размеру и по возрасту, завалила и удержала на месте за горло и агрессивную терьершу с первого этажа, что с рождения дралась с братом до крови, и беспородного хулиганистого кобелька из коттеджа справа. С тех пор они мутузили друг друга на равных. И если бы я не увезла Герду к нам в деревню, неизвестно ещё, кто бы кого гонял.

У нас быстро появился новый котёнок: узнав о моей потере, соседи сразу доставили мне другого страдальца из помойки с огромными золотыми глазами. И однажды я тихонько шлёпнула Герду по попе:

– Нельзя! Трепать кошку нельзя!

Герда развернулась и напала на мою руку. Я слегка шлёпнула ещё раз, пишут же, настаивать на лидерстве человека – и она развернулась ещё быстрее и схватила мою руку покрепче. Заняла позицию поустойчивее и приготовилась обороняться. Вот те на. Мой трепетный, беспроблемный щенок, первый раз наказанный физически, если этот шлепок можно назвать физическим наказанием. Я шлёпала еще, и Герда раззадоривалась всё больше и больше. «Наконец что-то интересное!» – было написано на её мордашке. Становилось больновато. Видно было, что ей страшно нравится и она будет сражаться всё азартнее, что для неё это очень важная игра.

А пишут, кусать хозяина нельзя! Не позволяйте!

Но у Герды мгновенная реакция самозащиты была выработана на улице, тем и жива была. А может, это характер породы? Настойчивый, храбрый. Такса один на один в тёмной узкой норе должна победить лисицу.

Чтобы победить, придется испортить ей настроение. И себе. Да ну…

Я подняла её и унесла в другую комнату. Оставила там и закрыла дверь.

Герда зарыдала.

Ненавижу наказательный процесс, ненавижу подчинять чью-то волю, настаивать на своём, ограничивать свободу, лишать радости. Или ужина. Что одно и то же.

А если превысишь наказание над преступлением, потом как долго душа болит…

Обычно Герда слушалась отменно. Достаточно было слова «ноу», которое я после Великобритании произносила автоматически вместо русского «фу», так что теперь все мои дворняжки-подобрашки понимают по-английски.

По принципу «отвлеки младенца» я просто повела её гулять. Мы успокоились, и больше никогда у нас не было разногласий, если не считать единственного случая, когда много позже в деревне Герда, облепленная грязью, прорвалась в дом и, не слушая моих протестов, взлетела в только что застеленную белоснежную постель.

* * *

Маленький колобок вырос и вытянулся в сардельку.

«Силли сосидж», глупая сосиска – обзываются англичане. У нас дразнятся деловой колбасой.

Вид у Герды и правда очень деловой и колбасный, когда она бежит, по-боцмански переваливаясь на кривых мощных лапах с растопыренными когтями, словно на бегу приплясывая гопака. Вряд ли это рахит – летом-то, у моря-то? Точно порода. Задние лапы изогнуты как надо, коленками назад, и заметно тоньше. Такса! Ей передними норы копать, в норы буровиться.

Пишут, что в этой кривоногости заключается особое очарование такс. Неуклюжая походка, напоминающая первые шаги ребёнка, с удвоенной силой трогает в сердце человека родительскую струну.

Летними днями и ночами взрослая, строгая Герда вместе с остальной сворой носится, смешно подскакивая, по огромному саду, охраняя его от коров, овец, пастухов, соседей, кошек, мохнатого грязного пса из деревни, от птиц (ведь и аисты иногда ходят мимо), и оглушительно рявкает. Круто выгнутая, как киль у лодки, грудная клетка Герды, как маленькая бочка, наполнена голосом оперной мощи. Такого ни у кого больше нет, даже у Бьярни. Если эта псинка под столом спросонья рявкнет на шорох за окном, папа подскакивает, роняя вилку, с криком: «Ну голосище!! Уж на что я глухой, и то чуть язык не откусил!»

Герда выжила первые месяцы своей жизни одна на улице, наверное, потому, что она мастерски умеет рычать. Рык сыплется из нее, как из рваного мешка картошка, по любому поводу, при каждом движении. Мужу, например, не разрешается ворочаться во сне, если Герда спит рядом. И задевать её тапком под кроватью не смейте тоже. Когда ей становится холодно, она карабкается на кровать, от подушки носом поднимает одеяло, ввинчивается внутрь, проползает вдоль человека и сворачивается горячим клубочком у него в ногах. Командирское начало настолько сильно в ней, что она рычит и на ногу, если та имела нахальство пошевелиться.

Только на меня она рычать не может: любит очень, просто замирает. От любви она вылизывает мне ноги, прямо на ходу, и на быстром ходу. Выхожу из дома с тазом выстиранного белья и, пока дохожу до лески, натянутой в саду, она догоняет и, забегая вперёд, успевает щекотно вылизать мне подъемы. Левый – правый – левый – правый.

Если ей выпала очередь спать со мной и кто-то сунется в комнату, она грозно рычит грудным бочоночным рыком. Защищает мой сон. Или свой. Даже от Грэйси!

Из-за того, что лапки её так коротки, животик постоянно в засохшем песке или глине, и приходится быть всегда начеку, иначе она прорвется в спальню, не помыв на ночь пузо.

* * *

Герда умеет по-настоящему, по-человечески, улыбаться. От радости, когда видит меня, и от смущения, если её застали над кошкиной мисочкой. Нос задирается, морщится, показывая редкие верхние зубы. Это не оскал, когда полностью обнажаются клыки, зубы и дёсны – нет, здесь видны только самые кончики, и уши умильно прижаты, и хвост виляет так, что мешает подпрыгивать и лизаться, всё тело собачье сносит то влево, то вправо.

Из-за просветов между зубами, из-за щербатости эта улыбка уморительна, неотразима. За улыбку собаке можно простить всё.

Изысканные чувства доступны Герде тоже. Как она стесняется, когда просят дать лапу! По её мнению, это неприлично. Если её уговаривают, она уступит, трепеща. Склонит голову, глядя в сторону, оттопырит подрагивающую лапу с шершавой подошвочкой куда-то назад – и повалится на спину, сдаваясь: на, бери уж все четыре!

За еду она биться уже не станет. Наелась. Было дело, обжоры Маша и Тина вынимали у нее хрящи с мясом прямо изо рта, и мне приходилось бегать и рычать вместо Герды, догонять и отнимать, восстанавливать справедливость.

Ест Герда немного, не жадно, но старательно, и сладко, по-детски причмокивает. А я охраняю.

* * *

Хотя считается, что собаки очень почитают возрастную иерархию, она, самая младшая, быстро подгребла под себя взрослых собак, не считая, конечно, Грэйси, пред которой она преклоняется, как и все остальные.

Крупные, в полном расцвете сил, Маша и Тина устали отбиваться от приставучки и только отворачиваются, когда Герда входит в раж и наседает сбоку, хватая их за щёки.

Убедившись, что порядок наведён, такса успокоилась наконец и живет со всеми в мире, но считает себя главной сразу после Грэйси и следит за тем, чтобы все это помнили.

* * *

Муж удивлялся, куда это деваются ошейники с наших собак. Он закупил в интернете ящик ярко-синих матерчатых ошейников всех размеров, якобы для престижа: чтобы деревенские псы, сорвавшись с цепи, сразу видели, что навстречу идёт не какая-то там приютская или бездомная, а ценная частная собака, располагающая средствами на жизнь, и не пытались выяснять с ней отношения. На самом деле, так ему было удобнее ловить наших собак, потому что слушаются они только меня.

Оказалось, это Герда ревниво угрызала всех взрослых за шею, пока ошейник не расстегивался и не оставался где-то в зарослях. Бьярни доставал новый… Она не успокоилась, пока ящик не опустел и Бьярни не сдался, и гордо носила ошейник одна единственная. Но однажды зацепилась им за торчащую проволоку ограды далеко в саду. Напрасно она билась, пытаясь освободиться. Счастье, что рядом оказался папа.

Благодаря Герде наши собаки освободились от всех опасностей и вреда, который несёт с собой ошейник. Их ничто не душит и не калечит, когда они растут и поправляются.

Ошейник необходим только при поездках в город, в ветклинику. Бьярни пристёгивает к ошейнику поводок, а поводок пристёгивает к сиденью – чтобы на остановках при открытой дверце собака не выскочила, не потерялась, не попала под другую машину.

** *

Утром и вечером мы пересчитываем наше богатство по головам. Все ли дома, всё ли в порядке?

Бьярни начинает с собак, а папа – с кошек.

* * *

При всех борцовских и деспотических качествах Герды душа её не выносит упрёков, обвинений, повышенного тона, ссор. Драки – это одно, а моральные страдания – совсем другое. Ругать Герду, как многих ранимых детей, особено девочек, которые и сами изо всех сил стараются быть хорошими – это жестокость. Даже других нельзя ругать в её присутствии, если не хочешь перепугать её и расстроить.

Плохие слова при Герде тоже говорить нельзя. Если в пределах её слышимости сказать «грязная», она уйдет горестно и не придет ночевать. Страстно теплолюбивая, влюблённая в печку, постель и особенно в подушку, она будет дрожать, свернувшись клубком, на мокрой террасе, а то и уйдет под дождь или снег в темноту. Потому что тёплый душ с шампунем гораздо хуже холодного дождя, это ясно. А грязной собаке светит именно душ. Он страшно называется «Лапкимыть» и в него открывается отдельная дверь из сада.

После двух ночей без Герды, просьб и приглашений, на которые она только виновато шевелила хвостом и отворачивалась, я сдалась и слово «грязно» стала произносить шепотом. Герда тоже намёрзлась и тоже сдалась. На третий день она постучала в дверь душа – а Герда умеет стучать в дверь, как человек: методично, ритмично, до победы она шкрябает правой лапой антимоскитную сетку перед дверью. Удивляясь, кто бы это, спешу открыть. А там Герда.

Здрасьте.

Я с мокрой тряпкой в руках в дверях.

– Гердочка! Пришла! Ты хочешь домой?

Склонила гордую голову.

– А лапки грязные?

Голова опускается ниже.

– А животик?

Сжалась. Но не попятилась.

– Ну давай посмотрим.

Отвернулась.

– Ой-ой-ой, грудка гря-а-азная…

Виноватое молчание.

– Ну что, будем лапки мыть?

Хвост заметался. Неужели согласна?

– Герд, я полы мою, обед варю, времени нет… Печка нетоплена, в доме холодно… Может, попозже?

Хвост замер. Герда поднимает голову и смотрит мне в глаза.

– Погуляешь еще?

Оглядывается. На террасе послеобеденное солнце печёт белую плитку…

– Или домой и лапки мыть?

Хвост падает вниз.

– Или гулять?

Герда пятится. Останавливается. Думает.

– Лапки мыть?

Герда делает два шага в дом.

– Да погуляй ещё часок, пока солнце!

Счастливая, Герда кидается прочь.

Человечеству потребовалось двадцать тысяч лет, чтобы официально признать за собаками душу, способность испытывать чувства и эмоциональный интеллект.

Глава 8. Джимми и компания

…Стоял февраль, стоял и плакал дождями. В нашей части Болгарии редко выпадает снег, здесь зима – не зима, а наша русская осень, и моя любимая знойная страна в эти три месяца превращается в самое печальное и бедное место на свете. Домики под красной черепицей, что летом под солнцем кажутся белыми, зимой становятся откровенно серыми. Я вздыхаю, вспоминая, как бабушка белила дом и хатку простой дешёвой известью, в которую добавляла синьку, самодельной кистью из мочала. Как это было красиво, чисто и богато…

А зима в России? Слепящий, искрящийся, громко хрустящий снег, синие тени под золотыми фонарями! Как мне вас не хватает…

Но нужно потерпеть. Нужно помнить, что солнце выйдет совсем скоро и Болгария изменится до неузнаваемости. Вот уже и миндаль цветет, с конца января, это ли не чудо? Его мелкие розовые цветки похожи на цветы нашей вишни.

* * *

…Был поздний вечер, безлюдный, как всегда в маленьких городах, до того, что на главной улице слышны плеск фонтанчика и шорох шин одинокого автомобиля по ту сторону ущелья. При свете зелёных фонарей обломки греческих колонн и барельефов на площади кажутся призрачными, а ведь они совершенно реальны, они стояли тут, в бывшем греческом рыбацком посёлке, тысячи лет назад, как и амфоры, лежащие на боку – сама вечность, которую можно похлопать по толстому боку. Они огромны, в них мог бы жить человек. Диоген и жил, конечно, в амфоре, а не в бочке, что за вульгарность. Но философ выпендривался. А вот для бездомной собаки это отличное жилище в дождь. Только опилок натаскать.

* * *

У продуктового магазинчика, с надеждой глядя на дверь, как раз и стояла собака – так щедро раскрашенная чёрным и белым, что нельзя было понять, чёрная ли это собака с белыми пятнами или наоборот. Как небо в болгарской провинции: не понять, тёмно-синей ткани больше или серебряной…

Она была невозможно худа, и под животом свисало истянутое, исцарапанное, пустое вымечко с долгими сосками. Очевидно было, что она голодна, и что кормить щенят ей нечем.

Я купила ей самой нежной пищи, которую можно было найти – сосисок. Но они были холодными. Я погрела сосиски в руках, сколько хватило выдержки, под её умоляющим взглядом. Собака, пятясь на всякий случай, заглатывала их целиком.

Я побрела домой, волоча сумки и опять сожалея, что когда-то, послушав отца и свои детские симпатии, выбрала Болгарию… Надо было всё-таки поискать еще. Как здесь жить, горько думалось мне, если нельзя забыться, поблаженствовать на солнечной террасе, занести вилку над отбивной в открытом кафе – тут же, как выстрел в солнечное сплетение, откуда-то выворачивается, глядя в глаза, истерзанная голодом собака или кошка.

Нужно было ехать в Нидерланды. Это лучшая в мире страна: там полностью, разумно и гуманно, решена проблема собачьей бездомности. Денег хватило бы на квартирку размером с диван, зато бы душу никто не рвал.

Нужно сварить собаке тёплой мясной еды, решила я. Щедрый, нежный, густой суп с курятиной, рисом, зеленью и морковкой, каким и положено обедать кормящей матери.

Ещё я куплю ей сухого корма и буду размачивать его в супе, чтобы ей достались витамины, минералы и побольше протеина.

…Я несла суп горячим прямо в большой кастрюле, обмотанной в полотенце, чтобы он остывал по дороге и достался собаке тёплым.

Она опять стояла на своем посту. Посмотрела на меня, потянула воздух носом и слабо вильнула хвостом. Увидев, что я разворачиваю что-то, услышав шелест полиэтиленового пакета, оживилась, робко переступая, повиливая хвостом. Я вывалила месиво в пластмассовое ведерко из-под брынзы, проверила температуру пальцем и отступила. Собака подкралась к еде, лизнула суп и отпрянула, как от ожога. Она не знала, что такое тёплая пища.

Ежедневно я выходила на улицу со своей самой большой кастрюлей, обвязанной за уши и вокруг живота. Собака стояла у магазина по вечерам. Она стала узнавать меня издалека и робко радовалась, танцевала, прижав уши и бурно виляя хвостом, и её вымечко тоже танцевало. Когда же оно наполнится… Я назвала её Рада, и она стала отзываться на свое имя с первого дня. Если её не было, на зов она появлялась словно из-под земли. Тёплого супа она больше не боялась и поглощала его с жадностью. Вкусив однажды такой еды, ощутив, как горячая сила наполняет внутренности, собаки пойдут за ней на край света.

Однажды вечером я сидела на скамейке и гладила Раду, которая смущённо облизывалась, и мне казалось, что у неё немного округлились бока, погуще стала шерсть и больше не выпирали ребра.

– Тётя, вы кормите эту собаку? – раздался детский голос рядом. – Ой! Здрасьте, тёть Марин!

– Здравствуй, Светочка…

И сразу тётькинское: «Как ты выросла!» Ну правда, это же удивительно, как они растут. Совсем недавно Грэйси была молода, полна сил и бегом бежала к морю, волоча меня за собой, и упитанный карапуз лет пяти на прибрежной улице завопил от восторга, раскинул руки и пошел на нас, как в атаку. Преградив нам путь, ребёнок, почти одного роста с собакой, бросился ей на шею. Грэйси растерялась и села, сразу забыв про море, смущённо разметая хвостом горячую пыль.

Так они и обнимались, и не могли расстаться – Грэйси пыталась дать ребёнку лапу, девочка старалась сесть на неё верхом – пока из магазина не вышла её суровая мама и не пресекла негигиеничный моветон.

Откуда берется в людях страстная любовь к животным? Мне она передалась от мамы.

– Да лучше я сама помру, чем собака пострадает! – говаривала мама, всегда весёлая, шумная, женщина-праздник. Собаки предавались ей с первого взгляда и навсегда. Мама любила помогать, спасать, кормить, устраивать, пристраивать. Нашу первую собаку она купила, возвращаясь с вечерней лекции, у старушки, занесенной метелью, по цене японского хина, не потому, что ей нужен был японский хин, а потому, что старушка и щенок замерзали.

Чапа росла в обожании. Папа, который был принципиально против содержания зверей в неволе, ходил за ней с обогревателем, мама с миской, я с игрушкой. Вырос, конечно, наш японский хин в стопроцентную дворняжку. Понимала она больше ста слов и любила маму так, что даже научилась при встрече кричать «Мама!»

Когда однажды нам пришлось уехать надолго, Чапа легла под входной дверью и перестала есть. Лежала и тихо обтаивала в скелетик, а папа плакал.

Едва успели! Едва успели вернуться.

Не надо меня так любить, собаки мои, пожалуйста!

Свете научиться страстной любви к животным было не от кого.

И вот она уже школьница. Быстрее, чем чужие дети, растут только свои собаки. И стареют…

– Её три дурака хотели убить. А я спасла. Видите рану?

– Ох, боже мой!

– Да, и я знаю, где живут её щенки. Хотите покажу?

– …Н-н-нет. Лучше не надо.

– Почему? Они такие хорошенькие! Их мно-ого… Я им сосиски ношу. Они тут, в подвале живут.

– Как в подвале? Как сосиски? Ты же можешь убить их такой пищей.

Что я делаю, зачем я заворачиваю пустую кастрюлю в пакет, потом в другой, потом в полотенце.

– Если я их увижу, я же их заберу. А у нас и так уже пять собак. Это трудно. Знаешь, сколько заботы нужно одной собаке… Времени… А денег сколько. У нас уже сил столько нет.

– Ой, заберите, пожалуйста, тётя, им там холодно, они так плачут!

Господи. Покупайте жилье только в Нидерландах.

– А сколько их там?

– Девять! Восемь мальчиков и одна девочка! И я давно уже их сосисками кормлю, и они не умерли! Знаете, как они радуются, когда я сосиски приношу! Они и хлеб едят! Они всё едят, и за пальцы хватают! У них зубки остренькие-остренькие! И там дохлая кошка лежит!

Вот еще в Словакии, говорят, и красиво, и богато, и вопрос бездомных животных решен.

…Им уже почти не нужно было молоко. Им нужна была настоящая еда. Я варила суп не суп – тот слишком жидкий, кашу не кашу – в той одна крупа; плов не плов – в нем специи и слишком много жира; рагу не рагу – в нем кости… В общем, тюрю. Моя подруга, не умеющая готовить, вырастила сына на одном универсальном супе, просто складывая в кипяток всё, что удавалось наскрести по сусекам, и приговаривая: «Ай да суп у нас сегодня! Не суп, а сказка!» Дети, приходившие к сыну в гости, потом просили у мам загадочного супа «Сказка», но никто не знал, в чём его секрет.

Переваливала я свою «сказку» из самой большой кастрюли в огромную жестяную банку для бисквитов, которая приехала с нами из Англии. Хороша она была на грязном снегу у облезлого подвала, сияя «золотом» изнутри, в шотландскую клетку снаружи; на одном боку леди Гамильтон провожает адмирала Нельсона на бой с испанской армадой, на другом сэр Вашингтон в полный рост демонстрирует алые бархатные штаны. Таких жестянок у меня несколько, поэтому я именую их коллекционными. Банка, в отличие от кастрюли, закрывалась туго и суп не проливался.

Ходить уже надо было дважды в день. Одна ходка – в подвал, другая – в гору, в мясной магазин, обратно домой варить еду, и снова – в подвал. Иногда к нему спускались другие женщины и дети, несли консервы, молоко, сосиски.

* * *

Я звонила в приюты, но нигде даже не брали трубку.

* * *

В том году в марте, в прекрасный весенний день, на городок, которому почти неведомо понятие «ниже нуля», на цветущий миндаль и крокусы с потемневших небес высыпалась тридцатилетняя норма снега.

Трехметровые сугробы сдавили дома. Верхушки деревьев торчали из снежных холмов как головы и руки утопающих из морской пены. Проезжая часть превратилась в перину метровой высоты. В центре города – белая, ослепительная тишина. Ни один автомобиль не решается высунуть бампер из гаража. Продавцы откапывают двери в свои магазины, поднимают рухнувшие полосатые козырьки, но покупателей нет.

Ногу вперед – получается шахта. Утвердишься в ней – вперед другую. Снова шахта… Сумку волоком. Где я? В норвежском лесу? На родине, на Урале? Взмокнешь. Вспомнишь детство. Пожалеешь, что нет санок. Продышишься снежным хрустящим воздухом. Скатаешь снежок – жаль, не с кем поделиться и не в кого запустить.

– Если бы я ступил на снег, я бы умер! – сказал мне когда-то один англичанин.

А я, через двадцать лет эмиграции, ступая по снегу, возрождаюсь.

* * *

Вам когда-нибудь удавалось подержать в руках щенка, уличного голодного щенка – и положить-поставить его на место, а потом развернуться и уйти? Плачущего щенка в холодный подвал.

Я и старалась не брать. Я думала, буду кормить, сколько смогу, до отъезда.

Болгария утопала в снегу, транспорт встал. Отъезд откладывался. Запертая снегом в отпуске, я ходила в подвал как на работу, надеясь только на то, что в магазине не кончится запас дешёвого мяса, ведь подвоза не было.

Как они спешили ко мне наверх, наперегонки, оскальзываясь по грязным ступенькам! Разноцветные – белые, черные, кофейные и пятнистые – окружали миску, как лепестки ромашки ее серединку, и присасывались, нежно чавкали, поглощая сочную тёплую массу.

Пыткой было смотреть, как после еды они возвращалась к себе в подвал по скользкой лестнице, смешивались с мусором – проклятый, как я тебя ненавижу, ты повсюду! – сами размером с пивные жестянки, и плакали.

Там, внутри, пол был на полметра завален лохматыми картами из регистратуры поликлиники. В глубине виднелись воздетые в потолок четыре лапы дохл… окоченевшего трупика кошки.

Почему мы вообще говорим «дохлая» кошка? С этим отвращением к мёртвым, без капли сочувствия к безобидным существам, которым без покровительства человека живется ещё труднее, ещё опаснее, чем собакам. А пословицы наши про волков, ослов, коров, свиней… Сами названия животных у нас – ругательства… Во всем жестокость, равнодушие, нелюбовь.

Вчетвером с детьми мы устроили субботник и выгребли, кажется, центнер грязи, металла и пластика. Я принесла и постелила старое одеяло, посыпав его порошком против блох. Как чувствовала, что гости придут на такую красоту. И гостья пришла. Из тех замечательных людей, что сегодня называют зоозащитниками. К ним относятся или с преклонением, или с насмешкой, как к городским сумасшедшим. Живя в квартире с мамой, Ольга не могла взять домой больше трех бедствующих собак, но, в отличие от меня, водила машину и могла сделать для них много больше. Начала она с ежедневной кормёжки сухим кормом всех, кого находила, и лечения заболевших в Варне. Постепенно она втянулась в бесконечный конвейер, перевозя спасенных, вылеченных, привитых и кастрированных собак на усыновление в Европу.