Текст книги "Сторона Германтов"

Наверно, в тот момент, когда г-жа Леруа, по выражению, милому г-же Сванн, «третировала» маркизу, та пыталась утешиться воспоминанием о том, как однажды королева Мария-Амалия сказала ей: «Я люблю вас, как родную дочь». Но эти тайные королевские милости, никому не ведомые, существовали только для маркизы, покрытые пылью, как старый диплом Консерватории. Единственные светские преимущества, имеющие значение, – это те, что вплетаются в повседневность, так что, когда они исчезают, их обладателю незачем за них цепляться или предавать их огласке, потому что на их месте в тот же день появляется сотня других. Г-жа де Вильпаризи помнила слова королевы, но с удовольствием обменяла бы их на постоянный поток приглашений, поступавших к г-же Леруа; так в ресторане великий артист, никем не узнанный, чей гений не отражается ни в застенчивом выражении его лица, ни в старомодном покрое потрепанного пиджака, поменялся бы местами даже с молодым биржевиком, принадлежащим к самому смешанному обществу, который зато обедает за соседним столом с двумя актрисами, и к нему непрестанным раболепным потоком поспешают хозяин, метрдотель, официанты, рассыльные и чуть ли не поварята, что гуськом выходят из кухни, чтобы его поприветствовать, как в феериях, а тем временем вперед уже выходит смотритель винного погреба, такой же пыльный, как его бутылки, подслеповатый и колченогий, словно, вылезая из своего погреба на свет, он подвернул ногу.

Надо сказать, что хотя отсутствие г-жи Леруа в салоне у г-жи де Вильпаризи приводило хозяйку дома в отчаяние, многие гости его просто не замечали. Они понятия не имели об особом положении г-жи Леруа, известной только в высшем обществе, и не сомневались, как не сомневаются ныне читатели ее мемуаров, что приемы г-жи де Вильпаризи – самые блестящие в Париже.

Когда я расстался с Сен-Лу и, следуя совету, что дал моему отцу г-н де Норпуа, в первый раз пришел к г-же де Вильпаризи, я застал ее в гостиной, обтянутой желтым шелком, на фоне которого выделялись розовые с фиолетовым отливом, цвета спелой малины, кушетки и великолепные кресла, обитые гобеленами из Бовэ. С изображениями Германтов и Вильпаризи соседствовали портреты королевы Марии-Амалии, королевы Бельгии, принца Жуэнвиля, императрицы Австрии[82]82
  …портреты королевы Марии-Амалии, королевы Бельгии, принца Жуэнвиля, императрицы Австрии… – Луиза-Мария Орлеанская (1812–1850) – королева Бельгии, супруга короля Леопольда I, и принц де Жуэнвиль (1818–1900) – дети Луи-Филиппа и Марии-Амалии. Элизабет де Виттельсбах (1837–1898), дочь герцога Максимилиана Жозефа Баварского, – супруга австрийского императора Франца-Иосифа.


[Закрыть], подаренные ими самими. На г-же де Вильпаризи был черный кружевной чепчик по старинной моде; она сохраняла его, повинуясь тому же мудрому чутью к местному или историческому колориту, что хозяин какой-нибудь бретонской гостиницы, который, даром что постояльцы у него все сплошь парижане, полагает, что разумнее сохранять в одежде прислуги чепцы и широкие рукава; она сидела за маленьким бюро, а перед ней рядом с кисточками, палитрой и начатой акварелью, изображавшей цветы, были расставлены в бокалах, блюдцах, чашках пушистые розы, циннии, венерин волос, – теперь, когда из-за потока гостей она оторвалась от своей акварели, они громоздились, словно на прилавке цветочницы с какого-нибудь эстампа восемнадцатого века. В гостиной было слегка натоплено, потому что маркиза простудилась, возвращаясь из своего замка; среди гостей я застал архивиста, с которым г-жа де Вильпаризи разбирала утром собственноручные письма исторических деятелей, адресованные маркизе (им предстояло красоваться в факсимильном изображении в мемуарах, которые она писала, и удостоверять их точность), а также церемонного и оробевшего историка, который, узнав, что ей достался по наследству портрет герцогини де Монморанси[83]83
  …портрет герцогини де Монморанси… – Мари-Фелис Орсини (1601–1666), супруга Генриха II, герцога де Монморанси, фигурирует в знаменитых мемуарах Сен-Симона.


[Закрыть], пришел просить у нее разрешение воспроизвести этот портрет в качестве иллюстрации к его труду о Фронде; в числе прочих посетителей оказался мой старинный приятель Блок, ныне молодой драматург: маркиза рассчитывала, что он порекомендует ей актеров, которые будут бесплатно играть на ее грядущих приемах. Правда, общественный калейдоскоп в это время переворачивался, и вскоре делу Дрейфуса предстояло отбросить евреев на последнюю ступеньку общественной лестницы. Но хотя дрейфусарский ураган уже разбушевался, в начале бури волны вздымались еще не так яростно. И потом, несмотря на то что значительная часть родни г-жи де Вильпаризи гневно возмущалась евреями, сама она до сих пор держалась в стороне от дела Дрейфуса и вообще о нем не думала. Наконец, если известные евреи, типичные для своего племени, уже находились под угрозой, то никому не ведомого молодого человека вроде Блока, скорее всего, никто бы не заметил. Он носил теперь козлиную бородку, удлинявшую его подбородок, пенсне, длинный редингот и держал в руке одну перчатку, словно свиток папируса. Неважно, что румыны, египтяне и турки ненавидят евреев. Во французском салоне различия между этими народами не так уж заметны, и когда какой-нибудь израэлит входит, словно только что из знойной пустыни, изогнув хребет, наподобие гиены, вытянув вперед шею, рассыпаясь в цветистых восточных «шалом-алейхемах», он досыта тешит всеобщий вкус к ориентализму. Нужно только, чтобы еврей был не «светский», а то он, того и гляди, станет неотличим от какого-нибудь лорда, а манеры его окажутся настолько офранцужены, что даже непокорный нос, разрастающийся, как настурция, в самые неожиданные стороны, напомнит не столько о Соломоне, сколько о Маскариле[84]84
  Маскариль – персонаж комедии Мольера «Смешные жеманницы» (1659).


[Закрыть]. Но Блок не обрел гибкости посредством сен-жерменской выучки, не обзавелся ни английским, ни испанским дворянским достоинством и для любителей экзотики, несмотря на европейским костюм, оставался таким же необычным и пикантным, как какой-нибудь еврей кисти Декана[85]85
  …еврей кисти Декана. – Александр-Габриэль Декан (1803–1860) – французский художник-романтик, многие его работы посвящены Востоку.


[Закрыть]. Поразительно мощное племя: из глубины веков оно расползается все дальше, достигает современного Парижа, наших театральных фойе, окошечек наших контор, вплоть до уличных похоронных процессий, – неуязвимая фаланга, приспособившая для себя современную прическу, впитавшая, изгладившая из памяти и обуздавшая редингот; в сущности, она и сегодня неотличима от ассирийских скрибов, изображенных в церемониальных одеждах на фризе дворца Дария в Сузах[86]86
  …на фризе дворца Дария в Сузах. – Сузы – один из древнейших городов мира, расположенный на территории современного Ирана. Персидский царь Дарий I нашел слишком тесным для себя древний дворец эламских царей, построенный на искусственном холме, и перестроил его по своему вкусу; на фризе дворца были изображены лучники в длинных желтых и зеленых одеяниях, но это не ассирийцы (их империя к этому времени уже была разрушена), а Ахемениды (представители династии царей древней Персии).


[Закрыть]. (Часом позже Блок вообразил, что, когда г-н де Шарлюс спросил, не еврейское ли у него имя, его побуждал зловредный антисемитизм, хотя дело было в простой эстетической любознательности и любви к местному колориту.) Но, в сущности, когда мы удивляемся, как мало меняются некоторые племена, это не вполне справедливо по отношению к евреям, грекам, персам, словом, всем народам, которых следует ценить именно за их разнообразие. Благодаря античной живописи мы знаем лица древних греков, на фронтоне дворца в Сузах мы видели ассирийцев. И вот нам кажется, что, когда мы встречаем в обществе восточных людей, принадлежащих к той или иной группе, мы сталкиваемся с существами, которых вызвало к жизни могущество спиритизма. Мы видели только плоские картинки, но вот они обретают глубину, становятся трехмерными, растут и движутся. Юная греческая дама, дочь богатого банкира, недавно вошедшая в моду[87]87
  Юная греческая дама… недавно вошедшая в моду… – По всей видимости, Пруст имеет в виду принцессу Сутзо, с которой его познакомил в 1917 г. ее жених, писатель Поль Моран.


[Закрыть], похожа на фигурантку в эстетском балете на исторический сюжет, воплощающую для нас эллинское искусство, даром что театральная постановка опошляет это искусство; и наоборот, когда в салон входит турчанка или еврей, зрелище, разворачивающееся перед нами, оживляет их образы, придает им какую-то странность, словно их и в самом деле вызвали к жизни усилия медиума. И чудится, будто перед нами строит непостижимые гримасы их душа (или вернее тот комочек, в который съеживается душа, во всяком случае пока ее не заставят материализоваться), – душа, которую до сих пор нам удавалось заметить лишь краешком глаза, на миг, и только в музеях, душа древних греков, древних евреев, исторгнутая из какой-то своей незначительной, но как-никак потусторонней жизни. На самом деле то, что мы тщетно хотели сжать в объятиях, – не ускользающая от нас юная великосветская гречанка, а восхитившая нас некогда фигурка на боку амфоры. Мне казалось, что, вздумай я при освещении гостиной г-жи де Вильпаризи сделать с Блока снимки, Израиль был бы запечатлен на них (так тревожно, словно не имея ничего общего с человеческой природой, и так обманчиво, поскольку все-таки слишком похоже на все человеческое) точь-в-точь как фотография духа на спиритическом сеансе. Вообще, во всем, вплоть до всяких пустяков, изрекаемых теми, с кем мы живем бок о бок, нам чудится сверхъестественное в нашем бедном повседневном мире, где даже гений, от которого мы, столпившись вокруг него, будто вокруг вертящегося стола, ждем откровений о вечности, произносит всего-навсего те же слова, что слетели с губ Блока: «Осторожней с моим цилиндром».

– Господи, что такое министры, мой дорогой, – говорила тем временем маркиза де Вильпаризи, обращаясь главным образом к моему старинному приятелю и подхватывая разговор, прервавшийся с моим появлением, – их никто видеть не хотел. Я была совсем крошка, но помню, как король просил моего деда пригласить господина Деказа[88]88
  …пригласить господина Деказа… – Эли Луи Деказ, герцог де Глюксберг (1780–1860), – французский политик и государственный деятель. После убийства герцога Беррийского благоволивший к Деказу Людовик XVIII вынужден был согласиться на его отставку с поста премьер-министра.


[Закрыть] на бал, где мой отец должен был танцевать с герцогиней Беррийской. «Вы меня этим порадуете, Флоримон», – сказал король. Дед был глуховат, ему показалось, что король имеет в виду де Кастри, и он счел эту просьбу в порядке вещей. Когда он понял, что речь о господине Деказе, то сперва возмутился, но делать было нечего, и тем же вечером он написал господину Деказу, умоляя оказать ему честь и снисхождение посетить его бал на будущей неделе. В то время, сударь, люди были вежливы, и хозяйке дома никогда в голову бы не пришло просто послать свою карточку, приписав от руки: «на чашку чаю», или «на чай и танцы», или «на чай и музыку». Однако все знали толк не только в вежливости, но и в дерзости. Господин Деказ принял приглашение, но накануне бала всем сообщили, что дед нездоров и праздник отменяется. Дед подчинился королю, но господин Деказ не появился у него на балу… Да, сударь, я очень хорошо помню господина Моле, он был остроумен и доказал это, когда в Академию принимали Альфреда де Виньи, но при этом очень чопорный: до сих пор вижу, как он у себя дома спускается по лестнице к обеду с цилиндром в руке.

– Ах, это весьма показательно для той эпохи, катастрофически обывательской, ведь тогда, наверно, вообще было принято не расставаться со шляпой даже дома, – заметил Блок, жаждавший воспользоваться таким редким случаем пополнить из первоисточника свои знания о тонкостях жизни аристократов в былые времена; тем временем архивист, время от времени исполнявший при маркизе роль секретаря, смотрел на нее растроганным взглядом, словно говоря: «Вот она какая, – все знает, со всеми была знакома, спрашивайте ее о чем угодно, она неповторима».

– Да нет же, – возразила г-жа де Вильпаризи, придвигая поближе бокал с венериным волосом, который собиралась рисовать, – это просто у господина Моле была такая привычка. Я никогда не видела, чтобы мой отец дома держал в руках шляпу, кроме, разумеется, тех случаев, когда его посещал король, потому что король повсюду у себя, а хозяин дома при нем не более чем гость у себя в гостиной.

– Аристотель говорит во второй главе… – начал было историк Фронды г-н Пьер, но так робко, что никто не обратил на него внимания. Уже несколько недель его терзала нервная бессонница, не поддававшаяся никакому лечению, он и не ложился больше и, замученный усталостью, выходил из дому лишь когда это требовалось по работе. У него не часто хватало сил на эти вылазки, такие простые для других, а от него требовавшие не меньше труда, чем возвращение с Луны, причем, стряхнув ради них обычное для него состояние рассеянности, он часто удивлялся, обнаружив, что жизнь других людей не приспособлена для того, чтобы постоянно идти навстречу его внезапным порывам. Иногда ради того, чтобы попасть в библиотеку, он с большим усилием поднимался на ноги и напяливал пальто, точь-в-точь герой Уэллса[89]89
  …точь-в-точь герой Уэллса… – Французский перевод романа Герберта Уэллса «Человек-невидимка» появился в 1901 г.


[Закрыть], а библиотека оказывалась закрыта. К счастью, на этот раз он застал г-жу де Вильпаризи дома и собирался взглянуть на портрет.

Блок его перебил.

– А ведь я об этом понятия не имел, – заметил он в ответ на последние слова г-жи де Вильпаризи о протоколе королевских посещений, словно в том, что он этого не знал, было нечто удивительное.

– Если уж зашла речь о посещениях такого рода, знаете, как глупо пошутил вчера утром мой племянник Базен? – спросила у архивиста г-жа де Вильпаризи. – Придя ко мне в дом, он, вместо того чтобы назваться, велел передать, что меня спрашивает королева Швеции.

– Вот просто взял и сказал! Ай да шутки у него! – воскликнул Блок, покатившись со смеху; историк тем временем улыбался с робким достоинством.

– Я была весьма удивлена, потому что всего за несколько дней до того вернулась из деревни; желая немного пожить спокойно, я попросила никому не рассказывать, что я в Париже, и понятия не имела, откуда королева Швеции сразу об этом узнала, – продолжала г-жа де Вильпаризи, поразив гостей тем, что само по себе посещение королевы Швеции не представляло для хозяйки дома ничего особенного.

Конечно, г-жа де Вильпаризи, проведя утро над документами, в которых вместе с архивистом наводила справки для своих мемуаров, сейчас безотчетно пыталась испробовать их воздействие и проверить чары на средней публике, сродни той, из которой когда-нибудь наберутся ее читатели. Правда, салон г-жи де Вильпаризи отличался от по-настоящему модного салона, где не могло быть многих буржуазных дам, которых она принимала, зато появлялись великосветские львицы из тех, кого ухитрялась зазвать к себе г-жа Леруа, но в мемуарах этот нюанс как-то не бросался в глаза; некоторые посредственные знакомства маркизы туда не попали, просто как-то не пришлись к слову, а гостьи, которые у нее не бывали, упоминались сплошь и рядом, потому что на пространстве мемуаров, по необходимости ограниченном, возможно упомянуть не так уж много народу, и если там фигурируют принцы, принцессы и исторические персонажи, то можно считать, что такие мемуары внушат читателям ощущение наивысшего блеска. По понятиям г-жи Леруа, салон г-жи де Вильпаризи был салоном третьего разбора, и г-жа де Вильпаризи страдала от мнения г-жи Леруа. Но сегодня никто уже не помнит, кто такая была г-жа Леруа, ее мнение кануло в вечность, а вот салон г-жи де Вильпаризи, где бывала королева Швеции, куда хаживали герцог Омальский[90]90
  Герцог Омальский (1822–1897), четвертый сын короля Луи-Филиппа, устраивал великолепные приемы в своем замке в Шантильи.


[Закрыть], герцог де Брольи, Тьер, Монталамбер, Монсеньор Дюпанлу[91]91
  …где бывала королева Швеции… Монсеньор Дюпанлу… – В этом вымышленном салоне Пруст собрал самых знаменитых и влиятельных людей эпохи. Герцог Ашиль Леон Шарль Виктор де Брольи (1785–1870) был министром иностранных дел (1832) и премьер-министром (1835–1836) при Луи-Филиппе. Луи-Адольф Тьер (1797–1877) возглавлял либеральную оппозицию при Второй империи, был первым президентом Третьей республики. Шарль Форб де Трион, граф де Монталамбер (1810–1870), – журналист и политический деятель. Феликс Дюпанлу (1802–1878), епископ Орлеанский, – депутат, сенатор, автор множества религиозных сочинений. Все четверо были членами Французской академии.


[Закрыть], прослывет в потомстве одним из самых блистательных салонов XIX века, – ведь потомство не изменилось со времен Гомера и Пиндара, и завидное положение для него связано с высокородным происхождением, королевским или почти королевским, с дружбой венценосцев, народных вождей и знаменитостей.

И всего этого понемногу было в нынешнем салоне г-жи де Вильпаризи и в ее памяти, иной раз слегка подретушированной, благодаря чему более поздние воспоминания маркизы распространялись и на прошлое. Кроме того, г-н де Норпуа, не имея возможности создать своей подруге по-настоящему высокое положение, приводил к ней зато иностранных и французских государственных деятелей, которые нуждались в посланнике и знали, что самое действенное средство ему угодить – это бывать в салоне г-жи де Вильпаризи. Может быть, г-жа Леруа тоже знала этих европейских знаменитостей. Но она была обаятельная дама, пуще всего остерегалась выглядеть синим чулком и не пускалась в разговоры с министрами о восточном вопросе, а с романистами и философами о сущности любви. «О любви? – ответила она однажды претенциозной даме, спросившей у нее, что она думает о любви. – Я часто ею занимаюсь, но никогда о ней не говорю». Когда у нее бывали литературные и политические знаменитости, она, подобно герцогине Германтской, просто усаживала их играть в покер. Часто им это нравилось больше, чем беседы на общие темы, в которые вовлекала их г-жа де Вильпаризи. Но благодаря этим разговорам, которые в светском обществе, пожалуй, звучали несколько смешно, в «Воспоминания» г-жи де Вильпаризи вошли великолепные пассажи: их украсили такие рассуждения о политике, которые сделают честь любым мемуарам и любой трагедии в духе Корнеля. К тому же потомство может узнать только о салонах дам вроде г-жи де Вильпаризи, потому что такие как г-жа Леруа не умеют писать, а если бы и умели, у них бы не нашлось на это времени. И если литературные наклонности таких дам, как г-жа де Вильпаризи, возбуждают презрение дам, подобных г-же Леруа, то ведь презрение дам, подобных г-же Леруа, в свою очередь приносит неоценимую пользу таким дамам, как г-жа де Вильпаризи: оно оставляет синим чулкам досуг, которого требует литературный труд. Потому Бог, радеющий о появлении хорошо написанных книг, вдыхает это презрение в сердца дам, подобных г-же Леруа: ему ведомо, что, если бы они приглашали к обеду таких дам, как г-жа де Вильпаризи, те бы немедленно забросили перья и чернильницы, велели заложить карету и укатили часов на восемь.

Мгновение спустя медленно и торжественно в гостиную вошла старая дама высокого роста; из-под ее высокой соломенной шляпки виднелась монументальная прическа а-ля Мария-Антуанетта. Я тогда еще не знал, что это одна из тех трех, еще остававшихся в парижском обществе дам, которые, принадлежа, подобно г-же де Вильпаризи, к самому именитому роду, были по причинам, канувшим по тьму времен и ведомых лишь какому-нибудь старому щеголю минувшей эпохи, обречены принимать лишь самое отребье, то есть тех, кого нигде больше не принимали. У каждой из этих дам была своя «герцогиня Германтская», блистательная племянница, ездившая к ней по долгу родства, и ни одной не удавалось заманить к себе «герцогиню Германтскую» двух других. Г-жа де Вильпаризи состояла в самых тесных отношениях с этими тремя дамами, но не любила их. Вероятно, их положение, очень напоминавшее ее собственное, представляло для нее не слишком приятное зрелище. И потом, они были озлоблены и постоянно соревновались друг с другом, у кого чаще играют скетчи для гостей, доказывая сами себе, что у них настоящий салон, хотя состояния их по причине бурно прожитой жизни пришли в совершенное расстройство, так что теперь им в отчаянной борьбе не на жизнь, а на смерть приходилось считать деньги и приглашать для своих спектаклей актеров, согласных играть бесплатно. Вдобавок дама с прической а-ля Мария-Антуанетта всякий раз, видя г-жу де Вильпаризи, невольно вспоминала, что на ее пятницы герцогиня Германтская не ездит. Утешалась она тем, что зато к ней каждую пятницу ездит как добрая родственница принцесса де Пуа[92]92
  …принцесса де Пуа… – Принцесса-герцогиня де Пуа – реальное лицо, урожденная Мадлен де Буа де Курваль (1870–1944).


[Закрыть] – ее собственная герцогиня Германтская, а г-жу де Вильпаризи она не навещает никогда, хотя с герцогиней очень дружит.

Тем не менее от особняка на набережной Малаке до салонов на улицах Турнон, Шез и Предместья Сент-Оноре протянулись узы столь же прочные, сколь и ненавистные, объединявшие три низвергнутых божества, и как же мне хотелось, порывшись в каком-нибудь словаре светской мифологии, узнать, какие галантные похождения, какое дерзновенное святотатство навлекли на них возмездие. Вероятно, именно одним и тем же блестящим происхождением и одним и тем же нынешним упадком во многом объяснялась их жгучая потребность одновременно и ненавидеть друг друга, и общаться друг с другом. И потом, каждой из них две других давали прекрасную возможность порадовать ее собственных гостей. А те, разумеется, воображали, что проникли в самый заповедный круг Предместья, когда их представляли обладательнице самых громких титулов, чья сестра вышла замуж за какого-нибудь герцога де Сагана или принца де Линя! Тем более что в газетах об этих так называемых салонах говорили несравненно больше, чем о настоящих. Даже самые великосветские племянники этих дам (тот же Сен-Лу, например), когда друзья просили ввести их в общество, говорили: «Я свожу вас к моей тетке Вильпаризи, или к моей тетке Х., у нее интересный салон». Главное, они знали, что им это будет проще, чем ввести тех же друзей в дома изысканных племянниц или невесток этих дам. Дряхлые старики и юные женщины, которым все рассказали старики, говорили мне, что этих старых дам не принимают по причине их крайне разнузданного поведения, а когда я замечал им, что такое поведение не помеха великосветскости, мне возражали, что у них это переходит всякие мыслимые границы. Безнравственность этих чопорных дам с безупречно прямыми спинами приобретала в устах тех, кто о них рассказывал, какие-то невероятные масштабы, соизмеримые разве что с величием доисторических эпох, когда на земле еще не перевелись мамонты. Словом, эти три Парки, увенчанные белой, розовой или голубой сединой, в свое время cвили веревки из бесчисленного числа кавалеров. Вероятно, нынешние люди так же преувеличивают грехи тех баснословных лет, как древние греки, сотворившие Икара, Тесея, Геракла из обычных людей, которые лишь слегка отличались от тех, кто спустя долгое время их обожествил. Но человека провозглашают собранием всех пороков не раньше, чем он теряет всякую способность им предаваться, а масштабы совершенного им преступления измеряют, и воображают, и раздувают исходя из масштабов гонений, которые на него обрушивает общество. В галерее символических фигур, именуемой у нас «светом», настоящие женщины легкого поведения, истинные Мессалины[93]93
  …истинные Мессалины… – Валерия Мессалина (ок. 20–48 н. э.) – третья жена римского императора Клавдия, мать Британника и Клавдии Октавии, влиятельная и властолюбивая римлянка; ее имя стало нарицательным из-за ее жестокости и распутного поведения.


[Закрыть], всегда являются в торжественном облике высокомерной дамы лет семидесяти по меньшей мере, которая принимает у себя не тех, кого хочет, а тех, кого может, у которой не соглашаются бывать женщины, чье поведение дает малейший повод к порицанию, и которую папа всегда награждает «золотой розой»[94]94
  …которую папа всегда награждает «золотой розой»… – В Ватикане начиная со Средних веков отмечается день «Dominica in rosa» – «розанное воскресенье», когда папа римский награждает королевских особ в награду за их добродетель золотой розой с бриллиантами.


[Закрыть]; подчас такая дама пишет книгу о юности Ламартина, и Французская академия удостаивает ее труд награды[95]95
  …такая дама пишет книгу о юности Ламартина, и Французская академия удостаивает ее труд награды. – Пруст был знаком с некой виконтессой Фредерик де Жанзе, урожденной Аликс де Шуазель-Гуфье (1835–1915), которая в общем подходит под описание дамы с прической а-ля Мария-Антуанетта по имени Аликс; вдобавок эта дама опубликовала сочинение «Исследование и рассказы об Альфреде де Мюссе» (1891), напоминающие нам о «юности Ламартина».


[Закрыть]. «Здравствуй, Аликс», – сказала г-жа де Вильпаризи седовласой даме, причесанной под Марию-Антуанетту, пока дама обводила собрание пронзительным взглядом, определяя, нет ли в салоне чего-нибудь такого, что пригодилось бы для ее собственного, зная, что ей в любом случае придется обнаруживать это самостоятельно, поскольку зловредная г-жа де Вильпаризи непременно постарается это от нее скрыть. Скажем, г-жа де Вильпаризи приложила огромные усилия, чтобы не представить старой даме Блока из опасения, как бы его стараниями у нее, в особняке на набережной Малаке, не поставили тот же самый скетч, что у маркизы. Впрочем, это была месть. Накануне старая дама залучила к себе престарелую мадам Ристори[96]96
  Аделаида Ристори (1822–1906) – итальянская актриса, приехала во Францию в 1855 г., играла с большим успехом и оставалась в Париже до 1866 г.


[Закрыть], читавшую у нее стихи, и расстаралась, чтобы г-жа де Вильпаризи, у которой она переманила итальянскую актрису, до последней минуты об этом не узнала. А чтобы маркиза не прочла о событии в газетах и не обиделась, она сама как ни в чем не бывало приехала ей об этом рассказать. Г-жа де Вильпаризи рассудила, что знакомство со мной не чревато теми же опасностями, что с Блоком, и представила меня Марии-Антуанетте с набережной Малаке. Эта дама пыталась, совершая как можно меньше движений, сохранять и в старости фигуру богини, изваянной Антуаном Куазевоксом[97]97
  …фигуру богини, изваянной Антуаном Куазевоксом… – Антуан Куазевокс (1640–1720) – скульптор; его произведения можно увидеть в садах Версаля, Тюильри и в Лувре.


[Закрыть], фигуру, которая немало лет назад чаровала светскую молодежь и которую теперь горе-литераторы славили в буриме; во искупление своих бед она усвоила высокомерную осанку, свойственную людям, мечтающим рассчитаться со всем светом, но вынужденным по причине личных невзгод вечно кого-нибудь обхаживать; она с ледяным величием слегка кивнула мне, но тут же отвернулась и больше не обращала на меня внимания, будто меня тут не было. Такой манерой она преследовала двойную цель, словно сообщая г-же де Вильпаризи: «Видите, я не гонюсь за первым попавшимся знакомством, и молодые люди, что бы вы об этом ни думали, старая сплетница, ни в каком смысле меня не интересуют». Но четверть часа спустя, уходя, она воспользовалась всеобщей суматохой и шепнула мне, чтобы в ближайшую пятницу я пришел к ней в ложу, где будет одна из этой троицы, чье имя поразило мое воображение (упомянутая особа, кстати сказать, была урожденная Шуазель).

– Вы, с’дарь, собираетесь, кажется, писать о герцогине де Монморанси, – обратилась к историку Фронды г-жа де Вильпаризи ворчливо и с претензией на простонародный говорок, свойственный старинной аристократии, отчего ее отменная любезность омрачилась брюзгливой гримасой, этим досадным изъяном, присущим старости, о котором сама она и не подозревала. – Я п’кажу вам ее портрет, оригинал того, чья копия висит в Лувре.

Она встала и положила кисти рядом с цветами; стал виден ее маленький фартучек, который она повязала, чтобы не запачкаться красками, и это еще усилило тот облик деревенской жительницы, который придавали ей чепчик и очки с толстыми стеклами, хотя этот образ оспаривало великолепие ее челяди, дворецкого, подававшего чай и печенье, и ливрейного лакея, явившегося по ее звонку, чтобы осветить портрет герцогини де Монморанси, аббатисы одного из самых знаменитых капитулов на востоке Франции. Все встали. «Забавно, что в эти капитулы, где аббатисами были нередко наши двоюродные бабки, не принимали дочерей короля Франции. Это были очень закрытые капитулы». – «Не принимали дочерей короля? Но почему?» – спросил изумленный Блок. – «Да потому, что французский королевский дом унизил себя неравным браком». Изумление Блока все росло. «Неравным браком? Французский королевский дом? Почему?» – «Да потому, что породнился с домом Медичи, – самым что ни на есть бытовым тоном пояснила г-жа де Вильпаризи. – А портрет хорош, не правда ли? И прекрасно сохранился», – добавила она.

– Моя дорогая, – заметила дама, причесанная под Марию-Антуанетту, – помните, когда я приводила к вам Листа, он сказал, что именно этот портрет – копия.

– Я склонюсь перед любым суждением Листа в музыке, но в живописи!.. К тому же он уже к тому времени впадал в детство, и вообще я не припомню, чтобы он такое говорил. Но это не вы его ко мне привели. Я двадцать раз обедала с ним у княгини Сайн-Витгенштейн[98]98
  …обедала с ним у княгини Сайн-Витгенштейн. – Княгиня Каролина Елизавета Ивановская (1819–1887), в замужестве Сайн-Витгенштейн, с 1848 по 1861 г. была спутницей жизни композитора Ференца Листа.


[Закрыть].

Удар Аликс не достиг цели, она стояла неподвижно и молчала. Ее лицо, заштукатуренное слоями пудры, было словно каменное. И со своим благородным профилем она напоминала потрескавшуюся богиню в парке на замшелом треугольном цоколе, скрытом под накидкой.

– А вот другой прекрасный портрет, – сказал историк.

Тут дверь открылась и вошла герцогиня Германтская.

– Ну, здравствуй, – сказала г-жа де Вильпаризи, не кивнув головой, и протянула вновь прибывшей руку, вытащив ее из кармана передника; затем она перестала обращать внимание на племянницу и обернулась к историку: «Это портрет герцогини де Ларошфуко…»

В это время вошел молодой слуга дерзкого вида и прелестной наружности (черты его лица были изваяны с такой точностью и с таким совершенством, что красноватый нос и слегка раздраженная кожа казались совсем недавними следами резца скульптора); на подносе у него лежала визитная карточка.

– Это господин, который приходил к вашему сиятельству уже несколько раз.

– Вы ему сказали, что я принимаю?

– Он услышал голоса.

– Ну что ж поделаешь, пригласите его. Это один господин, которого мне представили, – пояснила г-жа де Вильпаризи. – Он сказал, что мечтает быть принятым в моем доме. Я никогда не давала ему разрешения ко мне приходить. Но, в конце концов, он уже пятый раз дает себе труд сюда явиться, не нужно обижать людей. Сударь, – обратилась она ко мне, – и вы, сударь, – добавила она, указывая на историка Фронды, – представляю вам мою племянницу герцогиню Германтскую.

Историк низко поклонился, я тоже; казалось, он полагал, что вслед за этим поклоном следует произнести нечто умное и сердечное, и уже готов был открыть рот, но вид герцогини Германтской его охладил: свой торс, словно существующий независимо от нее, она устремила вперед с преувеличенной любезностью и тут же четко откинулась назад, причем по ее лицу и глазам незаметно было, чтобы они обнаружили стоявшего перед ними человека; потом, испустив легкий вздох, она обозначила ничтожность впечатления, произведенного на нее историком и мной, посредством крыльев носа, которые раз-другой дернулись, с несомненностью давая понять, что ее внимание рассеянно и ничем не занято.

Вошел навязчивый посетитель; с простодушным и восторженным видом он направился прямо к г-же де Вильпаризи; это был Легранден.

– Горячо благодарю вас за то, что вы меня приняли, мадам, – произнес он, напирая на слово «горячо», – какую редкостную, утонченную радость подарили вы старому отшельнику! Уверяю вас, что ее отголоски…

Тут он резко замолчал, потому что заметил меня.

– Я показывала этому господину прекрасный портрет герцогини де Ларошфуко, жены автора «Максим», он достался мне по наследству.

Герцогиня Германтская раскланялась с Аликс и извинилась, что в этом году, как и в прошлые, не съездила к ней в гости. «Я узнавала о вас от Мадлен»[99]99
  Я узнавала о вас от Мадлен… – Мадлен здесь – имя принцессы де Пуа.


[Закрыть], – добавила она.

– Сегодня она у меня обедала, – отозвалась маркиза с набережной Малаке, удовлетворенно подумав, что г-жа де Вильпаризи никогда не могла этим похвастаться.

Тем временем я болтал с Блоком; я слышал, как переменился по отношению к нему его отец, и опасался, как бы он не позавидовал моему благополучию, поэтому я сказал ему, что его жизнь, должно быть, повеселей моей. С моей стороны это была простая любезность. Но очень самолюбивых людей такая любезность легко убеждает в том, как им повезло, или внушает им желание убедить в этом других. «Да, жизнь у меня и в самом деле прекрасная, – с блаженным видом подтвердил Блок. – У меня трое близких друзей, а больше мне и не надо, и прелестная подружка: я вполне счастлив. Немногим из смертных так щедро блаженство дарует отец наш Зевс». По-моему, он главным образом хотел похвастаться и чтобы я ему позавидовал. Кроме того, отчасти его оптимизм проистекал, пожалуй, из желания пооригинальничать. Он явно не желал отвечать на расспросы теми же банальностями, что другие люди: «Да так, ничего особенного»; например, когда я спросил: «Ну как, славно было?», имея в виду прием с танцами у него дома, на который я не смог прийти, он отозвался монотонным, равнодушным голосом, будто речь шла о другом человеке: «Да, очень славно, как нельзя лучше. Все было просто прелестно».

– Меня бесконечно интересует ваш рассказ, – сказал Легранден г-же де Вильпаризи, – я как раз на днях размышлял о том, что у вас с автором «Максим» много общего, вас роднит четкость и быстрота мысли, то, что я определил бы двумя противоречивыми формулами: ясная стремительность и запечатленная мимолетность. Сегодня вечером мне хотелось бы записывать все ваши слова – но я их запомню. Они, по выражению, помнится, Жубера[100]100
  …по выражению, помнится, Жубера… – Жозеф Жубер (1754–1824) – французский писатель-моралист. В его книге «Мысли, опыты и максимы» (1842) читаем: «Правильно выбранные слова – сокращенное изложение фраз. Искусный писатель тянется к тем, что дружны с памятью, и отвергает те, что не дружны».


[Закрыть], дружны с памятью. Вы никогда не читали Жубера? О, как бы вы ему понравились! Позволю себе прямо нынче же вечером послать вам его труды, буду гордиться тем, что познакомил вас с плодами его ума. Он не обладал вашей значительностью. Но в нем было то же изящество.