Текст книги "И все мы будем счастливы"

– Это Кира, – сказала Катя, – жена твоего деда.

И обе, и Кира и Катя, смутились.

Наконец Кира сказала, что ей пора. Как ей хотелось погладить эту кареглазую девочку по головке! Как хотелось прижать к себе! Но оробела, не посмела.

Катя пошла ее провожать. В прихожей, пока Кира одевалась и подкрашивала губы, повисла неловкая тишина – обе снова молчали, не понимая, не зная, как все закончить и распрощаться.

Это было тягостное и затянувшиеся молчание. Первой начала Кира.

– Катя, – смущаясь, сказала она, – я так рада, что мы поговорили. Это тяготило меня. Мы должны были с тобой перешагнуть и это сделать в память твоего отца, согласна? Это так, как я чувствую. Нет, я счастлива! Мне кажется, – она на секунду запнулась, – что Мишка, то есть твой папа, тоже был бы счастлив!

Катя молчала.

– Ну мне пора, – сказала Кира. Катя ей не возразила – было понятно, что и она устала, к тому же дочка.

Катя пошла отвести Ксеньку в кровать, а Кира, оглянувшись на дверь, аккуратно подложила четыреста евро на подоконник, под цветочный горшок с засохшей фиалкой.

Когда Кира вышла за порог, Катя, закрывая за ней дверь, тихо сказала:

– Простите меня!

Киру душили слезы, и она только кивнула.

И только на улице она позволила себе разреветься. Но слезы эти были не печальные и не тяжелые – это были слезы облегчения, освобождения. Радости. Бывает же, что люди плачут от радости?

* * *

Зяблик был дома, и по его встревоженному виду было понятно, что Киру он ждал и беспокоился.

Она была страшно голодна и опять укорила себя, что не купила ничего по дороге. Зато купил Зяблик – стол был накрыт, и на нем в пластиковых контейнерах и коробочках стояли готовые салаты, пирожки и даже горячее – жареное мясо с гарниром.

– Ну, Зяблик! Ты даешь! – рассмеялась Кира и тут же подумала, что прежде эстет Зяблик никогда бы не позволил себе есть из пластиковой посуды.

За поздним обедом или ранним ужином Зяблик торжественно сообщил, что вечером они идут в театр.

– Ого! – воскликнула Кира. – Вот это сюрприз!

Зяблик скромно ответил, что должен «гулять» гостью – если уж не по карману кабаки, то театр он как-нибудь потянет.

Спектакль оказался так себе, но Кира не пожалела – как она соскучилась по московскому театру! Запах театрального занавеса, деревянная, немного скрипучая сцена, буфет с вечным ситро и ароматом свежесваренного кофе, пирожные эклеры и бутерброды с копченой колбасой – все как из детства и далекой юности.

Зяблик, кажется, был не только доволен, но и страшно горд собой. Галантно ухаживал, подавал плащ и поддерживал Киру за локоть. Вечер был теплым, совсем весенним, и они с удовольствием шли пешком.

– А завтра уезжать, – вздохнула Кира, – а что-то не хочется.

– Вот как? – Зяблик удивился ее заявлению. – А мне казалось, что для тебя это вынужденная и не очень желанная поездка.

– Так и было, – согласилась Кира, – ехать сюда мне совсем не хотелось. Знаешь, так странно – у меня остались только воспоминания последних лет. Нет, правда, странно! Наша неприкаянность, бездомность, вечный поиск чужих случайных углов. Нищета, подсчет копеек. Скандалы с Ниной, хмурость Катьки и ее полное, тотальное неприятие меня. Ну а потом Мишкино увольнение и снова одни проблемы. Проблемы, проблемы – они накручивались как снежный ком и никогда не кончались. И мы захотели все изменить, поменять и уехать, понимая, что здесь ничего не изменится. Нам нечего было терять. И я согласилась, думая, что спасу его, себя и нашу семью. И в общем, спасла. Нет, я не жалею. В итоге у нас все сложилось. Конечно, там тоже было полно дерьма – не сомневайся. И все-таки мы выстояли. И Мишка снова работал по специальности. И снова был счастлив. Ты же знаешь, что для него была работа и как ему тяжко было без нее. Нет, не жалею! – твердо подтвердила она. – Мы много поездили – объездили всю Европу. Мы отдыхали. Да, позволяли себе кое-что: кафе, магазины. Хотя и привыкли довольствоваться малым – ты знаешь.

– Ну что ты оправдываешься? Ты все сделала правильно. И, думаю, Мишка был счастлив.

– Да, я не хотела ехать сюда, – повторила Кира. – Боялась встречи с Катей, не хотела напрягать тебя. Мы же близкими с тобой не были, правда? Ты не замечал меня, я, уж извини, немного презирала тебя. Ну и Жуковский, кладбище, воспоминания. Вечная, непреходящая вина перед родителями за то, что оставила их. – Кира замолчала, а потом продолжила: – А вот сегодня как-то все поменялось, что ли? Вот чудеса! Не ожидала, если честно. Наверное, после встречи с Катей и Ксеней. Ну и ты… Постарался! – Она улыбнулась. – Спасибо, Лешка! Вот, праздник устроил!

– Да брось, ты о чем? – засмущался Зяблик.

Кира с благодарностью и нежностью погладила его по руке и повторила:

– Лешка, спасибо!

Они шли по вечернему городу, освещенному и нарядному, незнакомому и даже чужому. И все-таки своему. Пахло свежим липовым цветом и распустившейся сиренью.

Кира думала, почему этот город вызывал у нее такую тоску и отторжение. Разве было только плохое? И почему помнится только плохое – темное, тяжелое, беспросветное? Разве она не была в нем счастлива? Разве не здесь, в этом городе, она встретила Мишку, свою единственную любовь? Разве не было поцелуев в стылых подъездах, поездок за город в набитых электричках? Зеленой поляны и красных прозрачных сосен, сквозь высокие кроны которых просвечивало розовое солнце, нагретой солнцем травы, запаха сена, доносящегося с поля поблизости? И протяжный звук электричек… И остывший чай из помятого термоса, и чуть подтаявший сыр на бородинском хлебе. И потертое одеяльце, на котором они валялись, обнявшись и прижавшись друг к другу. И даже те чужие, случайные комнаты? И их сиротливые скитания… Разве им было плохо тогда? Разве они не были счастливы? Они были вместе.

И их утренний кофе, наспех сваренный в чужой кастрюльке. И вечера – долгие, зимние, протяжные, немного печальные и очень светлые. С бесконечными разговорами, не кончающимися никогда. И случайный билетик в театр – самый дешевый, конечно же, в бель-этаж. Но – праздник! И новая книжка, из-за которой они почти дрались: «Ну когда же ты, поросенок, наконец дочитаешь?» И даже поездки к Зяблику, которого она не очень любила. И его узкий диван в кабинете, и музыка за стеной – джаз или блюз, у Леши всегда был прекрасный музыкальный вкус. И его помощь – всегда, при любых обстоятельствах, о таком нельзя забывать. Почему же она все забыла? Наверное, потому, что так было легче. Как боялась она этой поездки в Москву! Как заставляла себя, как сомневалась! Как в последний день хотела порвать билет.

А как все окончилось? Как быстро все окончилось. И завтра она уезжает. Все, все. Теперь уже – все.

* * *

С утра Зяблик был дома и даже неловко возился на кухне – готовил отъезжающей гостье горячий завтрак. На стол торжественно были поданы глазунья, ветчина и отличный кофе – в час дня он должен был везти Киру в аэропорт.

– Надоела я тебе? – поинтересовалась она. – Любой гость – это хлопоты и перемены в привычной, устоявшейся жизни.

Зяблик горячо и, кажется, искренне стал возражать:

– Что ты, о чем? Господи, я хоть в театре побывал и в кабаке! Мы с тобой от души потрепались! Ты, Кирка, разбавила мою скучную жизнь. Вот, прогулялся по улицам – сто лет пешком не ходил, ей-богу!

Кира кивнула.

– И я. Сто лет не была в театре, сто лет не гуляла по улицам и сто лет не была в ресторане.

После второй чашки кофе решила спросить:

– Леш! А почему ты их… ну, Сережу с матерью, не перевезешь к себе? Так было бы проще. И легче, мне кажется… Извини, что лезу не в свое дело.

– Ты права. Я думал об этом и даже предложил это Сережиной матери. Но она отказалась. И ее тоже можно понять: там она хозяйка, а здесь? На правах гостьи? Она гордая, одалживаться не станет. Да и там все привычно и все под рукой. Ну а Сережа… Без матери он не поедет.

– А ты? Не думал продать эту квартиру и переехать поближе, к ним? Да и деньги. Ты наверняка выручишь хорошие деньги с этого обмена.

– Ты права, я думал об этом. Скорее всего, так и сделаю. Правда, очень хотелось оставить эту квартиру Сережке. Но, скорее всего, не судьба. Да и деньги… Понимаешь, они нужны постоянно – врачи, массажисты, реабилитологи, лекарства. В санаторий хотим с ним поехать, на грязи, в Мацесту. А еще лучше – куда-нибудь на источники, ну или на Мертвое море. Говорят, помогает…

Знаешь, некоторые обнадеживают, говорят, что в таких случаях бывают чудеса и спинальных больных поднимают. На костыли, конечно, или на вокеры. И, разумеется, не здесь, не у нас, а за границей. Но снова деньги, деньги. Без них никуда. Но я, знаешь, надеюсь! И это решу.

– Так, – жестко сказала Кира и прихлопнула ладонью по столу. – Я все поняла! Давай документы. Все до одного, все ксерокопии. Обследования, анализы, снимки – все, что в наличии! Ну а я там разберусь! Во-первых, у меня есть знакомые. Во-вторых, язык у меня приличный, найду клинику, доктора. В общем, Зяблик, обещаю, что сделаю все, что смогу и что не смогу. Все, хватит трепаться, иди собирай документы. А я пойду собирать чемодан – нам через два часа ехать.

Зяблик кивнул, и Кира увидела, что глаза его полны слез.

– Спасибо тебе, – тихо сказал он и вышел из кухни.

Кира собирала чемодан. Да что там собирать – ерунда. Две пары брюк, одна юбка и пара кофточек. Подошла к окну.

– Прощай, Москва. И спасибо. Я так боялась тебя! Но ты меня обняла и успокоила. Спасибо.

Она смотрела на улицу, по которой шел поток бесконечных машин. На маленькие фигурки торопящихся, как всегда, людей. В Москве всегда все спешили. Смотрела на Садовое кольцо, на знакомое желтое здание музея Чайковского – аккурат напротив Зябликовых окон. И вспоминала, вспоминала, как была счастлива здесь, в этой квартире. Оказывается, очень счастлива, очень. Несмотря ни на что.

Пора было ехать в аэропорт. И домой. Да, домой.

По дороге молчали. Не потому, что говорить было не о чем, нет. Просто хотелось помолчать. И это было не тягостно, а совсем наоборот.

Зяблик припарковал машину и достал из багажника Кирин чемодан.

– Ну, Кирка! Давай! Может быть, когда-нибудь… Ну всякое же бывает! И спасибо тебе. – Зяблик отвернулся.

Кира обняла его и чмокнула в щеку.

– Это тебе спасибо, Лешка. За что – знаешь сам.

В самолете Кира уснула, и слава богу. Слишком много печальных мыслей, слишком много воспоминаний. И слишком много открытий и откровений. Вот так.

Дорога из аэропорта была знакомой и привычной. И она радовалась, что вернулась домой. «Как он хорош, мой Франкфурт! – подумала она. – Какой чистый и зеленый! Мой…» – Она удивилась своим мыслям. Теперь у нее было два своих города – Москва и Франкфурт. Да, именно так! Открыла дверь в квартиру, почувствовала привычные и родные запахи, и сердце радостно забилось. Все, она дома.

Разобрала чемодан, поставила чайник и, не включая верхнего света, села пить чай. Она смотрела в окно и видела знакомый пейзаж – булочную на углу соседнего дома, где она покупает любимый хлеб – всегда теплый, присыпанный мукой и пахнущий тмином. Китайскую закусочную напротив, крошечную, на два столика, с едой навынос. И густые вязы под окном, и канадский клен с острыми листьями, недавно зазеленевший. И соседку фрау Мейер, крохотную старушку в голубых букольках, прогуливающую маленькую и визгливую собачонку. И высокого тощего парня – психолога, всегда любезного и улыбающегося, снимающего квартиру под офис на первом этаже. И светящуюся вывеску магазина натуральной косметики, мешающую спать по ночам.

Все было знакомым и родным.

Пора ложиться. Завтра предстоит непростой день. Во-первых, магазины. А их Кира ох как не любит! Но надо. Шмотки Кате и Ксенечке, обязательно. Девчонок надо приодеть непременно – скоро лето! А здесь все можно купить по грошовой цене, не сравнить со столицей – ей прекрасно известны недорогие магазины с очень приличными тряпками. А после этого начнется другое дело, куда более важное, – клиники, консультации по поводу Сережи, Лешкиного сына. Вот здесь надо разбираться основательно и серьезно, чтобы попасть в цель, чтобы помогли. Чтобы все получилось. А медицина здесь, что ни говори, замечательная – сколько врачи тянули ее Мишку…

Кира легла в кровать и почувствовала, что страшно устала.

Звякнула эсэмэска – Зяблик: «Кирюш, как долетела? Без тебя уныло и скучно – такие дела… И еще – спасибо тебе! Не пропадай, а? Я правда скучаю…» После многоточия – смайлик со слезкой.

Она ответила Зяблику и наконец уснула.

А утром пришла эсэмэска от Кати: «Кира Константиновна! Как вы долетели? Все ли нормально? Как самочувствие? У нас все хорошо. Ксенька уже не температурит и начала трепать нервы. Спасибо вам за то, что позвонили и доехали до нас! Я вам очень благодарна за все! Пишите, не пропадайте, а? Катя и Ксеня. Две бестолковые дуры».

Кира улыбнулась и быстро набрала ответ. А потом долго сидела на кухне и размышляла. Впервые за несколько лет со дня смерти Мишки она стала кому-то нужна. Впервые у нее появилось ощущение, что она не одна на всем белом свете и – может кому-то помочь. Может и очень хочет! И кажется, ее пустая и холодная жизнь снова наполнилась смыслом.

Кира заплакала, но быстро взяла себя в руки. А может, ей показалось, что у нее появилась семья? Да нет, какие глупости! Кто ей Зяблик, друг мужа из далекой юности, или дочь мужа? Так, знакомые – как говорится, волей судьбы. Да нет, не так! Совсем не так, знаете ли. Жизнь, вечно готовая на сюрпризы, непредсказуемая и странная, подкинула ей очень близких и, как оказалось, родных людей. Без которых она, кажется, уже не сможет.

Кира вышла на улицу и столкнулась с тощим психологом. О, фрау Немировски! Вы вернулись? Не надо ли вам чем-то помочь? Кира улыбнулась.

– Нет, спасибо! У меня все прекрасно! И еще куча дел.

На другой стороне улицы ее увидела фрау Мейер, прогуливающая свою брехливую собачонку, и радостно замахала ей рукой.

Кира махнула в ответ и тут же заспешила. Не дай бог сцепиться с фрау языками – живой не отпустит.

На улице было ясно и свежо. Под утро прошел короткий весенний дождь, прибивший дневную пыль. Пахло липой и сиренью, совсем как в Москве. «Откуда у нас сирень? – удивилась Кира. – Ее, кажется, раньше не было».

Она шла и мечтала, как к ней приедут Катя и Ксеня, и они обязательно поедут на озеро, и в Висбаден, и будут бродить по булыжной мостовой Старого города, и пить кофе в старинной кофейне. Да мало ли куда еще – Европа большая, а Кира, слава богу, водит машину! А впереди лето и вообще – целая жизнь!

И будем все мы счастливы! Когда-нибудь… Бог даст!

Жить

В поездах Никитин никогда не спал. Разве что в молодости – беззаботной, веселой. Тогда спал, да еще как – беспробудно, как сурок. Так, что будила его проводница: «Эй, парень! Вставай! Не ровен час проспишь остановку».

С возрастом все изменилось.

Но главное, по чему Никитин так тосковал, – давно позабытая легкость. Легкость во всем. Легкое ко всему отношение. И еще – только в молодости, далекой и безвозвратно ушедшей, было сказочное ощущение перманентного нескончаемого праздника. Праздника, который будет всегда с тобой, – тогда, в молодости, он считал себя везунчиком. А это было сказочным ощущением, надо сказать.

Все прошло. Конечно, пятьдесят два для мужика не возраст – в пятьдесят два еще круто можно повернуть и изменить свою жизнь. Так круто, что наверняка закружится голова. В пятьдесят два можно начать все сначала – прожить вторую, новую жизнь. В отместку той, первой, увы, не самой удачной.

Но обнулить ту, прошлую, жизнь почему-то не получалось.

И еще страшновато было осознавать, что та, прошлая, жизнь – черновик, а вот на беловик сил почти не осталось.

Из Москвы Никитин уезжал поздно вечером, в одиннадцать. Расстояние до Н. пустяковое – всего-то четыреста верст! Но новомодные удобные и быстрые «сапсаны» в его городок не ходили – пассажиров не набиралось и получалось невыгодно. Вот и приходилось тащиться всю ночь. В это время спокойно, почти без привычных пробок, он быстро доезжал до вокзала, ставил на паркинг машину – оплату за два дня он точно переживет – и шел на перрон. Когда-то он любил поезда, с их вечным запахом уголька и мазута, с теплым купе, со стаканом крепкого чая в металлическом подстаканнике, мелодично позвякивающем в такт колес. С тихими полустанками со слепящими прожекторами, городки и поселки с короткими, в минуту, остановками и ровным, безразличным голосом диспетчера, монотонно объявляющего о прибытии поезда.

Никитин любил приезжать в свой город ранним утром, когда еще клубился, стелился над крышами нерастворенный молочный рассвет и утренняя прохлада не отменяла пешей прогулки до отчего дома. Всего полчаса размеренным шагом и, разумеется, с пользой для здоровья. Как у всех москвичей, его обычные перебежки были короткими – машина, офис, подъезд.

Он шел по знакомым улочкам, и каждый раз его накрывала счастливая мысль, что тогда он сделал все правильно.

Да, да, он все сделал правильно! Его поспешный побег был оправдан, и мысль эта грела и придавала ему сил. В плохую погоду пешком идти не хотелось, и он подходил к стоянке такси. Хотя какая там стоянка – громко сказано. На небольшом грязном, заплеванном пятачке крутились местные привокзальные бомбилы, похожие на всех бомбил нашей необъятной родины – жуликоватые, наглые, развязные и беспардонные.

Жадным взглядом они шарили по толпе, выискивая среди вновь прибывших «жирных» клиентов – возможно, командированных или просто залетных.

Но командированных было мало – когда-то известный и крупный завод приказал долго жить. Правда, в нулевые он был выкуплен каким-то олигархом, но мощи своей не возродил – работала там всего пара цехов. Был завод – и не стало. А на небольшом, тоже почти умершем, камвольном комбинате работали одни женщины. Больше промышленности в городе не было. И как следствие не было работы. Ситуация эта была обычная, рядовая. Так жила почти вся Россия. И небольшой, тихий городок хирел день ото дня. Грустно было смотреть на полупустые и пыльные улочки, на жалкие магазинчики со скудным дешевым ассортиментом, на плохо одетых людей, на покосившиеся заборы и давно не крашенные крыши, на хмурые, тоскливые пятиэтажки, построенные в семидесятых и казавшиеся тогда верхом совершенства и предметом сладких, почти недоступных грез. Квартиры в «городских» домах давали только работникам и служащим завода. Были еще два дома «для белых людей» – так называли в народе дома для начальства: заводских инженеров, начальников цехов, комсоргов и парторгов. К этим пламенным ловкачам присоединялись и слуги народа – деятели райкома и городского совета. Вернее, заводское начальство присоединялось к верхам и сливкам.

Два дома для «белых людей» были шестиэтажными, из простого силикатного серого кирпича, но на общем фоне пятиэтажек и частного сектора выглядели буквально дворцами. Квартиры в них были тоже не «ах» – Никитин потом это понял. Бывал он там часто – в одной из таких квартир жил его закадычный школьный дружок Пашка Панфилов, сын главного инженера завода.

Скромная трешка с восьмиметровой кухней казалась Никитину замком, волшебным теремом, сказочным палаццо. В Пашкиной квартире стояла полированная румынская стенка и «тройка» – два бархатных кресла с диваном, красота неземная. В зале висела большая хрустальная люстра, а на полу лежал зеленый, в завитушках, ковер.

У Никитиных ничего такого не было – квартиру им дали двухкомнатную. «И то счастье! – повторяла мать. – Ничего, разместимся! Мальчишки в одной комнате, мы в другой». А отец был недоволен – растерянно ходил по квартирке, и было видно, что душа у него не лежит: «В доме, мать, было лучше! Простор! Да и сад…»

Мать злилась: «Простор! А печка? А вода из колонки? А мусорка за три километра?»

Печка и колонка были, чистая правда. А вот мусорка стояла рядом – метров за сто. Но сад действительно был! Да какой – яблони и сливы, груша и густой, разросшийся малинник у самого забора. Были и грядки с огурцами, редиской и клубникой, на которую они втихаря совершали набеги.

Отец страдал, а мать была счастлива. Без конца включала газовую горелку и, как завороженная, смотрела на сине-красную шипящую розу. А потом, присаживаясь на край ванны, включала горячую воду и счастливо улыбалась.

После переезда из старого дома отец погрустнел и притих. Громко вздыхая и крякая, бесцельно слонялся по квартире, не находил себе места, а по выходным торопился на «родину» – так он называл свой старый район и дом, где провел свое детство. Но домика уже не было – вскоре после их переезда его снесли, построив на этом месте новую городскую больницу.

Однако какие-то старые дома на окраине еще оставались. В них жили приятели отца и соседи. В садах по-прежнему стояли сбитые из досок покосившиеся столы, и мужики в майках и трениках все так же громко стучали костяшками домино и пили жидкое светлое разливное пиво.

Мать злилась на отца, но тот еще долго бегал на «родину».

А братьям Никитиным, Ваньке и Димке, все было по барабану – в новом районе они тут же влились в дворовую компанию и так же гоняли в футбол, так же играли в расшибалочку и так же кадрились с местными девчонками. Какая же разница где?

Братья были погодками – старший, Иван, Ванька, и младший, Дмитрий, для друзей и брата – Димыч.

Между собой жили дружно – никаких разборок и драк. Друг за дружку стояли горой – попробуй-ка тронь!

Несколько раз родители возили их в Москву. И младший, Димка, затосковал. В Москву он влюбился с первого взгляда. Ошарашенно оглядываясь, шарахаясь от проезжавших машин, задирая голову, разглядывая высоченные дома, он завидовал, завидовал спешащим по делам местным жителям, торопливым и невежливым москвичам. Вот же счастливчики! А в девятом классе твердо решил, что уедет. Он не хочет прожить свою жизнь в родном Н., в этом тухлом болоте, в этой тихой убогости, в этой скудности и вечной тоске.

Уехать, уехать. Вырваться. Мозги есть, руки-ноги на месте. Он точно знал, что прорвется, выстоит, устроится и победит.

Но ни матери с отцом, ни даже брату Ваньке ничего не говорил – знал, что за этим последует. Решил так: скажет накануне, перед самим отъездом.

Старший брат после десятого пошел к отцу на завод – сначала учеником мастера, а потом и рабочим. А через год ушел в армию. А он, Дима Никитин, сразу после выпускного объявил близким, что решил ехать в Москву поступать в институт.

Мать заохала, заголосила, отец угрюмо молчал. Но вдруг остановил материнские причитания и жестко сказал:

– Езжай, Димка! Хоть один в семье будет ученый!

Мать охнула и медленно опустилась на диван.

– Ты в своем уме, Степа?

Но тут же притихла и стенания свои прекратила.

На брата Ваньку Димка боялся смотреть – понимал, что это предательство. Даже не то, что он решил ехать, а то, что ничего не сказал. Но навсегда запомнил глаза брата – удивленные и растерянные. В них затаилась обида.

Дима Никитин вышел на перрон Казанского вокзала и замер от восхищения – он здесь, он в Москве, и он будет студентом! Будет здесь жить! Зацепится за этот прекрасный город двумя руками – не разожмешь. Да что там руками – зубами! А зубы у него крепкие и здоровые, будьте уверены! И хватка как у бойцовой собаки. Он станет столичным жителем, москвичом. Он твердо знает, как идти к своей цели. И будьте спокойны – удачу свою он не упустит!

Но не срослось, не получилось. Экзамены он завалил. Глупо срезался на математике, которую знал на «отлично».

Из общежития его погнали. Пару ночей перекантовался у нового знакомого, москвича. Но быстро понял – хозяину это в тягость. Ночевал на вокзале – несвежие булочки из буфета, несладкий чай – денег копейки. От спанья на жесткой скамейке болела спина, затекали ноги. Гигиенические процедуры в вонючем и грязном вокзальном туалете, питьевая вода с устойчивым запахом хлорки из-под крана. Он зарос щетиной. Устал. В голову ничего не приходило – в смысле, ничего путного. Возвращаться домой? Нет, ни за что. Стыдно было вернуться проигравшим, но делать нечего – пришлось. Пришлось смириться и с тем, что столица отвергла его, не приняла, дала коленом под зад. Больно, обидно, да ладно! Впереди целая жизнь! Правда, прежде всего впереди была армия – аккурат через год. Ну не бегать же от военкомата, не скрываться – позор. Да и с поступлением на следующий год будут проблемы. И по всему выходило, что надо возвращаться. Ну что ж, позор он переживет – не он один. Год перекантуется у отца на заводе, отслужит два года, а там… Он от своего не оступится.

Вернулся. Как ни странно, встретили его радостно и без насмешек. Отец похлопал по плечу – дескать, все в жизни бывает, а мать повисла на нем и не отпускала и все приговаривала: «А дома-то лучше, Димочка! Лучше, сынок!»

Брат Ванька ничего не сказал – гордым был, в отца. Но видно было, что рад: вернулся любимый братан! Они снова вместе!

Вечером напились – отец поставил бутылку и первый раз в жизни пил с сыновьями. Мать делала большие глаза, но молчала, не возражала – чувствовала важность момента.

А ночью, когда наконец улеглись, братья долго не могли уснуть, и Ванька вдруг выдал:

– Димыч, здесь тоже жизнь! Ты не думай.

Но Никитин его перебил:

– Нет, Ваня. Здесь для меня удавка. Отслужу и все равно сбегу. И не уговаривай! Не могу я здесь, понимаешь! Душно мне и хреново. Прости, брат!

Ванька обиженно засопел и ничего не ответил.

Через две недели Димка Никитин работал на заводе грузчиком. Работка была не дай бог. Но что делать? «Перекантуюсь, – утешал он себя. – Это временно. Переживу, перетерплю – выхода нет».

В сентябре он вышел на завод, а в октябре, в самом конце, когда уже почти облетели листья с деревьев и подступала самая паршивая пора поздней осени, серый и мрачный ноябрь, самый тоскливый и нудный месяц, он познакомился с Тасей.

Она была приезжей – окончив педучилище, отрабатывала по распределению три года учительницей начальных классов.

Круглая сирота, она выросла в детдоме – мать умерла от порока сердца, не дожив и до тридцати. После смерти жены отец начал пить, по-страшному, по-черному. Ну и утонул в одночасье в мелком, заросшем тиной пруду.

Тасе уже было двадцать, Никитину только исполнилось семнадцать. Была она худенькая, высокая, почти ему в рост. Кареглазая и светловолосая, с нежной, прозрачной кожей, высокими скулами и тонкими, темными, словно нарисованными бровями. Стесняясь своего роста, она сильно сутулилась, почти не поднимала при разговоре глаза. Быстро и густо краснела и говорила полушепотом. Никитин посмеивался над ней: «Как ты ведешь уроки? Тебя же не слышно!»

Тася жила «на квартире» – на самом деле снимала комнатушку в шесть метров в частном доме у глухой старушки Семеновны, невредной и тихой. Они ладили.

Никитину нравилась Тася, его первая женщина, хрупкая, красивая, нежная. Семеновна, хозяйка квартиры, не возражала против его ночевок, хитро щуря подслеповатые глаза и приговаривая, дескать, дело молодое, помню ешшо!

Тася тут же краснела и опускала глаза. Родители все понимали и молчали. Все понятно, молодость. Только мать волновалась: Тася приезжая, своего жилья нет, а это означало, что после свадьбы она придет с ним. Только, спрашивается, куда? В комнату к Ваньке? Но успокаивала себя одним – если Димка женится на Тасе, то не уедет! Пусть погуляет, пусть оторвется! А вот сыграем свадьбу, родит Тася детишек, и он успокоится.

Что еще матери надо? Но подступала армия, и ее беспокоило, будет ли ждать его Тася. Не загуляет ли, когда жених будет в армии? Всякое бывает, дело-то молодое. Но, случайно встретив Тасю на улице или в магазине – город маленький, все носом сталкиваются, – успокаивалась: нет, эта точно не загуляет. Эта будет ждать сколько понадобится, на ней написано. Но и слава богу! Да и пережила девка не приведи господи! Смерть матери и отца, детский дом. «Буду ей матерью, – решила она. – Приму как родную. А видно, что хорошая! Скромная, тихая – уживемся».

К Тасе Димка приходил после заводской смены – усталый, замученный тяжелой физической работой, черный от пыли. Она ждала его и спать не ложилась. Вода в ведре была нагретой, теплой. Тася поливала ему голову из кувшина, вытирала ее полотенцем и торопилась его накормить. А он, голодный, есть не спешил – спешил утолить другой голод. И поскорее. И, умывшись, тут же тащил смущенную и упирающуюся Тасю в комнату.

Торопился, спешил – первая женщина, первая страсть. И никак не мог ею насытиться – все ему было мало. Потому что было так сладко, что останавливалось сердце, когда он ее обнимал, когда целовал. Когда смотрел на ее спину – тонкую, изящную, белую, словно фарфоровую, с проступающим рядом выпуклых позвонков. В горле пересыхало от любви и от жалости к ней. Почему? Да потому что понимал – не судьба. Не судьба этот город и не судьба эта женщина. Он твердо знал, что все равно уедет отсюда. Все равно сбежит. И никакая женщина его не остановит – пусть самая желанная и самая сладкая.

Да и жениться он не собирался – какое? Ему только будет восемнадцать. Тоже мне, жених! Без профессии и угла, армия на носу! А потом – потом будет Москва! Ну не со своим же самоваром ехать туда? Смех, да и только. Да и столько красивых девчонок в Москве – глаза разбегались.

Может, и ходит там, совсем рядом, его судьба? Но это точно не Тася – в этом он был твердо уверен.

Она ни о чем его не спрашивала, не задавала ни единого вопроса – придешь, не придешь? Даже про пустяки не спрашивала, что уж говорить про все остальное? Это его вполне устраивало. Значит, она без претензий и планов на совместную жизнь. Ну и прекрасно.

К весне он к Тасе слегка охладел, но по-прежнему ходил в дом на окраине. Она все так же ждала его с нагретым ведром воды, с отваренной картошкой, завернутой в десяток газет и укутанной одеялом. Со свежезаваренным чаем и только что испеченным печеньем, накрытым белой салфеткой. Это печенье, рассыпчатое и нежное, прокрученное через мясорубку и вытекающее оттуда длинными веревками, он называл печеньем из червяков. А она обижалась и спорила, что название ему – «хризантема».

Любил ли он ее? Да нет, вряд ли. Да что он, мальчишка, тогда понимал в любви? А вот когда встретил Тату, будущую жену, тогда буквально сошел с ума, за очень короткое время.

Но до Таты было еще далеко – несколько лет. А пока была тихая Тася, металлическая кровать, узкая и скрипучая, с пружинным матрасом, марлевые занавесочки, накрахмаленные и подсиненные, облезлый столик, выдаваемый за туалетный, на котором стояла рассыпчатая пудра «Белый лебедь» и духи со странным названием «Быть может». И пластмассовая расческа, на которой светлел золотистый и легкий волос хозяйки.

Но ночью он шалел от Тасиной страсти и ее ласк – ярых, отчаянных, словно прощальных и обреченных. Шалел и вздрагивал от ее слов – шептала она такое, что даже ему, мужику, было неловко.