Текст книги "Драматургия в трех томах. Том третий. Комедии"

Очнулся в больнице. Руки с того дня ходуном ходят – нервное потрясение. Из ЧК, конечно, уволили. Там руки не такие нужны. Вот так и живу, браток, стал нетвердый. А с попом я уж потом узнал, как было дело. Никакой божественности. Просто ребята наши, когда я оправляться ходил, обойму из маузера вынули и другую всунули – с холостыми. Пошутили, значит. Я на них не сержусь – дело молодое, им тоже несладко было, это Головчинер небось придумал, он такой… Но я на ребят не обижаюсь. Руки вот только у меня… Совсем теперь ни к какой работе не годятся…

Виктор откладывает рукопись. Видение пропадает.

Входят Феликс Чернов и Ася.

ФЕЛИКС (неуверенно). Привет…

ВИКТОР. Здравствуйте.

ФЕЛИКС. Ася, ты иди. Я долго не задержусь.

АСЯ. Фелька, ты с ним все-таки поосторожнее. (Отходит.)

ФЕЛИКС. Не беспокойся. (Виктору.) Ну-с, где мы устроимся?

ВИКТОР. Слушайте, Феликс… Вы меня сразу узнали… А ведь мы с вами… дай бог памяти…

ФЕЛИКС. Вас, да не узнать! Мы встречались с вами в пятьдесят первом году, с августа по октябрь.

ВИКТОР. Как это вы так сразу дату вспомнили?

ФЕЛИКС. А мне ее и вспоминать не надо. Я ее всегда помню. В октябре пятьдесят первого меня посадили.

ВИКТОР. Вот как? А я и не знал…

ФЕЛИКС. Да? Видите ли, я подумал и решил, что нам нужно срочно поговорить. Причем наедине. Это, кстати, в ваших интересах.

ВИКТОР. Вы дéржите себя как дипломат, собирающийся предъявить ультиматум.

ФЕЛИКС. Это так и есть.

ВИКТОР. В таком случае я к вашим услугам. Слушаю вас.

ФЕЛИКС. Что ж… Дело в том, что, как я вам уже сообщил, меня арестовали в октябре пятьдесят первого года, вскоре после нашего знакомства.

ВИКТОР. Так. Ну?

ФЕЛИКС. Дело в том, что на следствии мне были предъявлены обвинения в злостной антисоветской агитации и был процитирован целый ряд моих высказываний.

ВИКТОР. Так. Так.

ФЕЛИКС. Источником такой доскональной информации могли быть только вы, Виктор Вольский. Подождите, не вскакивайте и не перебивайте меня, пока не закончу. Вы же человек с самообладанием. Я поясню вам. Мне предъявили почти дословную запись моих суждений о логической стороне выступлений и статей Сталина, о приемах его доказательств. Ну, вы помните: «Сегодня, когда стахановское движение набрало темп, наш враг пробирается в ряды самых лучших стахановцев, надевает маску самого настоящего, самого преданного большевика. Тут-то мы и должны его безошибочно и найти, и обезвредить». Так или примерно так! И прочее в том же духе… Мы с вами знаем, чем это пахло. Я помню вечер, когда мы разговаривали, когда я разглагольствовал, цитировал учебник логики Асмуса и щеголял латынью. Я помню даже то, что говорили вы, Виктор Вольский: о том, что у него мало лба… Говорили?

ВИКТОР. Не помню.

ФЕЛИКС. И мало ног. Я помню… Что единственный похожий портрет – это рисунок Андреева в Третьяковке: там видно, какой он…

ВИКТОР. А какой он?

ФЕЛИКС. …рябой, и какие у него мутные глаза. Я бы мог все это сказать следователю, вы бы тоже загремели в лагеря, таких вещей даже сексотам не прощали. Ну что вы опять? Потерпите, я больше терпел. Я вас не посадил не потому, что пожалел, – я вас ненавидел тогда… Просто я брезгливый, мне противно было мстить при помощи эмгэбэшников. Так вот, в этот вечер, кроме нас с вами, были еще трое.

ВИКТОР. Кто?

ФЕЛИКС. Одного из них тогда же арестовали, и он сидел все эти годы. Другой – он был моим другом с детства, он вне подозрений – он умер, а третья, девушка – вы помните ее? – эта девушка была моя девушка…

ВИКТОР. Нет, я не помню ваших девушек. Я своих-то плохо запоминаю…

ФЕЛИКС. Помолчите! Это была моя возлюбленная, моя жена. Мы жили с ней, понимаете? Мы спали с ней, понимаете?

ВИКТОР. Понимаю. Это я как раз понимаю.

ФЕЛИКС. Мы любили друг друга. А вот этого вы, видимо, понять никогда не сможете. Погодите…

ВИКТОР. Слушайте, Феликс… Тут какое-то недоразумение!

ФЕЛИКС. Недоразумение? И вы имеете наглость называть это недоразумением?!

ВИКТОР. Извините… Я очень волнуюсь и мне трудно находить слова.

ФЕЛИКС. А я и не нуждаюсь в них. Вы хотите меня дальше слушать? Я должен сказать вам самое главное… ради чего пришел.

ВИКТОР. Ну, говорите, говорите… я уважаю вас и ваши страдания, но…

ФЕЛИКС. А мне не нужно ваше уважение… Если вас запутали, запугали или вы сами запутались… вы должны были давно убить себя, уйти добровольно, а не становиться тем… ну, тем, чем вы стали. Вы предатель, Виктор. О, я все это обдумал! Там, в лагере, я решил, что убью вас. Убью за свою испоганенную жизнь, за то, что мы едим баланду, за то, что спим с мокрыми ногами, за то, что следователь плевал в меня и я не имел права стереть его слюну с лица, за то, что Люда вышла замуж за другого – не любя, плача, – чтобы ей, выгнанной отовсюду, было чем кормить ребенка, нашего ребенка, моего ребенка, он родился уже после того, как меня взяли… Понимаете, Виктор, – вы же умный человек, вы можете и должны понять – я не мог мечтать о том, чтобы свернуть шею всему этому трижды проклятому режиму, но вас… вас я мог бы убить даже голыми руками… и теперь могу – вот просто могу взять и задушить вас здесь, на скамейке, около памятника Гоголю… Что вы смотрите так? Не боитесь? Это хорошо, что вы вздрагиваете от слова «сексот» и не трусите, что я убью вас. Вы слышали, десятого августа я вас убью!

Пауза.

ВИКТОР. Так вы пришли предупредить меня?

АСЯ (выйдя к лавочке). Именно предупредить. Феликс – кристально честный человек…

ФЕЛИКС. Ася, не надо… Зачем ты, Ася?!

АСЯ. И именно потому, что он кристально честный и хочет во всем, в любой мелочи оставаться кристально честным, он решил заранее все вам сказать. Он не может действовать тайно, из-за угла; в отличие от вас, он имеет совесть…

ФЕЛИКС. Ему непонятно это слово, Ася! Пойдем, Ася, я ему уже все сказал!

ВИКТОР. Да подождите же… послушайте…

ФЕЛИКС. Ждать теперь придется вам. До свиданья… десятого августа!

Феликс и Ася уходят.

ВИКТОР. Господи боже мой! Я же не доносил на него! Я никогда ни на кого не доносил!

ГОЛОС ПОЭТА.

 
Слова, как пули, ложатся кучно
В сердце, прикрытое только кожей.
Кто пожалеет меня, измученного?
Ну, не стреляй же хоть ты, прохожий!
 

Конец первого действия

Действие второе

Радиопозывные «Широка страна моя…» Голос диктора: «Говорит Москва! До Дня открытых убийств осталась одиннадцать суток! Передаем концерт легкой музыки».

ГОЛОС ПОЭТА.

 
Останьтесь здесь! Вас жизнь сама призвала
Глашатаями согнанных сюда.
Упейтесь, вдохновитесь до отвала
Бессмысленностью Страшного суда!
 

Виктор с бутылкой коньяка и цветами поднимается по лестнице, звонит в дверь.

ИРИНА. Кто там?

ВИКТОР. Иринка, это я.

ИРИНА. Кто «я»?

ВИКТОР. Да я, Вольский… Не узнаешь, что ли?

ИРИНА. Витька, это ты?

ВИКТОР. Ну я, я… открывай скорей!

ИРИНА. Подожди за дверью, я оденусь.

ВИКТОР. Открой, Ирка, здесь страшно, волки воют…

ИРИНА. Ну ладно, входи, только не смотри на меня…

Лязгают замки и цепочки.

ВИКТОР. Ирка, а что же ты в непристойном виде по коридору разгуливаешь? (Идет по коридору с закрытыми глазами, Ирина ведет его в свою комнату.)

ИРИНА. А никого нет. Была соседка – и та только что ушла.

ВИКТОР. А мама?

ИРИНА. А мама решила, что ей удобнее болеть у тетки, и я ее утром отвезла на Фили. Витенька, я свободна, у тебя нюх.

ВИКТОР. Ира, я пришел по делу. Времени осталось мало… Нам надо успеть… Я думаю, ты будешь согласна… Я уверен, ты меня поймешь правильно… И мы с тобой будем счастливы…

ИРИНА. Ничего не понимаю. Что ты плетешь?

ВИКТОР. Я решил жениться.

ИРИНА. На ком?

ВИКТОР. На тебе, дура. Понимаешь, мне надо побыть одному.

ИРИНА. Вот те раз! Одному! Для этого не женятся, а разводятся!

ВИКТОР. Все! Хватит! Ты моя жена, и кончили с этим.

ИРИНА. Ну, Витька, ты даешь!

Он увлекает ее в постель.

ГОЛОС ПОЭТА.

 
Что-то скучно мне без воли,
Что-то дни идут впустую,
Сочинить бы песню, что ли,
Немудреную, простую.
Сочинить про то, что снится —
Прикоснуться б, как руками, —
Про бегучую водицу
Да про бел-горючий камень.
Как на камушке сидела,
Воду в горсти наливала,
На три стороны глядела,
Напевала-колдовала.
 

ВИКТОР (сев у Ирины в ногах, закуривает). Жена моя…

ИРИНА. Идиот!

Неожиданно возникает видение Феликса Чернова.

ФЕЛИКС. Вы не смеете жениться.

ВИКТОР. Врешь! Я смею!

ФЕЛИКС. Вы не смеете спать с порядочными женщинами.

ВИКТОР. Я сам порядочен. Я умен и талантлив. Ищи других, ищи настоящих нелюдей… Ты ошибся! Ищи! Они живут среди нас, настоящие стукачи – ездят в трамваях и метро, посещают филармонию и читают Солженицына, выходят на пенсию и разводят цветы, заседают в товарищеских судах, пишут научные работы! Не со мной – с ними своди счеты, с ними… И не мешай мне жить! Я хочу пожить по-человечески хотя бы эти оставшиеся, может быть, считанные дни… Оставь меня, видеть тебя больше не могу!

ИРИНА. Витька, Витька… Ты куда от меня запропал? Иди ко мне, ну? Ах, Витька, Витька… Виктор-победитель… Я и в самом деле тебя никуда от себя не отпущу!

Радиопозывные «Широка страна моя…» Голос диктора: «Говорит Москва! До Дня открытых убийств осталось девять суток. Передаем легкую музыку».

Появляется Феликс.

ФЕЛИКС. Я раздумал убивать вас. Я очень переменился в последние дни, Виктор. Мне стала противна мысль об убийстве.

ВИКТОР. Опять вы? Я уже думал, что вы будете являться ко мне только в видениях.

ФЕЛИКС. В реальности я для вас кошмарнее. Я снова пришел к вам, чтобы сказать: мне стала противна мысль об убийстве. Я уж не говорю, что у меня есть семья, друзья, работа, много работы и много солнца в моих экспедициях, и мне было бы жаль все это потерять, занимаясь подготовкой этого дела… Вы согласитесь со мной, что я должен к этому хорошенько подготовиться.

ВИКТОР. Да уж… Это ваше право.

ФЕЛИКС. Вот именно. Право! Но нет, я не стану убивать вас. Я изменил свое решение за эти дни. Но вы исчезните. Лучше всего вам было бы сейчас уехать куда-нибудь на край света, на Дальний Восток или в Среднюю Азию, потому что я облегчу вам ваше исчезновение. Но если вы не согласитесь, не сделаете то, что я вам сейчас сказал, – я вас предупреждаю открыто, Виктор: я позабочусь, чтобы все порядочные люди знали, кто вы такой!

АСЯ (появившись рядом с Феликсом). Пойдем, Феликс… Ты уже все ему сказал! Тебе нельзя волноваться…

ФЕЛИКС. Ася!

АСЯ. Феликс! Не волнуйся! У него сердце. Врачи запретили ему волноваться!

ФЕЛИКС. Вы спросите, почему я не встретился с вами раньше? Почему раньше не потребовал этого? Все эти дни я ждал. Я ждал, что не я, а вы придете ко мне. Я ждал, что вы придете ко мне, что вы хотя бы попробуете объясниться со мною.

ВИКТОР. С вами? Да вам невозможно что-либо объяснить!

ФЕЛИКС. Вы так считаете? Ася, ты слышишь, что он мне говорит, этот негодяй, подонок!

ВИКТОР. Прекратите! Прекратите меня оскорблять! Вы вольны говорить обо мне что угодно… любые домыслы… но оскорблять?

ФЕЛИКС. Ах, вы страдаете? Ася, он, видите ли, страдает!

ВИКТОР. Успокойтесь. Я не страдаю. Потому что не считаю себя ни в чем виновным перед вами!

ФЕЛИКС. Вот в этом все дело! Честное слово, если бы я заметил, что вы хоть немного страдаете, что вам неудобно, неуютно жить от того, что вы сделали…

ВИКТОР. Я ничего не сделал!

ФЕЛИКС. Честное слово, я простил бы вас! Но вы спокойны, Виктор, вы ходите в гости…

ВИКТОР. Хожу!

ФЕЛИКС. …пьете вино…

ВИКТОР. Еще как!

ФЕЛИКС. …и, наверное, встречаетесь с женщинами!

ВИКТОР. Не без этого!

ФЕЛИКС. А ведь вы не имеете на это права!

ВИКТОР. Вы не слышите меня. Почему вы меня не слышите?

ФЕЛИКС. Вы подлец, Витя! Значит, вы не только марионетка сталинских времен: с тех пор многим «винтикам» стало не по себе. Это не я оскорбляю вас, нет, я классифицирую, ведь я же зоолог. В вас негодяйское, черное начало…

ВИКТОР. Ну вот, еще и это.

ФЕЛИКС. Да! Будь я верующим, я бы сказал: антихристово начало. Оно встречалось у людей и до Сталина, и до Гитлера, и до Ивана Грозного, и до Лойолы. Таких людей надо обезвреживать, самое лучшее – убивать, но я не могу убить.

АСЯ. Он не может убить. Просто физически не может. Он больной, разбитый человек, вами, между прочим, разбитый! Вы будете опозорены. И это пострашнее убийства. Исчезните! (Уходит.)

ВИКТОР. Я не двинусь с места. Я буду жить так, как считаю нужным. Я свободный человек. Я никого не боюсь. И ничего не сделаю для вас, потому что я ни в чем перед вами не виноват. Моя совесть чиста.

ИРИНА (появившись на авансцене). Куда-нибудь махнем, Витя?

ВИКТОР. Махнем, Ирочка!

ИРИНА. Куда?

ВИКТОР. Куда ты хочешь?

ИРИНА. Тут какая-то негритянка приехала, джаз поет. Махнем?

ВИКТОР. Идея классная, да только билеты не достанем.

ИРИНА. Так куда же?

ВИКТОР. А давай чего-нибудь попроще… К Чупрову в мастерскую! Там дверь всегда открыта. И недалеко, у Киевского вокзала. Возьмем бутылку.

ИРИНА. А я уже взяла. А Чупров – это кто?

ВИКТОР. Умница, какая же ты у меня умница, Иевлева! Чупров – это мой старый приятель. Он художник.

Перемена света. Входят в мастерскую Чупрова. Хозяин лежит на кровати с ногами, в одежде. Ставят на стол бутылку коньяка и лимон.

ЧУПРОВ. А, это ты, старик? Заходи.

ВИКТОР. Что с тобой?

ЧУПРОВ. Сволочи. Работал, работал, а все псу под хвост.

ВИКТОР. А что ты работал?

ЧУПРОВ. Известно что – плакаты.

ИРИНА. Здравствуйте.

ЧУПРОВ. А это кто?

ВИКТОР. Моя новая жена.

ЧУПРОВ. А-аг-а…

ИРИНА. Ирина.

ЧУПРОВ. Сашей меня зовут.

ВИКТОР. Что, не приняли работу? У тебя что, договора не было?

ЧУПРОВ. В том-то и штука, что не было. Я думал, что им выбирать будет не из чего, ну и решил ради такого случая… Лево сделал, в своей свободной манере. Соображаешь? Приношу, а там…

ВИКТОР. Погоди, ради какого случая?

ЧУПРОВ. Ты с Луны свалился? Ради Дня открытых убийств. Без плакатов небось не обойдутся! Да ты слушай, не перебивай. Приношу, значит, я, а шеф – он же рутинер страшный, академик, ермолки только не хватает: «Вы, – говорит, – Чупров, не по адресу обратились. Такая, – говорит, – продукция для «Лайфа», может быть, и подходит, а для нас не годится». И пошел: «Событие в жизни страны… партия нас ориентирует… большие идеи требуют четкого воплощения… чтоб вдохновляло… чтоб звало… вот, смотрите…» И показывает мне плакат Артемьева и Кравца. Ну поверишь, старик, смотреть не на что! Это я говорю не потому, что мой плакат отвергли, а их приняли, – ты же знаешь, как я отношусь к этой работе. Это для меня кормушка, не более… Но ведь совесть-то надо иметь! Как говорится, если делать, то по-большому! Не халтурь! Жми! А они, говнюки, намалевали какие-то манекены, не разберешь, где живые, где мертвые, башенный кран на заднем плане ляпнули – и готово, радуйся, красочный плакат! И в конце концов, наплевать мне на деньги, я на Первое мая достаточно отхватил, не жалко труда, краски. ИДЕЙ жалко! Когда наконец у нас поймут, что теперь середина двадцатого века, что искусство должно двигаться на новых… э-мм…

ВИКТОР. …путях?

ЧУПРОВ. На новых…

ВИКТОР. …рельсах?

ЧУПРОВ. Да нет… ну…

ВИКТОР. На новых… ну…

ЧУПРОВ. …скоростях, во!

ИРИНА. Слушай, Витя, а может Саша показать этот его непринятый плакат?

ЧУПРОВ. Это кто?

ВИКТОР. Это жена моя. Я тебя уже с ней знакомил.

ЧУПРОВ. Сашей меня зовут.

ИРИНА. Ирина.

ВИКТОР. Так вот… Ирина, моя жена, спрашивает, можно ли ей посмотреть этот твой плакат… Непринятый… Только взглянуть!

ЧУПРОВ. Отчего ж нет? Вон, у стены.

Видение плаката: юноша и девушка на фоне солнца.

Рядом труп.

Ну как?

ИРИНА. Масса экспрессии.

ЧУПРОВ. Правда?

ВИКТОР. Но мне кажется, труп слишком кричит.

ЧУПРОВ. Ты прав, старик, прав, пожалуй. И знаешь, отчего это? Мне бы следовало сделать это поусловнее, не таким реалистическим, не таким настоящим, что ли. Слушай, а где Зоя твоя, куда делась?

ВИКТОР. Я с ней порвал.

ЧУПРОВ. Чего?

ВИКТОР. Она сука.

ЧУПРОВ. Аргумент.

ВИКТОР. Нет, правда, она сука, убийца. Потенциальная. Она Павлика хотела убить.

ИРИНА. Какая Зоя?

ВИКТОР. Да ты не знаешь, была у меня одна…

ИРИНА. Какого Павлика?

ЧУПРОВ. Погоди… А это кто? Жена твоя? А Зоя кем тебе была? А-а, Зоя никем… У нее муж Павлик, понял. И она его, значит… Сука, ты прав… Да мы все суки… Вот я левый, новатор – а жрать надо, я и торгую! Девушек с просветленными лицами на фоне кремлевских стен штампую… шахтеров в полной амуниции… Все шагают уверенной поступью к светлому будущему… Молодых инженеров могу изобразить: в комбинезонах, с кронциркулем в нагрудном кармане и с этой… «Историей КПСС» под мышкой… Сука я! Последняя сука! Мне платят здорово, но нерегулярно! А попробуй не заплати… Завтра объявят День педераста, и я схвачусь за кисть… Буду вычерчивать рост гомосексуализма по сравнению с 1913 годом. Да нас всех надо убивать! Всех!

Во время его монолога на заднем плане высвечиваются соответствующие видения – плакатные герои, манекены, псевдолюди…

ВИКТОР (кричит). А я не хочу!

ЧУПРОВ. Чего ты не хочешь? Убивать?

ВИКТОР. Пить я больше не хочу!

ИРИНА. Да больше и нечего.

ЧУПРОВ. Сейчас принесут.

ВИКТОР. Кто?

ЧУПРОВ. Ходит тут ко мне один забавный старик.

ВИКТОР. Почему ты думаешь, что он обязательно сегодня придет?

ЧУПРОВ. Да он каждый день ходит. И не один. И всегда с водкой. У-у, какой старик, ты такого не видел! Он нам все объяснит про эту жизнь. Потому что он про нее знает все.

ИРИНА. Он кто? Писатель? Инженер человеческих душ?

ЧУПРОВ. Бери выше – он официант! А вот и он…

Вваливается компания: Арбатов, Вашечкин, Игольников, Света и с ними еще три девки.

АРБАТОВ. О, да тут без нас начали уже! Знакомьтесь, господа… Мой приятель, друзья и подруги: писатель Игольников, доцент Вашечкин. Мы из ресторана, так что нам много не надо… (Выставляют батарею бутылок.) Только догулять!

ИГОЛЬНИКОВ. Игольников.

ВАШЕЧКИН. Вашечкин.

АРБАТОВ. А это моя Света. Прошу руками не трогать.

ВИКТОР. Виктор Вольский.

АРБАТОВ. Звучит.

ИРИНА. Ирина.

АРБАТОВ. В переводе с греческого означает «мир, тишина, покой».

ЧУПРОВ. Вот, Геннадий Васильич, друг мой Виктор…

АРБАТОВ. А как по батюшке?

ВИКТОР. Львович.

ЧУПРОВ. …очень интересуется вашими стихами. Почитаете нам?

АРБАТОВ. Экой вы, Сашенька, скорый. Все торопитесь, все спешите. А позволительно спросить – куда? Всему свой черед. И я почитаю, и мои друзья почитают… Не гоните быстролетное время, успеете. Вот мы выпьем водочки с Виктором Львовичем, посудачим о том о сем, обнюхаемся, как муравьишки, – усиками. А там и до стихов рукой подать. «Стишок – отрада для кишок», как говаривал один мой добрый приятель. Вы, Виктор Львович, согласны со мной?

ЧУПРОВ. Да не называйте вы его Львовичем. Он Витек! Витек, и все!

АРБАТОВ. Нет, любезный мой Сашенька, все принимаю в нынешней жизни, все приветствую и, как говорится, поздравляю с Днем открытых убийств, а вот с этой новомодной привычкой – этой привычкой не величать, а обзывать, согласиться никак не могу. Ибо уважительное обращение человека возносит, приподнимает над грешной землей! Верно, Виктор Львович?

ВИКТОР. Да как вам удобнее. Хоть горшком назови…

АРБАТОВ. …только в печку не ставь. А, между прочим, обратное явление наблюдается: один другого так и норовит и горшком обозвать, и в печку сунуть, на уголечки, на жарок…

ЧУПРОВ. Люди – звери.

ИГОЛЬНИКОВ. Отчество у нас отмирает. Загляните хотя бы в Тургенева или Достоевского: мальчишку, вчерашнего школяра, называют Аркадий Макарович, девицу семнадцати лет – Зинаида Петровна, а если не так, то ласково – Зиночка. А у нас только и слышишь: «А ну, тяпнем!», «Эх, хорошо пошла!», «А не повторить ли нам?»

ЧУПРОВ. Кстати… А ну, тяпнем!

Все с удовольствием выпивают.

ВСЕ. Эх, хорошо пошла!

Смеются.

ВАШЕЧКИН (разглагольствует в углу перед Ириной). Самая объективная газета американцев – знаете какая?

ИРИНА. Нет.

ВАШЕЧКИН. Я вам скажу: «Нью-Йорк геральд трибюн». Вы не читаете «Нью-Йорк геральд трибюн», нет? Зря! Читайте! Они всему цену знают.

ВИКТОР (подходя). Вы что, агент по рекламе?

ВАШЕЧКИН. Нет, я доцент Вашечкин. А вас как зовут?

ВИКТОР. Фра-Дьяволо!

ВАШЕЧКИН. Ха, вы шутник! А вы играете в покер? Не хотите со мной сесть за партию в покер? Я вам проиграю, не волнуйтесь, но я очень люблю играть в покер!

АРБАТОВ (в другом углу). Напрасно, Сашенька, напрасно зверей обижаете. Не изволили замечать, о чем люди в благодушном настроении охотнее всего рассуждают? О зверях, о зверушечках. А почему? А потому, что они всем милы. О книжках, скажем, о картинках, о статуях разных – обо всем спорят. О политике, само собой. А о зверях и спорить нечего. Вот в журнальчике одном весной прочел я статейку с фотографиями про зоопарки разных государств, директор Московского зоопарка написал – и приятно-с. Казалось бы, какая мне корысть, что в Италии чепрачный тапиренок народился? А читаю – и сердце радуется! И все так-то. Скоро звери станут единственным связующим звеном, единственной точкой соприкосновения между людьми будут. Звери, молодые люди, это не просто животные – это носители хранилища духовного начала!

ЧУПРОВ. Выпьем за тапиренка! Как его – чепрачный! За чепрачного тапиренка! Ура!

Все с удовольствием пьют.

ИГОЛЬНИКОВ (в своем углу). Как слепые! Прут куда-то в разные стороны… Ну стоит ли писать, рисовать, лепить о том, что люди делают? Нет! Надо о том, что они могут сделать! Что они могли сделать, да не сделали! О чувстве вины за бездействие. Я утверждаю, что это чувство – ощущение вины – живет сейчас в каждом интеллигентном человеке. Вины за несодеянное!

ВИКТОР. Не понимаю. А если человек – я, предположим, – ни в чем не виноват? Почему я должен терзаться?

ИГОЛЬНИКОВ. Вы действительно ничего не понимаете, Витя. Во-первых, я категорически заявляю, что каждый человек хоть раз в жизни причинил вред другому: и вы, и я. Во-вторых, – и это самое главное, – вы виноваты в том, чего не сделали. А что, разве вас не преследуют призраки несовершенного? Разве вам не мерещатся по ночам эмбрионы поступков, жертвы абортов – начинания, которым вы сделали искусственный выкидыш?

НИНА. Фу!

ИГОЛЬНИКОВ. Не фыркайте, Ниночка. Я не буду говорить о том, что я мог сделать всерьез, но не сделал. Действительно важное и нужное для людей (хотя это звучит напыщенно). Но взять пустяки: я не могу простить себе, что не пришел в свое время, не написал что-то в поддержку таким людям, как Пастернак или Зощенко. Виноват? Конечно виноват! Перед собой виноват! Ведь никогда, вы понимаете – ни-ког-да я уже не смогу сказать им, как я им благодарен, как счастлив, что я их современник. Или другое: я не написал ни одного письма своему другу, когда посадили его родителей. И не от трусости, нет! Просто я не люблю эпистолярного жанра. Ну не скотина ли я? А ведь тогда одно мое письмо было важнее, чем все наше общение потом. Эх, да мало ли!

АРБАТОВ (продолжая свое). Никто не знает из нас, что скрыто в душе у другого. К примеру, наш с вами откровенный разговор есть не что иное, как безумие, самоубийственное срывание одежд. Но если вы сорвете на улице одежду в буквальном смысле слова – вас отведут в милицию, оштрафуют, общественное порицание вынесут, и только! А откровенность, срывание одежд душевных – недопустимо! Как знать, а вдруг какое-то мое слово, какая-то идея уязвит вас в самое сокровенное, самое больное место, вопьется настолько сильно, что вырвать эту ядовитую занозу можно только ценою жизни моей?! И вы ринетесь убивать меня – то есть спасать себя! А кто и что может воспрепятствовать вам? Или любому другому, третьему? Кто из нас знает, сколько весит вражда, которую кто-то испытывает к нам? И чем она вызвана? Неловким словом, манерой закусывать, формой носа? (Виктору.) Кстати, вы не еврей?

ВИКТОР. Нет. А что, похож?

АРБАТОВ. Да, есть что-то. Вот они, евреи, мудрый народ. Они живут в страхе. И не в страхе Божием, а в страхе людском. Они каждого рассматривают как возможного врага. И правильно делают. Что может быть страшнее человека? Зверь убивает, чтобы насытиться. Ему, зверю, наплевать на честолюбие, на жажду власти, на карьеру. Он не завистлив! А вот мы – можем ли мы знать, кто жаждет нашей смерти, кого мы, сами не зная о том, обидели? Обидели самим существованием своим? Ничего мы не знаем!

ЧУПРОВ. Звери из-за самок насмерть дерутся.

АРБАТОВ. Это особая статья. Это инстинкт продолжения рода. В зверях есть мудрость и простота: они не влюбляются. А вот человек… Стоит человеку влюбиться – и он готов на любую подлость, на любое преступление. Недаром римляне говорили: «Фемина – морс аниме» – «Женщина – смерть души». Но я не об этом. Я спрашиваю вас, Саша, и вас, Виктор Львович: вы уверены, что среди ваших знакомых и друзей нет таких, которые могут вас убить?

ИРИНА (тянет Виктора за рукав). Пойдем, я больше не могу выносить этот бред!

ВИКТОР. Погоди. Я хочу его дослушать.

АРБАТОВ. Я о себе скажу, что не уверен. А смерть… Вы молоды, вы о ней не думали, а я… я старик. Я лежу ночью на своем диване, у него деревянная спинка, ворочаюсь с боку на бок, толкаюсь локтем о дерево и сразу: «Вот так будет и в гробу – дерево рядом, дерево сверху, дерево, дерево, дерево…»

ЧУПРОВ (разливая водку). Все друг друга в ложке воды утопить готовы.

ИРИНА (снова тянет Виктора за рукав). Пойдем, Витюш, нет сил!

ИГОЛЬНИКОВ. Смрадные дни… Знаете, чье это выражение? «В наши смрадные дни никуда не уйти от гримас и болячек родной политики…» Почти стихи, а кто автор? Лесков это, Лесков, пижоны!

АРБАТОВ. Для Светочки! (декламирует с выражением).

 
Повсюду слышен шепот неживой,
И злой конец таит любая фраза.
Они в воде, текущей в душевой,
И в сиплом бормотанье унитаза.
 

ЧУПРОВ. Геннадий Васильич, ты гений! Гений!

Аплодисменты.

АРБАТОВ. Стишок – отрада для кишок. (Раскланивается. Наливает себе.)

ИГОЛЬНИКОВ. Вот будь писателем после него… если официанты в наше время такие стихи создают!

ВИКТОР (очень пьян, качаясь). Слушайте, Вашечкин! Слушайте, доцент! Я хочу вот вас спросить…

ВАШЕЧКИН. Тяпнем?

ВИКТОР. Тяпнем, конечно… Так вот, представьте, что вас обвинили в грязном поступке, в подлости. И вы не можете доказать ничего… что не виноваты – не можете… вы беззащитны против клеветы. Вы слушаете меня? Вы слушайте, а то… Что вы будете делать, доцент? Как вы будете жить?

ВАШЕЧКИН. Я? Спасибо, спасибо. За ваше здоровье! Кха… Сыграем в покер, а?

ВИКТОР. Я вас спросил, Вашечкин. Кстати, что за дурацкая фамилия – Вашечкин-Нашечкин…

ВАШЕЧКИН. Ты в покер играешь?

ВИКТОР. Как жить, доцент, если тебя обвинили, а ты не виноват, а? Ответь!

ВАШЕЧКИН. Если бы меня обвинили в чем, в том… в том, в чем я не виноват, то я был бы спокойненьким! Потому что я сам знал бы, что я ни в чем не виноват…

ИРИНА. Витя, пошли-иии!

ВИКТОР. Ай да доцент, ай да молодчина! Слушай, сколько лету от Москвы до Сочи?

ВАШЕЧКИН. Что? До Сочи? Часа три с половиной.

ВИКТОР (Игольникову). А ты, писатель… А как все это с вашим писательством согласуется? Ответь, нет, ты мне ответь…

ИГОЛЬНИКОВ. Что?

ВИКТОР. Ну… чувство вины… ты про чувство вины вроде говорил…

ИРИНА. Хватит, Витюша, домой, пошли домой…

ИГОЛЬНИКОВ. Как согласуется? Никак не согласуется! Ни хрена не согласуется! Дамы, простите! Нет, братцы, я не продался – я смирился. У меня принцип в жизни есть.

ВИКТОР. Какой?

ИГОЛЬНИКОВ. «Не вреди». Это медицинская заповедь, и я ей следую.

ВИКТОР. Ну… жив буду – объясню.

ИГОЛЬНИКОВ. А-ааа… (Смеется.) Хорошо сказал! Ну все, уходим.

ВАШЕЧКИН. Уходим.

АРБАТОВ. Света, пора, мой друг, труба зовет.

ЧУПРОВ. Да посидите еще. Хорошо же сидим.

ИРИНА (бьет Виктора по щеке). Ну, ты идешь или не идешь, в конце концов?

ЧУПРОВ. А это кто?

ВИКТОР. А это жена моя… новая!

Расходятся.

ГОЛОС ПОЭТА.

 
Отменно мыты, гладко бриты
И не заношено белье.
О, либералы-сибариты,
Оплот мой, логово мое!
О, как мы были прямодушны,
Когда кипели, как боржом,
Когда уткнувши рты в подушки,
Крамолой восхищали жен.
И в меру биты, вдоволь сыты,
Мы так рвались в бескровный бой!
О, либералы – фавориты
Эпохи каждой и любой!
Вся жизнь – подножье громким фразам,
За них – на ринг, за них – на риск…
Но нам твердил советчик-разум,
Что есть Игарка и Норильск.
И мы, шипя, ползли под лавки,
Плюясь, гнусавили псалмы,
Дерьмо на розовой подкладке –
Герои-либералы, мы!
И вновь тоскуем по России
Пастеризованной тоской,
О, либералы – паразиты
На гноище беды людской.
 

Радиопозывные. Голос диктора: «До Дня открытых убийств осталось пять суток. Передаем легкую музыку».

На сцене Володька Маргулис и Леночка. Входит Виктор.

ВИКТОР. Здорово, служивые! Как живем?

ВОЛОДЬКА (хмуро). Здравствуй.

ЛЕНОЧКА. Мне пора идти.

ВИКТОР. Что случилось? Вы не хотите со мной общаться?

ВОЛОДЬКА. Да, случилось.

ВИКТОР. Говорите. Не томите, если мы еще друзья.

ЛЕНОЧКА. Тебе известно такое имя – Феликс Чернов? Я знакома с его женой, Асей. Теперь тебе понятно?

ВИКТОР. А-ааа… Теперь понятно. Жаль, я не успел вас предупредить. Жаль, что опоздал. Не до того было.

ВОЛОДЬКА. А до чего тебе было?

ВИКТОР. До любви.

ВОЛОДЬКА. Мог бы за ради такого случая отложить кобеляж.

ВИКТОР. Это не кобеляж, ребята. Я женюсь.

ЛЕНОЧКА. На ком?

ВИКТОР. На Ирине Иевлевой.

ЛЕНОЧКА. Я и ее знаю. Очень хорошо.

ВИКТОР. Ах, так? Ну пойди, пойди теперь к ней… и расскажи, расскажи, кто я такой…

ЛЕНОЧКА. Не волнуйся, это без меня кто-нибудь сделает.

ВОЛОДЬКА. Это с виду Москва большая – когда надо. А когда не надо – она становится маленькой такой, и ты, такой маленький, сразу у всех на виду…

ЛЕНОЧКА. Ты слышал, наверное, выражение: «Говорит Москва…» Вот она это и делает с утра до ночи… Говорит, говорит, говорит…

ВИКТОР. Ну и что же сказала вам Ася Чернова?

ВОЛОДЬКА. Что ты стукач, что ты его посадил, что у него есть неопровержимые доказательства.

ВИКТОР. Она изложила эти неопровержимые?

ВОЛОДЬКА. Нет, она просто сказала, что они у него есть.

ЛЕНОЧКА. А что – нет?

ВИКТОР. Ребята, да вы что?! Вы что, всерьез считаете, что я гад? Что я мог… что я способен… Вова! Леночка! Почему вы молчите? Если мы друзья…

ВОЛОДЬКА. Мы не друзья, Витя. С сегодняшнего дня мы с тобой не друзья.

ВИКТОР. А-а-а, спасибо и на том, спасибо! (Уходит.)

Радиопозывные. Голос диктора: «До дня открытых убийств осталось трое суток. Передаем легкую музыку».

ВИКТОР. К черту! К чертовой матери! Да! Да! Да! Есть вина, есть… Что сделал ты, Феликс Чернов? За что ты сидел в тюрьме? Ты и девяносто девять процентов всей пятьдесят восьмой? Вы же сидели НИ ЗА ЧТО! Вы страдали НИ ЗА ЧТО! Вот и я должен пострадать… Я ничего не сделал! Но и вы тоже ничего не делали! Ни плохого, ни хорошего – ни-че-го! Мне до слез, до крови жалко вас, но передо мной вам гордиться нечем – вы тоже бездействовали. Я виноват только в том, что ничего не сделал, не воспротивился, не встал во весь рост… С детства помню эту их демонстрацию где-то у Сретенских ворот, ликующую демонстрацию по поводу смертного приговора героям процесса не то тридцать седьмого, не то тридцать восьмого года. Люди шли с лозунгами и портретами Сталина и Ежова от Колхозной площади к Лубянке… Странно, кстати, Лубянка уже тогда называлась площадью Дзержинского… А Колхозная площадь тоже переименована, кажется; а ведь не могу… что-то не могу никак вспомнить старое название. А слово «Лубянка» не забывается! Ты говорил, что у тебя была свобода пить вино – вино было отравленное. Свобода купаться в море – в море сидели слухачи с аквалангами. Свобода любить женщин – они были невестами, женами или вдовами тех самых… которые в Магадане и Тайшете… Моя фамилия Вольский, от слова «воля»…