Текст книги "Взрослые дети"

– Вечером я ее провожу и буду вас ждать… Она добрейшая женщина, согласится, даже не сомневайтесь… – уговаривала Елизавета. – И не ломайтесь, простите за прямоту… Я же не заставляю вас там поселиться, а пожить, пока ремонт… то да се…

Женщина похвалила парня за понимание, когда он явился по указанному адресу. Единственным условием вселения было не заглядывать в хозяйский шифоньер.

– Там все равно одни женские тряпки, – комично поморщилась Елизавета.

Только она собралась уходить, как что-то с грохотом упало на пол. Из-за приоткрывшейся двери шифоньера был виден угол деревянной рамы для фото большого формата. Елизавета подлетела молниеносно, заслонила собой дверной проем и, быстро упавший предмет затолкав обратно, плотно шкаф закрыла. Для большей надежности женщина решила использовать изоленту. Саша молча удивлялся причудам хозяйки, которую он застать не успел.

– Та комната заперта на ключ, – показала Елизавета уже с порога. – Уж не знаю, какие драгоценности она там хранит…

Женщина думала, не забыла ли сказать еще о каких-нибудь ограничениях, но донесшийся из трубки голос мужа, тщетно пытавшегося отыскать на дачной кухне ужин, заставил ее выскочить, что ошпаренную. На ходу она давала подробные инструкции, сродни заблудившемуся в лесу человеку, как поступательно до желанной еды добраться:

– Холодильник открываешь, вторая полка снизу, слева кастрюля с нарисованными грибами, за ней другая поменьше, там котлеты…

Груздев чертыхался, кастрюли валились на пол, Пуня покатывался со смеху, а Елизавета на максимальной скорости неслась к автовокзалу, представляя, как долго и занудно ее будут отчитывать. После Сашиного отъезда редкий день обходился без подобных сцен.

Еще давние наши предки говорили: «Любопытство не порок». Через замочную скважину парень рассмотрел письменный стол со множеством выдвижных ящиков и настольную советскую лампу с зеленым плафоном, которая возвышалась над стопками бумаг. Саше почему-то представилась бабушка-одуванчик, без устали строчащая любовные романы. Женщина утонченная и «глубоко интеллигентная», как называл таких людей «атаман» из «Светоча». Для доморощенного «казака» они служили противоположностью глубоко верующим и раздражали своей «мягкотелостью», но, в отличие от «глубоких атеистов», считались им «безвредными дурочками».

Любопытство подстерегало и в гостиной. В серванте были замечены водочные стопки. Образ романистки претерпел существенные изменения. Вдохновение она искала в алкоголе. Конечно же, он пагубно сказался на ее здоровье, потому она и отправилась на воды. Наверняка печень или желудок лечить. А листы бумаги оставила, потому что вдохновение в последнее время не шло, издатели стали капризничать, сочтя историю какой-нибудь выдуманной Марианны с Рублевки недостаточно «цепляющей». Вот и решила писательница на все это бумагомарательство плюнуть, занявшись, наконец, подорванным вдохновением здоровьем.

В шифоньере она наверняка держала откровенные наряды, добавив к ним по случаю приезда неизвестного гостя и личные фотографии. Но на этой теме воображение парня надолго не задержалось.

В третьей комнате стояла двуспальная кровать, на которой Елизавета разрешила спать, пояснив, что хозяйка предпочитает отдыхать на диванчике в гостиной. Наверняка кровать хозяйка не любила, потому что с ней была связана история неудачной личной жизни. Скорее всего, муж от нее ушел, но она продолжала его любить и надеяться, не решаясь от мебели избавиться. Догадка возникла не на пустом месте. В тумбочке у кровати, куда Саша положил часть своих вещей, нашлась поздравительная открытка. Под изображением трех красных, обсыпанных блестками роз, золотистыми буквами было написано «Любимой в День Рождения».

Фантазии были прерваны настенными часами, пробившими час…

На работу парень опоздал. Из расписания автобусов следовало, что людям в здравом уме раньше одиннадцати часов утра просто в голову не придет ехать в то село. Само собой разумелось и то, что городские жители не могут по природе своей работать на местном молочном комбинате.

Начальство в лице инженера на опоздание отреагировало недовольным цоканьем. Ну, а приятелям своим пожаловалось, что и новый сантехник тоже алкашом оказался: «Явился в обед, и глаза как бы красные».

Телефонный звонок застал Сашу в комбинатской столовой. Хоть предприятие давно стало «ООО», традиции советского общепита здесь берегли.

– Зараза такая, я подхожу, а она как фыркнет струей, – жаловалась повариха на мойку.

Многострадальная мойка из нержавейки тоже относилась к разряду наследия «золотого века» генсеков и жалобно скрипела под натиском вантуза. Парень видел, что звонила Елизавета. Потом еще раз и еще… Повариха подгоняла:

– Ну, чего ты возишься? Бабы скоро на обед придут, а картошка не чищена…

Просьбу пройти к другой мойке женщина восприняла так, будто ее самыми грубыми словами послали.

– Еще поговори мне… – буквально завизжала она и для солидности вооружилась огромным половником. – Работай, хватит языком молоть… Как баба помелом своим метет… Тьфу… Ну и мужики пошли!

– Засор в стояке… Очистки там, – с уверенностью объявил парень. – Вы бы кожуру-то в ведро бросали… – иронично добавил он и под громогласные возгласы не спеша отправился в слесарную комнату.

– Я за тросом, – спокойно объявил он, примчавшейся следом поварихе.

– Так тащи его, чтоб тебя… Зараза!

В таком духе она и продолжала голосить. В невкусном обеде она обвинила «паршивого нового слесаря».

– Он чего, резину для котлет давал? – хохмил кто-то из обедавших.

– Вам все не ладно, – огрызалась повариха, попутно отыгрываясь на посудомойках и сотрудницах на выдаче.

Все это вылилась в полноценный скандал с дикими женскими воплями и топаньем ногами. До таскания за волосы дело так и не дошло, потому что за такое начальство «наказывало рублем», ну а склоки еще с советских времен воспринимались на комбинате как неотъемлемая часть рабочего процесса. Без них трудовые будни казались чересчур серыми, сотрудники скучали, думая, что чего-то не хватает. Скука была верным признаком скорого возникновения «хорошего» и в прямом смысле громкого скандала. С поводом проблем никогда не возникало, он возникал сам собой. Сотрудницы находили для этого емкое понятие – «полаяться». Хоть обозначение и было грубоватым, даже с позиции работниц комбината, сам процесс доставлял им подсознательное удовольствие.

Елизавета не оставляла попыток дозвониться. Когда ей в обеденный перерыв это удалось, она тоже высказала Саше претензии.

Странная дальняя родственница неожиданно сменила планы, решив вернуться. Голос Елизаветы сбивался, временами она переходила на шепот, умоляя Сашу скорее забрать свои вещи.

– Заберу после работы…

Такой ответ Елизавету не устроил, и она зашлась слезами.

– Я попрошу Сергея… – сказал тогда Саша.

– Он не может… – всхлипывала Елизавета. – Нет, нет… С ним и Пуней все хорошо, – заверила она Сашу. – А вот у вас… не знаю…

По пути в город воображение парня не унималось. Султан уже представлялся ему параноиком, притом особо буйным.

Всклокоченная Елизавета поджидала Сашу у подъезда вместе с его вещами.

– Так получилось… Так уж получилось… – повторяла она.

Никакого разумного объяснения, почему понадобилось прятать сумку с его вещами в кустах, женщина не нашла.

Груздев прошел в десятке метров от Саши. Полковник вообще не нашел ничего, что можно было бы Сан Санычу сказать.

– Таблетки от давления тебе надо было… – отчитывал он потом жену. – Таблетки… Знаю я твои таблетки, на двух ногах, с дурной головой… Это ж надо догадаться…

Когда полковник приехал с дачи, Елизавета уже все вернула на свои места, включая их свадебный портрет.

– И согласился же… – ворчал Груздев. – Знал, чья квартира… И все равно согласился… А съездить в институт, значит, ноги бы отвалились…

Сергея полковник, напротив, приютил на даче без всяких возражений, впрочем, он говорил: «Спас».

Спас от опасности, вызванной Сашиной глупостью, и никак иначе.

Весь следующий день около бывшего общежития вентиляторного завода стояла черная иномарка с тонированными стеклами. Возможно, внимания на нее и не обратили бы, если б она не сверкала на солнце карбюраторной решеткой «под золото». Машина стояла, но никто из нее не выходил. В лучших традициях отечественных боевиков местные жители подумали, что «лихие 90-е», которыми их теперь пугали по телевизору, снова вернулись. На кухнях снова заговорили телевизионными цитатами:

– Неймется этим… так и хотят раскачать лодку… Правильно говорят – пятая колонна…

Под этими подразумевался Запад в самом широком смысле слова и «прикормленные им либерасты».

В сумерках зажглись фары, ослепив Сашу. Все было обставлено с максимальным пафосом. Подобные представления в султанском окружении любили. Мужчина в темных очках и длинном пальто вышел из машины. Он хотел медленно пройтись и для красочности встать в свете фар.

Но Саша быстро вспомнил загадочные намеки Елизаветы на некие проблемы. Получилось в итоге без всякого пафоса. Во время погони мужчина поскользнулся, разбив нос и свои любимые темные очки.

– Поговорить, нам поговорить… – с акцентом кричали Саше вслед.

Преследователи проявляли завидную прыть, ведь теперь речь шла не просто о пафосе, а о том, насколько строгое взыскание они получат, парня упустив.

Сашу таки стащили с забора ценой синяков и трех выбитых зубов. Преследователи с трудом воздерживались от своей маленькой мести, выпуская пар с помощью воинственных криков на родном языке. Отбросив сломанные очки, мужчина в длинном пальто встал перед машиной и в свете фар развернул некий документ.

– Именем Его Величества Мудрейшего и Благороднейшего нашего султана… – зазвучало специально для любопытных ушей.

Мудрейшему нравилось публично «поднимать людей из грязи». Не зря же в его титуле значилось «Справедливейший».

Однажды под одним из заборов его люди нашли бродячего сказителя. Старик молил его отпустить, а про себя прощался с жизнью. Ему даже показалось, что он в рай попал, когда из уст самого Султана Султанов с должным пафосом услышал:

– Назначаю тебя министром по социальным делам нашего благословенного государства.

В интервью монарх заявил, что кому как не этому нищему страннику ведомы искренние чаяния простого народа. Теперь Мудрейшего славили по обе стороны Атлантики. В холиварах, которые по сему поводу разразились на форумах в интернете, сошлись старые и многочисленные новые поклонники султана, которым противостояла в виртуальных баталиях горстка недовольных, язвительно писавших о том, что этот «министр» будет отдавать распоряжения в стихотворной форме.

– Вспомните ходжу Насреддина, – вещал в своих выступлениях вчерашний сказитель. – Никогда он не унывал и выходил из любого самого сложного положения.

Чем дальше, тем больше его речи приобретали воинственный тон.

– Всем нечестивцев, всех недругов нашего великого султана мы пригвоздим к позорным столбам и отправим в саму преисподнюю, – говорил «министр» собравшейся бедноте, направляя ее «праведный гнев» против другой бедноты, шедшей под лозунгами «Долой тирана-кровопийцу».

Впрочем, с самым преданным министром совсем скоро возникли сложности. Дело не в том, что в ответ на неожиданные вопросы он экал и мекал, а на его публичных выступлениях приходилось держать суфлера, ведь читать по бумажке «министр» не умел.

– Мне некогда было учиться. Наша семья жила впроголодь, и я работал с пяти лет. Сама жизнь стала моей школой, – отвечал он на упреки в некомпетентности словами спичрайтеров и с пафосной интонацией, которую быстро освоил.

Еще «министр» освоил дорогие автомобили и просторный дом, куда стремился утащить все мало-мальски ценное, что мог найти на прилавках местных магазинов и базаров. Особая слабость проявилась у него к жемчугу. Обливаясь слезами, он рассказывал журналистам местных государственных СМИ, как в детстве собирал жемчужниц, как ему приходилось надолго задерживать дыхание, перебарывать страх перед акулами, и как хозяин весь добытый жемчуг забирал себе, платя за работу сущие гроши.

Но никакие приторные газетные статьи не могли поправить попорченную репутацию.

– Ты богач, а народ бедствует… – разглагольствовал он в ювелирных магазинах, отказываясь платить.

Не забывал «министр» ювелиров и постыдить, и погрозить им, если «не отрекутся от своей скупости». А во дворце тем временем насчет него уже все решили.

Читатели газет тихо позлорадствовали, когда на первых полосах появилась статья о «покушении врагов нашего государства на народного министра». Для приличия отрубили с десяток голов, особенно громко кричавших на протестах, на том все и затихло.

Явив всю мощь «благословенной родины» в подавлении протестующих, султан теперь готовился показать и свою безграничную милость. Тем более герои стране постоянно требовались. Парень, живущий в маленькой закопченной комнате, – проект выглядел многообещающим.

Про работу на молочном комбинате Саша, разумеется, быстро забыл. Вместо этого он вновь наматывал километры на лыжне, гонимый пробужденным от спячки максимализмом. Он постоянно говорил самому себе, что должен…

«Должен сделать десятку за двадцать минут, а лучше за пятнадцать…»

«Должен» вытеснило все возможные «хочу».

– Вас будет тренировать генерал аль-Нури, – выдавил из себя аль-Бахри. – Отличный стрелок и бегун… Его Величество, наш Мудрейший и Благороднейший… – далее следовали все прочие титулы, – спрашивает, когда вы, Искандер, собираетесь отбыть в нашу прекрасную страну?

Дар речи к Саше вернулся лишь через минуту.

– Кофе нашему дорогому спортсмену, – позвонив в колокольчик, иронично сказал посол. – У него в горле от счастья пересохло… Язык, надеюсь, не отнялся, – с ехидной улыбкой добавил он для Саши.

Вот так те редкие настоящие сказки, которые в жизни случаются, и заканчиваются. Мечта, которая, казалось, вот-вот исполнится, оборачивается необходимостью работать до потери сознания, встречей дней рождения и Нового года в командировках или вообще переездом неизвестно куда и насколько.

– Генерал?.. – с трудом процедил Саша.

Снова в его жизни появлялся человек военный, да к тому же с восточной закалкой, потому наверняка имеющий особые представления о дисциплине.

– Вас не устраивает этот почтенный человек? Выбор Его Величества?

Аль-Бахри потребовал еще кофе, чтоб побыстрее от визитера отделаться. На осторожные Сашины возражения, он незамедлительно находил доводы.

– Снег… Снег у нас, как ни странно, есть. Его Величество построил крытую лыжную трассу…

– Почему вы решили, что генерал даже не стоял на лыжах? С Его Величеством в Альпах… Господин аль-Нури очень способный ученик, а мой уважаемый брат прекрасный учитель. Вы сомневаетесь в этом?

– Конечно, не сомневаюсь, – аль-Бахри улыбнулся этой предсказуемой вежливости. – Но, извините, тренер должен иметь соответствующую квалификацию… – продолжал Саша.

– Ехать не хочется… Это нормально, – по-прежнему широко улыбался посол. – Родину надо любить. Да, вы должны будете принять наше подданство. Не думаю, что это вас устроит…

Аль-Бахри бы прогнал парня с радостью, но венценосный брат требовал «с будущим чемпионом» обращаться «предельно ласково». «Ласково» в данном исключительном случае следовало понимать буквально, без всяких подтекстов вроде «удушить ласково, чтоб без лишнего писка».

– Поймите правильно, – сказал Саша в заключение. – Мне придется ездить на тренировки в разные страны… тренироваться в разных климатических условиях… Чем ближе я буду к трассам, тем меньше расходов вам…

– Да, да, вы хороший человек… Его Величество вас обязательно оценит, хорошего вам дня… – аккуратно подтолкнул его к выходу посол.

Ничего удачного в голову не шло. Было только желание поколотить боксерскую грушу и собственное лицо заодно.

«Думать надо было… Думать», – ругал Саша себя.

Охрана невозмутимо наблюдала, пока парень истуканом стоял на ступенях посольства, бормоча под нос разные междометия.

– Прием окончен, – услышал он от русскоязычной охраны, попытавшись зайти снова.

В некогда родной спортивной школе парня всерьез не восприняли:

– Тренера ищешь? Ха… Голова сильно болит?

Его бывшего тренера знать там никто не желал.

– В прокате ищи… Глухой, что ли? – все, чего он добился своими расспросами.

Все детские тренеры, к которым он обращался, ясно давали понять, что у них много важных дел. У большинства из них уже были на примете будущие кандидаты в чемпионы, коих они старательно пестовали, не умолкая ни на миг.

– Нет такого… – говорили парню уже на лыжных базах.

Иногда его сначала спрашивали из любопытства: «А зачем он тебе?» Так Саша посмешил работников шести лыжных баз в разных парках и лесопарках города.

– Мне нужно с ним поговорить, просто поговорить, – не вдаваясь в детали, ответил Саша на уже знакомый вопрос.

Болезненного вида мужчина, работник проката, не то закашлял, не то засмеялся.

– Так говори… – разобрал парень среди этих странных звуков.

Бывший тренер Рязанцев долго вспоминал, что это за Мягков такой был у него в группе десять лет назад.

– Ну, да, помню, – выдал он, решив понапрасну мозг не нагружать, ведь голову надлежало ломать насчет чего-то более важного. – Ты б в магазинчик сбегал… Поговорили бы дружно, с интересом…

Рязанцев в предвкушении вырвал листок из тетради, куда вносились имена людей, бравших инвентарь.

– Так идешь? – спросил он, готовясь крупными буквами написать на бумажке «ОБЕД».

Кандидатура Рязанцева отпала сама собой.

– Я не пью… – сказал ему Саша, когда они уселись на поваленной сосне перед кострищем.

Это место служило альтернативой для тех, кто предпочитал «веселиться» на природе, а не банально на скамейке во дворе.

– Думаешь, спортсмены не пьют? – засмеялся Рязанцев. – Не зарекайся, С… Паша… В этой стране пьют все кроме психов и тех, кто крякнул… Без этого, – он постучал пальцем по водочной бутылке, – в дурку запросто попадешь… И моргнуть не успеешь…

– Можете посоветовать кого-нибудь? – уже в третий раз спросил его Саша.

Рязанцев приговаривал, что надо подумать, подливая себе снова и снова.

– А ты к кому хотел? – прозвучало вместо ответа.

В таком положении оставалось только попрощаться… Но не с мечтой, близость которой дурманила ум посильнее любого алкоголя.

– Ну, что? Берете? – вопрошала работница киоска.

Уже несколько минут Саша изучал карту области, которую попросил посмотреть.

– Нет, спасибо, – послышалось в ответ.

– Никому больше не дам… – заворчала киоскерша. – Нашли дурочку…

Не повезло, разумеется, следующему покупателю, попросившему показать поближе китайский пластиковый брелок с дальней полки. Из-за вещи стоимостью двадцать рублей настроение ему испортили на весь день. Вступившаяся за него женщина тоже не осталась без своей порции хамства.

Ну, а Саша уже ехал на трясущемся, будто в лихорадке, ПАЗе в село Дивино.

Глава 11
Пчеловод

Все места были заняты. Кто-то возвращался с работы. А бабушки ехали с рынка. По странному совпадению, одни старушки на том рынке торговали, другие покупали. Дивино по меркам современной России считалось крупным селом. Здесь был свой детский сад, а школьникам, в отличие от их сверстников из Ореховки, не нужно было добираться на учебу за десять километров. Если в Ореховке все знали всех и обо всех, то дивинские бабушки ездили на городской рынок и покупали там творог у односельчанки, живущей через две улицы. Два часа они тряслись в старом автобусе и жаловались, что в сельских магазинах шаром покати, а то, что есть, обязательно просроченное.

– Там только хлеб можно брать, – вещала одна из пассажирок.

– А я вот на базаре закупилась, теперь мне на неделю хватит, – отзывалась другая, хвастаясь содержимым своей сумки на колесиках.

Кто-то из работающих сельчан задавался про себя риторическим вопросом, почему пенсионерки не могут ездить на рынок в обеденное время, неизменно подгадывая в час пик и забивая автобус под завязку?

– Бабуле-то место уступите, – попросил один из таких недовольных человека лет тридцати.

В глубине души он был рад, что тому пассажиру тоже теперь стоять. С благодарностью старушка уселась на заднее сиденье, как раз над колесом, где трясло без всякой пощады. Через пару километров пенсионерку укачало, она буквально позеленела, но героически продолжала на том месте сидеть.

Сашу трогать не стали. «Радетелю» о благе старушек казалось, что молодой в лучшем случае огрызнется, а о худшем ему и думать не хотелось. По телевизору же так часто показывали и подробно рассказывали о том, как «безбашенные малолетки» калечат тех, кто делает им невинные замечания.

– Форточку откройте. Мне нечем дышать, – обратилась к Саше сидевшая рядом девушка.

Запах бензина чувствовали все, но к радикальным действиям пассажиры при минус двенадцати за окном не были готовы. Про себя девушка стенала, какие же люди тупые пошли: ни люк, ни форточку открыть не дают, а визжат при этом, как дикие, да еще и дурой обзывают.

«Ни за что больше не сяду в эту вонючую скотовозку», – решила она.

С советских времен Дивино унаследовало санаторий. Он до сих пор славился среди любителей отдохнуть недалеко от дома да заодно и «подлечить» что-нибудь, самозабвенно годами подрывавшееся.

На телевидении санаторий даже запустил рекламу.

– Ни Варны, ни Вары нам не нужны… – вещала с экрана полная женщина, стоя на фоне плаката с видами беленых корпусов здравницы.

Рекламная кампания для учреждения была в новинку, там и представить не могли, что некая турфирма подаст на санаторий в суд за антирекламу популярных туристических направлений. Теперь дирекция санатория предпочитала привлекать отдыхающих ссылками на его семидесятилетнюю историю.

– Мы верны традициям, – говорила теперь, стоя перед тем же плакатом, женщина в белом халате.

Туда-то девушку и направили доктора из одной клиники. Клиника была частная, потому там ей постеснялись, сказать, что лечить нужно не желудок, а голову.

«Ни за что не поеду на скотовозке обратно», – повторяла она про себя и едва не плакала.

Как назло, авто сломалось, а в автосервисах, куда она обращалась с вопросом о ремонте маленьких машинок, ее никак не желали понять. Она уже в деталях описывала форму фар, говорила, что машинка, хоть и маленькая, но у нее четыре дверцы. Несчастная уже и на стоянку сбегала, и марку переписала на листочек, а от нее еще потребовали название модели. Так девушка и решила всем назло ехать на автобусе.

«Если мне станет плохо, виноваты будут они», – убедила она саму себя.

Но девушка не предусмотрела, какой же «офигенный стресс» – ехать в маленьком переполненном автобусе. Вот уже казалось, что в желудке появились колики, и стало подташнивать – наверняка прободная язва, которую на ФГС просмотрели или же какой-нибудь необычный случай эрозийного гастрита, который точно не лечится.

– Помогает от укачивания, – устав от ее стенаний, достал Саша мятный леденец.

Девушка сразу уверилась, что и этот парень ее не понимает. «Ясно же спросила про таблетки от тошноты, а он…»

«Всем плевать на мои проблемы, – жаловалась она в душе. – Там красители, ароматизаторы, а они разрушают слизистую», – добавила девушка для «непонятливого» и крепко сжала руками свой живот, что у любого человека вызвало бы болезненные ощущения.

Она уже собиралась закричать, чтоб ей вызвали «скорую», когда автобус «закашлял» и, резко дернувшись, остановился.

«Сейчас взорвется», – пронеслось у нее в голове, выдув оттуда все размышления о прободении желудка.

– Ох… Ну, прогуляемся, – прорвался через ворчания пассажиров голос жизнерадостной старушки.

Отсюда до ее дома было даже ближе – «напрямик через рощицу», не то что идти целый километр от станции, да еще на белочек можно полюбоваться и птичек привезенными из города семечками покормить.

Водитель, человек темпераментный, выбежал на улицу едва ли не вперед всех, даже куртку не надев. Открыв капот, он колоритно всплеснул руками и принялся громко поносить собственный автобус, ловко переключаясь с родного языка на русский матерный.

Указатель «Дивино» некий местный фантазер исправил на «Дырино». Все лишнее местная администрация в лице ее неугомонного главы Рудольфа Филина старательно пыталась оттереть. В итоге «чудодейственный» растворитель выел и многое нужное, так что указатель решили сменить, но прежде обязательно найти виновного в порче казенного имущества, заставив его, разумеется, из соображений справедливости, возместить расходы.

– Это же надо такую стойкую краску найти… Тут соображалка работает, а что до хорошего дела, так тут мы сразу дурачки, – возмущался Филин, грозя неизвестному хулигану несмываемым позором.

От испорченного указателя его вскоре отвлек неожиданно возникший, но оказавшийся вдруг «крайне острым и наболевшим» вопрос о переименовании одной из сельских улиц. Этим доселе часто развлекались в городах, но вот пришел черед и жителям «Дивино» задуматься, в честь кого и насколько справедливо улицы их села названы.

– Прошу тишины, прошу тишины, товарищи, – по старой памяти обратился Филин к собравшимся в зале ДК сельчанам.

Зал был полупустым. Концерты местного самодеятельного хора пенсионерок собирали гораздо больше зрителей. А в тот день у большинства нашлись дела поважнее, нежели обсуждение Софьи Перовской, про которую им много-много лет назад что-то говорили в школе. Как божий день, было для них ясно, что она революционерка: «Кто бы иначе в ее честь стал улицу называть?» Давным-давно на уроке истории мальчики дергали девочек за косы, те били их учебниками. Им и тогда-то не было до «подвигов» Перовской особого дела, а уж теперь – скотина, сплетни, баня, застолья… Столько важных дел.

Пришли, как водится, работники бюджетных заведений да старики, либо идейные, либо те, кто иного развлечения найти не смог. Учитель труда Егоров олицетворял собой все эти три категории: уроки в школе уже закончились, человек он был политикой увлеченный, постоянно с историчкой спорил, доводя ее до истерического хохота, ну, а дома у него, как в известной поговорке, не было ни ребенка, ни котенка.

– Надо голосовать, – перебивал он Филина и рвался на сцену. – Так дело не пойдет!

Меж ними возникла короткая, но зрелищная потасовка, в результате которой оба свалились со сцены. Градова, которого Филин самолично пригласил, зрелище повеселило, и он решил посмотреть еще немного.

– Слезь, Гитлер проклятый, – выкрикнул прижатый телом Филина к полу трудовик.

Детское прозвище главы администрации как-то само собой вспомнилось, когда Филин упал на учителя, попав тому локтем в живот.

– Эти ваши экстремистские выходки, Михал Петрович, не пройдут, – отряхнувшись и поправив пиджак, погрозил ему пальцем Филин.

Такое прозвище главу администрации нервировало не меньше, чем пресловутый указатель. Когда-то давно по Дивино прокатилась модная волна на немецкие имена, потому Рудольфы, Генрихи и даже Адольфы не были там экзотикой. Впрочем, те, кому «повезло» стать тезкой фюрера, еще в детстве придумывали себе имена «попроще», а повзрослев, меняли паспорта. Так что отдуваться за них чаще приходилось другим «немцам».

– Мы цивилизованные люди и должны быть… терпимее друг к другу, – Филин хотел сказать «толерантными», но вспомнил, что это слово вышло из моды, как только в нее вошли «иностранные агенты».

Отец Владимир лишь крестился и пытался примирить конфликтующих глубокомысленным напутствием.

– В сказки поповские не верю, – бросил в сердцах трудовик, побудив священника молиться еще усерднее.

Молодой настоятель прихода в честь Святой Троицы принадлежал к той плеяде священников, что были религиозными не только в присутствии прихожан. Возможно, поэтому он и получил под свое начало скромный сельский приход да еще в селе, которое в церковных кругах именовали красным. Хоть многие из местных жителей храм посещали, но на выборах, как в былые времена, голосовали за компартию. Священник исправно молился о том, чтоб бог и все святые ниспослали ему сил вынести тяготы работы с местной паствой. Проповедей о «красном терроре», бывших его коньком еще с семинарии, отец Владимир предусмотрительно не заводил, намереваясь «служением своим сначала подготовить пребывающие в смятении умы». Даже икону с изображением «святого царственного страстотерпца», подаренную самим митрополитом, святой отец вынужден был убрать «от греха подальше».

– А этот чего тут висит? – спросила как-то одна прихожанка.

Она наговорила много чего «неправильного»:

– Столько народа загубил, за то и получил, – нисколько не стесняясь, выдала она прямо в церкви.

Отнеся икону домой, священник каждый день перед ней молился, прося «святого царя» простить и ту, прихожанку и всех остальных «заблудших».

Теперь кроткий священник краснел из-за того, что косвенно стал причиной ссоры Филина с Егоровым. Но ведь и недавно воссозданная церковь не должна была стоять на улице имени «царе– и детоубийцы».

Наконец, Егоров отправился «собирать подписи за сохранение прежнего названия», а Филин пригласил священника для выступления.

Многие задремали под текучие проповеди святого отца, но сразу оживились, как дело дошло до выбора названий.

«Всех Святых», «Троицкая», «Райская», – одно название краше другого и все такие умилительные… Священник улыбнулся, сочтя, что молился за сельчан не зря.

– Цирк… – сказал громогласно Градов.

Филин закашлялся, поспешив, впрочем, убедить склонившегося к нему священника, что все в порядке.

– Почему цирк, Виталий Степанович? – спросил, наконец, глава администрации. – Село наше, конечно, большое и во многих отношениях знаменитое, но цирка у нас здесь не было никогда… На моей памяти уж точно, – Филин зашуршал выпиской из областного архива. – До 1918 года улица называлась Церковной, потом Банной… покуда церковь превратили в банно-прачечный комбинат… Необдуманно, надо сказать… А в 1931 году к пятидесятилетию убийства царя Александра II улице было присвоено имя революционерки-террористки Софьи Перовской. Вот, никакого цирка в документах не значится… Поясните, уважаемый Виталий Степанович, если у вас информация…

Двое пенсионеров в зале тихо засмеялись, глядя на Филина. Священник перебирал четки и молча молился, вспомнив оскверненный банно-прачечным комбинатом храм божий и еще одного убиенного царя. Его посетила мысль, почему и другого царя-мученика не канонизировали, но мысль ту он прогнал как крамольную: не канонизировали, значит, на то воля божья.

А Градов ничего насчет цирка пояснять не стал. Лекции на исторические и богословские темы были не столь интересны, как баталии серьезных с виду людей. Потому он направился к выходу, по пути заявив, что менять паспорт по чьей бы то ни было прихоти не собирается.

– Подождите, подождите, – резво подбежал к нему Филин. – Этот вариант вам понравится. Вы у нас человек заслуженный… – продолжал он полушепотом.