Текст книги "Клаудиа, или Дети Испании. Книга первая"

При появлении Их Католических Величеств со всеми отпрысками и родственниками правящего дома торжественно зазвучали фанфары, и народ на трибунах почтительно опустился на колени, приветствуя короля и королеву рукоплесканиями. Наконец, царственные особы заняли места в королевской ложе, украшенной гербами дома Бурбонов, после чего вновь зазвучали фанфары, и ворота распахнулись.

Теперь внимание всей публики мгновенно переключилось на арену. Через широко открытые ворота на арену выехал альгвасил во главе куадрильи[79]79
  Куадрилья – четверка основных участников боя быков.


[Закрыть] тореро, одетых в облегающие костюмы. Это были матадоры с обнаженными шпагами, за ними двигались бандерильеро с короткими пестро разукрашенными палками, имеющими на на концах крючки, капеадоры с пурпурными плащами, конные пикадоры с длинными пиками, а позади процессии ехала ярко размалеванная запряженная мулами телега, предназначенная для вывоза с арены убитых быков.

Потом началось само невероятно волнующее действо. Бык выходил за быком, тореадор за тореадором, и публика разогрелась невероятно. К середине дня праздник уже торжественно входил в свою заключительную стадию.

Из темного загона на слепящий свет стремительно вылетел очередной андалузский бык. На него тут же устремились пикадоры, в чью задачу входило раззадорить животное и приготовить его к бою. Но бык оказался уже и без этого разозлен неожиданным ярким светом и неистовым шумом трибун. Буквально через пару минут он пронзил рогами одного коня, потом другого и третьего. Несмотря на это, пикадоры все-таки успели всадить ему в загривок свои пики с короткими наконечниками. Чтобы дать возможность упавшим всадникам выкарабкаться из-под убитых коней и спокойно покинуть арену, к быку подлетели капеадоры и стали отвлекать его внимание, размахивая перед носом животного пурпурными плащами. Бык рассвирепел еще больше, и игра с каждой секундой становилась все опаснее и опаснее.

Никто не заметил, сколько прошло времени до того момента, как бык распалился уже до последней степени, и настал самый ответственный момент сражения. Но тут на быка вышел статный и безукоризненный Педро Ромеро. Он изящно заскользил по арене, выполняя блистательные рекортес[80]80
  Рекортес – изящный уход с наворачиванием плаща на левую руку.


[Закрыть], и наконец безошибочным, стремительным и точным ударом вонзил в быка шпагу по самую рукоять. В следующий же момент рыжий гигант свалился на бок и судорожно вытянул могучие ноги. С трибун понеслись восторженные крики, однако большая часть зрителей все же осталась разочарованной. Волнующее зрелище закончилось на их взгляд, слишком быстро и просто.

Затем арену подмели и выровняли, придав ей первозданный вид. Лишь барьеры и загородки, а также запасные выходы для тореро так и остались истыканными и ободранными. И вот снова на арену вылетел бык, встреченный пикадорами. На этот раз завершающий удар должен был нанести Пепе Ильо.

Еще утром Пепе Ильо не повезло: бык в стремительном броске сбил его и матадор получил небольшие повреждения. Теперь публика ждала, выйдет ли на арену их любимец или Педро Ромеро возьмет его часть представления на себя. Однако Пепе Ильо вышел сам, хотя и слегка прихрамывал. Пятьдесят тысяч мадридцев приветствовали его оглушительным ревом восторга, и зрелище начало набирать еще большие обороты.

Трибуны заранее предвкушали гораздо более рискованную и волнующую игру. И Пепе Ильо не мог не оправдать ожидания своих поклонников. Он отважно проделал все пасы де печо и де натураль[81]81
  При пасе де печо тореадор пропускает быка справа от себя, а при пасе натураль, повернувшись к быку левым боком, буквально скользит по его боку.


[Закрыть] и убил быка не одним, а двумя размеренными ударами. Трибуны буквально взорвались от восторга.

– Счастливчик ты, Пепе, у тебя все-таки это получается лучше, чем у меня, – со спокойной улыбкой на губах приветствовал его за барьером Педро Ромеро. Педро был богат и знаменит не менее Пепе Ильо, абсолютно чужд зависти – и потому мог позволить себе роскошь подобного признания.

– Это только потому, – тяжело дыша, ответил ему Пепе, – что мне просто-напросто никогда не дано достичь твоего совершенства, вот и приходится играть роль шута.

– Нет, никакому шуту не дано так ловко побеждать своих свирепых противников. Ты, Пепе, не шут, ты – артист!

– И все-таки по-настоящему, ты, Педро, гораздо более артистичен. Недаром Их Католические Высочества и благородные господа как истинные ценители корриды в большинстве своем предпочитают держать твою сторону. А мой удел – простые испанцы. Им подавай крови и острых ощущений побольше.

– Да, наш народ неистов, но добр. Но послушай, Пепе, ты уже изрядно поработал сегодня, и славе твоей ничто не грозит. Ты ранен, дай мне шанс проявить чудеса искусства и убить подряд шесть быков…

– Брось, Педро. Я вполне способен доработать сам. Пока ты идешь на третьего, я вполне успею передохнуть и собраться с силами. Ведь ты же знаешь, арену я покину, только зажав собственные кишки в кулаке.

– Ну, что же, как хочешь.

– Вперед, Педро, удачи тебе…

Отточенным, ловким и умелым движением уложив быка, Педро Ромеро прошел к корралю, где содержались оставшиеся животные. Еще раз осмотрев их, он обратился к своему старому приятелю, ведавшему выпуском быков на арену.

– Послушай, Бенито. Вон стоит тот рыжий бык с рогами в разные стороны, прозванный Бородачом. Я знаю, он должен выйти последним. Но я вот что хочу сказать тебе, старина. Выпусти-ка ты его под меня, седьмым.

– Ах, Педро, для тебя я готов на все. Только подожди… Ведь этого быка заказал себе лично Пепе Ильо, и все знают об этом.

– И я знаю. Но… будто бы по ошибке все-таки выпусти его на мою очередь.

– Но для чего, Педро? Пепе может обидеться. Он потом до конца дней не простит мне подобную невнимательность…

– С Пепе я все улажу сам, но только потом. Понимаешь, Бенито, Пепе ранен, и сил у него не так уж много. Он уже завалил сегодня пятерых, сейчас выйдет на шестого…

– Я понимаю тебя, Педро. И все же, какая разница: все равно сегодня ему придется выйти еще трижды. Уж он-то не упустит…

– Помолчи-ка, старина, и послушай лучше меня. Этот рыжий гигант ужасно опасен, он трус и потому будет вести себя не так, как должно. Боюсь, Пепе ошибся в нраве, когда выбирал его. И… скажу откровенно, мне кажется, это единственная возможность спасти Пепе.

– Неужели дело настолько серьезно?

– Да, Бенито, предчувствия у меня недобрые. Сам понимаешь, просто так я не стал бы тебя просить…

Бородача неожиданно выпустили седьмым. На трибунах, особенно с той стороны, где сконцентрировались приверженцы Пепе Ильо, постепенно стал нарастать свист, и оттуда понеслись крики:

– Ошибка! Ошибка!

Но пикадоры, предупрежденные Педро Ромеро, невозмутимо начали свое дело.

– Что же, друзья, неужели вы не уверены в моих силах?! – зычным голосом обратился Педро к трибунам. Свист несколько поутих. Раздались приветственные хлопки со стороны поклонников Педро. – Или вы считаете, что Пепе Ильо еще недостаточно доказал свое мастерство?! – Еще раз попытался урезонить публику Педро.

Свист на трибунах стал еще тише, внимание всех было приковано к арене, и только герцогиня Альба, недавно вернувшаяся из Сан Лукара после вынужденной трехлетней отлучки и сидевшая теперь в своей отдельной ложе в окружении приближенных дам и кавалеров, презрительно отвернулась и щелкнула веером.

Бородач оказался и в самом деле совершенно непредсказуем. Он трусил и пятился от пикадоров, прижимаясь задом к воротам корраля. В королевской ложе, расположенной прямо напротив, Его Католическое Величество даже встал, не выдержав напряжения, и облокотился с рассеянной улыбкой на перила, украшенные гобеленом с вытканным на нем изображением герба Кастилии.

Трибуны замерли. Стало отчетливо слышно, как наверху в королевской ложе, сухо щелкая, открывается и закрывается веер королевы. Ни три удара пикой, ни три пары бандерилий не побудили Бородача напасть на своих обидчиков. Старый и опытный тореро изо всех сил пытался превратить свою простую завершающую миссию – умертвляющий удар шпагой – в игру и потому продолжал проделывать всевозможные фигуры. Но бык по-прежнему только уворачивался и уходил.

На трибунах снова начал нарастать свист, но, перекрывая его, неожиданно раздался громкий и отчетливый голос, услышанный всюду:

– Бык хочет Пепе.

Раздался смех, и герцогиня Альба, одетая во все черное, раскрыла веер, вновь устремив взор на трибуну. Пепе Ильо, изрядно уставший и в глубине души благодарный поступку соперника, вдруг понял, что ждать дальше невозможно: публика не простит ему отказа от такого откровенного приглашения. Но он понял уже и большее: на этот раз он просчитался и не угадал нрава быка. Однако отступать было поздно. Прихрамывая, он вышел на арену. Теперь Пепе Ильо предстояла нелегкая задача: надо было превратить простое убийство в изящную игру. Он обменялся взглядами с Педро; они уже много лет работали вместе и прекрасно понимали друг друга без слов. Ромеро неохотно отошел в сторону, и Пепе Ильо начал свою игру. Он буквально танцевал вокруг быка, проделывая все свои нововведения, особенно лансе по-арагонски и капео де эспалдас.[82]82
  Прием, при котором тореро поворачивается к быку спиной.


[Закрыть] И тогда бык неожиданно проявил свой трусливый и коварный нрав в полной мере. Он опрокинул Пепе, угрожая вот-вот припереть его к барьеру.

Опытный матадор сумел изловчиться и вонзил шпагу до половины в левый бок своего противника, но в следующее мгновение Бородач подцепил Пепе Ильо острым торчащим в сторону рогом за складку штанов и перебросил через себя на арену. От сильного удара о землю Пепе на какие-то мгновения потерял ориентацию, и этих мгновений хватило, чтобы бык успел вонзить ему левый рог прямо в желудок. Возбужденный больше прежнего запахом чужой крови, Бородач вскинул голову и принялся трясти и раскачивать Пепе, судорожно вцепившегося руками в другой рог. В последний раз глянув поверх быка, Пепе успел еще увидеть кобальтово-синее небо, залитые солнцем фронтоны зданий, увешанные яркими занавесями балконы, парусиновые тенты, легкие порхающие веера – и странно похожих на кукол людей. Через несколько секунд подскочил замешкавшийся от ужаса, как и все, пикадор и вонзил в Бородача пику по самую рукоятку. Затем Педро Ромеро добил быка двумя ударами шпаги.

Его Католическое Величество, в течение всей этой сцены продолжавший стоять, облокотясь на перила, неожиданно поднял руку, и королева резко захлопнула веер…

В этот день в далекой северной столице заговорщиками был убит русский император.

Начинался новый век. Новая эпоха.

Часть вторая. Бездельник Фердинанд

Глава первая. Несостоявшийся пожар

Теплая южная ночь окутывала сады и павильоны Каприччо мягким нежным покрывалом. Многочисленные, неимоверно яркие звезды, которые летом так победно сияют над излучиной Тахо там, где от него убегает капризная Харама, затмевали зарево многочисленных огней над парком. Сам воздух, казалось, искрился и переливался миллионами крошечных светляков, и тяжелые пряные запахи пронизывали насквозь все поместье герцогини Осунской.

Педро с Хуаном сидели на балюстраде небольшого флигеля, который считался домом управляющего, а сейчас, в связи с приездом его католического величества, превратился в импровизированную кордегардию. Из-за дверей доносились смех и выкрики королевских гвардейцев. Но молодые люди не разделяли беззаботного веселья однополчан: они впервые несли службу вне столицы, и еще недостаточно отчетливо знали расположение всех зданий в парке. Поэтому они боялись ударить лицом в грязь, тем более, что их непосредственный командир находился не рядом, а где-то в переплетениях причудливых аллей и строений.

– А уж тебе-то должно быть стыдно, старина, – прикусив крепкими зубами горькую веточку жасмина, рассмеялся Хуан. – Ты сопровождал сюда нашу драгоценную Женевьеву, и в твоем распоряжении было никак не меньше половины суток, чтобы облазать здесь все вдоль и поперек. А ты, небось, проторчал все это время у нее под окнами.

– Заткнись, – лениво ответил Педро. – То, что было надо на тот момент, я узнал.

– Что же ты тогда так нервничаешь?

– Ну, во-первых, мне все не дает покоя твой рассказ о проклятой ведьме. Прошло уже полгода, а от нее так и нет никаких известий… Во-вторых, падре Челестино. Куда он мог деться? Я проверил все соборы, все церковные лавки…

– И все монастыри? – насмешливо уточнил Хуан.

– В конце концов, не могу же я спросить о нем впрямую у самого кердо! – не обратил внимания на шутку приятеля Педро.

– Ты еще забыл про многочисленные домовые церкви, – продолжал издеваться Хуан.

– Так что, прикажешь, опустить руки?! – вспылил, наконец, Педро.

– Зачем? – Хуан выплюнул веточку, ловко попав ею между балясин. – Я займусь монастырями, а ты, красавчик, начнешь знакомиться с горничными из богатых домов. Дело хлопотное, но нехитрое. Мне придется гораздо труднее – ведь не каждым же монастырем заведуют сладострастные аббатисы!

Оба рассмеялись.

– И, наконец, знаешь… мне просто не нравится этот вечер. Что-то сегодня прямо носится в воздухе… – и Педро, будучи не в силах точно передать свои ощущения, сделал неопределенное движение рукой.

Хуан мгновенно подобрался, как собака, причуявшая дичь.

– Ты прав, старина. Пойду-ка, проверю еще разок караулы.

Но не успел он отойти и на десять шагов, как у парадных ворот зашуршал гравий, и к крыльцу мягко подкатила карета, переливающаяся золотом в свете огней. С крыльца к ней тут же побежали лакеи, чтобы открыть тяжелые дверцы, а Хуан кошкой отпрыгнул назад к Педро.

– Карамба![83]83
  Черт побери! (исп.)


[Закрыть] На дверцах герб инфанта!

– Но Аланхэ ничего не говорил о том, что сегодня будет еще кто-то из королевской семьи…

– Видно, ты сегодня и впрямь не в себе, старина, – выдохнул Хуан. – Прибыл новоиспеченный инфант, кардинал Вальябрига собственной персоной!

Педро побледнел.

– Тогда быстро встань на карауле у входа в театр, а я послежу за ним. Может, нам еще повезет, и он останется во дворце.

Хуан мгновенно исчез за жасминовыми кустами, а Педро бодро вышел из-за угла дворца, делая вид, словно совершает очередной обход.

Новый инфант, обязанный своим неожиданным возвышением лишь страсти королевы к своему фавориту, оказался ненамного старше Педро. Это был высокий, рыжеватый молодой человек с лисьей улыбкой на вытянутом классически унылом бурбонском лице. От его кардинальского одеяния резко пахло гиацинтовыми духами.

– Я, кажется, немного опоздал, – слегка усмехнулся он, и, не удостоив внимания почтительно склонившихся перед ним лакеев, окликнул удаляющегося рубленым военным шагом Педро. – Эй, сержант, проводите меня к театру Каприччо. Я полагаю, что все общество уже там.

Педро отдал честь и повел кардинала самой длинной дорогой, все еще слабо надеясь на чудо, которое может совершить Хуан, как-нибудь успев предупредить Клаудиту. Но его надежда растаяла, как только у ярко освещенного подъезда театра он увидел стоявшего на карауле товарища с каменным лицом. Значит, ничего.

– Смею предложить Вашему Высокопреосвященству проводить вас до королевской ложи, – сделал последнюю отчаянную попытку Педро.

– Не трудитесь, сержант, теперь я и сам прекрасно найду дорогу, – лениво махнул белой рукой Вальябрига и скрылся за палисандровыми дверями.

– Сколько длится представление? – спросил Педро у стоявшего по другую сторону двери Хуана.

– Не имею понятия! – четко отрапортовал тот.

Тогда Педро вытащил карандаш и бумагу и наспех нацарапал всего несколько слов, после чего запечатал записку перстнем, который носил камнем внутрь. Точно такие же перстни имели и Хуан с Клаудией.

– Я пройду туда и передам ей, пока темно. А ты будь наготове. – И с этими словами Педро тоже скрылся в темной, как улей, гудящей голосами утробе театра. Он поднялся прямо по главной лестнице, тускло освещенной лишь парой небольших факелов, и глаза его быстро привыкли к полумраку. Заглянув в зал, Педро без труда нашел взглядом королевскую ложу – там в полном одиночестве, облокотившись на барьер, заливался смехом Его католическое величество. «Так, кардинала здесь еще нет!» Несколько успокоенный, юноша перевел взгляд на ложу герцогини Осуны, и… у него перехватило дыхание. Скучающий маркиз Пеньяфьель рассеянно смотрел куда-то в угол, а за его спиной четко обрисовывался контур неплотно прикрытой двери.

Клаудиа!

Педро зверем бросился прочь из зала. Поскольку, пробежав по главной лестнице, он не встретил ни ее, ни кардинала, значит, теперь нужно было проверить другие переходы и лестницы. И, прикинув расположение ложи Осуны, он первым делом бросился в ту часть театра, при всей быстроте перемещений все же стараясь практически не шуметь. Этой встречи нельзя, невозможно допустить! И если он не сумеет предотвратить ее… Педро едва не до крови прикусил губы и в следующий же момент в небольшом холле впереди увидел две смутные фигуры. Казавшийся огромным в окружающем полумраке мужчина держал за руку женщину. Педро слился со стеной за пологим поворотом и перестал дышать. Тут до него донесся взволнованный, но несколько растерянный голос Вальябриги:

– Но, позвольте, милая сестра Анна, мои глаза не могут меня обманывать, не говоря уже о сердце…

И в ответ совершенно ледяное:

– Вынуждена вас огорчить, Ваше Высокопреосвященство, вы ошибаетесь: я Женевьева де Салиньи, подданная французской республики.

Педро перевел дух. Какое-то время они выиграли: здесь, в Аламеде, известном антикоролевском гнезде кардиналу не у кого спрашивать о девушке, а дальше они разберутся. Он уже видел, как Клаудиа надменно отняла руку и почти повернулась, чтобы снова вернуться в ложу. Но тут в глубине коридора появилась еще одна мужская фигура – и с похолодевшим сердцем Педро узнал в ней… самого Князя мира.

Это был крах. Еще несколько секунд, и Вальябрига непременно выскажет своему зятю охватившие его подозрения – и все будет кончено. Мнительный кердо не тот человек, чтобы оставить подобный вопрос без внимания, и тогда…

И в тот же миг, действуя уже не разумом, а инстинктом, Педро сорвал со стены факел и бесшумно приблизившись к стоявшему к нему спиной кардиналу, швырнул факел под бархат портьеры, около которой Вальябрига разговаривал с Клаудией. Пламя взмыло вверх, затрещало, и черный клуб дыма окутал всех четверых. Послышался крик девушки, и кардинал мужественно попытался сорвать портьеру, но отступивший в дыму к своему прежнему убежищу Педро уже не видел дальнейших действий его высокопреосвященства – мимо него, держа на руках Клаудию, покорно прильнувшую к широкой груди, пробежал Годой. Юноша с ужасом отметил торжествующую улыбку на капризных губах первого гвардейца королевства.

Дон Мануэль несся по незнакомым переходам, чувствуя, как упругая грудь под муслиновым платьем буквально прожигает ему мундир, и был уже согласен, чтобы этот проклятый театр вообще не имел выхода. Какая неслыханная удача! Эта маленькая француженка действительно лакомый кусочек, если уж даже его шурин, избалованный бесконечным выбором в своих монастырях, попытался добиться ее благосклонности прямо в кулуарах Каприччо! Надо будет сказать ему, чтобы и думать о ней забыл. Но это потом, а сейчас… Куда везти ее, столь неожиданно брошенную к нему в объятья огнем необычайно удачно вспыхнувшего пожара? Во дворец? Там полно соглядатаев не только королевы, но и Пепы. На одну из квартир в Лавапьес, которые он всегда держал под рукой на случай скоротечных любовных приключений? Но француженка – не маха и не субретка… И тогда Мануэлю как человеку по-своему отчаянному пришла в голову блестящая мысль. Он привезет Женевьеву прямо во дворец Пепы, где у него роскошные личные покои. Там он может спокойно уединяться будто бы для работы, и ни одна душа, включая даже графиню Кастильофель, не посмеет сунуть туда и носа.

Наконец, он выбежал на крыльцо театра, и сладкий воздух июльской ночи ударил ему в ноздри, опьяняя еще сильнее. В парке стояла какая-то неправдоподобная тишина. Над головой небо горело мириадами огней, рядом прекрасная нагая Калипсо прикрывала тонкой рукой мраморную грудь, а девичье тело в его объятиях сулило торжество и негу.

– Гвардейцы, ко мне! – крикнул он, и словно из-под земли перед ним вырос коренастый сержант с плотной черной шапкой кудрявых волос. – Какая рота сегодня в карауле?

– Вторая, его светлости графа де Аланхэ, – ответил тот, не сводя глаз с девушки на руках герцога.

– Отлично. Подгоните сюда мою карету да поживее, и со мной эскорт человек в шесть. И чтоб ни одна душа… – Годой кивнул на девушку, спрятавшую лицо у него на груди.

– Слушаюсь, дон Мануэль, ни единая, – фамильярно назвав его по имени, что в качестве особой милости позволялось гвардии, прищелкнул каблуками сержант.

Через пять минут карета дона Мануэля в сопровождении гвардейцев, словно призрак, уже неслась по пустынной дороге через Гетафе. Возглавлял эскорт тот самый все понимающий сержант. В карете упоенный неожиданной удачей Годой нежно прижимал к груди хрупкое тело пленительной девочки, и она льнула к нему, словно к последнему спасению.

С того самого момента, когда ее руку обжег взгляд Мануэля, неожиданно появившегося под барьером ложи, Клаудиа находилась в состоянии совершенного оцепенения. Как во сне, она помнила дымный малиновый коридор театра, в котором тоже, как неотвратимое зло сновидения, возникла алая фигура Вальябриги, через какое-то время вспыхнувшая багровым пламенем начавшегося пожара. Она же двигалась и говорила, как механическая кукла, и ей казалось, что все это буйство красного цвета вокруг – лишь слабое отражение того огня, который теперь полыхал внутри у нее самой. Реальность беспощадно выжигалась этим костром из ее сознания, сердце выпрыгивало из груди, дышать становилось нечем, и когда сильные руки подхватили ее, она прильнула к серебру аксельбантов, как к спасительной прохладе. И теперь девушка тонула в ней, тонула вся без остатка.

Клаудиа не видела и не хотела видеть, куда несут ее эти уверенные руки; она только почувствовала, как сначала духота театра сменилась лаской ночного ветерка, а потом острым запахом пачулей в карете. Руки не размыкались на ее обнаженных плечах и свободной от корсета талии. И от рук этих лился сладкий жар, заставлявший все сильнее запрокидывать голову, и все крепче прижиматься грудью к вышитым дубовым листьям мундира…

Вот снова понеслось мелькание каких-то огней, ветерок, лестница, какие-то торопливые голоса. Грудь, к которой она судорожно прижималась, гудела от бросаемых на ходу распоряжений. И, наконец, сквозь полуопущенные веки она увидела комнату, освещенную лишь полной, белой, как молоко, луной. Все вокруг заливал тихий и таинственный зеленоватый свет, шедший от полированных поверхностей малахитовых столиков и камина. Зеленый шелк балдахина, смешиваясь с шелком покрывал, скользил и нежил тело, золотые волосы сплетались с русыми, и черные глаза тонули в голубых.

Так сбылась мечта маленькой девочки из разорившейся Мурнеты: сияющий принц приехал за ней, и полюбил, и увез, и сделал ее своей возлюбленной на бескрайнем благоуханном ложе в сказочно прекрасном дворце.

* * *

Кардинал де Вальябрига, потушив внезапно вспыхнувший пожар с помощью своевременно подоспевшего гвардейского сержанта, не пошел в ложу его католического величества. В раздражении покинул он театр Каприччо, сам позвал кучера и отправился обратно в Ла Гранху – дворец, пожалованный ему недавно как инфанту испанскому. «Нет, нет, я не мог ошибиться, не мог», – твердил он себе всю дорогу. – Это, безусловно, она, беглая сестра Анна или, как мне удалось выяснить, Клаудиа Рамирес де Гризальва. Однако, судя по тому, как она устроилась и как держится, покровители у нее сейчас достаточно влиятельные. Интересно, знает ли сама Осуна, кто именно гостит у нее в доме? Вряд ли. Скорее всего, она искренне верит в то, что эта девочка прибыла из Франции. Вот каналья! Ведь я мог бы запросто овладеть этим лакомым кусочком прямо сейчас, не сходя с места. Если бы не эта свинья… Мне даже не нужно было бы никому ничего доказывать. А теперь… Теперь мне нужны доказательства, нужны как воздух.

Конечно, прошло два года, она сильно изменилась. В таком возрасте и полгода – срок немалый. К тому же, тот аскетический монашеский образ четырнадцатилетнего подростка едва ли не абсолютно противоположен ее теперешнему облику светской шестнадцатилетней девушки. И все же… И все же я не мог ошибиться. Это она. В целом свете не может быть других таких пленительных глаз. Нет, я не ошибаюсь, ни в коем случае. В женщинах я никогда не ошибался. Но козырей у меня на руках нет…»

Кардинал ерзал на мягком сиденье от обиды и нетерпения. Ему хотелось выскочить из кареты, бежать, бесноваться, ругаться и кричать от досады; потому что даже никакой возможности тотчас же обернуть в свою пользу столь явное дело он не видел.

«Итак, у нее есть какой-то влиятельный покровитель. И, скорее всего, это не герцогиня Осуна. И, конечно же, не тот молодой человек, о котором рассказывала аббатиса. Никакого дона Диего Кавьерса, сына разорившегося помещика из Картахены, не существует. Это я выяснил доподлинно. Да и было бы странно, если бы он существовал в самом деле. Это лишь доказывало бы, что никто сестру Анну не похищал. Значит, молодец просто имеет какое-то отношение к этому тайному влиятельному лицу. Но… – И вдруг кардинала, словно молния, пронзила простая и ясная мысль. – Кто же другой?! Конечно! Как я сразу не догадался?! Проклятый боров. Естественно, только это любвеобильное животное и могло перейти мне дорогу. Как он сразу схватил ее и бросился бежать. А она… как она прильнула к нему! Так значит, эта свинья в орденах успела таки обойти меня. И теперь… Но теперь он укрывает государственную преступницу! Беглую монашку, достойную сожжения на костре! Отлично!»

Досада и обида дона Луиса-Марии мгновенно улетучились, уступив место злорадному веселью. Теперь-то он точно посадит этого негодяя в тюрьму. Вот так шанс! Вот так игра! Одним ударом сгноить бывшего премьера, который, к счастью, теперь в отставке, что весьма облегчает задачу. И заполучить изворотливую прелестницу!

«Однако, как великолепно говорила она по-французски! Ведь в первый момент я и в самом деле засомневался, пока самоуверенный боров жадно не схватил ее и не унес прочь».

Перед мысленным взором дона Луиса-Марии вновь ожила вся эта странная сцена. Прелестная Анна, Клаудиа… Женевьева де Салиньи, кажется, именно так она представилась. Красивое наглое лицо его зятя… И этот гвардеец… гвардеец… гвардеец!

«Боже праведный! – вновь едва не подскочил на бархатном сиденье Вальябрига. – Этот гвардеец, который весь вечер путался у меня под ногами… А не он ли и устроил этот пожар, выручая своего покровителя? Так… позвольте подумать, ваше высокопреосвященство… В этом мире не бывает случайностей, особенно таких, которые кажутся будто нарочно придуманными… И кстати… да, кстати, судя по описанию матушки Агнес, уж слишком похож он на того разорившегося любвеобильного дона Диего. Именно острые летящие скулы, прямые брови и черные словно маслины глаза… Эта дура, которая помешана на мужчинах не меньше, чем на женщинах, тогда все время его выгораживала. Да и теперь всем рассказывает, что послушница вознеслась прямо на небеса, поскольку в самом монастыре и на много лиг вокруг не нашлось ни малейших следов или свидетельств ее бегства. Эта дура уже объявила ее святой. Но это все сказки для детей, сеньоры. Истина, истина, благодаря мне восторжествует! А впрочем, нет. Лучше воспользоваться этой истиной для того, чтобы завладеть своенравной девчонкой. «Зачем разрушать всеобщие заблуждения без особой на то нужды?» – при этой мысли кардинал даже подхихикнул в кулак.

«Поначалу я еще думал, что Агнес просто водит меня за нос, не желая отдавать лакомого кусочка, а она, оказывается, продала девчонку кому побогаче. Но теперь все ясно. Итак, вот и еще одно звено цепи! – радостно подумал Вальябрига. – И – доказательство! Надо во что бы то ни стало заполучить гвардейца».

Наметив ближайшие шаги, кардинал окончательно пришел в благостное расположение духа. Теперь не надо ни кричать, ни бегать, ни суетиться. Сначала он найдет этого гвардейца и… возможно, даже наймет его себе на службу, потом вызовет мать Агнес и тайно покажет ей этого красавчика. Тогда, скорее всего, все сомнения окончательно отпадут сами собой, и станет ясно, в каком направлении раскручивать ниточку дальше. «Этот молодчик, как бы он ни был отважен и ловок, быстро запоет у меня в подвалах», – блаженно подумал кардинал.

Карета инфанта въехала во двор резиденции уже под утро, и дон Луис-Мария спустился по откидным ступеням неторопливой походкой человека, вполне довольного собой.

* * *

Годой блаженно лежал рядом со спящей, божественной, словно ангел, девочкой и взором любителя и знатока живописи разглядывал ее полускрытое будто специально картинно наброшенной простыней великолепное тело. Какое оно еще все-таки детское и в то же время неотразимо, отчетливо женское. Изящная линия полусогнутой стройной и длинной ноги, маленькая ступня с розовато-сливочной пяткой, а рука! Какие отточено изящные длинные пальцы! И смугловатое, идеално ровного овала лицо, напоминающее святую… Но какую? Ни у Мурильо, ни у Эль-Греко Мануэль никогда не видел ничего подобного. Нос не точеный, как это обычно бывает у святош и фанатичек, но и не с грубой горбинкой, как у девиц из простонародья, а – прямой, ничем не нарушающий гармонию лица. Длинные темные ресницы и пунцовые, словно лепестки розы, слегка приоткрытые губы… А волосы… густые, мягко вьющиеся, русые с едва уловимым пепельным отливом…

«А какая кожа… должно быть, южанка, – подумал Мануэль и в который уже раз вспомнил сцену в коридоре Каприччо – театра герцогини Осунской. Красная мантия и багровое лицо напыщенного зазнайки, его шурина, дона Луиса-Марии – и на контрасте белое платье и белое лицо Женевьевы, не на шутку испугавшейся вожделения этого святоши. Потом перед его мысленным взором почему-то возникла физиономия бравого коренастого гвардейца, первым прибежавшего на его зов. Черная подкова усов, бакенбарды и раздвоенный подбородок, казалось, так и кричат о волевом характере, и от всего облика веет какой-то недюжинной силой. – Должно быть, недавно появился, а то бы я уже заметил его. Надо будет забрать его…» – лениво зевая, подумал Князь мира.

Дон Мануэль наблюдал, как лучи восходящего солнца все больше и больше окрашивают нежным зеленоватым светом прозрачный шелк полога, и предавался самым блаженным размышлениям. Ах, как хороша эта невинная француженка, какую волшебную ночь подарила она ему! Он снова почувствовал себя двадцатилетним и способным на все юношей. Судьба по-прежнему к нему благосклонна…

Однако Мануэль вдруг вспомнил о том, что в другом крыле этого же дворца всю ночь его тщетно ждала другая женщина – непонятно, загадочно пленительная Пепа. Он осторожно поднялся, стараясь не потревожить счастливого сна сказочной девочки, быстро оделся и потихоньку выскользнул из комнаты.