Текст книги "И все мы будем счастливы"

Да, с Катей отношения построить она не смогла – это надо признать. Почему? Да причин было несколько: во-первых, ей не нравилась эта хмурая и неприветливая, грубая девочка. Катя смотрела на нее исподлобья и не собиралась скрывать своего отношения к разлучнице. Во-вторых, Кира ревновала. Конечно, ревновала, видя привязанность мужа, его муки, вечное чувство вины. Обычная женская ревность. Да и сам Мишка не очень стремился их свести, полагая, что это не нужно, совсем ни к чему, лишняя травма для всех. Ну и, в-третьих, если бы она родила, если б у них с Мишкой был общий ребенок, все с Катей сложилось бы иначе. Ну и последнее обстоятельство, окончательно рассорившее их с Катей, – квартира. Чувствовала ли Кира свою вину в той истории? Скорее нет. Но осадочек, как говорится, остался. Вот и получалось, что не только Кире, но и Кате этот разговор, а уж тем более встреча, были в тягость. Два года перед смертью Мишка не мог с ней связаться – трубки она не брала. Информацию – скудную до невозможности – скупо и неохотно сообщала Нина: здорова, поступила в институт, вышла замуж, родила дочку, институт бросила, дура. Но в целом у нее все неплохо.

Пару раз прислала фотографии – Катина свадьба, Катина дочка.

В общем, отношения у Кати и Киры не сложились. Но Кира дала мужу слово, и его надо было держать. Ей необходимо было передать Кате письмо. Она верила, что там, наверху, на небесах, есть жизнь и ее муж, ее Мишка, все знает и видит. Так было легче жить, это примиряло с действительностью.

* * *

Зяблика – чудеса! – дома снова не наблюдалось. Интересно, куда он, пенсионер, девается спозаранку? Нет, правда – очень любопытно!

А с другой стороны, хорошо. Разговоры с самого утра – это уж точно не для нее. Раскачивается она медленно, с большим трудом – минут сорок положи как пить дать. Две чашки кофе – она всегда страдала низким давлением, – две сигаретки между этими самыми чашками, просмотр новостей в интернете, тоник и крем на лицо и под глаза. Легкая зарядка – нет, просто разминка, производственная гимнастика, как шутил Мишка. А что, хорошее было дело, между прочим, – заставляли людей подниматься с рабочих мест и разминаться, разогнать кровь.

Вот после всех этих нехитрых мероприятий Кира была готова к каким-то действиям. И к разговорам – в том числе.

Решившись, она наконец набрала Катин номер. Трубку взяли не сразу – Кира уже хотела с облегчением дать отбой. Голос у Кати был недовольный и неприветливый.

– Кира? – Кажется, она очень удивилась. Немудрено.

– Да, я здесь, приехала. По делам? Ну, можно сказать и так. По делишкам, скорее, по мелким.

– Хотите увидеться? – Неподдельное удивление в голосе. Тоже понятно. В том давнем конфликте она, безусловно, винила Киру, а не отца. Своих всегда оправдаешь. – А зачем? – усмехнулась она.

Кира забормотала что-то дурацкое:

– Ну, это необходимо, поверь. Последняя просьба отца, мне надо кое-что тебе передать. Ну и вообще – посмотреть на тебя.

Последняя фраза получилась неловкой, неискренней.

Катя молчала. Потом презрительно хмыкнула:

– А вы в этом уверены? Ну что нам надо увидеться? – Потом снизошла: – Когда мне удобно? Ох, даже не знаю… Ксенька приболела – сопливит. Нет, я, конечно, могу ее оставить одну… Ладно, я вам перезвоню.

– Катя, – напомнила Кира, – я здесь еще четыре дня. Постарайся. Пожалуйста.

И, положив трубку, похвалила себя за этот звонок. Катя, если честно, та еще штучка.

Кира встала и решила пройтись по квартире Зяблика. Не очень прилично и правильно делать это без хозяина, ну да ладно, подумаешь! Ничего криминального.

Да. Ту, прежнюю квартиру, со всем ее антуражем, Кира, конечно, прекрасно помнила – картины на стенах, фарфоровые тарелки екатерининских, по словам владельца, времен. Никто в этом, кстати, не сомневался. Подсвечники из витой бронзы, китайские вазы из тончайшего, хрупкого фарфора, старые турецкие или персидские ковры – Кира, конечно, точно не помнила, что по этому поводу говорил Зяблик.

Был еще гобелен – огромный, на полстены: путешествие Синдбада. И странная, на Кирин вкус, аляповатая картина: зимний лес, в золотой раме с виньетками. Автором ее был художник со смешной фамилией Клевер. Кира о таком и не слышала – оказалось, художник известный и картины его висят в Третьяковке.

Еще два канделябра, козетка, канапе, ломберный столик – именно там, у Зяблика, она не только услышала эти слова, но и увидела сами эти предметы.

Она растерянно стояла на пороге гостиной и не знала, что и подумать. Стены, покрытые выгоревшими обоями, были пусты. Полки с посудой, дорогими сервизами и статуэтками, тоже. Не было и персидского или турецкого ковра – старый, рассохшийся и неухоженный паркет стыдливо оголился и зиял зазорами и щелями. Не было и ломберного столика, и бюро с инкрустацией. Сиротливо стоял диван из прежней жизни, книжный шкаф английского образца и потертая козетка – или канапе? А черт его знает. Надо посмотреть в интернете. Хотя какая теперь разница?

Что же случилось? Нет, все понятно – жить как-то надо, желательно достойно, хотя бы отдаленно приближенно к тому, к чему он привык. Но что-то не сходится! Понятно, на пенсию не проживешь. И все-таки… Было незаметно, чтобы Зяблик жил роскошно или просто хорошо – Кира вспомнила и пустой холодильник, и грязь, и запустение, и даже ощущение бедности, скудости, почти нищеты. Как это может быть? Проигрался в карты? Тоже навряд ли. Зяблик был всегда осторожен, играл по малой и никогда не отыгрывался. Ипподром? Да нет, ерунда. И там не просадишь такое богатство.

Зяблик был, безусловно, человеком не просто зажиточным, а богатым – правда, по меркам скудных и скромных советских времен. А сейчас, когда полно миллионеров и даже миллиардеров… И все-таки странно! Всего, что было вынесено и наверняка продано, вполне бы хватило на долгую и достойную жизнь. Ведь даже ей, плохо во всем этом разбиравшейся, было понятно, что весь его антиквариат стоит приличных денег. Кто тогда, в те времена, знал, что такое старинная мебель? Да почти никто – все мечтали и бурно радовались польской или гэдээровской стенке из ДСП, кто побогаче – рвались за румынской и югославской, из чистого дерева. Кира вспомнила друзей-отъезжантов. Бились за польские светильники и чешские хрустальные вазы. Ценили антикварное единицы – коллекционеры или просто люди понимающие, привыкшие к роскоши. А сколько их было? По пальцам пересчитать.

Еще непонятно, как он смог расстаться со своими вещами. Казалось, это невозможно, этого не будет никогда. Правда, с возрастом человеку вообще нужно гораздо меньше – почти исчезают желания и скромнее становятся потребности. Пропил все это? Да глупость. Зяблик не пьющий – выпивающий.

Ей-богу, загадка! Молодая и капризная любовница, тянущая из старого Зяблика деньги? Тоже вряд ли. И в это не верилось. За свою бурную жизнь Зяблик должен был не только насытиться, но и пересытиться юными красавицами. Или все-таки бес в ребро? У мужиков это частенько случается. Именно когда уходят здоровье и молодость, крышу срывает. Правда, Зяблик был не из тех, кому сносит крышу. Больше всего он дорожил своими покоем, удобствами, привычками, комфортом. Да и человеком он был холодноватым, по-своему расчетливым, как всегда считала Кира. Щедрым, широким, но все же ей всегда казалось, что широта Зяблика, его купеческий размах были показушными, понтовитыми. Для него было страшно важно произвести впечатление. И все-таки Зяблик был отменным эгоистом и хитрецом. Этакий пуп земли, король со своей свитой, центр вселенной. Да и простачком Зяблика не назовешь – не то что ее мужа Мишку, олуха, душа нараспашку.

Куда все делось? Это так взбудоражило нелюбопытную Киру, что она точно решила – вечером спросит. Обязательно спросит. В конце концов, они старинные знакомые, почти друзья. Наверное, она имеет право.

Кира осторожно зашла в святую святых – спальню хозяина. Заглядывала она сюда пару раз на полминуты, не больше, но хорошо запомнила огромную, широченную «графскую» кровать с высоченной резной спинкой – светло-рыжую, чуть пятнистую, из карельской березы. Сейчас кровать стояла незастеленной, белье было откровенно несвежим, даже грязным. И не было роскошного напольного канделябра – его Кира помнила прекрасно.

Она ушла к себе, достала наугад из шкафа книгу – попался Мопассан. Кира улыбнулась – книга из детства. Вспомнила, что прятала Мопассана под кроватью – родители бы ее не поняли: как же, аморальный писатель.

Ну и отлично. Решила: поваляюсь, почитаю, а может, и подремлю. На улицу выходить неохота. Совсем стала ленивой, совсем… А ведь раньше любила прогулки по любимому городу. Только теперь он не любимый – чужой. Она отвыкла от него, как и он от нее.

Ладно, пусть ленивая и безынициативная – имеет право, пенсионерка. А когда вернется Зяблик… Нет, все-таки непонятно – куда Зяблик шастает? Любовницу отметаем. А может, все-таки на работу? Да нет, тоже вряд ли. Зяблик и работа? Смешно. Кем может работать Зяблик? Охранником? Глупости. При входе куда угодно стоят крепкие парни или дядьки, посмотришь и испугаешься. И рабочее время – не сходится, нет. Утром он исчезает, к обеду приходит. Чудно́. Ладно, спрошу. В конце концов, что здесь такого?

Она подремывала, пыталась читать, переворачивалась с боку на бок – в общем, маялась. И вспоминала, конечно. Почему она так не любила Зяблика? Он сам, его образ жизни – праздный, широкий, купеческий – ей были непонятны и неприятны. Конечно, тут же вспоминала Мишку – талантливый трудяга, выкинутый за борт, сбитый летчик, потерянный и растерянный, сломленный почти окончательно, вечный мытарь, вечный нищий недотепа. И неизменно нарядный и радостный Зяблик, которому все давалось легко. Сын богатых и знаменитых родителей, оставивших огромное наследство. Красавчик и модник. Все ему падало в руки само – только подставляй! Прекрасное образование – тоже родители постарались. Только ему оно не пригодилось. Зяблик где-то числился, немного работал – кажется, в театре администратором, взяли, конечно, из уважения к знаменитой бабке – актрисе. Лучшие женщины, первые столичные красавицы. Про таких, как он, говорят: родился с золотой ложкой во рту. Чистая правда. Всю жизнь Зяблик валял дурака – жил в удовольствие.

Она завидовала ему? Наверное. Только не богатству его, а легкости, беззаботности и беспечности, тому, как он шел по жизни со счастливой улыбкой, беря от нее все самое приятное.

И этот ребенок непонятно от кого, о котором он упомянул. Ничего удивительного – для мужиков это дело обычное. Да и ребенок наверняка взрослый, не нуждающийся во внезапно объявившемся папаше.

И все равно – детектив какой-то, ей-богу!

Дверь хлопнула, и Кира заторопилась подняться. Как-то совсем неприлично все это выглядит – целыми днями валяется, из дому почти не выходит.

Зяблик гремел на кухне посудой. Кира осторожно постучала по дверному косяку:

– Не помешаю?

Он обрадовался:

– Ты дома? Конечно же, заходи, выпьем кофе. Я вот тортик тебе захватил!

На столе стоял вафельный тортик. Кире стало не по себе – все-таки она полная дура. Надо было что-то приготовить – хотя бы почистить картошку. Нехорошо-то как, господи!

– Хочешь есть? – смущенно спросила она.

– Нет, я не голоден, меня покормили, – тоже смущенно ответил он.

– Да? – улыбнулась Кира. – И кто же это, интересно? Кто эта добрая фея? В общем, я поняла. – Она взяла шутливый тон. – Ты где-то столуешься! И судя по всему, фея твоя – хозяйка прекрасная! Не то что я, незваная гостья. – И уже серьезно добавила: – Лешка, прости! За шесть лет совершенно разучилась готовить и обленилась. Да и раньше-то пирогов не пекла – так, на скорую руку. Это, видимо, протест против родителей, с их заготовками, как будто мы жили далеко за Полярным кругом. Мать даже яблоки на компоты сушила – так дешевле, если в сезон. А сухой компот тогда стоил копейки, помнишь? Я вот любила купить граммов триста и есть прямо из кулька, грязным. Руки были от него черные и липкие, а вот вкуснее ничего не было.

– Нет, Кир! Сухой компот я не ел, этой радости познать не случилось! А вот курагу там всякую, дыню сушеную и прочее деду привозили из Самарканда. Помню деревянные ящики, заколоченные гвоздями. Бабушка варила для деда компот из кураги. Говорила, что полезно для сердца. Помню, дед вылавливал разбухшие ягоды из стакана и причмокивал – вкусно. А умер от инфаркта – не помогли эти волшебные фрукты, – грустно улыбнулся Зяблик. Ее слова по поводу феи он словно и не услышал.

Они пили кофе и вяло перебрасывались пустыми фразами. Оба чувствовали неловкость, обоим стало почему-то тягостно. Кира видела, как Зяблик устал – как посерело его лицо и под глазами залегли темные тени. Она заскучала и решила пойти на улицу. Как говорил Мишка, проветрить мозги.

Поблагодарила хозяина и пошла одеваться. Когда стояла в прихожей, подкрашивая губы, Зяблик позвал ее:

– Кир, можешь зайти?

Пришлось скинуть туфли.

Зяблик сидел на кухне, перед ним стояла коробка из-под обуви – большая, когда-то белая, а теперь желтоватая, с треснутыми и разъехавшимися углами. В ней кое-как, в совершеннейшем беспорядке, были навалены фотографии.

Сердце упало. Кажется, Зяблик решил устроить вечер воспоминаний – то, чего она больше всего боялась. Кира ненавидела перебирать старые фотографии, где все молодые, счастливые, не потерявшие надежду. Где у всех горят глаза и на лицах искренние улыбки, где у всех густые волосы, стройные ноги и никаких животов. Ей было нестерпимо рассматривать ту прежнюю, счастливую жизнь, которая просто прошла. И нечего бередить душу.

– Лешка, – упавшим голосом сказала она, – ты что задумал?

– Да ничего такого! Просто вот…

Она резко оборвала его:

– Леш, извини! Я терпеть не могу рыться в воспоминаниях. Извини.

Зяблик смотрел на нее растерянно и удивленно, хлопал все еще густыми и длинными ресницами и не понимал, чем ее обидел.

Кире стало стыдно – ну он-то при чем? Он разве обязан знать, что ей нравится, а что нет. Она выдавила улыбку и присела на край стула. Взяла себя в руки.

– Ну что там? Показывай. Любишь поворошить прошлое?

– Да нет. Сто лет не смотрел, еле отыскал эту коробку. Но если ты не хочешь…

– Давай, давай! Да и что там такого страшного, верно? Все – занятие, все развлекуха.

Он вроде обрадовался и принялся вытаскивать из коробки чуть смятые, с загнутыми уголками, фотографии, как иллюзионист вытаскивает из ящика за уши кролика. При этом то и дело вскрикивал от удивления – было видно, что фотографии эти он действительно сто лет не смотрел.

Он удивлялся, или восхищался, или, наоборот, хмурил лоб, пытаясь что-то припомнить, и радостно вскрикивал, протягивая фото скучающей Кире.

– Это Сочи! А это Ялта! Таллин! Ох, как же мы тогда…

Кира только молила бога, чтобы не попались и их с Мишкой фотографии.

Выудив очередное фото, Зяблик не поспешил показать его гостье – долго и внимательно его разглядывал. Потом все же протянул его Кире:

– Помнишь ее?

На Киру смотрела молодая загорелая женщина с короткими вьющимися темными волосами и очень красивыми, большими, темными и грустными глазами.

– Нет, а кто это?

Зяблик закурил и коротко бросил:

– Сильвия. – И с удивлением переспросил: – Да неужели не помнишь?

Кира развела руками – дескать, прости. И не отказала себе в колкости:

– Разве всех твоих баб упомнишь, Зяблик?

Но тот настаивал:

– Вспоминай! Вы точно виделись! Они с мужем итальянцы. Он – высоченный такой пузан, брюхо уже тогда из порток вываливалось. Громкий, зычный. Смеялся так, что стены тряслись. Синьор Батисто, не помнишь?

– Кажется, помню, – неуверенно проговорила Кира.

– А это Сильвия, его жена. Ну, вспомнила?

– Вроде да. Но как-то плохо.

Зяблик расстроился.

Кира вгляделась в фотографию смуглой женщины и наконец вспомнила.

– Точно! Такая маленькая, худенькая до невозможности, прямо подросток! Очень смуглая, черноглазая. Лицо такое живое. Немножко похожа на обезьянку, верно?

Зяблик обрадованно закивал:

– Точно, точно! Я так ее и звал – Мартышка! Она и не обижалась – сама веселилась. У нее было прекрасное чувство юмора. – Он взял из Кириных рук фотографию Сильвии и погрустнел: – А ты знала, что у нас был сумасшедший роман?

Кира покачала головой:

– Нет, не знала. Или не помню, прости. Вся эта карусель твоих баб… Извини, Лешка! Я и имен их запомнить не успевала! Нет, вру – Алену помню, рыжую такую, высокую. Кажется, с телевидения.

Зяблик небрежно махнул рукой, дескать, не о ком говорить – Алена и Алена.

– А Тамара? Красивая девка, кажется, южных кровей.

– Грузинка, – коротко бросил Зяблик.

– Ну да, – сказала Кира и добавила: – Не обижайся! Я и этих-то двух запомнила только потому, что мы в то время у тебя жили. Да и память на лица у меня отвратительная.

Зяблик вглядывался в фотографию Сильвии, словно пытался что-то там отыскать. Кира видела, что это его взволновало и ему хочется об этом поговорить.

– Так что твоя итальянка? – из вежливости осведомилась она. – Тоже потеряла от тебя голову? Что, впрочем, неудивительно, – засмеялась она.

– Да, потеряла. Но здесь другая история, Кир. У нас вправду была любовь. Она даже решила уйти от мужа, ты представляешь?

– Вполне, – ответила Кира. – А что здесь такого, если любовь?

– Что такого? – усмехнулся Зяблик. – Да так, ничего. Только муженек ее был богат как Крез. И при разводе… Словом, ты ж понимаешь. И вообще, она хотела остаться здесь, со мной. И это после виллы в Тоскане, где у нее было полно прислуги, личный повар, лимузины и все остальное.

– И что же? – уже заинтересованно спросила Кира. – Чем дело кончилось, почему не срослось?

– Я ее отговаривал. Боялся за нее, если честно. Она была вообще впечатлительная и даже нервная. Такой темперамент! Да и он бы ей устроил – сволочь был еще та!

– А синьор этот был в курсе? – удивилась Кира. – Все знал, говоришь?

– В курсе, – кивнул Зяблик. – Она вообще ничего не скрывала. Я же говорю тебе – экспансивная была, нервная, чувства все через край. Ну и прямая.

– И вот тогда ты испугался? – догадалась Кира.

– Да, испугался. Такие женщины, знаешь, до добра не доводят. Сами горят и тебя в огонь тащат. Я тогда совершенно не был готов. И вообще, – он усмехнулся, – я никогда не был готов! Лет в сорок задумался – вроде пора. Нагулялся от вольного. Все видел, ничем не удивишь. Ну и стал осматриваться, поглядывать – кто бы, так сказать, подошел для этой нелегкой роли. – Он засмеялся.

– И что? – поинтересовалась Кира. – Кандидатки на роль верной жены не нашлось? Не присмотрел никого? Может, не там искал, Лешка?

– Не в этом дело, – убежденно ответил он. – Искал везде, веришь? Но передумал. Понял, что закоренелый и окончательный холостяк, и тему эту оставил.

– Не пожалел? – осторожно поинтересовалась Кира.

Зяблик задумался:

– Кажется, нет. – Но в его голосе звучало сомнение.

Он улыбнулся. И в эту минуту Кира увидела того, прежнего Зяблика – с яркими синими глазами во все еще густых и длинных ресницах, легкого, веселого и немного грустного – такая смесь Арлекино с Пьеро.

– Так, а что же твоя Сильвана Помпанини? – Кира вспомнила известную итальянскую актрису давних времен. – Расскажи, интересно!

Ей и вправду стало интересно – такие страсти, гос-поди! А Зяблик ей всегда казался слегка равнодушным, пресыщенным, холодноватым.

– А дальше все как обычно. Она рвалась ко мне. Он вылавливал ее, караулил. Грозил, пару раз избивал. Она боялась обращаться в милицию. Умоляла, чтобы я оставил ее у себя. А я, как жалкий трус, все искал причины этого не делать. Мечтал, чтобы муж увез ее и эти страсти закончились. Так и получилось – через год они уехали. Потом я узнал, что она резала вены. Слава богу, спасли. Он тогда здорово перепугался.

– А ты откуда узнал? – удивилась Кира.

– Она мне звонила. Долго звонила. Писала письма. Я их даже не открывал – понимал, что там. Просто рвал или сжигал. Трус, я же тебе говорю. Ну а потом синьор Батисто скончался, и Сильва снова стала рваться сюда. «Поженимся и уедем в Италию. Мы свободны», и все такое. Но ты ж понимаешь! К тому времени многое изменилось. Нет, я ее вспоминал, только жил своей жизнью. – Он замолчал, встал и прошелся по кухне. Завозился с чайником: – Кофе будешь?

Кира машинально кивнула.

– Ты не любил ее?

– Не знаю. Мне трудно ответить на этот вопрос. Но если я кого и любил, то точно ее. Ох, какие искры между нами летели!

– И что с ней сейчас? Ты не знаешь?

– Она умерла не так давно, – после недолгой паузы ответил Зяблик. – Ей было всего пятьдесят два. Совсем молодая – сердце, наверное. В одну минуту – легко.

– Думаешь? – усмехнулась Кира.

Он не ответил.

– Зяблик, – тихо сказала Кира, – а ты потом пожалел? Ну, что пропустил любовь?

Не оборачиваясь, он тихо ответил:

– Знаешь, есть такое душевное уродство – неспособность быть преданным, верным. Не изменять. Видимо, я из этих уродцев. Не всем дано, понимаешь? Хотя, наверное, было чувство. Во всяком случае, тогда я страдал. В первый раз в жизни, сам удивился. Только не говори, что все впереди! – Он обернулся, и они рассмеялись.

Кира вспомнила эту Сильвию. Конечно же, виделись, и не раз! В который раз она посетовала на свою память, что та убирает ненужное, незначительное. Лица моментально стираются, фамилии исчезают, телефонные номера навсегда вычеркиваются. Это было и в молодости – кто-то ее мог окликнуть, а она вглядывалась и не узнавала. Ужасно неловко бывало, ужасно.

Но Сильвия эта, как ни странно, четко предстала перед глазами. Она не была красавицей, нет. И даже совсем наоборот – мелкая, без привлекательных форм, кажется, абсолютно безгрудая, с мальчиковой сухой попкой. Словом, разительно отличалась от роскошных, длинноногих и грудастых Зябликовых девиц. Волосы у этой Сильвии были чудесными – темно-каштановые, почти черные, густые, крупными кольцами. Лицо худое, скуластое, очень смуглое. И уже тогда щедро расцвеченное мимическими морщинами – вокруг глаз и губ. Мимичное, подвижное лицо хохотушки. Весь спектр эмоций на лице – радость, гнев, сострадание и печаль. Кира вспомнила, что тогда у нее промелькнула мысль: «Как быстро состарится эта женщина!» А еще она подумала: «Ох, тяжело ей, наверное, жить – так реагировать на окружающий мир».

По-русски Сильвия говорила легко и почти без акцента. Одевалась неброско, но сразу всем было понятно – иностранка. Узкие брючки и джинсы, мокасины – тогда у нас их еще не носили. Маечки, свитерочки – все простое, но сразу понятно, что не отсюда и недешевое. А вот украшения при всей этой скромности, видимо, обожала – на худых и жилистых кистях звенели золотые браслеты, в ушах висели крупные тоже золотые кольца, а тонкие и длинные пальцы были усеяны кольцами и колечками – узкими «дорожками» с мелкими бриллиантиками, крупная камея с головой горгоны Медузы и несколько колец с крупными, наверняка дорогущими камнями.

Удивительно, что при всем ее несерьезном, детском облике, при всей скромности одежды и полном отсутствии косметики все эти женские радости, все эти сверкающие и брякающие, звонкие цацки ей очень шли.

Вот если все это добро нацепила бы, к примеру, завсекцией ГУМа, нарядная, с соломенной «башней» на голове, в тщательном и обильном макияже, в дорогущем костюме и туфлях на каблуках тетенька, был бы кошмар. А здесь все гармонично: иностранка, другая культура.

Кажется, была она болтушкой, эта итальянка. Но вдруг замирала как застывала. И на лице отражалась вся скорбь мира. Нет, Зяблика можно понять!

А вот мужа «обезьянки» Кира припомнила с трудом – да, что-то большое, широкое, важное, пахнувшее душным и сладким одеколоном. У Киры был отличный, просто собачий, нюх. Кажется, муж Сильвии курил сигару и всегда держал в волосатых руках тяжелый стакан с чем-то темным – виски, коньяк? Эта пара как-то странно выглядела – они совсем не подходили друг другу.

Кира не заметила, не учуяла их страстный роман, хотя женщины так наблюдательны! Наверное, они с Мишкой жили тогда в Жаворонках и появлялись в высотке нечасто. А вот как, оказывается. Зяблик пережил страстный, тяжелый, долгий трагичный роман.

Кире показалось, что он все-таки жалеет о том, что у них с Сильвией не сложилось. Или ей показалось?

* * *

Фотографии рассматривали долго, еще часа два. Слава богу, их с Мишкой фото не попадались – фотографироваться они не любили и в кругу Зябликовых друзей и гостей робели.

Кое-кого Кира вспомнила, кого-то нет. Но очевидно было одно: все те люди, что улыбались в фотокамеру, были тогда всем довольны – счастливая молодость. А Кира? Вряд ли она выглядела беззаботной – у них с Мишкой была совершенно другая жизнь.

Но на самом дне коробки все же оказалось то, чего Кира боялась. Зяблик вытащил несколько фотографий и испуганно глянул на Киру – Зяблик и Мишка, совсем пацаны, лет по пятнадцать-шестнадцать. Невысокий, худой Мишка в задрипанной куртяшке и сбитых ботинках и величавый широкоплечий Зяблик в модных, явно привозных куртке и джинсах. И это в те годы! Ого! На лицах улыбки, в глазах плещутся радость и легкость. Рука Зяблика покровительственно лежит на Мишкином плече.

Кира долго и молча рассматривала фотографию, вглядываясь в лицо смешливого пацана, ее будущего любимого мужа.

– Смешные, – грустно сказала она. – Особенно он, – и кивнула на Мишку.

Зяблик молча протянул ей другую фотографию, и Кира узнала квартиру Зяблика, круглый стол, уставленный бутылками и тарелками. Вокруг стола – молодые люди, все с сигаретами, и девочки, и мальчики. И все нарядные – на парнях светлые рубашки, галстуки. Девчонки с прическами и накрашенными губами. Мишка стоит с бокалом в руке – скорее всего, говорит тост. Смешной, вихрастый, губастый Мишка. Нарядный и радостный, лучший друг хозяина и наверняка именинника.

– Что празднуем? – дрогнувшим голосом спросила Кира. – Твой хеппи бездэй?

– Угу. Мои восемнадцать. Важные уже такие – студенты. Стол еще мама накрывала – пироги там, салаты всякие. В последний раз. Через семь месяцев мы ее хоронили. Плакали вместе с Мишкой. Да если б не он, я бы тогда чокнулся. Всякие мысли были – отец ушел, когда мне было тринадцать. Дед и бабушка раньше – я был совсем маленьким. А потом мама. Я думал – за что? Все и почти сразу? Все ведь были хорошими людьми – дед был талантлив как бог, бабушка тоже. Отец тоже был умницей. Столько всего успел добиться! Не то что я. И мама… Такая красавица! Сейчас найду, покажу! Подожди!

Зяблик поспешил в комнату и быстро вернулся с альбомом. Получается, что фотографии мамы все же хранились в альбоме, а не в старой картонке из-под сапог. С фотографии на Киру смотрела красавица. Какое лицо, какие волосы, какие глаза! Зяблик, кстати, был вылитая мать. Вот откуда эта красота – гены. Только почему эта прекрасная молодая женщина такая печальная? Предчувствие скорой смерти?

– Как ты похож на нее! – Кира старательно вставила фото в прорезь альбома. – Просто одно лицо!

– Куда мне до нее! – отмахнулся Зяблик. – И вообще до всех них!

Помолчали.

– А через год ушла Ольга Сергеевна, Мишкина мама, – нарушил молчание Зяблик. – И тоже совсем молодой. Так мы и остались с ним – два сироты. Он да я. И мы друг у друга.

– А Мишкиного отца, – спросила Кира, – вы не пытались найти?

– Как же, пытались, и довольно долго искали. Нашли. Жил он в Кронштадте, служил в военной части. Рванули туда на майские – да, точно, на майские, – уже было довольно тепло, и мы поехали в одних рубашках. Очень было тепло, – повторил он. – Ну и приехали. Нашли этого… дядю. Все объяснили ему: Ольга Сергеевна умерла, Мишка, его родной сын, остался один на всем белом свете. Папаша этот… Смотрел на нас как баран на новые ворота. И молчал, брови хмурил. А потом выдал: и чего вы приехали? Говорите сразу, чего вам надо. Ну мы переглянулись и пошли себе прочь. Мишка, правда, тогда… Прости, может, мне не надо тебе это говорить… Мишка тогда разревелся. Прости, – повторил он.

– Какое «прости», Леша? – удивилась Кира. – Правда, я ничего об этом не знаю. Нет, про маму, конечно, знаю, про Ольгу Сергеевну. А вот про папашку Мишка мне никогда не рассказывал. Наверное, сильно болело.

– Болело, – кивнул Зяблик. – А как ты думаешь? Родной отец – и такая вот сволочь. В общем, стали мы выживать. Вдвоем. Правда, Мишка скоро женился на этой Нине.

– Ты ее знал? – спросила Кира. – В смысле – хорошо знал?

– Да что там было знать? Нина и Нина. Пригрела его, накормила. Создала, так сказать, иллюзию. Замуж очень хотела. Да, ждала из армии, было такое. Письма писала, поддерживала. За это, конечно, спасибо. Что говорить. В загс они пошли после того, как она объявила о своей беременности. Мишка не хотел. Говорил, что не любит ее. Но пришлось – куда денешься. А Катьку свою обожал, это правда. И мучился очень, когда… Ну, когда появилась ты. А я ржал, что его негативный опыт навсегда отвел меня от женитьбы. Спасибо ему говорил. А он обижался, дурак. Потому что был очень несчастлив, страдал – из-за дочки.

– Да, все у нас было непросто, – грустно сказала Кира.

– В Мишкиной жизни вообще все непросто, – подтвердил Зяблик. – Не то что у меня.

– Слушай, Леш, – решилась Кира, – ты меня извини ради бога, конечно, это совсем не мое дело. Но на правах старого друга… Леша, что у тебя происходит? Ну, эта квартира… – Кира смущенно и растерянно обвела комнату глазами. – В смысле, где всё? Все твои вещи? И куда ты – снова прости – исчезаешь по утрам? Нет, я не из любопытства, просто переживаю за тебя. Ты заболел? Или долги? Не хочешь – не отвечай, ты не обязан.

Зяблик встал, прошелся по комнате, постоял у окна. Раскурил новую сигарету и наконец ответил:

– Долги. Долги, Кира! И какие долги! Не расплатиться. Но я честно пытаюсь. – Он повернулся и внимательно посмотрел на нее. – А ты уверена, что хочешь послушать? Готова?

– Готова, – неуверенно сказала Кира, она уже была не рада, что затеяла этот разговор.

Зяблик по-прежнему стоял у окна.

– В общем, так. У меня, Кира, есть сын. Да, мой родной и единственный сын. Откуда? Ну ты ж понимаешь, в молодости наследил. – И он безнадежно и обреченно махнул рукой. – Мать его родила парня, как ты догадалась, не сказав мне ни слова. Просто взяла и родила «от любимого мужчины» – это ее слова. И никогда, ни разу, ничего не потребовала. Ни внимания, ни любви, ни денег – никогда, повторяю. Родила для себя. Это, кажется, так у вас называется?

Кира вздрогнула: «родила для себя», «это, кажется, так у вас называется». Зяблик ее реакцию не заметил и продолжил:

– Родила, сама принесла из роддома. Нет, кто-то, конечно, встречал: мама, подружки. Мать у нее, слава богу, была – тащили этот нелегкий воз вместе. Материально им было нелегко, конечно. Но повторяю – ни разу она не пришла ко мне за деньгами. Когда парень вырос и стал требовать правды, она рассказала, и была, думаю, права. Сын имеет право знать, кто его отец. Ну и потом, знаешь, я на всю жизнь запомнил Мишкины слезы – тогда, в Кронштадте, – на всю жизнь. Как мы обратно ехали в поезде и он рыдал – в подушку, конечно. Стеснялся. Даже меня, представляешь?