Текст книги "Нора Баржес"

Они, эти космонавты, обожали папу, Павла.

Они, эти космонавты и другие обитатели подъезда в мраморе, не любили маму, Нору.

Она была для них той самой гнильцой, которая досадно пачкает дни.

Он был для них тем самым простым и понятным человеком, на котором держится жизнь.

Они комментировали.

Подбирали слова.

Ни Нора, ни Павел никогда не замечали их приветствий, взглядов, оценок. Они не знали их имен.

Просто проскальзывали мимо, кивая головой в ответ.

Незаметно, отдав им Анюту в дочери, в слушательницы, в наследницы.

На втором этаже жил бывший дипломат с европейским ладным личиком и по привычке наглаженными воротничками. Он жил один в просторной квартире, работал, как он признался Анюте однажды в лифте, советчиком важных людей, его квартиру периодами наводняли грудастые молодые девки, отчего по никчемной теперь привычке очень расстраивалась жена бывшего летчика. Аня слышала, когда ждала машину, которую отправил за ней папа, что одна из этих девушек, студентка еще, родила бывшему дипломату мальчика, которого тот признал и даже дал ему свою фамилию. А как у испытателя после смерти обнаружится неучтенный наследник, – страшилась его почти вдова, – как я буду жить, где хранить свои букле? Аня множество раз видела бывшего дипломата навеселе с цветами в хрустящей обертке, со свертками, но никогда не видела мальчика, на что первые месяцы искренне надеялась.

Почему мальчик дипломата здесь не живет? – спрашивала Аня у папы.

Павел объяснял ей, как есть, как нет, потом опять как есть, что это его мужское счастье, что до этого у него были одни девки, и от законной жены тоже, но они уже давно расстались с женой, потому что одни девки. Аня супилась. Папа обещал брата. Аня супилась еще больше. Мальчик живет с мамой, – объяснял Павел, – а дипломат, когда придет час, выведет его в люди.

А меня кто выведет в люди, – напускно приревновала Аня.

Конечно, я, – попался Павел.

Дипломат нравился Норе. Она любила, когда мужчины выглядели респектабельно.

Павел брезговал дипломатом за изысканность и манеры, которые нравились Норе.

Валя убивалась по судьбе мальчика. Она чуяла в этой истории призрак Диккенса, которого она никогда не читала, но видела в кино. Безотцовщина вместо интернета, голод вместо сбалансированного питания из злаков и бифидобактерий, обноски вместо всего того, что счастливый престарелый отец в состоянии купить по своей карточке из бумажника.

Да он все ему завещает, – сказал как-то Павел, проходя мимо кухни, где Валя исполняла свой плач по внебрачному дипломатическому сыну.

Ему будет нечего завещать, – отчего-то сухо и жестко сказала Нора, также проходя мимо кухни, и оба к выходу, к точке собственного преобразования, он – в коммерсанта средней руки, она – в реставратора-перфекциониста.

На третьем этаже жили они: Павел, деловой человек от науки, балагур и добряк, Нора – выдрюченная фифа, которая ни слова в простоте и как только он с ней уживается, Валя – домработница с Украины, у которой там дочь, мужнина могила, старики-родители, деревенские, он глухой, она слепая, и Анютка – чего с нее взять, молодая, перебесится, там посмотрим.

На четвертом, над ними, жила дочь известного поэта-песенника советского времени. Она пила. Разводила кошек. Сдавала бутылки. Занимала деньги. Лежала около квартиры на мраморном пашином полу, описанная, с открытым ртом, утыканном зловонными редкими зубами. Аня ее любила за непохожесть ни на кого из близких и только ей одной рассказала, поднявшись в ее полузвериную нору, что у мамы есть подруга по имени Рита, симпатичная, Анюта видела ее фотографию в телефонном окошечке, что папа из-за этого хочет маму бросить, что Анюта думает, что они могли бы с Ритой подружиться, но ее усылают в Италию, наверное, на год, потому что она здесь мешает и маме с Ритой, и папе. Но папа ее любит, она мешает ему временно, пока он разбирается с мамой. И она поэтому уедет.

Галина Степановна – так звали дочь советского поэта – выслушав это, пожевала губами, покачала головой и стала рассказывать Ане о настоящем Отце народов, о Его сыне и дочери, а потом о светлом времени, когда песня помогала людям мечтать и быть выше. Она уверяла Анюту, что в те времена из-за Риточек не отправляли детей к чужим людям, да и вообще никто не позволял себе жить от чувства, потому что барчуков поубивали, а небарчуки имели другие занятия. Аня обожала эти рассказы. Она хотела бы Галину Степановну в мамы или в бабушки, и та даже подарила ей однажды брошку, на которой вместо женского профиля был профиль усатого мужчины.

Это медаль, – уточнила Галина Степановна.

У Анюты не было бабушки. Бабушка с папиной стороны была мертвой и не могла ничего рассказывать, а с маминой – до рассказывания допущена не была. Нора злилась на нее, и сообщала ей об этом таким завуалированным способом – не пуская с рассказами к Анюте. Так вот Анюта и осталась без бабушкиных сказок, а Павел – без тещиных блинов, отчего кручинился, потому что привычным движением пытался в нориной матери нащупать свою Розочку, пускай даже московского, а не одесского колорита. Но Нора Павла тоже оставила без сказок, пускай даже еврейских народных, и без блинчиков, и без фаршмака, в котором он знал толк еще с детских одесских времен.

Папа заходил в Анину жизнь какими-то обрывками, клочками своей жизни. Но она чувствовала полезность и даже необходимость этих краешков и горбушек. Папино имя было паролем, пропуском, когда она говорила «папа» или «мой папа», ее сразу пропускали туда, куда она шла. Зачем ей была нужна мама, Нора, она понимала неотчетливо. Но вот зачем ей был нужен папа, Павел, она знала железно. Чтобы уйти с уроков – «папа просил». Чтобы взять дома любую вещь или деньги без объяснений – «папа сказал». Чтобы получить что угодно, нужно было договориться с папой, а он так любил ее улыбки, громкие поцелуи в щеку и сильные-пресильные объятия и так не любил ее слез, ее страданий.

Она выбрала папу. Галина Степановна тоже сказала ей: «Держись отца, он наш мужик, понятный». Она выбрала папу, потому что он любил ее. Ей было достаточно видеть его мельком вечером или в выходные, достаточно, чтобы он был источником ее счастья. Она вытолкнула Нору из своих мыслей, желаний и даже страхов.

Каждый день этот веселый трамвайчик-лифт, идущий по маршруту «судьбы квартир мраморного подъезда», с привычным поскрипыванием отправлялся в путь. Он должен был пройти за указанное время дневные, а затем ночные часы, не теряя легкости хода и не застревая между этажами и остановками. Пассажиры трамвайчика гримасничали, болтали ногами, сидя на своих унитазах, ковыряли в носах, боялись и капризничали, говорили в нелепые телефонные раковины слова разной тяжести и разного смысла. Трамвай все время застревал на третьем этаже, и в данном случае это означало, что очень скоро кто-то из пассажиров выйдет на остановке, и на их место заступят новые жильцы-пассажиры. Но на какой остановке? И почему это должно непременно коснуться Норы, Павла и других обитателей их – ничего не скажешь – премилой квартирки?

Потому что там шла война.

Кто такая Рита? – спросила она однажды вечером у Павла. – Может, пусть мама остается с Ритой, а я всегда буду с тобой? Хочешь? Всегда, всегда…

Вот она настоящая суета сует – 23 февраля и 8 марта, бессмысленная, как и положено суете, опустошающая, как и положено суете, разоряющая душу и тело, как и положено суете.

Странные празднества имени мужчин и женщин, вечеринки и подарки с пьянством в первом случае и подхалимством во втором.

Реставрационные мастерские лихорадит, люди в постоянной озабоченности и загуле, ни от кого ничего не добьешься – ни мазута, ни лоскута.

Это не дает ей сосредоточиться, она все забывает, роняет, страдает сильнее прежнего головными болями, слабостью, рассеянностью, ей надо собирать Анюту, покупать, складывать, но почему-то эти странные праздники солдат и ткачих встают ей поперек дороги, и она спотыкается о них, как о верстовые столбы, вехи, вечно вырастающие у нее на пути.

Утром она подолгу смотрит на свои худые ноги и думает о старости, о том, что не сможет больше околдовывать мужчин, заставлять их ради нее совершать безумства, дарить ей бриллианты и деньги. Ведь тот же Павел, кажется, уже не станет безумничать из-за нее, не любит больше и только поэтому не терпит, не прощает. Подумаешь, Риточка! Да раньше она бы ослепила его с полуслова, и он не увидел бы никакой Риточки! Опоила бы запахом кожи, заворожила бы порханием ресниц. Или он обиделся, этот чурбан. Вырос до ощущения сложной и многослойной, как лазанья, обиды.

А у нее нет сил колдовать, напускать на глаза поволоку, потому что эти чертовы праздники, и все ни к черту из-за них, а ведь она должна была бы заняться им, Павлом, разжечь в нем огонек, он ведь так любит ее запах, нежную смуглую кожу, ее мальчишеские ягодицы.

Ей плохо спалось из-за этих непонятных праздников, ее сны не складывались правильно, не упрятывались правильно, а только топорщились из всякого кармашка памяти да высовывались из всякой рассеянности сознания какой-нибудь своей мерзкой щупальцей или хвостом. Она корила себя, что не хочет поработать над ним, удаляющимся, грубящим, ведущим дело к такому проигрышному для нее разводу, и все это только из-за лени, из-за того, что нет у нее досуга придумать для него правильный фокус, сказать нужную парадоксальную чушь, чтобы он забылся, клюнул, поймался и был ее.

Она болеет.

Как в таком хрупком теле отгадать настоящую болезнь, отличить ее от обычного телесного дребезжания, которое каждый день не дает силе войти в оболочку и вступить в ней в свои права? Как отличить? У нее боли, озноб, странная кровь. Эта непонятная кровь часто говорит о чем-то очень плохом, но она не чувствует опасности. Может быть, зря она болеет? Ведь кровь – это метка, знак.

Риточка искрилась, дымилась, горела бенгальским огнем. Очередной высокий сезон – праздники повсюду, балы для дам, вечеринки для господ.

Она весело рапортовала Норе о том, как разбудили в зоопарке медведя, чтобы привести его на биржу для празднования Дня защитника отечества, как пригоняли стадо оленей для катания в упряжках, как выкладывали из водочных бутылок гигантский фаллос на льду главного катка страны.

Потом тот же шабаш и в женский день, о чем Риточка тоже рассказывала с радостью ребенка, побывавшего на елке. Они снимали фильмы с голыми мужчинами, закупали поезда тюльпанов, они организовывали конкурсы, кто быстрее вымоет посуду, среди мужчин на огромных заводах, производящих космические корабли.

На тех самых, где, поблескивая интеллектом и преданностью родине, провел молодые годы почти космонавт со второго этажа.

У меня все выскальзывает из рук, мир выскальзывает из рук, – жаловалась Нора Риточке во время их кратких, по-военному насыщенных свиданий. – Я ни с чем не могу справиться из-за этих праздников. И ты, деточка, тоже, наверное, уже совсем не думаешь обо мне?

Риточка целовала Нору, она целовала ее черные с коричневыми тенями глаза, впалые щеки, хохотала от своих же рассказов, все отчетливее слыша свой же вопрос к себе: «Что за придурь, честное слово, эта Нора? Зачем она мне вообще нужна? Такая темная, такая странная…» Ей не приходило в голову бросить Нору, она была слишком радостна, чтобы проектировать разрывы, но она в те дни дала себе отчетливое задание найти, придумать ответ на этот вопрос и привести его в исполнение. Ну вот, например, ее предприятие, изготавливающее праздники, планирует заполучить организацию выставки великого художника Петра Кремера, живущего в Италии – может быть, Нора поможет ей в этом, лично от себя пригласит знаменитостей в выставочный зал на торжественный банкет?

Платить за организацию выставки своего давнего друга Кремера Павел не решался очень долго. Праздники, суета, расходы. Это только кажется, что пролетарские праздники пролетают бесплатно, как птички, держа в клювиках копеечные косметические наборы и жидкости после бритья. Не-е-етс! На деле списки поздравлянтов из числа чиновников-казнокрадов и шарлатанствующих провинциальных светил, на людях, конечно, брезгующих подобными праздниками, а на деле обожающих ее сиятельство халяву, были размером с множество четных или – если угодно – нечетных чисел. Он черкал списки, суммы, орал на секретаря-референта, потом рыком распорядился оплатить и только после этого злобным взглядом в сотый раз пробежал предложение от известной компании, организующей фальшивые праздники с приложенным письмом Кремера относительно его первой после изгнания выставки на родине. «Он будет рад, если его друзья на родине помогут ему организовать настоящий праздник его искусства». Павел долго глядел невидящим взглядом на столбики цифр и написал коряво: «Хорошо, но пусть придет кто-нибудь из агентства по этим чертовым праздникам».

Снарядили Риточку.

Профессиональная, веселая, современная, Риточка всегда нравилась букам, толстым жукам с оттопыренными карманами. Они ей верят.

Риточка, узнав, какая ей предстоит встреча, обрадовалась. Особенной радостью, происходящей в ней от ощущения, что вокруг нее сгущается жизнь, люди притягиваются к ней, словно намагниченные, она пересекает на себе их линии, и ее особенная задача, алхимического свойства – превратить их напряжение в чистое золото и жар, без которых она не могла дышать, не могла моргать, не могла дрыгать сердечной мышцей. Не надо во всем искать грубого, прямолинейного, сиволапого смысла. Пусть он примчится на пуантах, исполняя всепоглощающее и кружащее голову па-де-де! Трепетная, вечно мерзнущая Нора, ее толстосумчатый муженек миловидной наружности, она помнила – высокий лоб, откинутые назад волосы, серые глаза.

Как это, зачем Нора? Чтобы двигалась жизнь от поцелуя к проблеме, от проблемы к развитию, к Павлу, от развития к красоте, к выставке Петра Кремера, спиралью, линией, ведущей в небеса!

Она, конечно, чуть-чуть перекурила сегодня, и от этого голова ее, как самогонный аппарат, производила запретное вещество – боль и тупые повторы мыслей, но все же: Павел понравился ей на фотографии в Норином бумажнике, красавец с высоким лбом. И, может быть, ради этой встречи она и полюбила Нору, может быть в этом и был скрытый смысл беллетристики под названием «ни фига себе открыла выставку и познакомилась с реставраторшей!»

Еще один повтор и снова: «открыла выставку с реставраторшей», и опять: «превратить их напряжение в чистое золото и жар…»

Ее немного вырвало.

Так бывает от головной боли у существ, которые съели неправильную мысль.

Но мысль правильная, и Риточка научится ее правильно переваривать.

Она найдет ферменты и возьмет их взаймы. У коровы, гуся, окуня. Это дело техники. Взять у тех, у кого есть.

Риточка любила странно. Она поняла это давно, когда все-таки усвоила, что любовь способна причинять большие страдания. У нее такие страдания не получались. Влюбленность проявлялась в ней в особенной готовности рассматривать человека, изучать его изгибы, чтобы впрыснуть в него удовольствие в нужной дозе и в правильное место. Она подглядывала, искала подсказки для запинок, поцелуи для лба и щек, слова обезболивающие, радующие, дразнящие. Она изготавливала волшебную отмычку для одного человеческого замочка, второго, третьего, и – о счастье! – когда дверцы распахивались, она могла трогать руками беззащитные сокровища каждого влюбленного: его мягкую волю, воспаленное воображение, сведенную судорогой страсти душу.

У нее был в пятом классе любимый мальчик. Сын учительницы, рыжий и веснушчатый, как и она сама. Когда Риточка переезжала с отцом, он очень плакал, и Риточка никак не могла взять в толк, почему. Ведь в ее новой жизни она найдет нового мальчика, а он – девочку, ведь вокруг все и везде есть, люди как воздух, куда ни приедешь, ни придешь, ни посмотришь – везде они, они, они – так отчего же плакать?

В новой школе не было рыжего мальчика, но был мальчик чернявый и худощавый, веселый, как и она сама, заводной, как и она сама, нежный, как и она сама.

Она помнит, как он бросился с откоса Невы от ревности, что Риточка пошла в кино с его другом, еврейским умником, сильно ушибся, стонал и даже под конец, когда его уносила прочь карета скорой и неотложной помощи, расплакался, растирая по лицу слезы, перемешанные с кровью и грязью улицы. В институте еще один мальчик вскрыл из-за нее вены, проклял и всегда, когда видел ее потом, кричал ей вслед страшные оскорбления. Она так и не поняла, почему. У него были красивые сильные руки. Она помнит, как эти руки ласкали ее. Она помнит форму ногтей, линии на ладони, запах его кожи. Почему же он так кричал?

После того, как ее отмычка начинала действовать, люди уже не хотели обходиться без нее. Они становились счастливыми от ее действия в их замках. Они говорили ей о страсти, о желаниях, прокравшихся в их распахнутое нутро, которое, словно от хвори, начинало гореть и гноиться после этого. Потом, превращаясь в жертвы этой болезни, они проклинали ее, грозились расправой, грезили об ужасах, пытались своими ослабшими заклинаниями наслать на нее беды. Но разве она делала что-то не так?

Она не очень хорошо помнила эти финалы. Кто-то однажды сказал ей, что она хищница, а все эти трепетные лани, включая больших и волосатых мужчин – ее жертвы. Эти речи показались ей нелепицей. Зачем они плачут от боли вместо того, чтобы унять эту боль? Она их не понимала. Она вообще легко забывала людей, если они, такие разные, не сплетались в венки, не образовывали общего впечатления.

Она любила дневной свет, огни большого города, искры бенгальских огней.

Она любила солнце, а совсем не тех, кто боролся за него или болел от его ожогов.

Зайдешь к этому зануде завтра, а, цветочек? – ласково спросил ее милый Андрюша, как бы начальник, но скорее приятель, обладатель незаурядной коллекции клетчатых рубашек, нередко ласкающий ее волосы и целующий ее глаза в своей крохотной гипсокартоновой коробочке, именуемой кабинетом. – У нас ведь сроки, то есть времени вообще нет на всю эту суетню.

С радостью, – ответил Цветочек. Ей нравилось, что он называет ее «Цветочком», ей нравилось, что он ласкает ее иногда, но совсем не грязно, не пошло, не липко, а так же, как это делает обычно она сама. Она чувствовала, что Андрюша никогда не перейдет границ, что эти ласки происходят так, как происходят в детстве, когда мальчик впервые за каким-нибудь дачным сараем смотрит на девочку и гладит ее, а она его.

Завтра пойду и принесу тебе контрактик, то есть денежки, – улыбнулась Риточка. – Я ведь цветочек Актинии, а актинии обожают таких морских коньков как этот твой Павел Барбос. Я правильно выучила его имя и фамилию?

Андрюша обнял и поцеловал ее. Он всегда так делал с девушками, которые отправлялись за деньгами – на счастье.

Баржес, – поправил он ее по-отечески.

Странная у него фамилия, иностранная, – хихикнула Риточка.

Да одессит он, набери в справочнике. Кстати, сделай, блеснешь знанием его исторической личности.

Если одессит, значит, от баржи, – снова хихикнула Риточка, – я его убаюкаю, и мы поплывем вместе по воле волн готовить выставку Петра Кремера.

Последнее время Павел много пробовал женщин. Двадцать третьего февраля началась в его жизни эта славная боевая эпоха и продлилась почти что до конца апреля. Началось все с пришедшей его поздравить электрической королевы – так все в офисе называли миссис Нойер. Она представляла крупнейшего итальянского производителя электроэнергии, для которого Barges and Co вот уже полгода разрабатывала какие-то переходники с чего-то одного на что-то другое. Всегда – яркие туфли на высочайшем каблуке, костюмчик от Мамы Моды и синяя блузка в белый горошек, и естественно – трехкаратник на безымянном пальце, потрясающий больше грома и молнии, вместе взятых.

Они уселись в белые кресла, что стояли поодаль от письменного стола, они опустили ноги на персидский ковер, они сделали по глотку Напитка Отменного, хрустнули орешком. Почти что детский румянец, сверкающий на щеках миссис Нойер, разжег в Павле мужской интерес с этим туфлям, вырывающимся наружу из-под горошка грудям, мягкости и тонкости кожи на руках, сквозь которую виднелись венки и прожилки, где пульсировала алая, но наэлектризованная кровь. Он приник губами к полупрозрачной коже, он ощутил запах хорошего крема для рук, изящных духов, почувствовал пульсацию жизни под этой кожей, сказал, что давно очарован, она поддалась, отчасти от неожиданности, отчасти от проникновенной страстности, которой были напитаны его голос и эти жаркие прикосновения губ. «Почему бы и нет, – подумала она, – во-первых, это всегда приятно и полезно, а во-вторых, это поможет мне в работе».

Павел нашел ее жестковатой. Закуривая постфактум, он даже подумал: «Правильно говорят, у каждой хозяйки свой борщ». Мысль странная, словно предполагавшая, что этих женщин, которых он начал пробовать, для него кто-то готовит.

Следующей была сорокалетняя Мила, из бухгалтерии, от которой полгода назад ушел муж. Она, конечно, намекнула о случившемся своим товаркам, и те пришли в состояние паники, потому что теперь Милка зазнается и будет на всех доносить, а потом еще и вырастет по службе и упадет по дружбе. Мила, наоборот, была какая-то разваренная, рыхлая, слишком мягкая что ли. Слишком много капусты в ней – так обобщил для себя впечатление Павел. В этой простонародной мягкости и незамысловатости он нашел скорее тяжесть и тоску, нежели приятное расслабление и успокоение.

Потом последовала секретарша Настя, двадцатилетняя с проткнутым голым пупком, прыткая и гибкая, разбитная, но совсем не дура. Настя ему понравилась больше двух предыдущих, хотя в ней со всей ее гибкостью присутствовал какой-то запах, который его отвращал. Как в баранине, которую он не любил. Баржес даже поделился этим ощущением с Майклом в последнем электрическом письме, на что тот ответил, что это бред полный, и что от современных девушек всех пахнет одинаково, гелем для волос, шампунем, дезодорантом и кремом. Уж современные маги парфюмерии над этим потрудились – добавил он, воткнув в финальную строку рожицу с двоеточием вместо глаз…

Каждый раз, пробуя новую женщину, Павел ощущал страшную тоску по Норе. Она-то правильно пахла, их тела всегда защелкивались на специальный замочек, ему хорошо было быть с ней одним целым, она была ему именно что по вкусу.

После каждой измены, которая, конечно, даже Норой не была бы признана за таковую, Павел понуро возвращался домой, сверяя домашнюю реальность со своими дневными ощущениями. Они не были близки, он даже и не думал об этом, но, обнимая ее или ложась с ней рядом минут на 15–20 перед тем, как пойти спать в свой кабинет, он примеривался к ней и понимал, что она и есть то самое, что ему нужно, а к тому, дневному, экзерсису он не привыкнет никогда.

Нора раньше иногда бывала у него на работе, забегала по какой-то надобности, обычно за деньгами, и по удивительному совпадению видела мельком всех троих конкурсанток на свою роль, дожидаясь в приемной, пока Павел освободится.

Нойер она обдала критичным взглядом с головы до ног. «Жестковата» – мелькнуло у нее в голове. Дебелая Милка показалась ей квашней, а Настюха, секретарша, глянула на нее таким полным тупости овечьим взглядом, что Нора даже не удосужилась мысленно обозвать ее надлежащим именем.

Они с Павлом очень редко совпадали в оценках.

Такие совпадения могли случаться только в результате арифметических погрешностей Высшего Разума, устающего думать за всех.

Нора немного допускала его до себя.

Она молча и безучастно принимала его объятия и полудетское ласкание, демонстрируя озабоченность только своим карманным телефоном, возможностью получить послание или звонок от Риты, в которой ощущала нужду. Павел ранился об эту ее сосредоточенность на собственных переживаниях и утаскивался, раненный, восвояси, всякий раз преобразуя боль в ненависть.

Простым и привычным душевным движением он воображал себе кровавое мщение, лишение родительских прав, кляузы на работу, яд в бокале. И себя, стоящего рядом с ней, равнодушного и безучастного, тоже озабоченного кем-то – не ею.

В этих женщинах, что он использовал в качестве тестеров, его многое изумляло.

Во-первых, их искренняя нежность к нему, как будто бы давно выстраданная. Каждая их них: и электрическая леди, и бухгалтерша, и секретарша, и чужая жена, о соблазнении которой он вообще предпочитал не вспоминать, говорили ему, как давно восхищались им, жалели его из-за очевидной неприкаянности и недолюбленности.

Во-вторых, это были женщины, напичканные историями-невидимками. Он зажигал их, как лампочки, вместе с их прошлым, настоящим, а иногда и будущим. Он не просто совершал с ними соития на работе, в номере отеля, в их домах, наполненных чужими прошлыми и нынешними жизнями, но он невольно запускал в них, дотрагиваясь до какой-то точки внутри, программы воспоминаний, страданий и надежд. Женщины ждали чуда. Женщины хотели ласки. Женщины сразу беременели новыми обстоятельствами и страдали от того, что эти новые обстоятельства не наступали. Но кто был тот повар, что так плохо приготовил их? Под какое негурманское небо их приправляли и под какой луженый желудок их обжаривали во второсортном масле?

Он помнил события, связанные с жизнью каждой из них, был в курсе про позавчера и послезавтра, знал в подробностях про контрольную сына или грядущую кастрацию сиамского кота. Но он умел не только включать, но и выключать их, делать невидимыми.

После сверки ощущений с Норой, после врачевания сочащихся алой кровушкой душевных синячков, он дергал за рубильник, и фигуры начинали таять. Коты с неотрезанными гениталиями растворялись в воздухе, не оставив на прощание даже легендарной улыбки, сыновья, перепутываясь с дочерьми, не возвращались с контрольных работ, и все это вместе катилось в тартарары, туда, где находится все отвергнутое, фальшивое, придуманное на скорую руку безмозглым органом под названием «рваная душа».

То, что Павел загулял, Валя заметила сразу. По следу от губной помады на сорочке, по упаковке презервативов в кармане пиджака, по портсигару с надписью «Возьми и зажги» на столе. У нее болело сердце за Анюту: мать спятила, отец загулял, что будет-то с беднягой? В тайне от всех на протяжении своих длинных и тягомотных дней за хозяйством она поднималась с Галине Степановне, относила ей кое-что из еды, остатки, они чаевничали, чем Бог послал, и, заливая за воротник, изливали друг другу душу: Валя – о селе, о родственниках, о нищете и горе, об Анечке и ее бедовых родителях, а Галина Степановна – о настоящих людях, о доблестной авиации, о женихе своем, разбившемся при испытаниях, о гибели до срока целой страны и целого народа. Выслушав последние новости о загулах и аморальности Валиных хозяев, Галина Степановна, закусив водочку огурчиком, заключила: «А я на его месте порешила бы ее. Он мужик видный, и нечего душу мотать. У нас была одна такая, с сыном большого министра жила. Так он в ванной полоснул ее бритвой по горлу, чтобы не гуляла, сам бежал – и конец истории».

Ах, если бы конец, – отчего-то мудро вздохнула Валя.

Да как же такое возможно, Заюша? – Нора старалась говорить спокойно, даже нежно, хотя в груди у нее пекло. – Да, может, они ошиблись? Они часто ошибаются: диагностика шагнула вперед, а врачи никуда не пошли. Вот такая раскоординация!

Норина еще институтская подруга Зина, про прозвищу Заюша, с которой они много миллиардов раз интерпретировали жизнь, позвонила ей и рассказала, что у нее женский рак. Да, типичный для женщин после сорока, да, такой заурядный, с таким высоким процентом излечения. Она позвонила Норе первой, потому что Нора была твердая, мудрая, все знающая, настрадавшаяся от врачей и болезней.

Они говорили о растаявшей сексуальности, не в ней ли причина? Мы виноваты, что сами не разжигаем в себе любовь и от этого наполняемся испорченными органами, которые, как червивые яблоки, передают дурную эстафету друг другу.

Заюша плакала. Нору пекло изнутри, но она по-прежнему спокойным, очень скучным голосом говорила дело – не надо тянуть, она сама поедет познакомиться с врачом, надо быть внутренне очень чистой, покорной и прозрачной, звенеть, как капель, и тогда доктору будет легко отрезать, потому что он хорошо будет видеть, где кромсать.

Отнимут грудь, – плакала Заюша, – мне страшно умереть и страшно до этого оказаться уродиной с искалеченным телом.

Нора плакала полдня. Она собирала Анюту в Италию, но ей до этого было мало дела. Она периодически выбегала из дома на встречу с какими-то жадными накопителями полотен, перекупщиками картин, питающимися старушечьим зловонным барахлом, коммерсантами, алчущими сварганить фамильное гнездо из обломков чужих особняков и жизней. Вот такая причудливая выдалась неделя перед Анютиным отъездом, но Нора все время плакала, ловя на себе всеобщий изумленный и растроганный взгляд.

А если Заюша умрет, что это будет означать?

Она много раз пережила это как видение, плакала в одну ночь до рвоты, а под утро у нее сделался жар, и из тела, длинного, темного, худощавого, отовсюду, откуда только можно, полилась кровь.

Она не сказала никому.

Он, конечно, все заметил, но не спросил у нее и на этот раз совсем не посочувствовал, показно беспокоясь за дочь, которая оказалась, как сказала бы его покойная Розочка, между двух огней.

Нора была в бреду почти сутки. Не обращаясь ни к кому за помощью, не нуждаясь ни в чьем участии.

Прости меня, девочка, что у тебя такая нескладная мать, – шептала она сквозь жар Анюте, которая была в душе только рада такой свободе и бесконтрольности перед отъездом.

Норе в лихорадке мерещилось, что стены дома стали прозрачными, и в квартиры пришли какие-то люди, может быть, прежние жильцы. В их квартире расположилась семья инженера, строящего мосты. Он сидит в чистой сорочке за обеденным столом, а его жена наливает ему бульон с клецками, а налив обнимает его со спины, застыв с выражением советского счастья на советском лице.

А этажом ниже службовец, спустив подтяжки, почесывает свое волосатое «это» такой же волосатой ручищей и разговаривает со своим сослуживцем о вчерашнем дельце профессора такого-то, который во всем это вот.

А вот на четвертом отец Галины Степановны с композитором сочиняют песню для прекрасного кинофильма, они наигрывают мотивчик, весело гогочут, а Галинина мать с высоким светлым пучком, одетая в сарафан с маками, вносит в комнату вазу, а в ней и яблоки, и гранаты, и виноград.

Осень, осень, – бормотала Норочка, – а как дожить до нее?

Он, засыпая на кожаном диване в своем кабинете, тоже немного прибаливал, познабливал. Вдруг пугался болезней, будущей немощи.