Текст книги "Вендетта, или История всеми забытого"

Глава 31

Мы ушли с Моло и остановились на углу тихой улочки, которая вела из квартала Кьяйя.

– Вы помните Кармело Нери? – спросил я.

Андреа сочувственно пожал плечами.

– Бедняга! Конечно же помню! Бесстрашный, храбрый, к тому же с большим сердцем, хоть об этом и мало кто знал. А теперь он в кандалах! Что ж, он, несомненно, этого заслуживает, но скажу вам и всегда буду говорить, что есть много людей и похуже Кармело.

Я вкратце рассказал ему, как увидел пойманного разбойника на площади в Палермо и поговорил с ним.

– Я и о вас упомянул, – добавил я, – а он велел мне передать вам, что Тереза покончила с собой.

– А, это мне хорошо известно, – ответил капитан Луциани, внимательно меня слушавший, и на его подвижном лице мелькнуло выражение искренней жалости. – Вот бедняжка! – Тут он вздохнул. – Такая хрупкая и маленькая! Подумать только, у нее хватило сил вонзить себе в грудь нож! Как будто маленькая птичка бросилась на поднятый штык! Да-да! Женщины делают странные вещи, а она уж точно любила Кармело.

– Вы, несомненно, помогли бы ему бежать, если бы имели такую возможность? – с легкой улыбкой спросил я.

Сицилиец и тут нашелся что ответить.

– Только не я, ваше сиятельство, – ответил он с достоинством. – Нет-нет, не теперь. Закон есть закон, и я, Андреа Луциани, не из тех, кто его нарушает. Нет, Кармело должен понести наказание, пожизненное, как говорят. И, как бы тяжело оно ни было, оно справедливо. Когда дело касалось крошки Терезы, это было одно. Но теперь – пусть святые помогают Кармело, если захотят, а я не стану.

Я рассмеялся, увидев в его глазах дерзкий блеск. Я знал, что, несмотря на все эти заверения, если бы Кармело Нери удалось бежать с галер, для него стало бы большой удачей, если бы судно Луциани оказалось поблизости.

– А вы по-прежнему ходите на бриге «Лаура»? – спросил я его.

– Да, ваше сиятельство, хвала Пресвятой Деве! Его недавно подлатали и подкрасили, и теперь это самая быстрая и надежная посудина на всех синих просторах Средиземноморья.

– Видите ли, – со значением начал я, – у меня есть друг, родственник, который попал в беду. Он хочет уехать из Неаполя так, чтобы об этом никто не знал. Поможете ему? Вам заплатят столько, сколько попросите.

Лицо сицилийца сделалось озадаченным. Ничего не ответив, он задумчиво дымил сигарой.

– С законом у него все в порядке, – продолжал я, видя его замешательство. – Он просто оказался в безвыходном положении, вызванном семейными неурядицами, и хочет избежать несправедливого преследования.

Лицо Андреа просветлело.

– О, если так, ваше сиятельство, то я к вашим услугам. Но куда ваш друг желает отправиться?

Я на мгновение умолк и задумался.

– В Чивитавеккья, – наконец ответил я. – Там в порту он сможет пересесть на корабль, чтобы проследовать дальше.

Выразительное лицо капитана погрустнело: он засомневался.

– До Чивитавеккья далеко, очень далеко, – с сожалением проговорил он. – Да еще и погода не та, сильные течения и встречные ветра. При всем желании угодить вам, ваше сиятельство, я бы не осмелился идти на «Лауре» в такую даль. Но есть другие способы… – Он замолчал и погрузился в размышления.

Я терпеливо ждал, пока он заговорит.

– Не знаю, устроит ли это вашего друга, – наконец произнес он, доверительно коснувшись моей руки, – но есть надежный бриг, уходящий в Чивитавеккья утром в следующую пятницу…

– На следующий день после масленичного четверга? – уточнил я с улыбкой, которой он не понял.

Андреа кивнул.

– Именно так. Он пойдет с грузом вина «Лакрима Кристи», и ходит он быстро. Я знаю капитана: добрая душа, но, – тут он весело рассмеялся, – как и все мы, любит деньги. Вы франки не считаете, они для вас ничто, а мы дрожим над каждым сольдо. Так вот, если вас устроит, я предложу ему сумму за проезд, которую вам угодно будет назвать, и скажу, когда ждать пассажира. И могу почти обещать вам, что он не откажет!

Это предложение настолько хорошо вписывалось в мои планы, что я тотчас же его принял и назначил почти баснословную плату. Глаза у Андреа заблестели, когда он это услышал.

– Это же целое состояние! – восторженно воскликнул он. – Я бы и за двадцать рейсов столько не заработал! Но жаловаться не стоит – такая удача выпадает не всем.

Я улыбнулся.

– И вы думаете, мой друг, что я оставлю вас без награды? – спросил я. Положив в его смуглую ладонь два двадцатифранковых билета, я добавил: – Как вы верно заметили, франки для меня ничего не значат. Устройте это дело тихо и гладко, и вам воздастся. Когда все уладите, можете зайти ко мне в гостиницу завтра или послезавтра, вот адрес. – Я черкнул адрес на своей карточке и протянул ему. – Но помните, что дело это секретное, и я полагаюсь на вас в переговорах с вашим другом, капитаном идущего в Чивитавеккья брига. Он не должен задавать о пассажире никаких вопросов – чем меньше он будет знать, тем лучше, – и когда высадит его в месте назначения, должен навсегда о нем забыть. Вам понятно?

Андреа коротко кивнул.

– Да-да, синьор. Вообще-то у него плохая память, а по вашей команде она станет еще хуже! Уж поверьте!

Я рассмеялся и, пожав ему руку, расстался с добродушным коротышкой. Луциано вернулся на Моло, я же медленно зашагал домой мимо виллы Реале.

Вдруг мое внимание привлек быстро приближавшийся открытый экипаж. Когда он подъехал ближе, я узнал мчавшихся лошадей и знакомый герб. Красивая женщина в желтовато-зеленом бархатном наряде и русских соболях с улыбкой посмотрела на меня и помахала рукой. Это была моя жена – и моя невеста, а рядом с ней сидела герцогиня Марина, матрона с самой безупречной репутацией, известная своим благочестием не только в Неаполе, но и по всей Италии. Выглядела она настолько безукоризненно, что было трудно представить, как муж ласкает эту стройную, превосходно одетую даму или пытается поцеловать ее чопорно сжатые губы, более холодные, чем резные бусины ее драгоценных четок. Но и о ней ходила одна давняя история: рассказывали, что в Падуе один молодой красивый аристократ был найден у дверей ее дворца мертвым – заколотым в сердце. Возможно, – кто знает – он тоже думал, что… Вот уж действительно: как прекрасно умереть у двери своей любимой!

Кто-то говорил, что его убил герцог, но ничего не было доказано и никто ничего не знал наверняка. Сам герцог молчал, и герцогиня тоже, и скандал обошел стороной эту родовитую величественную чету, чье отношение друг к другу в обществе являло всему миру высочайший образец этикета. Что же происходило в их частной жизни, сказать не мог никто. Я с глубочайшим почтением снял шляпу, когда экипаж с двумя дамами пронесся мимо меня. Я не знал, кто из них хитрее и лицемернее, поэтому оказал им равное уважение. Меня одолевали мысли и воспоминания, и, когда я дошел до виа Толедо, какофония шума, криков цветочниц, продавцов каштанов и сладостей, гнусавого пения уличных рифмоплетов, воплей клоунов и ответного смеха зрителей буквально вывела меня из себя.

Подчинившись внезапно охватившему меня порыву, я направился в самые заброшенные и грязные кварталы города и стал бродить по жалким дворикам и заполненным людьми переулкам, пытаясь разыскать кривую улочку, о которой до этого часа даже думать избегал, улочку, где в день своего возвращения из могилы я купил одежду ныряльщика за кораллами. Я долго плутал, но наконец нашел ее. Лавка старьевщика находилась на прежнем месте, такая же запущенная и грязная. У двери сидел и курил какой-то мужчина, но не сгорбленный брюзжащий старик, которого я видел раньше. Этот был помоложе и покрепче, похожий на еврея, с темными свирепыми глазами. Я подошел к нему. Увидев по моей одежде, что я принадлежу к высшим классам, он поднялся, вынул трубку изо рта и с уважительным и одновременно подозрительным видом приподнял засаленную шляпу.

– Вы владелец этого заведения? – спросил я.

– Да, синьор!

– А что сталось со стариком, что раньше тут жил?

Он рассмеялся, пожал плечами и многозначительным жестом провел черенком трубки по горлу.

– Вот так, синьор, – острым ножом! Для такого высохшего тела в нем оказалось много крови. Глупо себя так убивать: он испортил лежавшее у него на кровати индийское покрывало, стоившее больше тысячи франков. Никто бы и не подумал, что в нем так много крови. – Тут он снова сунул трубку в рот и стал попыхивать ею с самодовольным видом.

Я слушал, едва сдерживая тошноту.

– Полагаю, он сошел с ума? – наконец произнес я.

Торговец снова вытащил трубку изо рта.

– Сошел с ума? Ну, так говорят. А я думаю, что он был в здравом уме, вот только с покрывалом ошибка вышла: надо было сперва его с кровати стянуть. Но у него хватило ума понять, что от него никому нет проку, – вот он и сделал лучшее из всего, что мог! А вы его знали, синьор?

– Как-то раз я дал ему денег, – уклончиво ответил я. Потом, достав несколько франков, сунул их плутоватому сыну Израиля с недобрыми глазами. Тот принял деньги, рассыпаясь в благодарностях. – Спасибо вам за рассказ, – холодно произнес я. – Всего доброго.

– И вам того же, синьор, – ответил мой собеседник, усаживаясь на место и с любопытством глядя мне вслед, когда я повернул обратно.

Я свернул с грязной улочки, чувствуя головокружение и слабость. О смерти жалкого старьевщика мне рассказали довольно коротко и грубо, но все же я ощутил какое-то сожаление и сочувствие. Почти нищий, наполовину спятивший и совершенно одинокий, он казался мне родственной душой в горькой беде и непоправимом горе. Я с содроганием подумал: неужели и меня ждет такой конец? Когда мое отмщение свершится, превращусь ли я в сгорбленного безумного старика, который в один ужасный день перережет себе глотку острым ножом, чтобы завершить историю своей жизни?

Я прибавил шагу, надеясь избавиться от жутких фантазий, которые коварно разъедали мой ум. На меня вновь обрушились шум и суета виа Толедо, но теперь они доставляли мне облегчение и отвлекали от мрачных мыслей. Мимо меня пронеслись двое ряженых в лилово-золотистых одеждах, один из них выкрикивал довольно старый каламбур о возлюбленной. Я едва его слышал, и уж тем более у меня не было ни желания, ни настроения на него ответить. Знакомая дама наклонилась с изящно украшенного балкона и бросила к моим ногам букет роз, я из вежливости наклонился и поднял его. Затем, приподняв шляпу, поблагодарил дарительницу, но через несколько шагов сунул букет бедно одетому ребенку. Из всех цветов розы теперь мне наиболее ненавистны. Как писал английский поэт Алджернон Суинберн:

 
Я больше с розами дружить не стану!
 

Моя жена всегда их носила: даже в тот вечер, когда я видел ее в объятиях Гвидо, от охватившей их страсти помялась алая роза у нее на груди – я до сих пор храню ее увядшие лепестки. В лесной глуши, где я теперь обитаю, роз нет, и я этому рад! Деревья тут слишком высокие, а заросли ежевики и подлесок слишком густые. Здесь не растет ничего, кроме травы и полевых цветов, которые не пристало носить благородным дамам, однако, по мне, они бесконечно милее, чем тщательно выведенные садовые растения, чей цвет и запах мне будут противны до конца дней. Я несправедлив, скажете вы? Розы не ведают зла? Верно, но их запах пробуждает воспоминания, а я всегда стремлюсь к забвению!

В тот вечер я вернулся в гостиницу и обнаружил, что на час опоздал к ужину. Это было необычным обстоятельством и вызвало беспокойство у Винченцо, о чем свидетельствовало облегчение, осветившее его лицо, когда я вошел. Несколько дней мой верный слуга с тревогой наблюдал за мной: моя рассеянность, долгие прогулки в одиночестве, которые я привык совершать, вечера, которые я проводил у себя за письменным столом, закрыв все двери, – все в моем поведении, несомненно, вызывало у него величайшее волнение. Я заметил, что ему стоило огромных трудов соблюдать обычное спокойствие и такт, воздерживаясь от вопросов. В тот раз я поужинал очень торопливо, поскольку обещал пойти в театр вместе со своей женой и двумя ее подругами.

Когда я приехал, Нина уже расположилась в ложе и просто сияла красотой. Она была одета в мягкое, блестящее, облегающее платье лимонного цвета, а разбойничьи драгоценности, которые я передал ей через Гвидо, ослепительно сверкали на ее обнаженной шее и руках. Она приветствовала меня со своим обычным детским восторгом, когда я вошел, держа в руках неизменный подарок – дорогой букет в перламутровой подставке, отделанной бирюзой. Я поклонился ее подругам, с которыми был знаком, потом встал рядом с ней и стал глядеть на сцену.

Комедия, которую давали в тот вечер, была глупой и непритязательной, основанной на избитом сюжете. Молодая жена, пожилой заботливый муж и любовник – конечно же, наделенный в высшей степени «благородными» качествами. Мужа, естественно, обманывали, соль этой пьесы состояла в том, что беднягу даже выгнали из собственного дома в одном халате и шлепанцах под проливной дождь, в то время как его супруга, чья «чистота» особенно подчеркивалась, наслаждалась изысканным ужином в обществе своего высокоморального и добродетельного воздыхателя.

Моя жена восторженно смеялась над плоскими шутками и избитыми остротами и с особым воодушевлением аплодировала актрисе, игравшей главную роль. Эта актриса, кстати сказать, была вульгарной, грубоватой особой, которая всякий раз сверкала черными глазами, встряхивала головой и вздымала пышную грудь, с шипением произнося «Проклятое злобное чудовище!» в адрес своего приниженного мужа, что производило на публику потрясающее впечатление. И эта публика всецело ей сочувствовала, хотя она была, бесспорно, отрицательной героиней. Я с насмешкой смотрел на Нину, когда та кивала прекрасной головкой и постукивала разноцветным веером в такт музыке.

– Вам нравится пьеса? – наклонившись к ней, тихонько спросил я.

– Да, конечно! – ответила она, сверкнув смеющимися глазами. – Муж – такой тюфяк! Все это очень забавно.

– Муж – всегда тюфяк! – заметил я с холодной улыбкой. – Женитьба теряет свою прелесть, когда начинаешь понимать, что муж всегда должен выглядеть посмешищем.

Она подняла на меня взгляд.

– Чезаре! Вы ведь не сердитесь? Ведь так случается только в пьесах!

– Пьесы, дорогая моя, часто являют собой не что иное, как отражение реальной жизни, – ответил я. – Однако будем надеяться, что существуют исключения и что не все мужья – глупцы.

Она очаровательно мне улыбнулась, потрогала подаренные мной цветы и снова принялась смотреть на сцену. Я ничего не сказал и до конца вечера оставался довольно мрачным кавалером. Когда мы выходили из театра, одна из дам, сопровождавших Нину, весело сказала:

– Вы, кажется, скучаете или не в духе, граф?

Я натянуто улыбнулся.

– Только не я, синьора! Конечно же, вы не вините меня в подобной неучтивости? Если бы я скучал в вашем обществе, я был бы самым неблагодарным из мужчин.

Подруга Нины вздохнула с некоторым нетерпением. Она была очень молода и красива, а также, насколько я знал, невинна, к тому же обладала более вдумчивым и поэтичным складом ума, чем большинство женщин.

– Это всего лишь комплимент, – сказала она, пристально глядя на меня ясными честными глазами. – Вы прирожденный льстец! И все же зачастую мне кажется, что ваша вежливость – напускная.

Я посмотрел на нее в некотором изумлении.

– Напускная? Синьора, прошу меня простить, но я вас не понимаю.

– Я хочу сказать, – продолжила она, по-прежнему глядя мне в глаза, хотя на ее нежном бледном лице выступил легкий румянец, – что на самом деле вы недолюбливаете нас, женщин. Вы говорите нам любезности, стараетесь быть милым в нашем обществе, но в действительности все наоборот: вы скептик и считаете всех нас лицемерками.

Я сдержанно рассмеялся.

– Право же, синьора, ваши слова ставят меня в очень неловкое положение. Если бы я вам сказал, каковы мои истинные чувства…

Она прервала меня, коснувшись веером моей руки, и печально улыбнулась.

– Вы бы сказали: «Да, вы правы, синьора. Я никогда не смотрю на вашу сестру без подозрений в предательстве». Ах, господин граф, мы, женщины, и вправду полны изъянов, но ничто не может притупить наше чутье! – Она умолкла, ее прекрасные глаза смягчились, и она грустно добавила: – Молю Бога, чтобы ваш брак оказался счастливым.

Я молчал. У меня даже не нашлось слов благодарности за это пожелание. Я разозлился оттого, что этой девчонке так быстро и безошибочно удалось разгадать мои мысли. Неужели я и в самом деле такой плохой актер? Я взглянул на нее, когда она легонько оперлась на мою руку.

– Брак – чистой воды комедия, – неожиданно резко ответил я. – Нынче вечером вы видели это своими глазами. Через несколько дней я выступлю в роли главного шута – иными словами, мужа. – И я рассмеялся.

Моя юная спутница изумилась, почти испугалась, и на ее прекрасном личике мелькнуло нечто похожее на отвращение. Мне было все равно – зачем волноваться? – а на продолжение разговора не оставалось времени, поскольку мы уже вышли в вестибюль театра.

К подъезду подали экипаж моей жены, и я помог усесться ей и ее подругам, а потом встал у двери с непокрытой головой и пожелал всем спокойной ночи. Нина протянула в окошко унизанную кольцами руку, я наклонился и быстро ее поцеловал, она же вытащила из букета белую гардению и протянула мне с чарующей улыбкой.

Затем роскошный экипаж умчался под топот копыт и грохот колес, а я остался стоять один под высоким портиком театра. Один среди валившей из зала толпы зрителей, держа в руке благоухавшую гардению, как охваченный бредом человек, который в своих болезненных видениях обнаруживает непонятный цветок.

Через минуту-другую я вдруг пришел в себя, швырнул цветок на землю и яростно раздавил его каблуком. От его разорванных лепестков поднялся назойливый аромат, как будто у моих ног опрокинули сосуд с благовониями. Меня затошнило: когда я в последний раз вдыхал этот тонкий запах? Вспомнил: такой цветок был в петлице у Гвидо Феррари на моем званом ужине и остался при нем после его гибели!

Я зашагал вперед, в сторону дома. На улицах бушевало веселье и гремела музыка, но я их не замечал. Я скорее ощутил, чем увидел, как надо мной наклонилось тихое небо, усеянное бесчисленными миллионами сверкающих миров. Я едва слышал тихий плеск волн, смешивавшийся с веселыми аккордами сладкоголосых мандолин, доносившимися откуда-то со стороны моря. Но душа моя находилась в каком-то оцепенении, мой ум, всегда пребывавший начеку, вдруг совершенно притупился. Руки и ноги у меня нестерпимо ныли, и когда я наконец без сил рухнул на кровать, я сразу же закрыл глаза и заснул тяжелым беспробудным сном смертельно уставшего человека.

Глава 32

«Весь мир придет к тому, кто умеет ждать», – писал великий Наполеон. Весь смысл этого афоризма заключен в словах «кто умеет». Весь мир приходит к тому, кто умеет ждать – я это умел, я выжидал, и мой мир, мир отмщения, наконец явился ко мне.

Медленно вращающееся колесо Времени подвело меня ко дню накануне моей странной свадьбы – повторной женитьбы на моей же жене! Все приготовления завершились, ничто не было упущено, чтобы добавить блеска этому событию. И, хотя брачная церемония планировалась довольно скромной и немноголюдной, а к свадебному столу были приглашены всего несколько наших близких знакомых, завершение праздника вовсе не замышлялось тихим и камерным. Романтика таких великолепных торжеств не предполагает их банальное завершение. Нет, вся прелесть и весь дух этого знаменательного события должны были проявиться вечером, когда я, счастливый и вызывающий зависть многих жених, собирался устроить званый ужин и грандиозный бал в гостинице, так долго служившей мне домом. Я не жалел денег на этот прием, последний в моей восхитительной карьере в качестве графа Чезаре Оливы. После него на разыгранную и завершенную драму должен будет упасть темный занавес, которому не суждено подняться вновь.

Приготовления к этому блистательному балу включали все, что только могут предложить искусство, тонкий вкус и безудержная роскошь. Было приглашено полторы сотни гостей, и ни один из них не отказался.

И вот теперь, в последний день моего добровольно взятого на себя испытательного срока, я сидел со своей красавицей-женой в гостиной на вилле Романи, непринужденно обсуждая с ней вопросы, связанные с намеченным на завтра торжеством. Створчатые окна были открыты, свет теплого весеннего солнца лежал, словно тончайшее золотое шитье, на нежной зелени свежей травы, птицы весело пели и порхали с ветки на ветку, то взлетая над гнездами, то взмывая с ощущением полной свободы в безоблачные синие небеса. Огромные кремовые бутоны магнолии готовы были вот-вот лопнуть, превратившись в дивные цветки между больших, отдающих темно-зеленым листьев. Запах фиалок и примул наполнял каждый вдох сладким ароматом, а вьющиеся вокруг просторной веранды китайские белые розы уже распустили свои скрученные, похожие на розетки цветы навстречу благоуханному ветру. В Южную Италию пришла весна, которая в этом краю прекраснее, чем где-либо еще на свете: внезапная и яркая в своей красоте, напоминающая улыбку счастливого ангела.

Боже праведный! Если говорить об ангелах, не видел ли я в тот момент истинного ангела в своей спутнице? Какое чудесное создание даже в магометанском раю гурий могло затмить очарование, на которое мне выпало счастье глядеть безо всякого упрека: темные глаза, волнистые белокурые волосы, ослепительно прекрасное лицо, фигура, способная искусить самого добродетельного Галахада, и губы, коснуться которых пожелал бы сам император. Тщетно? О нет! Не совсем. Если его императорское величество могло бы предложить достаточно большое подношение – скажем, алмаз размером с голубиное яйцо, – он мог бы купить один… или, возможно, два поцелуя этих соблазнительных красных губ, которые были слаще спелой земляники.

Я украдкой время от времени поглядывал на нее, когда она этого не замечала, и радовался тому, что меня надежно защищают темные очки, поскольку знал и чувствовал, что взгляды мои поистине ужасны – взгляды голодного тигра, готового броситься на долгожданную добычу. Нина же находилась в исключительно приподнятом настроении. Своим смеющимся лицом и проворными движениями она напоминала мне тропическую птицу с роскошным оперением, раскачивающуюся на ветке возле столь же прекрасного цветка.

– Вы словно принц из сказки, Чезаре, – сказала она с восторженным смехом. – Что бы вы ни делали, у вас все прекрасно получается! Как же хорошо быть богатым – в мире нет ничего лучше этого.

– Кроме любви! – ответил я, сделав неуклюжую попытку быть сентиментальным.

Ее большие глаза потеплели, в них появился просящий взгляд ручной лани.

– Да, да! – улыбнулась она с особой нежностью. – Кроме любви. Но когда у тебя есть и любовь, и богатство, какой райской может стать жизнь!

– Просто райской, – согласился я. – И тогда едва ли стоит пытаться попасть в рай! Превратите ли вы для меня землю в рай, дорогая моя Нина, или станете любить меня так же сильно – или так же мало, – как своего покойного мужа?

Она пожала плечами и надула губы, словно избалованный ребенок.

– Почему вам так нравится говорить о моем покойном муже, Чезаре? – раздраженно спросила она. – Я так устала от его имени! К тому же людям не всегда приятно, когда им напоминают о покойниках, – а ведь он умер страшной смертью! Я вам часто говорила, что совсем не любила его. Он мне немного нравился, и я была просто в ужасе, когда этот ужасный монах, который сам больше походил на призрак, явился сюда и объявил мне о его кончине. Представьте, когда вам внезапно сообщают такую новость, а я тогда обедала с Гви… синьором Феррари! Мы были оба поражены, конечно же, но я не сильно убивалась из-за этого. Теперь я люблю только вас…

Я шагнул к кушетке, на которой она сидела, и обнял ее одной рукой.

– И вправду любите? – несколько недоверчиво спросил я. – Вы совершенно уверены?

Она рассмеялась и положила голову мне на плечо.

– Совершенно! Сколько раз вы задавали мне этот глупый вопрос? Что мне сказать, что сделать, чтобы вы мне поверили?

– Ничего, – ответил я, и это была сущая правда, поскольку ни ее слова, ни ее дела не могли заставить меня хоть на секунду ей поверить. – Но как же вы меня любите – меня самого или мое богатство?

– Конечно, вас самого! Вы думаете, что лишь богатством можно завоевать мое расположение? Нет, Чезаре! Я люблю вас как человека, и из-за ваших достоинств вы мне дороги.

Я горько улыбнулся. Она не заметила моей улыбки. Я медленно погладил ее шелковистые волосы.

– За этот чудесный ответ, моя дорогая, вас ждет награда. Вы только что назвали меня сказочным принцем, возможно, я заслужил этот титул даже больше, чем вы думаете. Вы помните драгоценности, которые я послал вам еще до нашего знакомства?

– Помню! – воскликнула она. – Это мои любимые украшения. Подобные драгоценности под стать императрице.

– И носит их владычица красоты! – весело откликнулся я. – Но они – сущая безделица по сравнению с другими сокровищами, которыми я владею и которые намереваюсь преподнести вам.

Ее глаза заблестели от алчности и предвкушения.

– О, позвольте мне на них взглянуть! – вскричала она. – Если они красивее тех, что у меня уже есть, то они, наверное, просто восхитительны! И все они для меня?

– Все для вас! – ответил я, притянув ее к себе и поигрывая ее ручкой, на которой ярко сверкало надетое мною обручальное кольцо. – Все для моей невесты. Небольшой склад сокровищ. Алые рубины, красные, как кровь. Алмазы, сверкающие, как блеск скрещенных кинжалов. Сапфиры, голубые, словно молния. Жемчуга, чистые и бледные, как сложенные ручки умершего ребенка. Опалы, поразительно изменчивые, как женская любовь! Почему вы вздрагиваете?

Нина вдруг беспокойно зашевелилась в моих объятиях.

– Сравнения плохие? Ах, дорогая моя, я же не поэт! Я могу говорить о вещах так, как они представляются моему скудному воображению. Да, все эти драгоценности для вас, моя красавица, вам нужно лишь взять их, и пусть они принесут вам бездну радости!

Пока я говорил, лицо ее на мгновение побледнело. Я продолжал в своей обычной резкой и грубоватой манере, которую пытался сделать еще резче и грубее. Но она вскоре оправилась от какого-то мимолетно охватившего ее чувства и вновь отдалась на волю тщеславию и жадности – главным обуревавшим ее страстям.

– У меня будут лучшие в Неаполе украшения! – восторженно засмеялась она. – Как же дамы станут мне завидовать! Но где же все эти сокровища? Можно мне на них взглянуть сейчас… немедленно?

– Нет, не сейчас, – ответил я с легкой усмешкой, ускользнувшей от ее внимания. – Завтра вечером, после нашей свадьбы, вы их получите. И мне также придется выполнить данное вам обещание. Вы ведь хотите ненадолго увидеть меня без них? – Я коснулся своих очков. – Не так ли?

Она подняла на меня глаза, придав их сверкающим глубинам выражение обволакивающей нежности.

– Да, – пробормотала она, – я хочу увидеть вас таким, какой вы есть!

– Боюсь, вы будете разочарованы, – с легкой иронией ответил я, – поскольку смотреть в мои глаза не очень-то приятно.

– Неважно, – весело сказала она. – Мне будет довольно того, что я увижу их всего лишь раз, и нам не нужно будет много света, поскольку свет причиняет вам боль. Я не стану доставлять вам страдания – нет, ни за что на свете!

– Вы очень заботливы, – ответил я, – даже более, чем я заслуживаю. Надеюсь, я смогу доказать, что достоин ваших забот! Однако вернемся к драгоценностям. Мне бы хотелось, чтобы вы сами их увидели и выбрали лучшие. Поедете со мной завтра вечером? И я покажу вам, где они.

Она весело рассмеялась.

– Разве вы скупой рыцарь, Чезаре? И у вас есть тайная кладовая, как у Аладдина, полная сокровищ?

Я улыбнулся.

– Возможно, и есть, – ответил я. – Бывают исключительные случаи, когда боишься доверять даже банкам. Драгоценности, которые я намереваюсь вам преподнести, бесценны, и было бы неразумно, почти безумно доверять подобные соблазнительные игрушки даже честному человеку. В любом случае если бы я и был скупцом, то ради вас, и только ради вас, я лично оберегал сокровища, которые станут вам свадебным подарком. Вы же меня за это не осуждаете?

В ответ она обвила мою шею своими прекрасными руками и поцеловала меня. Как я ни боролся с собой, но всегда вздрагивал от прикосновения ее губ: мною овладевало отвращение, смешанное с тоской, которое вызывало у меня тошноту и жалило мне душу.

– Любовь моя! – прошептала она. – Как же я могу вас осуждать! Я не вижу в вас ни одного изъяна. Вы добрый, храбрый и щедрый – лучший из мужчин. Иногда я жалею всего лишь об одном… – Тут она умолкла, лоб ее нахмурился, а в глазах отразились недоумение и боль.

– О чем же? – спросил я.

– О том, что вы так часто напоминаете мне о Фабио, – вдруг со злобой ответила она. – Не тогда, когда вы о нем говорите, я совсем не об этом. Я о том, что вы на него похожи. Конечно, я знаю, что никакого сходства нет, но все же… – Она снова умолкла, и на ее лице вновь появилась тревога.

– Право же, дорогая моя, – шутливо заметил я, – вы меня глубоко смущаете! Эта ваша фантазия ставит меня в совершенно неловкое положение. В монастыре, где я вас навещал, вы сделались почти больны, взглянув на мою руку, которая, как вы заявили, похожа на руку вашего покойного мужа. А теперь та же глупая мысль вернулась, хотя я надеялся, что она навсегда исчезла вместе с другими болезненными плодами вашего чересчур живого воображения. Возможно, вы думаете, что я и есть ваш покойный муж?

И тут я громко рассмеялся! Она чуть вздрогнула, но вскоре тоже засмеялась.

– Я знаю, что веду себя очень глупо, – согласилась она. – Возможно, я несколько нервничаю и выбита из колеи, ведь в последнее время у меня было очень много переживаний. Расскажите мне еще о драгоценностях. Когда вы повезете меня на них посмотреть?

– Завтра вечером, – ответил я. – Пока бал будет продолжаться, мы с вами тихонько ускользнем и вернемся, прежде чем кто-то из друзей нас хватится. Поедете со мной?

– Конечно поеду, – с готовностью отозвалась она. – Только нам нельзя долго отсутствовать, поскольку моей камеристке нужно будет упаковать мое свадебное платье, а еще надо будет положить в сейф драгоценности. Давайте прикинем. Мы переночуем в гостинице и первым утренним поездом отправимся в Рим, а оттуда в Париж, верно?

– Конечно, все уже оговорено, – произнес я с холодной улыбкой.

– Значит, эта кладовая, где вы спрятали драгоценности, мой чудный Чезаре, совсем рядом? – спросила она.

– Совсем рядом, – согласился я, пристально глядя на нее.

Она рассмеялась и захлопала в ладоши.

– О, я должна их заполучить! – воскликнула она. – Просто смешно ехать в Париж без них. А почему вам самому не взять их, Чезаре, и не принести мне?