Текст книги "Вендетта, или История всеми забытого"

Глава 26

Усевшись в пролетку, я направился в сторону города и, отъехав совсем немного, велел кучеру остановиться на углу извилистой дороги, ведшей на виллу Романи. Здесь я вышел и приказал Винченцо отправиться в гостиницу и оттуда прислать мой экипаж с лошадьми к главным воротам виллы, где я буду ждать. Я также распорядился собрать мою дорожную сумку для вечернего отъезда, поскольку намеревался на несколько дней отправиться в горный городок Авеллино. Он выслушал мои распоряжения молча и с заметным смятением, потом спросил:

– Я тоже поеду с вашим сиятельством?

– О нет! – ответил я с грустной, вымученной улыбкой. – Разве вы не видите, друг мой, что у меня тяжело на сердце? А меланхоликов лучше предоставить самим себе. К тому же вспомните о карнавале. Я разрешил вам веселиться вволю и разве вправе лишать вас удовольствий? Нет, Винченцо, останьтесь и развлекайтесь, а обо мне не думайте.

Винченцо поклонился со своей обычной учтивостью, но на лице его появилось упрямое выражение.

– Прошу прощения у вашего сиятельства, – проговорил он, – но я только что видел смерть и потерял всякий вкус к веселью. Опять же, ваше сиятельство грустит, и потому необходимо, чтобы я сопровождал вас в Авеллино.

Я понял, что он уже все решил, а спорить с ним у меня не было никакого настроения.

– Как угодно, – устало ответил я, – только поверьте, что вы приняли не самое умное решение. Делайте что хотите, лишь устройте так, чтобы нынче вечером мы уехали. А теперь возвращайтесь, никому ничего не объясняйте в гостинице и поскорее пришлите мне экипаж. Я один подожду его прибытия к вилле Романи.

Пролетка укатила, увозя сидевшего рядом с кучером Винченцо. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду, а потом свернул на дорогу, которая вела к моему поруганному дому. Там царили безмолвие и запустение – нигде не было ни души. Обтянутые шелком жалюзи в гостиных были все до единого опущены, показывая, что хозяйка дома отсутствует. Дом выглядел так, будто в нем кто-то умер. Я ощутил смутное сомнение. Кто же умер? Наверняка я, хозяин этих владений, и теперь неподвижным холодным трупом лежу в наглухо зашторенных комнатах. Страшный седой человек, лихорадочно метавшийся под стенами дома, – не я. Это какой-то злобный демон, восставший из могилы, чтобы наказать виновных. Я мертв, я никогда не смог бы убить человека, некогда бывшего мне другом. И он тоже мертв – и мы пали от руки одной и той же убийцы. А она жива! Но так быть не должно – теперь и она должна умереть. Но умереть в таких мучениях, чтобы сама ее душа ссохлась и сжалась в дьявольском пламени печей ада!

Терзаемый подобными мыслями, я заглянул за решетку ворот виллы с резными металлическими вензелями. Вот тут прошлой ночью стоял Гвидо, несчастный негодяй, в бессильной ярости тряся металлические узоры. Вот сюда, на выстланный плиткой тротуар, он швырнул дрожащего старого слугу, сказавшего ему об отъезде предавшей его женщины. На этом самом месте он изрыгал проклятия, сам того не зная, что это были проклятия обреченного на смерть. Я радовался тому, что он их выкрикнул, – ведь они иногда сбываются! Теперь, когда он погиб, я не испытывал к нему ничего, кроме сострадания. Его одурачили и обманули, как и меня, и я чувствовал, что его дух, освобожденный от бренных оков, будет со мной заодно и поможет мне ее наказать.

Я продолжал идти вокруг безмолвного дома, пока не оказался у небольшой калитки, ведшей на аллею. Я открыл ее и зашагал по знакомой тропинке. Я не был тут с того самого судьбоносного вечера, когда узнал, что меня предали. Как же недвижимо застыли величественные сосны – как мрачно, безрадостно и зловеще! Ни одна ветвь не качнулась, ни один листик не шевельнулся. На замшелой земле у меня под ногами сверкала чуть подмерзшая роса. Ни одна птичья трель не нарушала торжественного безмолвия леса, спавшего утренним сном. Ни один яркий цветок не раскрыл своего дивного одеяния навстречу ветерку, однако везде чувствовался легкий аромат, запах невидимых фиалок, чьи лиловые глаза по-прежнему были сомкнуты сном.

Я смотрел на открывшийся мне вид как человек, внутреннему взору которого предстало место, где он когда-то был счастлив. Я прошел несколько шагов, потом остановился со странно забившимся сердцем. На тропинку упала тень, чуть поколебалась, потом замерла. Я видел, как она превратилась в фигуру мужчины, вытянутую в полном безмолвии, с ярко освещенным улыбающимся лицом мертвеца и глубокой раной прямо над сердцем, откуда сочилась алая кровь, стекая рядом на траву. Справившись с леденящим ужасом, охватившим меня при виде этого зрелища, я рванулся вперед, но тень тотчас исчезла. Это был просто оптический обман, плод моего утомленного и возбужденного воображения. Я невольно содрогнулся от этой картины, порожденной моей разгоряченной фантазией. Неужели я всегда стану видеть Гвидо таким, даже во сне?

Внезапно звенящие ритмичные звуки радостно разорвали тишину. Сонные деревья проснулись, листья зашевелились, темные ветви дрогнули, а травы подняли свои крохотные зеленые былинки. Колокольный звон! И какой! Напевная мелодия сладкоголосым красноречием рассекала воздух, ветер подхватывал круглые радужные пузырьки музыки и разносил их тонким дробящимся эхом.

«Мир земле, благость людям! Мир – земле – благость – людям!» – казалось, вновь и вновь повторяли они, пока у меня не заболели уши. Мир! Какое мне дело до мира и благости? Рождественская месса ничему не смогла бы меня научить. Я словно оторвался от человеческой жизни и стал чужаком, вне ее обычаев и добродетелей, – для меня не осталось ни любви, ни братства. Ритмичный перезвон колоколов бередил мне душу. Почему, думал я, этот дикий, заблуждающийся мир с погрязшими в пороках мужчинами и женщинами должен ликовать при рождении Спасителя? С теми, кто не достоен спасения! Я резко повернулся и быстро зашагал мимо величественных сосен, теперь уже окончательно проснувшихся, которые, казалось, высокомерно и презрительно смотрели на меня, словно говоря друг другу: «Что это за ничтожное существо, которое мучает себя страстями, неведомыми нам в наших спокойных беседах со звездами?»

Я обрадовался, когда снова оказался на дороге, и испытал несказанное облегчение, услышав быстрый цокот копыт и грохот колес. Я увидел свой крытый экипаж, влекомый вперед черными арабскими жеребцами. Кучер, заметив меня, тотчас же остановился. Я велел ему ехать в монастырь Благовещения Пресвятой Девы, устроился в повозке, и мы быстро отправились в путь.

Монастырь, насколько мне было известно, находился между Неаполем и Сорренто. Я полагал, что он располагается рядом с Кастелламаре, однако оттуда до обители было добрых пять километров, поэтому поездка заняла больше двух часов. Обитель стояла довольно далеко от главной дороги, и добраться до нее можно было лишь объездным путем, по которому, судя по ухабам и выбоинам, ездили не очень часто. Здание монастыря находилось в стороне от всех остальных жилых строений на большом открытом участке земли, окруженном высокой зубчатой каменной стеной. По зубцам густо вились розы, почти скрывая их из виду, а из пышного гнезда зеленой листвы в небо взмывал тонкий шпиль монастырской колокольни, словно указующий в небо белый перст. Кучер остановился у ворот из тяжелых железных балок. Я вышел, велел ему отогнать экипаж к главной гостинице Кастелламаре и ждать меня там.

Как только он отъехал, я позвонил в колокольчик у ворот. Тотчас же открылось встроенное в ворота оконце, за которым показалось морщинистое лицо очень старой и некрасивой монахини. Она тихо спросила, что мне угодно. Я протянул ей свою карточку и изъявил желание увидеть графиню Романи, если позволит настоятельница. Полагаю, я вызвал у монахини удивление, поскольку сразу после дуэли снова надел маскировочные темные очки, которые мне еще должны были понадобиться. Посмотрев на меня пару минут слезящимися старческими глазами, она с резким щелчком захлопнула оконце у меня перед носом и исчезла. Ожидая ее возвращения, я услышал детский смех и легкие шаги, спешившие по лежавшей за воротами каменной дорожке.

– Ах, Рози! – произнес по-французски девичий голосок. – Тебе может крепко влететь от доброй матери Маргариты.

– Помолчи-ка, праведница! – отозвался другой голос, более тонкий и звонкий. – Хочу поглядеть, кто там! Я точно знаю, что это мужчина, – ведь старая мать Лаура покраснела!

И два юных создания весело рассмеялись.

Затем раздались шаркающие шаги возвращавшейся старой монахини. Она явно засекла двух проказниц, поскольку я услышал ее увещевания, выговор и призвание в свидетели всех святых – и все это на одном дыхании, когда она велела им идти в дом и просить милостивого младенца Иисуса простить их за непослушание. Наступило молчание, затем медленно заскрежетали засовы и задвижки, и огромные ворота наконец открылись, впустив меня внутрь. Войдя, я снял шляпу и с непокрытой головой зашагал по длинному холодному коридору, сопровождаемый монахиней, которая больше на меня не смотрела, а лишь перебирала на ходу четки и молчала до тех пор, пока не привела меня в здание, потом в высокий зал, украшенный статуями и изображениями святых, а оттуда – в большую, изящно обставленную комнату, откуда открывался прекрасный вид на внутреннее убранство монастыря. Тут она жестом пригласила меня сесть и, не поднимая взгляда, сказала:

– Мать Маргарита к вам сейчас выйдет, синьор.

Я поклонился, а она выплыла из комнаты так бесшумно, что я даже не услышал, как за ней закрылась дверь. Оставшись один в помещении, которое, как я догадался, служило приемной для посетителей, я с некоторым интересом и любопытством огляделся по сторонам. Я никогда раньше не видел изнутри школу при женском монастыре. Над камином и на стенах висело множество фотографий и портретов девушек – с простыми лицами и красавиц. Несомненно, все они были присланы монахиням как знаки внимания от прежних учениц. Встав со стула, я прошелся рассеянным взглядом по некоторым из них и собрался было как следует рассмотреть репродукцию «Мадонны» работы Мурильо, как мое внимание привлекла вертикальная бархатная рамка, увенчанная моим гербом и короной. В ней красовался портрет моей жены в подвенечном платье, когда она выходила за меня замуж. Я поднес его к свету и неуверенно вгляделся в ее лицо. Это была она – изящное, похожее на фею существо в тонких белых кружевах, со свадебной вуалью, откинутой с искусно уложенных волос и детского личика. Это была та самая особа, ради которой принесли в жертву жизни двух мужчин! Я с отвращением вернул рамку на прежнее место. Едва я это сделал, как дверь тихонько отворилась и передо мной предстала высокая женщина, облаченная в светло-голубой наряд с монашеским поясом и в накидке из тонкого белого кашемира. Я с глубоким почтением поприветствовал ее, она ответила едва заметным кивком головы. Держалась она столь спокойно и сдержанно, что, когда она говорила, ее бесцветные губы едва шевелились, а от дыхания не двигалось даже серебряное распятие, лежавшее на ее неподвижной груди, словно сверкающий знак отличия. Ее голос, хоть и негромкий, звучал чисто и проникновенно.

– Я обращаюсь к графу Оливе? – спросила она.

Я снова поклонился, а она внимательно посмотрела на меня. У нее были темные сверкающие глаза, в которых еще мерцали тлеющие огоньки теперь уже обузданных страстей.

– Вы желаете видеть графиню Романи, нашедшую здесь временный приют?

– Если это доставляет неудобства или против правил… – начал я.

На бледном умном лице монахини мелькнула тень улыбки, которая исчезла, не успев появиться.

– Отнюдь нет, – ответила она так же ровно и монотонно. – Графиня Нина находится здесь по своему желанию и соблюдает строгий режим, но сегодня по случаю великого праздника в правила введено некоторое послабление. Преподобная мать-настоятельница желает, чтобы я вас уведомила о том, что сейчас время службы и она уже прошла в часовню. Если вы захотите разделить с нами молитву, после графине сообщат о вашем прибытии.

Мне не оставалось ничего другого, как принять это предложение, хотя, по правде сказать, оно меня не привлекало. Я не был расположен ни к молитвам, ни к славословиям. Я мрачно подумал, как бы поразилась эта бесстрастная монахиня, если бы узнала, какого именно человека она пригласила преклонить колена в святилище. Однако возражать я не стал, и она велела мне следовать за ней. Выходя из комнаты, я спросил:

– У графини все в порядке?

– Судя по всему, да, – ответила мать Маргарита. – Она в точности выполняет все религиозные обряды и не жалуется на усталость.

Когда мы шли через зал, я решился задать еще один вопрос:

– Полагаю, она была вашей любимой ученицей?

Монахиня с удивлением и неудовольствием повернула ко мне бесстрастное лицо.

– У меня нет любимиц, – холодно ответила она. – Все воспитывающиеся здесь дети в равной мере пользуются моим вниманием и заботой.

Я торопливо извинился и с деланой улыбкой добавил:

– Прошу простить мою настойчивость, но как будущий муж дамы, воспитанной под вашим присмотром, я, естественно, интересуюсь всем, что ее касается.

Монахиня вновь посмотрела на меня испытующе и чуть слышно вздохнула.

– Я осведомлена о том, что вас связывает, – с чуть заметной болью в голосе ответила она. – Нина Романи принадлежит миру и ведет себя по мирским правилам. Разумеется, замужество является естественным воплощением судьбы большинства молодых девушек, и сравнительно немногие из них находят себя в служении Христу. Поэтому, когда Нина вышла замуж за уважаемого графа Романи, о котором имелись самые благоприятные отзывы, мы очень обрадовались, зная, что ее будущее благополучие будет обеспечено чутким и мудрым покровителем. Да покоится его душа с миром! Однако ее второй брак стал для меня неожиданностью, и, по совести, я не могу его одобрить. Видите, я говорю с вами откровенно.

– Я считаю это за честь! – с полной серьезностью ответил я, чувствуя глубокое уважение к этой суровой и в то же время исполненной терпения женщине. – Однако, хоть в целом вы можете найти этому множество разумных возражений, в случае графини Романи второй брак, полагаю, является почти необходимым. Ее совершенно некому защитить, а она очень молода и так красива!

Взгляд монахини сделался суровым и почти скорбным.

– Подобная красота – проклятие, – со значением ответила она. – Роковое, страшное проклятие! Ребенком она сделала ее своенравной. И женщиной она продолжает сохранять в ней своенравие. Довольно об этом, синьор! – Она наклонила голову. – Извините меня за прямоту и будьте уверены, что я желаю счастья вам обоим.

К этому времени мы подошли к двери часовни, из-за которой звучали торжественные звуки органа. Мать Маргарита окропила пальцы святой водой, осенила себя крестным знамением и указала мне на скамью, где разрешалось сидеть посетителям. Я присел и с неким благоговейным восторгом стал смотреть на открывшуюся передо мной сцену. Повсюду сверкали и переливались огни, в воздухе чувствовался аромат цветов. Молчаливые ряды облаченных в белые одеяния и белые накидки монахинь застыли, преклонив колена и погрузившись в молитвы. За ними расположилась небольшая группа девушек в черном, чьи склоненные головы были накрыты накидками из воздушного белого муслина. Позади них – стройная женская фигура в плотных траурных одеждах, на голове – черное покрывало, но не такое плотное, через которое я разглядел легкий блеск золотистых волос. Я знал, что это моя жена. Благочестивый ангел! Какой набожной она выглядела! Глядя на нее, я улыбнулся мрачной презрительной улыбкой и снова проклял ее во имя человека, которого убил. И над всем этим, в окружении золотых лучей и драгоценных камней ярко, словно свет утренней звезды, сияла дарохранительница с освященной гостией. Торжественная служба продолжалась, звуки органа разносились по церкви, будто сильный ветер пытался вырваться на свободу. И я сидел посреди всего этого, словно в темном сне, едва что-то видя, едва что-то слыша, застывший и холодный, как мрамор. Сильный печальный голос монахини из хора, певшего «Агнец Божий», пробудил во мне холодящее душу изумление. «Искупающий грехи мирские». Нет, нет! Есть грехи, которые нельзя искупить, грехи неверной женщины, грешки, как их сегодня называют, ибо в некоторых вещах мы сделались чрезвычайно терпимыми, а в других – чрезвычайно суровыми. Мы посадим за решетку жалкого бродягу, стянувшего у нас из кармана пять франков, но хитрая воровка, похитившая у нас репутацию, имя, честь и положение среди равных нам, выйдет сухой из воды. Ее нельзя заключить в тюрьму или отправить на каторжные работы – только не ее! Как жаль, что Христос не оставил нам наставлений, как поступать с подобного рода женщинами – не с кающимися Магдалинами, а с особями, чьи уста полны лжи, даже когда они притворяются молящимися. С теми, кто смог бы попытаться соблазнить священника, пришедшего принять последнее признание, с теми, кто даже на смертном одре разыгрывает покаяние, дабы выглядеть благопристойно. Что можно поделать с подобными порождениями дьявола?

В последнее время много говорится о зле, причиняемом женщинам мужчинами. Но неужели никто не рассмотрит другую сторону этого вопроса? Мы, сильный пол, в этом слабы – мы слишком великодушны. Когда женщина зависит от нашей милости, мы щадим ее и умолкаем. Мы даже под пыткой не выдадим ее тайн – что-то мешает нам ее предать. Не знаю, что бы это могло быть, возможно, память о наших матерях. Как бы то ни было, ясно одно: многие мужчины скорее позволят опозорить себя, нежели подвергнут позору женщину. Но близится время, когда наша глупая рыцарственность умрет. Все изменится! Когда однажды наши неповоротливые мужские мозги осознают новый постулат о том, что женщина по своему желанию и выбору утратила все притязания на наше уважение и снисходительность, мы сможем отомстить. Мы медленно меняем традиции своих предков, однако, несомненно, вскоре сможем затоптать оставшуюся в нас последнюю искорку рыцарского благоговения перед женским полом, поскольку это явно та точка, до которой женщины хотят нас довести. Мы встретим их на низком постаменте «равенства», которого они ищут, и станем относиться к ним с непоколебимой и равнодушной фамильярностью и простотой, которых они так рьяно добиваются!

Погруженный в свои мысли, я не заметил, как закончилась служба. Кто-то тронул меня за руку, я поднял взгляд и увидел мать Маргариту, прошептавшую:

– Прошу вас, следуйте за мной.

Я встал и машинально пошел за ней. Выйдя из часовни, она извинилась:

– Прошу прощения, что тороплю вас, но посетителям не разрешается видеть, как выходят монахини и воспитанницы.

Я поклонился и зашагал рядом с ней. Чувствуя, что надо что-то сказать, я спросил:

– А в эти праздники у вас много воспитанниц?

– Всего четырнадцать, – ответила она. – Это дети тех, кто живет далеко отсюда. Бедняжки! – При этих словах строгие черты лица монахини смягчила нежная улыбка. – Мы делаем все, чтобы они чувствовали себя счастливыми, но, конечно же, им одиноко. Обычно у нас здесь пятьдесят-шестьдесят девушек, не считая учениц дневной школы.

– Большая ответственность, – заметил я.

– Просто огромная! – вздохнула она. – Почти ужасная. Очень многое в последующей жизни женщины зависит от полученного ею образования. Мы делаем все, что можем, и тем не менее в некоторых случаях все наши усилия оказываются напрасными. Зло берет верх, и мы сами не знаем как: какой-то незаметный изъян портит человека, которого мы считали чудесным, и мы зачастую разочаровываемся в наших самых многообещающих ученицах. Увы! В этом мире нет ничего безупречного. – С этими словами она провела меня в небольшую уютную комнату с книжными полками на стенах и мягким ковром на полу. – Это одна из наших библиотек, – объяснила она. – Графиня примет вас здесь, поскольку в гостиной другие посетители могут вам помешать. Прошу меня простить… – В ее пристальном взгляде мелькнуло сочувствие. – Но вы не очень хорошо выглядите. Прислать вам бокал вина?

Я поблагодарил и отказался, заверив ее, что чувствую себя превосходно. Она замялась и наконец озабоченно произнесла:

– Надеюсь, вас не задело мое замечание о вашей женитьбе на Нине Романи? Возможно, оно прозвучало слишком опрометчиво?

– Совсем нет, – с полной серьезностью ответил я. – Для меня нет ничего более приятного, чем честно высказанное, откровенное мнение. Я так привык к обманам… – Тут я умолк и торопливо добавил: – Прошу вас, не думайте, что я могу превратно о вас подумать.

Она, похоже, испытала облегчение и сказала, улыбнувшись своей едва заметной мимолетной улыбкой:

– Несомненно, вы пребываете в нетерпении, граф. Нина сейчас же придет к вам. – Сделав рукой легкий прощальный жест, она удалилась.

Конечно же, она хорошая женщина, подумал я и принялся гадать о ее прошлом, навсегда погребенном под молитвами. Какой она была в молодости, прежде чем заперла себя в монастырских стенах и положила на сердце распятие, словно печать? Поймала ли она в ловушку мужскую душу, задушила ли ее ложью? Думаю, что нет: взгляд ее был таким чистым и искренним. Однако кто знает? Разве глаза Нины не умели смотреть так, словно в них заключалась самая душа истины? Прошло несколько минут. Я услышал звонкие детские голоса, певшие в соседней комнате:

 
Откуда пришел младенец Иисус?
Этот прекрасный розовый бутон,
Который цветет, дорогое дитя,
В сердце нашей матери Марии.
 

Затем послышался мягкий шелест шелкового платья, открылась дверь, и вошла моя жена.