Текст книги "Драматургия в трех томах. Том третий. Комедии"

Говорит Москва,
или День открытых убийств

Пьеса по произведениям Юлия Даниэля^*

1991

^* Некоторые стихотворения Ю. Даниэля даны в сокращении.

Действующие лица

ИГОРЬ

ВОЛОДЬКА МАРГУЛИС

ВИКТОР ВОЛЬСКИЙ

ПЕТР, СОСЕД ВИКТОРА

ЛИЛЯ

ЛЕНОЧКА

ЗОЯ

ПАВЛИК, муж Зои

ИРИНА ИЕВЛЕВА

ПРЕПОДАВАТЕЛЬ

ФЕЛИКС ЧЕРНОВ

АСЯ, ЖЕНА ФЕЛИКСА

САША ЧУПРОВ

НАЧАЛЬНИКИ

ГЕННАДИЙ АРБАТОВ

ВАШЕЧКИН

ИГОЛЬНИКОВ

СВЕТА

НИНА

Действие первое

Радиопозывные «Широка страна моя родная». Голос диктора: «Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза…»

ГОЛОС ПОЭТА.

 
Вспоминайте меня, я вам всем по строке подарю.
Не тревожьте себя, я долги заплачу к январю.
Я не буду хитрить и скулить, о пощаде моля.
Это зрелость пришла, и пора оплатить векселя.
И меня к вам влечет, как бумагу влечет к янтарю.
Вспоминайте меня, я вам всем по строке подарю.
По неловкой, по горькой, тоскою пропахшей строке,
Чтоб любили меня, когда буду от вас вдалеке.
 

Подмосковная дача. Володька Маргулис подтягивается на турнике.

ИГОРЬ. …Четыре… пять… Все, слезай, слабак!

ВОЛОДЬКА. А ну, ты попробуй.

ИГОРЬ. А я и так знаю, что сильнее тебя. (Подтягивается.) Раз!

ЛИЛЯ. Мужики, выпьем?

ВОЛОДЬКА. Два! Наливай. Четыре! Ну, ну… Пя-аать! Все! Больше пяти раз нам никому не дано…

ЛЕНОЧКА. Чуваки, а может, купаться хильнем?

ВИКТОР. А может, в церковь сходим? Лиль! Тут вроде рядом какая-то церковь…

ЛИЛЯ. Да, тут недалеко… Очень хорошая церковь, очень старая, не помню, какого века.

ИГОРЬ. Недалеко – это сколько?

ВОЛОДЬКА. Тебе, как члену партии, я бы не советовал…

ИГОРЬ. Сколько, я спрашиваю?

ЛИЛЯ. Километров восемь.

ИГОРЬ. Действительно недалеко. В жару.

ВИКТОР. Зоя, а ну их всех! Пойдем вдвоем.

ЗОЯ. Нельзя их бросать. Ну сам посуди: как они без нас, бедненькие? На мужиков на наших посмотри – впалая грудь, животик…

ВОЛОДЬКА. А дамы наши… Груди – во! Талии – во! Ноги волосатые!

ЛЕНОЧКА. Прекратите, чуваки, немедленно! Разглядывать друг друга неделикатно.

ИГОРЬ. Слушай, Вова, я когда-нибудь тебя убью, понял?

ЛЕНОЧКА. Игорек, не шути, прошу, никогда ТАК не шути.

ИГОРЬ. Леночка, ради тебя… только ради тебя я оставлю его в живых, хорошо?

ЛЕНОЧКА. Чуваки, вы все дураки. Мне на вас смешно смотреть.

ВИКТОР. Почему смешно?

ЛЕНОЧКА. Потому что смотреть на вас голых – это все равно что… смотреть советские порнографические открытки!

Все громко хохочут.

ЛИЛЯ (выйдя из дома, взволнованно). Братцы, я ничего не понимаю.

ИГОРЬ. А что ты, собственно, должна понимать? Иди к нам.

ЛИЛЯ. Я ничего не понимаю… Радио… По радио передавали… Я самый конец услышала… Сейчас снова будут передавать…

ВОЛОДЬКА. Очередное, двадцать первое по счету снижение цен на хомуты и чересседельники?

ЛИЛЯ. Тихо, пожалуйста! (Показывает на крохотную пластмассовую коробочку, из которой доносится песня про черного кота за углом.)

ИГОРЬ. Лилька, брось нас разыгрывать. Я знаю, тебе скучно одной посуду на кухне мыть!

Раздаются радиопозывные «Широка страна моя…». Все затихают.

ГОЛОС ДИКТОРА. Говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Передаем Указ Верховного совета Союза Советских Социалистических Республик от 16 июля 1960 года. В связи с растущим благосостоянием… идя навстречу пожеланиям широких масс трудящихся…

ЗОЯ. Володя, дайте мне спички.

ВСЕ. Да тихо ты! Тсс! Тссссс!

ГОЛОС ДИКТОРА. …объявить воскресенье 10 августа 1960 года…

ЛИЛЯ. Вот оно! Во-о-от!

ГОЛОС ДИКТОРА. …Днем открытых убийств. В этот день всем гражданам Советского Союза, достигшим шестнадцатилетнего возраста, предоставляется право свободного умерщвления любых других граждан, за исключением лиц, упомянутых в пункте первом примечаний к настоящему Указу. Действие Указа вступает в силу 10 августа 1960 года в шесть часов 00 минут по московскому времени и прекращается в 24 часа 00 минут. Примечания. Пункт первый. Запрещается убийство: а) детей до 16 лет, б) лиц, одетых в форму военнослужащих и работников милиции, в) работников транспорта при исполнении служебных обязанностей. Пункт второй. Убийство, совершенное до или после указанного срока, равно как и убийство, совершенное с целью грабежа или являющееся результатом насилия над женщиной, будет рассматриваться как преступление и караться по всей строгости в соответствии с существующими законами. Москва. Кремль. Председатель Президиума Верховного Совета…

Володька Маргулис покачивается и чуть не падает.

Дамы его поддерживают.

ИГОРЬ. Слабак! Я ж говорил – слабак!

ГОЛОС ДИКТОРА. Передаем концерт легкой музыки.

Музыка. Лиля выключает радио. Пауза.

ВИКТОР. Странно. Очень странно. Непонятно, к чему бы это.

ЗОЯ. Объяснят. Не может быть, чтобы в газетах не было объяснений.

ИГОРЬ. Товарищи, это провокация! Это «Голос Америки», они на нашей волне через свой шпионский спутник передают! (Прыгает на одной ноге, натягивая брюки.) Это типичная ихняя провокация! Ох, извините. (Застегивает ширинку.)

ЗОЯ. Идемте купаться! Хватит!

ЛИЛЯ. Я не пойду.

ЗОЯ. Почему?

ЛИЛЯ. Не хочу.

ЗОЯ. Почему не хочешь? Нет, ты ответь, почему не хочешь?

ЛИЛЯ. Потому что не хочу.

ИГОРЬ. Я думаю, это все связано с международной политикой.

ЛИЛЯ. С президентскими выборами в Америке? Да, Игорек?!

ИГОРЬ. Помолчи! Ты, Лилька, если ничего не понимаешь, то лучше уж помолчи! Вот баба! Черт-те что несет!

ЗОЯ. Идемте купаться. Идемте купаться. Идемте… Идемте… Идемте… (Старается растолкать всех.) Витя, принеси мою резиновую шапочку. Витя, я к тебе обращаюсь! О чем ты думаешь, Витя?

ВИКТОР. О тебе.

ЗОЯ. Обо мне? И что же ты обо мне думаешь, мой дорогой?

ВИКТОР. О том, что ты… что я тебя… Я хочу тебя, мадам Флегма! Вот о чем я думаю, извини…

ЗОЯ. Хорошо. Я твоя. Когда хочешь. Сегодня. Завтра. Послезавтра.

ЛЕНОЧКА. Ты с ума сошла! Зоя, ты замужняя женщина! Что ты говоришь? У тебя Павлик, дети!

ЗОЯ. Я не сошла с ума. И мне ни чуточки не стыдно сказать вам всем, что я… что мы… с Виктором… давно… И вы все, между прочим, это прекрасно знаете, только делаете вид! А теперь… теперь нам не надо делать вид!

ЛЕНОЧКА. Прекрати истерику!

ЗОЯ. Прекратила. Если мы пойдем немедленно купаться.

ЛИЛЯ (тупо). Я никуда не пойду. Никуда и никогда.

ЗОЯ. Но почему?

ЛИЛЯ. Потому что я хочу, чтобы вы немедленно все уехали с моей дачи. Я хочу остаться одна, понимаете?

ЗОЯ. Но почему? Почему? Почему?

ЛИЛЯ. Потому что вы все мне противны. Потому что мне все надоело! (Плачет.)

Все тихо, но спешно собираются в Москву.

ВОЛОДЬКА (на выходе, у двери). Понимаешь, Витя, я думаю, здесь что-то насчет евреев замышляют…

ИГОРЬ. Скорее, скорее… Хлопцы! В Москву, в Москву! В Москву!

ГОЛОС ПОЭТА.

 
– Миу! – Это плачет маленький котенок.
– Миу! – Он еще мяукать не умеет.
Одиночеством безмерно угнетенный,
Он тоскливо бродит меж скамеек.
Рядом грубые, всесильные, большие
На скамейках восседают люди.
Словно псы, кругом рычат машины.
Он боится. Как же дальше будет?
…Он освоит «мяу». Скажет в полный голос,
Что вцепиться может в каждого громилу!
А пока что – сердце раскололось,
А пока что – «миу… миу… миу…»
 

Радиопозывные. Голос диктора: «До Дня открытых убийств остается двадцать шесть суток. Передаем легкую музыку».

Коммунальная квартира Виктора Вольского. Сосед, грузный мужчина с брюхом, трет мочалкой грязную посуду в раковине.

СОСЕД. Витя, вы читали?

ВИКТОР. Что?

СОСЕД. «Известия». За вчера.

ВИКТОР. Нет, а что там?

СОСЕД. Там большая редакционная статья. Вот… Посмотрите сами, у меня мокрые руки… На первой странице: «Навстречу Дню открытых убийств…» Почитайте, это очень интересно.

ВИКТОР. Неинтересно.

СОСЕД. Вы так считаете?

ВИКТОР. Я вижу, здесь мало… очень мало говорится о сути мероприятия… Зато обычный набор: «растущее благосостояние… семимильными шагами… подлинный демократизм… только в нашей стране… все помыслы… впервые в истории… зримые черты… буржуазная пресса»…

СОСЕД. Ну нет, вы не заметили…

ВИКТОР. Чего я не заметил?

СОСЕД. Запрещаются поджоги и взрывы. Это хорошо.

ВИКТОР. Да уж…

СОСЕД. Это чтобы не причинить ущерб народному достоянию. Это правильно. И, кроме того, указ не распространяется на заключенных. Вы знаете, Виктор, вы молодой сравнительно человек, вы этого не понимаете и никогда не поймете… А я, как человек, много лет отсидевший в сталинских лагерях, констатирую…

ВИКТОР. Что? Ну что вы констатируете?

СОСЕД. Я констатирую этот гуманный факт. Раньше бы этого не допустили. Раньше бы убивали без всяких оговорок.

СОСЕД. А что вас не устраивает?

ВИКТОР. Меня все устраивает. Абсолютно все!

СОСЕД. Вот и я так… Ничего особенного: День артиллерии, День советской печати, День открытых убийств…

ВИКТОР. Правильно! Транспорт работает, милицию трогать не велено – значит, порядок будет! Все путем!

СОСЕД. Ах, Виктор, вы молодой сравнительно человек… Я вам так скажу: порядок нужен! Я много отсидел, и я знаю лучше всех: порядок пора навести! Вы просто не хотите рассуждать всерьез! Вы поймите такую простую вещь: без порядка…

ВИКТОР. …нам нельзя! Вот у вас в лагере был порядок?

СОСЕД. Был! И еще какой! А вышел на свободу…

ВИКТОР. …никакого порядка! Я понимаю…

СОСЕД. Нет-нет, поймите правильно! Сознательность-то действительно выросла! Эрго: государство наше вправе поставить широкий эксперимент, вправе передать отдельные функции в руки народа! Разумеется, и у них случаются ошибки, так сказать, ляпсусы – узкие брюки там у кого-то порезали, девиц каких-то обстригли – так ведь без этого не бывает!

ВИКТОР. Издержки производства, как говорится…

СОСЕД. А вы не смейтесь! Издержки, да! Лес рубят…

ВИКТОР. …щепки летят!

СОСЕД. Именно! Лично я верю… Верил всегда и сейчас… Несмотря ни на что! Потому что все правильно…

ВИКТОР. Что?

СОСЕД. Все! Я верил до того, как я сидел, верил, когда сидел, и сейчас… сейчас, когда никто ни во что уже не верит… я продолжаю верить!

ВИКТОР. Если я вас правильно понял, вы хотите сказать, вас посадили правильно?

СОСЕД. Нет! Меня посадили неправильно, но всех остальных посадили правильно! Я сам юрист, я в этом разбираюсь… Поймите: этот теперешний указ – это не что иное, как логическое продолжение уже начавшегося процесса…

ВИКТОР. Какого процесса?

СОСЕД. Процесса демократизации.

ВИКТОР. Демократизации чего?

СОСЕД. Демократизации органов исполнительной власти. Поймите, – это постепенное растворение исполнительной власти в широких народных массах, в самых, так сказать, низах. И поверьте моему слову, слову старого большевика… Народ…

ВИКТОР. Какой народ?

СОСЕД. Народ – это мы с вами… Народ в первую очередь сведет счеты с хулиганами, с тунеядцами, со всякими отбросами общества… Да-да, помните, как у Толстого: «Всем миром навалиться хотят!» Вот именно! Ах, Витя, как это хорошо! Наконец-то! «Всем миром»! Общиной! «Обче-ством», так сказать, по-русски…

ГОЛОС СОСЕДКИ. Петр, иди в комнату!

СОСЕД. Вот теперь, я верю, будет настоящий порядок! Будет! Будет! (Уходит.)

ВИКТОР (ему вслед). Мало тебя, дурака, в лагере держали!

Радиопозывные. Голос диктора: «До Дня открытых убийств остается восемнадцать суток. Передаем легкую музыку».

Звонок. Виктор открывает – входят Володька, Леночка и Зоя.

ЗОЯ. Ты сошел с ума! Открываешь дверь, не спросив, кто там.

ВИКТОР. Но вы же позвонили и сказали, что придете.

ЛЕНОЧКА. Мало ли что… Зоя! Купи ему цепочку. У него дверь без цепочки.

ВОЛОДЬКА. В цивилизованных странах в дверь вставляется глазок: смотришь – и видишь, кто к тебе пришел.

ЛЕНОЧКА. А еще лучше – сделать еще один замок на свою дверь. В цивилизованных странах квартиры охраняются сигнализацией. Зоя, сделай ему сигнализацию!

ВИКТОР. В цивилизованных странах квартиры не охраняются. От кого их охранять, если страны цивилизованные?

ЗОЯ. Не будь дураком! Слушайся друзей. Я все сделаю.

ВИКТОР. Ну, что нового?

ВОЛОДЬКА. Все тихо. Я пошел на работу, думал, будет неминуемый треп об указе, знал, кто будет высказываться, а кто – помалкивать… Но, к моему удивлению, помалкивали почти все… Два-три человека, правда, спросили меня: «Ну, что ты об этом думаешь?» Я промямлил что-то вроде «Не знаю… Там видно будет», и на том разговоры прекратились…

ВИКТОР. А что ты в самом деле об этом думаешь?

ВОЛОДЬКА (кивает на дам, с которыми пришел, шепотом). Я не хочу говорить при них. После, после!

ЛЕНОЧКА. А у нас сегодня началось такое… Поначалу тоже было тихо, но сегодня как началось…

ВИКТОР. Что началось?

ЛЕНОЧКА. Какое-то брожение. Психоз не психоз, но все как-то засуетились, забегали.

ВИКТОР. Это благодаря статье в «Известиях» – этакое успокоительное средство с противоположным результатом.

ЛЕНОЧКА. Может быть… В метро сегодня еду – все газеты читают. Потом начинают друг на друга смотреть и этак заискивающе улыбаться. Чужие люди!

ЗОЯ. А может, это прекрасно, если чужие люди друг другу улыбаются.

ВОЛОДЬКА. Это в цивилизованных странах. А у нас жди добра – укокошат в метро, потом разбирайся, что это были за улыбки!

ЗОЯ. Разговоры о чем угодно, только не про это. О болезнях, о рыбной ловле… Одна моя сослуживица – милая, в общем-то, баба, хорошо всегда ко мне относилась – почему-то сегодня стала на мои ноги смотреть. Я спрашиваю: что вы там нашли? Она улыбается: «Зоечка, – говорит, – а вы сегодня что, в новых капроновых чулках?» Я говорю: «Да, а что?» Она: «Очень мне ваши чулочки нравятся! Хорошее, – говорит, – качество!»

ЛЕНОЧКА. Вот от нее и жди удара топором. Она тебя из-за этих чулочков-то и пришьет в каком-нибудь углу.

ЗОЯ. Да ты что? Во-первых, убийство в разбойных целях противозаконно, во-вторых, она вполне безобидная старушка, в духе Достоевского.

ВОЛОДЬКА. Кстати, новый анекдот не слыхали? С Достоевским! Вернее, про нового Раскольникова… Поймала его наша доблестная милиция и спрашивает: ты что же это, сукин сын, убил старушку, а у нее-то, бедной, в кармане-то всего двадцать копеек было, ты и те взял, не стыдно тебе за двадцать копеек убивать? А наш Раскольников смотрит чистыми своими комсомольскими глазами и отвечает: «Не скажите! Пять старушек – рубль набегает!»

Все смеются нервным смехом.

ЛЕНОЧКА. А я знаю еще более новый анекдот. Про нашего Игоря.

ВОЛОДЬКА. Валяй!

ЛЕНОЧКА. У них в академии вчера было собрание. Так наш Игорек попросил слова, и ему, конечно, дали. Он и высказался в том смысле, что десятое августа есть результат мудрой политики нашей партии… что указ еще раз свидетельствует о развертывании творческой инициативы масс – ну и так далее, в том же духе.

ВОЛОДЬКА. Подонок! Я с ним больше разговаривать не буду.

ВИКТОР. Дурак ты, Володька, это он с тобой больше никогда разговаривать не будет.

ВОЛОДЬКА. Понимаешь ли, Витя, хотя я и знал, что Игорь карьерист и все такое, но этого я от него не ожидал.

ЛЕНОЧКА. А почему? А что тут особенного? Поручили выступить – он и выступил. Был бы ты, как Игорь, членом партии, и ты бы высказался на всю катушку.

ВОЛОДЬКА. Я? Никогда! Во-первых, я ни за что не вступлю в партию, во-вторых…

ВИКТОР. Во-первых, во-вторых, не ори. Чем ты лучше Игоря? А ты у себя в школе во время «Дела врачей» не трепался о национализме?

ВОЛОДЬКА. Ну-у, это в какое время было? Сейчас время другое.

ЗОЯ. Мальчики, как вы мне надоели с вашими разговорами о политике!

ВИКТОР. Правильно, Зоенька. Давайте лучше о бабах. Вова, расскажи-ка нам, что у тебя с Нинкой. Ты ее давно видел?

ВОЛОДЬКА. Понимаете, братцы, трудно я люблю, трудно… Я ей вчера позвонил, говорю, что хочу ее видеть, а она отвечает…

ЛЕНОЧКА. – «Давай встретимся десятого августа», – так, да?

Все хохочут.

ЗОЯ. Лилька по-прежнему на даче прячется.

ЛЕНОЧКА. Вот и молодец! После десятого выяснится, что она всех нас умнее!

ВОЛОДЬКА. Ладно, Леночка, пошли… Давай оставим их вдвоем, пусть поворкуют!

ЛЕНОЧКА. Пусть. (Уходя.) Зоя, ты не забыла про цепочку? Уверена, завтра в магазинах ни одного замка не найдем!

ВОЛОДЬКА (шепотом, у двери). Витя, ты меня спросил, как я ко всему этому… У меня дети, Витя! Жена, правда, халда, конечно, но дети… Если десятого будет еврейский погром, я буду драться, Витя! Это им не Бабий Яр, не Тракторный завод. Я их, гадов, стрелять буду. Вот, смотри! (Распахнув пиджак, показывает рукоять пистолета.) «ТТ», настоящий офицерский… Советую и тебе обзавестись… (Уходит, затем снова приоткрывает дверь, горячо.) Они меня задешево не возьмут! (Хлопает дверью.)

ВИКТОР (себе под нос). Кто «они»? Ох, Володька, Володька! (Возвращается в комнату.) Зоя, ты где?

Зоя – раздетая, голенькая – уже лежит в его постели. И свет погашен.

ЗОЯ. Витя…

ВИКТОР. Потом, потом…

ЗОЯ. Не смотри на меня так.

ВИКТОР. Как?

ЗОЯ. Как будто в последний раз.

ВИКТОР. Ай лав ю!

ЗОЯ. Да, но я замужем, Витя.

ВИКТОР. И что? Мне это даже приятно… то, что я владею твоей плотью не один, что у тебя есть муж, ласкающий тебя на законных основаниях…

ЗОЯ. Павлик не знает ничего о наших отношениях. А ты не думал, что будет, если он узнает? Любишь?

ВИКТОР. Любишь.

ЗОЯ (холодно). Витя, ты, кажется, кое-что забыл. Скоро День открытых убийств.

ВИКТОР. Ты говоришь это точно так же, как «скоро Новый год», «скоро майские праздники»… Ну и что же? Какое это к нам имеет отношение?

ЗОЯ. Разве тебе не надоело прятаться? Ведь мы можем с тобой все переменить.

ВИКТОР. Каким образом, я не понимаю…

ЗОЯ (тихо и спокойно). Давай убьем Павлика.

ВИКТОР. Зоя, ты в своем уме?

ЗОЯ (ласково трется щекой о его плечо). Витенька, ты только не волнуйся, подумай хорошенько. Ведь другого случая не будет! Я все обдумала: ты придешь к нам накануне, скажешь, что хочешь провести этот день у нас. Ведь мы с Павликом решили никуда не выходить, и мы это сделаем вдвоем с тобой. Сделаем! А потом ты переедешь ко мне, и мы поженимся. Я бы не стала тебя впутывать в это, я бы сама все сделала, но я просто боюсь не справиться. Витя, ну что же ты молчишь?

ВИКТОР. Уходи.

ЗОЯ. Куда?

ВИКТОР. К черту.

Зоя встает с постели, начинает одеваться: лифчик, трусики, комбинашка… платье… туфли… Причесывается, берет сумочку, отпирает дверь.

ЗОЯ (обернувшись). Слякоть! (Уходит.)

ГОЛОС ПОЭТА.

 
Пройдут века, прекрасны и суровы,
Чтоб мы могли все знать и все уметь,
Тогда спадут небесные покровы
И завопит архангелова медь.
Народ завоет: «Как же так? До срока?»
И взмолится: «Немного погодя…»
Народ, спеша, отыщет лжепророка,
Народ, блюя, создаст себе вождя.
И побежит бессмысленно куда-то,
А вождь наморщит мудрое чело –
И вот восстанут снова брат на брата,
Рассудок на рассудок, зло на зло…
 

Телефонный звонок. Виктор берет трубку.

ВИКТОР. Кто говорит? Феликс? Какой Феликс? (В сторону.) Уж не Дзержинский ли? (Далее в трубку.) Чернов? Что-то припоминаю… Феликс Чернов… Ах, мы знакомы? Ваша жена Ася, озеро Селигер, палатки на берегу… Ну да, купались, песни пели, отдыхали вместе… Ах, тогда она еще не была вашей женой? Ася… ну да, да… И вас помню, да… Студент-зоолог, веселый такой… Вспомнил! Я вас вспомнил, Феликс Чернов! Что вы хотите? Встретиться? А с какой целью? Поговорить? Ну, пожалуйста, пожалуйста… Я готов… Когда, где? Договорились. (Вешает трубку.)

Входит Володька.

Звонил какой-то Феликс Чернов, просит встретиться.

ВОЛОДЬКА. Не делай глупости, Витя. Не ходи ты на эту встречу.

ВИКТОР. Почему?

ВОЛОДЬКА. Мой тебе совет – не ходи. Мало ли что?

ВИКТОР. Знаешь, Володька, я вот тебя слушаю и думаю: как люди умудряются создавать проблемы на пустом месте? Ты женат, у тебя двое детей, преподаешь литературу в школе, лучший методист района, казалось бы, умный парень…

ВОЛОДЬКА. Я не умный. Чего нет, того нет.

ВИКТОР. Но твои романы! После каждого ты на грани или развода, или женитьбы! Зачем такие страсти в наше время?

ВОЛОДЬКА. Моя жена халда. Но я ее люблю.

ВИКТОР. Тогда не заводи романы.

ВОЛОДЬКА. Легко тебе говорить… От такой жены на любую бабу кинешься.

ВИКТОР. Ну и кидайся на здоровье. Но к чему каждый раз эти страсти африканские, весь этот провинциальный гамлетизм?

ВОЛОДЬКА. У меня есть к ней определенные нравственные обязательства.

ВИКТОР. А к Леночке у тебя что есть?

ВОЛОДЬКА. Леночку я люблю тоже. Но это говорит о моей душевной раздвоенности.

ВИКТОР. А жена тогда тебе зачем?

ВОЛОДЬКА. Она в меня верит.

ВИКТОР. Слова-то какие… А Леночка не верит?

ВОЛОДЬКА. И Леночка, но с Леночкой все иначе.

ВИКТОР. Вовочка, я еще ни одной женщины не обидел всерьез… в жизни не обидел, а все потому, что не разрешал им строить иллюзии на свой счет!

ВОЛОДЬКА. Спасибо.

ВИКТОР. За что спасибо, Вова? Не за что!

ВОЛОДЬКА. А зачем им все-таки понадобился этот указ?

ВИКТОР. «Им» – это кому? Правительству? Партии? КГБ?

ВОЛОДЬКА. «Им» – это нам. Всем нам! Потому что эта чертовщина неизбежна, она лежит в самой сути учения о социализме. Дано: идея. Требуется доказать: воплощение.

ВИКТОР. Хорошенькое воплощение!

ВОЛОДЬКА. Все правильно! Они должны были легализовать убийство, сделать его обычным явлением, поэтому всерьез и не объясняют ничего. Раньше хоть объясняли, агитировали.

ВИКТОР. Ты чушь порешь. Когда?

ВОЛОДЬКА. В революцию.

ВИКТОР. Ну, это ты загнул! Революция не так и не для того делалась.

ВОЛОДЬКА. Да? А тридцать седьмой?

ВИКТОР. Что тридцать седьмой?

ВОЛОДЬКА. То же самое. Полная свобода умерщвления. Только тогда был соус, а сейчас без всего. Убивайте – и баста! И потом, тогда к услугам убийц был целый аппарат, а сейчас дешевле – извольте сами, у нас самообслуживание!

ВИКТОР. Ох, Вова, хватит! Твои антисоветские монологи…

ВОЛОДЬКА. Почему только мои? Вот почитай «Литературу и жизнь» за сегодня – подборку стихов Безыменского, Михалкова и Софронова о предстоящем событии… Если вдуматься, это все сплошь антисоветские стихи. Самые антисоветские… О-о, глянь, чего Софронов сочинил! (Читает.)

 
Гудели станки Ростсельмаша,
Фабричные пели гудки,
Великая партия наша
Троцкистов брала за грудки.
Мне было в ту пору семнадцать,
От зрелости был я далек.
Я в людях не мог разбираться,
Удар соразмерить не мог.
И, может, я пел тогда громче,
Но не был спокоен и смел:
Того, пожалев, не прикончил,
Другого добить не сумел.
 

Что это? Программный антигуманизм, то есть махровая антисоветчина! Через сто лет прочтут – так вот расценят.

ВИКТОР. Да брось ты! Это просто бездарно.

ВОЛОДЬКА. А ты что, обиделся за советскую власть? Ты считаешь, за нее следует заступаться?

ВИКТОР. За настоящую советскую – конечно, следует.

ВОЛОДЬКА. Это которая без коммунистов? Как у Шолохова в «Тихом Доне»?

ВИКТОР. Иди к черту! Мой отец в Гражданскую комиссарил. Нечего трепаться о революции, я этого не люблю. Я думаю, он знал, за что воевал. После смерти матери я нашел его письма. Прочел и понял: люди моего поколения не имеют права болтать о тех временах. Это все, что нам осталось, все, что мы в состоянии сделать, но и этого много. Слишком много.

ВОЛОДЬКА. Дурак ты, Витя! Поумнеть хочешь?

ВИКТОР. Это как?

ВОЛОДЬКА. Вот рукописи, от сердца отрываю… Почитай на досуге… Только больше никому, я тебе только даю. (Вытаскивает из-за пазухи ворох страниц.)

ВИКТОР. Кто автор?

ВОЛОДЬКА. Автор неизвестен. Это все называется «самиздат». Ходит по рукам.

ВИКТОР. Дай, дай!

ВОЛОДЬКА. Да я уже дал. Только прошу – максимум конспирации. (Уходит.)

Радиопозывные «Широка страна моя». Голос диктора: «До Дня открытых убийств остается четырнадцать суток. Передаем легкую музыку».

ВИКТОР. Может быть, это глупо, но больше всего меня ошеломило брошенное тогда Зоей словечко «слякоть»: ведь я не трус. Взять и убить Павлика, безропотного, кроткого, ничего не замечающего Павлика. Павлик!

На сцене в дыму и тумане воображения появляется Павлик.

Мы хотим тебя убить!

Павлик удивленно раскидывает руки, словно Христос.

Ну да, мы обманывали его. Если бы он узнал о нашей связи, он бы, конечно, страдал. Павлик, ты бы страдал?

Павлик безмолвно кивает.

Страдал. Мы пили на его деньги, мы смеялись над ним в глаза и за глаза… Все это так – но убить?

ПАВЛИК. За что?

ВИКТОР. Правильно. За что?

ПАВЛИК. И зачем?

ВИКТОР. Ведь если на то пошло, если дело только в нем… или в том, чтобы выйти за меня замуж, то она могла бы и развестись?! Зоя!

В том же дыму того же воображения появляется такая же призрачная Зоя.

Ты могла бы развестись?

Зоя не отвечает.

Значит, убийство – не просто средство избавиться от нелюбимого, глуповатого и пожилого мужа? Значит, для нее в убийстве есть какой-то непонятный для меня смысл? Зоя, есть для тебя непонятный смысл в убийстве?

Призрак Зои кивает в знак согласия.

Может быть, она его ненавидит, мстит? Ну, конечно, она мстит за то, что в свое время…

ЗОЯ. В девятнадцать лет…

ВИКТОР. В девятнадцать лет! Влюбилась в него, а он… он только и умеет, что говорить…

ПАВЛИК. «Техника на грани фантастики»… «Ключ от квартиры, где деньги лежат»…

ВИКТОР. …да рассказывать еврейские и армянские анекдоты.

ПАВЛИК. Не армянские, а про армянское радио.

ВИКТОР. Извини.

ПАВЛИК. Армянское радио спрашивают: «Почему дорожает жизнь?» Армянское радио отвечает: «Потому что не является предметом первой необходимости!» (Сам дико хохочет.)

ВИКТОР. Она не в состоянии не ненавидеть его. Ненависть дает право на убийство. Ненавидя, я и сам могу…

Призраки Павлика и Зои пропадают.

Могу? Ну, разумеется, могу. Безусловно, могу. Кого я ненавижу? Кого я ненавидел всю жизнь? Ну, школьные годы не в счет, а вот взрослым? Институт. Я ненавидел одного из преподавателей…

Появляется призрак Преподавателя.

…который четыре раза подряд нарочно срезал меня на зачете.

ПРЕПОДАВАТЕЛЬ. Три!

ВИКТОР. Четыре!

ПРЕПОДАВАТЕЛЬ. Три!

ВИКТОР. Ну хорошо, три… Черт с ним, это было давно. Изыди!

Призрак Преподавателя пропадает.

Начальство разных мастей, с которым мне довелось работать. Да, это были подлецы!

Призраки начальников всех мастей появляются на сцене – странные, куклообразные, но совершенно реальные фигуры…

Они изрядно попортили мне кровь.

НАЧАЛЬНИКИ. Морду бы нам набить, сволочам!

ВИКТОР. Морду! Кто еще? Писатель Кочетов, пишущий черносотенные романы. Да-да, я помню, как я говорил, что убил бы его, если бы знал, что мне за это ничего не будет. О, его, мерзавца, стоило бы проучить! Да так, чтоб он больше никогда к перу не прикоснулся… Ну а эти толстомордые, заседающие и восседающие, вершители наших судеб, наши вожди и учителя, верные сыны народа, принимающие приветственные телеграммы…

НАЧАЛЬНИКИ. …от колхозников Рязанской области! От металлургов Криворожья, от тружеников Нью-Йоркщины, Лондонщины, Орловщины и Днепропетровщины! От императора Эфиопии! От съезда учителей, врачей, трепачей! От президента Соединенных Штатов! От персонала общественных уборных!

ВИКТОР. Лучшие друзья советских физкультурников, литераторов, текстильщиков, дальтоников, кровельщиков, сноповязальщиков и пескоструйщиц!

НАЧАЛЬНИКИ. Ура-ааа!

ВИКТОР. Как с ними со всеми быть? Неужто простить? А тридцать седьмой год? А послевоенное безумие, когда страна, осатанев, билась в падучей, кликушествовала, пожирая самое себя? Они думают, что, если они наклали на могилу Усатому, так с них и взятки гладки?

ГОЛОС ПОЭТА.

 
Я их ненавижу до спазм,
До клекота в горле, до дрожи,
О, если собрать бы да разом
Всех этих блядей уничтожить!
 

ВИКТОР (берет самиздатовскую рукопись). Рассказ называется «Руки»… Это даже не рассказ, а что-то вроде монолога… Ну, читаю:

Появляется видение героя рассказа. Он-то и исполняет текст.

«Ты вот, браток, интеллигент, вежливый, не спрашиваешь ничего. А наши ребята заводские, так те прямо говорят: «Что, – говорят, – Васька, допился до ручки?» Это они про руки, мол… Забыл я, как она называется, трясучка эта, по-медицинскому. Ладно, так вот – отчего это со мной приключилось? От происшествия. Только мы демобилизовались в двадцать первом году – хлоп, вызывают меня в райком: вот, говорят, тебе, Малинин, путевка в ряды доблестной Чрезвычайной комиссии, желаем тебе успехов в борьбе с контрреволюцией и прочей мировой буржуазией, кланяйся низко товарищу Дзержинскому, если увидишь. Ну, я что, человек твердый, партийный! «Есть, – говорю, – приказ партии исполню». Попрощался с ребятами заводскими. Пришел куда послали, Феликс Эд-мундович нас выстроил всех и сказал, что, мол, на болоте дом не построишь, надо, мол, сперва болото осушить – при этом всяких жаб и гадюк уничтожить, на то, говорит, есть железная необходимость… И к этому, говорит, всем нам надо руки приложить…

А после нас распределять стали. Ну, назначили в команду Особой службы. Работка не так чтобы трудная, но и легкой не назовешь. На сердце влияет. Приводить приговоры в исполнение. Ну, конечно, привык. «Надо, Василий, НАДО!» Привык. Выпивал, конечно, не без того. Спирт нам давали. Что, дескать, чекистов шоколадом кормили – буржуйские выдумки: паек как паек, обыкновенный солдатский: хлеб, пшено и вобла. А спирт давали… Нельзя, сам понимаешь…

Ну вот, поработал я на той работе месяцев семь таким манером, и тут оно, происшествие, и случилось. Приказано было вывести в расход партию попов. За контрреволюционную агитацию. За злостность. Начальник наш распорядился: «Ты, – говорит, – Малинин, возьмешь троих, ты, Власенко, ты, Головчинер, и ты… латыш, фамилие забыл…» Ну, вот они с Головчинером первыми пошли… А у нас так устроено: караульное помещение, где приговоренных держали; а с другой стороны – выход во двор. Брали мы их по одному, ну вот, значит, латыш и этот кончили своих, все путем… С одним во дворе закончишь, оттащишь его с ребятами в сторонку и вернешься за другим. Оттаскивать необходимо было, a то, бывало, выйдешь за другим, а он как увидит покойника – начнет биться да рваться. Лучше, когда молчат… Ну, и настала моя очередь. А я уж до этого спирту хватил, и стало мне как-то не по себе. Головчинеру легко – он еврей, у них и икон-то нету, а мне… Не то чтобы боязно было или там приверженный я к религии (я в эту дурь, богов разных, ангелов, архангелов, не верю), а не по себе. Положил маузер на стол, а сам… замутило меня. Сейчас суну пальцы в рот, облегчусь, умоюсь… Сходил, сделал все, что надо, – нет, не легчает. Взял я маузер, пошел за своим, за третьим, а он молодой, видный, здоровенный попище, красивый. Веду его по коридору, смотрю, как он рясу свою долгополую над порогом поднимает, и тошно мне сделалось. Что такое? Сам не пойму! А он бороду кверху задирает. «Шагай, – говорю, – батюшка, не оглядывайся. Сам себе, – говорю, – рай намолил». Это, значит, я пошутил для бодрости. Сроду со мной такого еще не было – с приговоренными разговаривать. Ну, пропустил я его на три шага вперед, как положено, поставил ему маузер промеж лопаток и выстрелил. Маузер, сам знаешь, бьет как пушка! И отдача такая – чуть руку из плеча не выдергивает. Только смотрю я – а мой расстрелянный поп поворачивается и идет на меня. Конечно, раз на раз не приходится: иные сразу плашмя падают, иные волчком-волчком на месте крутятся, а бывает, и шагать начинают, качаются, как пьяные. А этот идет на меня мелкими шагами, как плывет в рясе своей, будто я и не в него стрелял. «Что ты, – говорю, – отец, стой!» А он рясу на груди разорвал, грудь волосатая, курчавая: «Стреляй, – кричит, – в меня, антихрист! Убивай меня, Христа твоего!» Растерялся я, выстрелил еще. А он идет! Ни раны, ни крови! Идет и молится: «Господи, остановил ты пулю от черных рук! Не убить душу живую!» Я всю обойму в него, в упор бил – промахнуться не мог. А он стоит предо мной, глаза горят, как у волка, грудь голая, и от головы вроде сияние идет – я уж потом сообразил: он мне солнце застил, к закату дело шло. «Руки, – кричит, – твои в крови! Взгляни на руки свои!» Бросил я тут маузер, в караулку вбежал, сшиб кого-то в дверях. А ребята смотрят на меня и ржут. «Расстреляй, – кричу, – меня, Феликс Эдмундыч, не могу я попа убить!» Они еще больше ржут. Как на психа!