Текст книги "Под сенью дев, увенчанных цветами"

Покидая церковь, я увидел у старого моста деревенских девушек, принарядившихся, вероятно, по случаю воскресенья; они окликали проходивших мимо парней. Одна из них, долговязая, одетая хуже других, но явно верховодившая остальными, судя по тому, что еле давала себе труд отвечать на то, что они ей говорили, выглядела серьезней и своевольней подруг; она сидела на краю мостика, свесив ноги, а перед ней стоял котелок с рыбой, которую она, видимо, только что наловила. У нее было загорелое лицо, кроткие глаза, но на всё вокруг она смотрела с презрением – а носик был тонкий, прелестной формы. Мои глаза не отрывались от ее кожи, а губам ничего не оставалось, как только воображать, будто они устремляются туда же, куда и взгляд. Хотя мечтал я добраться не только до ее тела, но и до личности, обитавшей в этом теле, а привлечь ее внимание можно было только как-нибудь до нее дотянувшись, и только завладев ее вниманием, можно было заронить в нее какую-нибудь мысль.

Между тем внутренний человек, таившийся в прекрасной рыбачке, был для меня еще закрыт, и я сомневался, проник ли я в него, даже когда заметил, что мой собственный облик украдкой отразился в зеркале ее взгляда согласно закону преломления, который был мне так же непонятен, как если бы я попал в поле зрения какой-нибудь лани. Но ведь моим губам мало было бы испытать блаженство, прижавшись к ее губам, – такое же блаженство я хотел подарить ей; точно так же мне хотелось, чтобы представление обо мне не просто угнездилось в ней, привлекло и задержало ее внимание, – мне хотелось пробудить в ней восторг, желание, хотелось, чтобы она помнила меня до того дня, когда я смогу к ней вернуться. Но тут я обнаружил в двух шагах от себя площадь, где должна была ждать карета г-жи де Вильпаризи. У меня был всего один миг; я уже видел, что девушки начали смеяться, видя, как я застыл на месте. В кармане у меня было пять франков. Я вынул их и прежде, чем объяснить красавице, какое поручение я хочу ей дать, подержал монету у нее перед глазами, чтобы она не пропустила моих слов мимо ушей.

– Вы как будто местная, – сказал я рыбачке, – не могли бы вы сделать кое-что для меня? Вам нужно подойти к кондитерской, что на площади, я точно не знаю где, но там меня ждет карета. Погодите! Чтобы не ошибиться, вы спросите, это ли карета маркизы де Вильпаризи. Да вы и сами увидите, она запряжена двумя лошадьми.

Всем этим я просто хотел придать себе значительности в ее глазах. Но как только я произнес слова «маркиза» и «две лошади», я вдруг испытал огромное облегчение. Я почувствовал, что рыбачка меня запомнит, и вместе со страхом, что я ее больше не увижу, отчасти развеялось и мое желание увидеть ее еще раз. Мне казалось, что я уже прикоснулся к ее душе невидимыми губами и что я ей уже понравился. Я насильно вторгся в ее разум, завладел ее вниманием, и она тут же утратила всякую таинственность, словно я овладел ею физически.

Мы приближались к Гюдименилю; вдруг на меня нахлынуло огромное счастье, какое я редко испытывал со времен Комбре, – счастье, похожее на то, каким одарили меня, например, мартенвильские колокольни. Но на этот раз счастье было неполным. Рядом с дорогой, по которой мы ехали, там, где она шла вверх, а потом круто спускалась вниз, я заметил три дерева, отмечавшие, по-видимому, вход в крытую аллею; эти деревья складывались в рисунок, виденный мною прежде, но я не узнавал место, на фоне которого они мне предстали, а только чувствовал, что место это мне с давних пор знакомо; сознание мое заметалось между каким-то давно минувшим годом и сегодняшним днем, окрестности Бальбека задрожали перед глазами, и мне уже мерещилось, что вся эта прогулка – вымысел, Бальбек – город, где я был только в мечтах, г-жа де Вильпаризи – героиня романа, и только три старых дерева – реальность, которую обнаруживаешь, оторвавшись от книги, где описана местность, куда успело тебя занести твое воображение.

Я смотрел на три дерева, я прекрасно их видел, но умом чувствовал, что они скрывают нечто неподвластное уму, как предметы, слишком далекие, до которых невозможно дотянуться руками, и только самыми кончиками пальцев мы на миг задеваем их поверхность, а схватить их нам не удается. Потом, секунду передохнув, мы пытаемся добраться до них с размаху. Но для того чтобы мой ум смог сосредоточиться и совершить новый рывок, мне требовалось одиночество. До чего же мне хотелось отойти на несколько шагов, как во время наших прогулок в сторону Германта, когда я отставал от родителей! Я чувствовал, что просто обязан отстраниться. Я узнавал эту радость: она, конечно, требует некоторого напряжения мысли, зато рядом с такой радостью тускнеют все преимущества беспечности, ради которых отказываешься от труда. К этой радости меня влекло лишь предчувствие, она могла родиться только из моих усилий, я испытывал ее редко, всего несколько раз, но мне всегда казалось, что всё, что происходило до и после, почти не имеет значения и настоящая жизнь начнется, только когда я сумею ухватить суть этой радости. Я на миг прижал руки к глазам, чтобы зажмуриться незаметно для г-жи де Вильпаризи. Сперва я не думал ни о чем, потом моя мысль сосредоточилась, собралась с силами и рванулась вперед по направлению к деревьям или, вернее, в том внутреннем направлении, где я их видел в себе самом. Я вновь почувствовал, что за ними есть что-то знакомое, но непонятное, до чего мне было не дотянуться. Между тем, по мере того как карета катила вперед, я видел, как все три дерева приближались. Где я уже смотрел на них? Вокруг Комбре нет места с таким входом в аллею. В той деревне в Германии, куда я ездил как-то с бабушкой на воды, такого места тоже не могло быть. Неужели они явились из таких уже далеких лет моей жизни, что окружавший их пейзаж успел полностью изгладиться из моей памяти, и они, словно те страницы, что с внезапным волнением обнаруживаешь в томе, о котором был уверен, что никогда его не читал, – единственное, что выплыло из забытой книги моего раннего детства? А может, они, наоборот, были частью приснившегося мне пейзажа – всегда одни и те же, по крайней мере для меня, потому что их странный облик был просто воплотившимся во сне усилием, которое я совершал наяву, чтобы проникнуть в тайну какого-нибудь места, если она померещилась мне на прогулке в сторону Германта, как когда-то бывало со мной так часто, или чтобы попытаться вдохнуть тайну в место, сперва приковавшее мое внимание, а потом, когда я его увидал, показавшееся плоским и неинтересным, как Бальбек. Или это был совершенно новый образ, родившийся во сне, приснившемся мне прошлой ночью, но уже настолько размытый, будто дошел до меня из куда более давних времен? А может, я никогда не видел этих деревьев, и в них, как в других деревьях и кустах, виденных мною в стороне Германта, таился смысл такой же темный, такой же трудноуловимый, как далекое прошлое, и потому я воображал, что должен вспомнить, где я их видел, хотя на самом деле они требовали, чтобы я глубже в них вдумался? Хотя может быть, и смысла-то никакого в них не было, а просто у меня устали глаза и деревья двоились передо мной во времени, как иногда предметы двоятся в пространстве? Я не знал. Тем временем они шли ко мне, словно мифические видения, хоровод колдуний или норн[190]190
  Норны – богини судьбы в скандинавской мифологии.


[Закрыть], вещавших мне свои пророчества. Я решил, что это всё же, скорее, призраки прошлого, милые спутники моего детства, исчезнувшие друзья, пробуждающие в моей памяти наши общие воспоминания. Словно тени, они, казалось, молили меня взять их с собой, вернуть их к жизни. В их наивной и страстной жестикуляции я чуял бессильное сожаление любимого существа, которое утратило дар речи, чувствует, что не сможет нам сказать, чего оно хочет, а сами мы не в силах догадаться. Вскоре на пересечении дорог карета от них оторвалась. Она увлекала меня далеко от того, что я считал единственной правдой, от того, что могло подарить мне настоящее счастье, она была похожа на мою жизнь.

Я увидел, как деревья удаляются, безнадежно машут руками, словно говорят мне: то, чего ты не узнал от нас сегодня, ты не узнаешь никогда. Если ты допустишь, чтобы мы провалились обратно в пустоту дороги, из которой пытались до тебя дотянуться, огромная часть тебя самого, та, что мы пытались тебе вручить, сгинет навсегда. И в самом деле, позже я вновь обрел то радостное волнение, которое испытал на этот раз, и однажды вечером – слишком поздно, но зато навсегда – я подчинил его себе, но я так никогда и не узнал, что хотели мне сказать те деревья и где я их видел раньше. Карета свернула на другую дорогу, деревья остались позади, г-жа де Вильпаризи допытывалась, почему у меня такой задумчивый вид, а я был печален, словно потерял друга, или сам умер, или отрекся от мертвого, или не узнал Бога.

Нужно было подумать о возвращении. Г-жа де Вильпаризи, быть может, чувствовала природу не так остро, как бабушка, но зато она умела оценить даже вне музеев и аристократических замков простую и величественную красоту старины; она велела кучеру ехать в Бальбек по старой дороге, не слишком оживленной, но зато обсаженной старыми вязами, которыми мы восхищались.

Однажды, когда мы уже изучили эту старую дорогу, мы для разнообразия вернулись – а может, с самого начала поехали – по другой, которая шла через леса Шантрен и Кантлу. Невидимость бесчисленных птиц, перекликавшихся совсем рядом с нами в кронах деревьев, навевала такой же покой, как если закрыть глаза. Прикованный к откидному сиденью, как Прометей к скале, я слушал моих океанид[191]191
  Океаниды – дочери Океана и Фетиды; в трагедии Эсхила «Прикованный Прометей» (на французский язык ее также перевел Леконт де Лиль) хор океанид вторит страданиям героя.


[Закрыть]. А когда случайно замечал одну из птиц, перелетавшую из-под одного листа под другой, между ней и этим пением было так мало общего, что непонятно было, как оно может исходить из этого маленького прыгающего тельца – такого удивленного и как будто незрячего.

Дорога была похожа на многие подобные дороги во Франции, она довольно круто поднималась вверх, а потом долго шла под гору. Тогда я не замечал в ней никакого особого очарования, я просто был доволен, что мы возвращаемся. Но позже она стала для меня источником радости и осталась у меня в памяти как исходная точка, откуда отныне и навсегда будут сразу же разбегаться все похожие дороги, по которым я стану гулять или путешествовать, – исходная точка, которая напрямую свяжет их с моим сердцем. Потому что как только экипаж покатит по одной из этих дорог, словно продолжающих ту, где я ехал вместе с г-жой де Вильпаризи, мое сознание мгновенно соотнесет эту дорогу, как событие самое недавнее, с впечатлениями от тех ранних вечеров, когда мы ездили кататься по окрестностям Бальбека, и листья благоухали, и поднимался туман, а за ближней деревней меж деревьев виднелся закат солнца, похожий на еще одно селение, отдаленное, окруженное лесом, до которого нам этим вечером не добраться. Давние бальбекские впечатления сплетались с теми, что рождались во мне сейчас, в другом краю, на другой, но похожей дороге, их обступали дополнительные ощущения легкого дыхания, любопытства, беспечности, аппетита, веселья (ощущения, роднившие между собой именно эти впечатления и отбрасывавшие всё лишнее); им, этим впечатлениям, предстояло укрепляться, обрастать совершенно особенной радостью и даже новыми житейскими обстоятельствами, всем тем, что мне не так уж часто выпадало в жизни, но всякий раз, когда пробуждались воспоминания, посреди физически ощутимой реальности открывалось пространство реальности подразумеваемой, приснившейся, неуловимой и дарило мне в моих странствиях не просто эстетическое переживание, но страстное, пускай мимолетное, желание остаться там навсегда. Сколько раз простой аромат листвы, откидное сиденье напротив г-жи де Вильпаризи, случайные встречи с принцессой Люксембургской, махнувшей нам из своей кареты, возвращение к ужину в Гранд-отель представлялись мне неизреченным счастьем, которого не подарят мне ни грядущее, ни настоящее, – счастьем, которое дается нам только раз в жизни.

Часто мы не успевали вернуться засветло. Указывая г-же де Вильпаризи на луну в небе, я робко цитировал какое-нибудь прекрасное изречение из Шатобриана, или из Виньи, или из Виктора Гюго: «Луна бледным своим светочем озаряла наше скорбное бдение», или «И мечтать, и оплакивать, словно Диана», или «И ночь была – как ночь таинственного брака»[192]192
  …прекрасное изречение из Шатобриана, или из Виньи, или из Виктора Гюго… ночь таинственного брака». – Вот переводы тех отрывков, что цитирует Марсель:
  «Луна бледным своим светочем озаряла наше скорбное бдение. Она взошла в полночь, подобная весталке в белом одеянии, которая пришла оросить слезами гроб усопшей подруги. Вскоре тайна ее печали излилась на леса – луне сладостно поверять ее вековым дубам и древним морским побережьям» (Шатобриан. Атала. Перевод М. А. Хейфиц);
И мечтать, и оплакивать, словно Диана,Что молчит на краю голубого фонтана,Ту любовь, что убили бы, если б могли.(Альфред де Виньи. Дом пастуха. Перевод В. Портнова);И ночь была – как ночь таинственного брака;Летящих ангелов в ней узнавался след:Казалось иногда – голубоватый свет,Похожий на крыло, выскальзывал из мрака.(Гюго. Спящий Вооз. Перевод Н. Рыковой).

[Закрыть].

– Неужели вам нравится? – спрашивала она, – и это, по-вашему, гениально? Признаться, я всегда удивляюсь, что в наше время принимают всерьез вещицы, над которыми подшучивали даже друзья этих господ, вполне, впрочем, отдавая должное их достоинствам. Словом «гений» тогда не бросались, как нынче, когда сказать писателю, что у него талант, нельзя, а не то он обидится. Вы мне цитируете пышную фразу господина де Шатобриана о лунном свете. Вот увидите, у меня есть свои причины, чтобы ее не воспринимать. Господин де Шатобриан довольно часто приходил к моему отцу[193]193
  Господин де Шатобриан довольно часто приходил к моему отцу. – Одним из прототипов маркизы де Вильпаризи была Софи де Боленкур (Пруст сообщает об этом графу де Монтескью в письме 1921 г.), знакомая Пруста, в молодости возлюбленная графа Моле и Шатобриана.


[Закрыть]. Когда не было других гостей, это был в общем приятный человек, простой, забавный, но, стоило появиться другим приглашенным, он тут же начинал позировать и вел себя смехотворно; он утверждал при отце, будто швырнул королю в лицо прошение об отставке и будто руководил конклавом[194]194
  …руководил конклавом… – Речь идет о конклаве в марте 1829 г., на котором был избран папа Пий VIII. Шатобриан описывает это событие в «Замогильных записках».


[Закрыть], забывая, что именно отец по его настоянию умолял короля взять его обратно на службу и слышал из его уст самые безрассудные прогнозы об избрании папы. Что до этого пресловутого конклава – достаточно было послушать господина де Блакаса[195]195
  Блакас д’Оль Казимир, герцог де (1770–1839) – фаворит Людовика XVIII, в 1815–1816 и 1823–1830 гг. посол в Неаполе, в 1830-е гг. обер-гофмейстер Карла X в Праге; фигурирует в «Замогильных записках», где Шатобриан его не щадит.


[Закрыть], человека совершенно иного склада, чем господин де Шатобриан. А его фразы о луне просто-напросто легли на всех нас как неизбежное бремя. Каждый раз, когда над замком светила луна, если в доме был новый гость, ему советовали увести господина де Шатобриана подышать воздухом после ужина. Когда они возвращались, отец непременно отводил гостя в сторонку: «Господин де Шатобриан блистал красноречием?» – «О да!» – «Он с вами говорил о лунном свете». – «Откуда вы знаете?» – «Постойте, а не говорил ли он…» – далее шла цитата. – «Да, но каким чудом?..» – «Он даже рассуждал о лунном свете в римской Кампанье»[196]196
  Римская Кампанья – понятие не столько географическое, сколько культурное. Вот как пишет об этой местности Павел Муратов в книге «Образы Италии» (1911–1912): «Окрестности Рима – римская Кампанья – больше, чем что-либо другое, отличают Рим от всех городов. Образ Кампаньи соединен с образом Рима неразрывно. Она первая открывает глаза путешественнику после начальных дней разочарования. Окруженный Кампаньей, Рим мало принадлежит современной Италии, современной Европе. Истинный дух Рима не умрет до тех пор, пока вокруг него будет простираться эта легендарная страна». Позже Марсель вспомнит о римской Кампанье, увидев жену художника Эльстира.


[Закрыть]. – «Вы просто колдун». Мой отец не был колдуном, но ведь господин де Шатобриан всех потчевал одним и тем же заранее заготовленным блюдом.

При имени Виньи она рассмеялась.

– Это тот, кто говорил: «Я граф Альфред де Виньи». Граф вы или не граф, какая разница.

Но быть может, она всё же верила, что какая-то разница имеется, потому что добавила:

– Во-первых, я не уверена, в самом ли деле он был графом, и даже если был, то происходил из самого захудалого рода, даром что в стихах пишет о своем «дворянском шлеме»[197]197
  …пишет о своем «дворянском шлеме». – Маркиза несправедлива к Виньи. Вот что он пишет на самом деле в поэме «Чистый дух», опубликованной в позднем сборнике «Судьбы» (1864), ничуть не кичась своей знатностью:
На феодальный шлем я сам перо стальноеНе без изящества и блеска водрузил,И славно древнее, но рядовое имя,Что прадедами мне оставлено моими,Лишь потому, что я, их внук, его носил.(Перевод Ю. Б. Корнеева)

[Закрыть]. Какой отменный вкус, как интересно читателю! Прямо как Мюссе, простой парижский буржуа, который так напыщенно изрек: «Ты, ястреб золотой, венчал мой гордый шлем!»[198]198
  …«Ты, ястреб золотой, венчал мой гордый шлем!» – Из сонета Альфреда де Мюссе «Альфреду Татте» (сборник «Новые стихотворения»).


[Закрыть] Настоящий вельможа никогда такого не скажет. Но у Мюссе был хотя бы поэтический талант. А у Виньи я никогда не могла читать ничего кроме «Сен-Мара», от скуки у меня книга выпадала из рук. Господин Моле, настолько же одаренный остроумием и тактом, насколько господину де Виньи их недоставало, разнес его в пух и прах, когда принимал в Академию. Как, вы не знаете его речи? Это шедевр насмешливой дерзости.

Удивляясь, что ее племянники восхищаются Бальзаком, она ставила ему в вину, что он замахнулся на изображение общества, «в котором его не принимали», и наговорил о нем множество несообразностей. А о Гюго она рассказывала, что граф Бульонский, ее отец, имевший приятелей среди молодых романтиков, попал благодаря им на премьеру «Эрнани», но не высидел до конца: уж больно смехотворными ему показались вирши этого одаренного, но безмерно переоцененного писателя, который титул великого поэта получил благодаря успешной сделке, в награду за снисходительность, которую он в своекорыстных целях проявлял по отношению к опасным бредням социалистов.

Но впереди уже виднелся отель и его огни, в первый вечер после приезда такие враждебные, а теперь надежные и добрые, сулившие домашний уют. А когда карета подкатывала к дверям, привратник, грумы, «лифт» уже толпились на ступенях в ожидании, предупредительные и смутно обеспокоенные тем, что мы так припозднились, и встречали нас как родные, как все те, которые на протяжении нашей жизни много раз сменяют друг друга – впрочем, мы и сами меняемся, – но на какое-то недолгое время превращаются в зеркало наших привычек, и нам так приятно чувствовать, что нас отражают верно и дружелюбно. Таких людей мы предпочитаем друзьям, с которыми давно не виделись, потому что сию минуту именно эти люди лучше понимают, какие мы на самом деле. Только наружный лакей, весь день торчавший на солнце, ушел в дом, чтобы не подвергать себя вечерней стуже, и, закутанный в шерстяные покровы, дополнявшие его поникшую оранжевую шевелюру и удивительно розовый цвет щек, напоминал в этом остекленном вестибюле оранжерейное растение, укрытое от холода. Мы выходили из кареты с помощью куда большего количества слуг, чем нужно: они чувствовали всю важность события и считали своим долгом сыграть в нем свою роль. Я был голоден. Часто я, не желая оттягивать обед, не поднимался к себе в комнату, ставшую в конце концов настолько моей, что, как только я видел плотные сиреневые шторы и низкие книжные шкафы, я чувствовал себя наедине с собой: вещи, словно люди, помогали мне себя увидеть; мы ждали все вместе в вестибюле, когда метрдотель придет сказать, что стол для нас накрыт. Это давало нам возможность слушать г-жу де Вильпаризи еще.

– Мы злоупотребляем вашим временем, – говорила бабушка.

– Что вы, я в восторге, я на седьмом небе, – отвечала ее подруга с ласковой улыбкой, растягивая слова и произнося их нараспев, а не с обычной своей простотой.

Дело в том, что в такие минуты естественность ее покидала, она вспоминала о своем воспитании, о том, каким образом аристократка, важная дама, должна показывать буржуа, что счастлива находиться среди них, что в ней нет спеси. Избыток обходительности был у нее единственным отступлением от истинной обходительности: в нем угадывался профессиональный навык дамы из Сен-Жерменского предместья, которая в обществе некоторых буржуа всегда чувствует, что рано или поздно вызовет их недовольство, и жадно пользуется всякой подвернувшейся возможностью заранее обеспечить себе приход в гроссбухе, где ведется учет ее любезности, чтобы потом списать в расход какой-нибудь обед или прием, на который она их не пригласит. Г-жа де Вильпаризи не знала, что обстоятельства переменились, люди уже не те, что были, и в Париже она захочет, чтобы мы почаще ее навещали; дух ее касты раз и навсегда на нее повлиял и, словно ей осталось совсем мало времени на то, чтобы быть любезной, с лихорадочной страстью понуждал ее, пока мы жили в Бальбеке, посылать нам розы и дыни, давать почитать книги, катать в карете и осыпать ласковыми словами. Вот поэтому-то рядом с ослепительным великолепием пляжа, с разноцветным полыханием и глубоководным мерцанием спален и даже рядом с уроками верховой езды, превращавшими сыновей лавочников в гарцующих Александров Македонских, ежедневные одолжения г-жи де Вильпаризи и та мимолетная летняя легкость, с которой бабушка их принимала, отложились у меня в памяти как особые черты курортной жизни.

– Позвольте ваши пальто, их отнесут наверх.

Бабушка отдавала их директору, и я, видя его предупредительность по отношению ко мне, страдал от нашей бесцеремонности, которая, кажется, его глубоко огорчала.

– По-моему, этот господин обижается, – замечала маркиза. – Возможно, он считает себя слишком важной персоной, чтобы принимать у вас шали. Я вспоминаю герцога де Немура: когда я была еще совсем маленькая, он входил к отцу, жившему на верхнем этаже особняка Бульонов, с толстым пакетом писем и газет под мышкой. Вижу как сейчас принца в его синем фраке в проеме нашей двери, покрытой очаровательной резьбой, по-моему, ее делал Багар[199]199
  Сезар Багар (1639–1709) – французский скульптор; его резьба по дереву имеется в некоторых парижских особняках. У Пруста были шкатулка и стенные часы, изготовленные Багаром.


[Закрыть] – знаете, такие тонкие планочки, настолько гибкие, что иногда краснодеревщик придавал им форму бантов и цветов, как будто это букет, обвязанный лентой. «Возьмите, Сирюс, – говорит он отцу, – консьерж просил вам это передать. Он мне сказал: „Вы ведь идете к господину графу, так зачем мне лишний раз подниматься, только смотрите не порвите бечевку“». А теперь, когда вы избавились от ваших вещей, располагайтесь вот здесь, – говорила она бабушке, беря ее за руку.

– Ох, только не в это кресло, если позволите! Для двоих оно слишком мало, а для меня одной велико, мне будет неловко.

– Ваши слова мне напомнили о таком же кресле, которое у меня было долгое время, но в конце концов мне пришлось от него избавиться, потому что его подарила моей матери несчастная герцогиня де Прален. Мама совсем не была гордячкой, но у нее были понятия из прежних времен, а я это уже не вполне понимала; поначалу она не хотела, чтобы ее представляли госпоже де Прален, которая на самом-то деле была просто мадемуазель Себастиани[200]200
  …представляли госпоже де Прален, которая на самом-то деле была просто мадемуазель Себастиани… – Дочь генерала Себастиани вышла замуж в 1824 г. за герцога де Шуазель-Пралена и родила ему десять детей, затем он ее бросил. В 1847 г. герцогиня была найдена убитой. Герцог был арестован и отравился.


[Закрыть], а та, поскольку всё же была герцогиней, считала, что ей не подобает, чтобы представляли ее. На самом деле, – добавила г-жа де Вильпаризи, забыв, что не понимает таких тонкостей, – чтобы иметь право на такие притязания, нужно было быть по меньшей мере госпожой де Шуазель. Шуазели – самого знатного рода, они происходят от сестры короля Людовика Толстого[201]201
  Людовик VI Толстый (1081–1137) – король Франции (1108–1137), пятый из династии Капетингов.


[Закрыть] и были истинными властителями Бассиньи. Допускаю, что родство у нас более блестящее и славы больше, но древностью рода они почти нам не уступают. Это местничество породило много забавных недоразумений; например, как-то раз обед был подан на час с лишним позже, и всё это время ушло на то, чтобы уговорить одну из дам согласиться, чтобы ее представили другой. Несмотря на всё это, они потом очень подружились, и госпожа де Прален подарила матери кресло наподобие этого, в которое никто не хотел садиться, вот как вы. В один прекрасный день мама слышит, что во двор особняка въезжает карета. Они спрашивает мальчика-слугу, кто приехал. «Госпожа герцогиня де Ларошфуко, ваше сиятельство». – «Прекрасно, я ее приму». Проходит четверть часа – никого. «Что же госпожа герцогиня де Ларошфуко? Где она?» – «На лестнице, ваше сиятельство, дух переводит», – отвечает мальчонка, недавно взятый в дом: у мамы был прекрасный обычай брать их из деревни. Нередко они и рождались при ней. Вот откуда берутся хорошие слуги в доме. А это огромная роскошь. И впрямь, герцогиня де Ларошфуко с трудом взбиралась по лестнице по причине своей тучности; она была настолько тучная, что, когда вошла, мама на миг смутилась, не зная, куда ее усадить. Тут на глаза ей попался подарок госпожи де Прален. «Не угодно ли присесть?» – произнесла мама, придвигая кресло герцогине. И герцогиня заполнила собой всё кресло целиком. Несмотря на свою внушительность, это была довольно приятная особа. «Ее приход по-прежнему производит огромное впечатление», – сказал как-то один наш друг. «А ее уход еще большее», – возразила мама, позволявшая себе вольности, в наше время недопустимые. Даже дома у госпожи де Ларошфуко над ее полнотой подшучивали безо всякого стеснения, и она первая смеялась этим шуткам. «Неужели вы один дома? – спросила как-то мама у господина де Ларошфуко, приехав к ним с визитом; ей навстречу вышел муж, а жена сидела у окна в глубине комнаты, и мама ее не заметила. – А госпожи де Ларошфуко нет дома? Я ее не вижу». – «Как вы любезны!» – отвечал герцог, один из самых бестолковых людей, кого я знала, но не лишенный известного остроумия.

Когда мы с бабушкой после обеда поднялись наверх, я говорил ей, что, возможно, достоинства, пленявшие нас в г-же де Вильпаризи, – такт, проницательность, сдержанность, готовность стушеваться – не так уж ценны, поскольку в высшей степени наделены ими только всякие Моле и Ломени, и пускай с теми, кто их лишен, нелегко общаться изо дня в день, зато это Шатобриан, Виньи, Гюго, Бальзак, и что с того, что они тщеславны, бестолковы и над ними легко насмехаться, вот как над Блоком… Но имени Блока бабушка не могла слышать спокойно. Она всё расхваливала мне г-жу де Вильпаризи. Говорят, что в любви нашим выбором руководят интересы выживания вида: чтобы ребенок родился нормальным, толстый мужчина ищет худую женщину, а худой толстую; приблизительно того же хотела она ради моего благополучия, которому постоянно грозил невроз, болезненная склонность к печали, к одиночеству; всё это заставляло ее превыше всего ставить такие качества, как умеренность, рассудительность, ценить не столько даже саму г-жу де Вильпаризи, а всё общество, сулившее мне мирные развлечения, общество, подобное тому, где расцветало остроумие какого-нибудь Дудана, какого-нибудь г-на де Ремюза, уж не говоря о какой-нибудь там Босержан, или о Жубере, о Севинье[202]202
  Ксимен Дудан (1800–1872) – секретарь герцога де Брольи; в его переписке, изданной после его смерти в 1876 г. под названием «Смесь и письма», отразилась его любовь ко всяческой умеренности. Шарль, граф де Ремюза (1797–1875) – государственный деятель, философ, член Французской академии, также сторонник умеренности. Жозеф Жубер (1754–1824) – друг Шатобриана, способствовавшего посмертному изданию его «Мыслей». Любопытно, что в этом же ряду упомянута вымышленная г-жа де Босержан.


[Закрыть]; это остроумие вносит в жизнь больше счастья и достоинства, чем качества противоположного толка, обрекающие людей вроде Бодлера, Эдгара По, Верлена, Рембо на страдания, на непризнание, которых моя бабушка не хотела для своего внука. Я прерывал ее поцелуями и спрашивал, заметила ли она такие-то слова г-жи де Вильпаризи, из которых видно, что она дорожит своей знатностью больше, чем хочет показать. Так поверял я бабушке свои впечатления, потому что без ее подсказки никогда не знал, насколько достоин уважения тот или иной человек. Каждый вечер я приносил ей наброски, в которых за день описал вымышленных людей, кого угодно, кроме нее. Однажды я ей сказал: «Я без тебя жить не могу. – Перестань, – возразила она с тревогой в голосе. – Нельзя быть таким неженкой. Иначе что с тобой будет, если я куда-нибудь уеду? Наоборот, я надеюсь, что ты будешь благоразумен и очень счастлив. – Если ты уедешь, я буду вести себя благоразумно, но я буду считать часы. – А если я уеду на несколько месяцев (сердце мое сжалось при одной только мысли об этом)… на несколько лет… на…»

Мы оба замолчали. Мы не смели взглянуть друг на друга. Но ее тоска терзала меня больше моей. Я подошел к окну и, отвернувшись от нее, внятно сказал:

– Ты же знаешь, я человек привычки. Если я расстаюсь с теми, кого люблю больше всего, я страдаю. Но потом привыкаю, хотя люблю их по-прежнему, и опять живу хорошо и спокойно; я смогу вынести разлуку и на месяцы, и на годы.

Тут я вынужден был замолчать и совсем повернуться к окну. Бабушка ненадолго вышла из комнаты. Но на другой день я принялся самым безмятежным тоном рассуждать о философии, стараясь, однако, чтобы бабушка не пропустила моих слов; я сказал, что воистину удивительно, как последние открытия в естественных науках опровергли материализм, и теперь опять считается, что, по всей вероятности, души бессмертны и возможно их грядущее воссоединение.

Г-жа де Вильпаризи предупредила нас, что вскоре уже не сможет видеться с нами так часто. Она будет посвящать много времени юному племяннику, который готовится к поступлению в Сомюр[203]203
  В Сомюре с конца XVI в. находится знаменитая кавалерийская школа.


[Закрыть], а сейчас находится со своим гарнизоном неподалеку, в Донсьере, и приедет провести с нею несколько недель своего отпуска. Во время прогулок она расхваливала нам его острый ум, но главное, его доброе сердце; я уже воображал, как он проникнется ко мне симпатией и как я стану его любимым другом; перед его приездом его тетка поведала моей бабушке, что он, к сожалению, попался в сети дурной женщины, потерял голову, а эта женщина не выпустит свою добычу; я был убежден, что такая любовь неизбежно кончается безумием, убийством, самоубийством, и, сокрушаясь о том, что нашей дружбе, столь прекрасной, даром что я никогда не видел этого юношу, суждено продлиться так недолго, я оплакивал ее и несчастья, которые ее ожидали, как оплакивают любимого человека, о котором только что узнали, что он тяжко болен и дни его сочтены.

Как-то днем, в страшную жару, я сидел в ресторане гостиницы, где царил полумрак по причине задернутых штор, защищавших от солнца, которое красило их в желтый цвет, а в зазорах между ними подмигивала морская синева, и вдруг увидел, как по центральной аллее, которая вела с пляжа к улице, идет высокий, стройный молодой человек с распахнутым воротом, с высоко и гордо вскинутой головой, с проницательным взглядом; кожа у него была такая бледная, а волосы такие золотистые, будто вобрали в себя все солнечные лучи. Шел он быстро; на нем был костюм из мягкой белесой ткани, никогда бы я не подумал, что мужчина посмеет так одеваться, и такой легкий, что намекал не столько на прохладу в ресторане, сколько на жару и солнце на улице. Глаза у него были цвета морской воды, из одного глаза то и дело падал монокль. Все с любопытством провожали его взглядами, все знали, что это молодой маркиз де Сен-Лу, который славится элегантностью. Все газеты поместили описание костюма, в котором он недавно выступал в качестве секунданта молодого герцога д’Юзеса на дуэли. Казалось, особой красоте его волос, глаз, кожи, осанки, выделявших его в любой толпе, как рудную жилу лазурного светоносного опала, стиснутого грубой породой, подобала особая жизнь, не такая, как у других. И прежде, когда за него соперничали самые хорошенькие женщины высшего света, пока у него не завелась связь, на которую сетовала г-жа де Вильпаризи, стоило ему оказаться, например, на пляже рядом с признанной красавицей, за которой он ухаживал, всеобщее внимание устремлялось не только на нее, но и на него. Из-за его «щегольства», бесцеремонности молодого «льва», а главное, из-за его необыкновенной красоты кое-кто даже находил его несколько женоподобным, но это не ставилось ему в вину, потому что все знали о его мужественности и о том, как он страстно любит женщин. Это и был племянник г-жи де Вильпаризи, о котором она нам толковала. Я с восторгом думал, что несколько недель буду водить с ним знакомство, и не сомневался, что он меня полюбит. Он быстро пересек гостиницу из конца в конец, поспешая, казалось, вслед за собственным моноклем, который порхал перед ним, словно бабочка. Он пришел с пляжа, и море, до половины затопившее стеклянные стены холла, служило ему фоном, на котором он вырисовывался во весь рост, словно на одном из тех портретов, где художники делают вид, будто совершенно бесхитростно передают свои самые точные наблюдения над реальной жизнью, но выбирают для своих моделей достойное обрамление, площадку для игры в поло или в гольф, беговое поле, палубу яхты, и этим словно предлагают современную версию тех полотен, на которых старые мастера изображали фигуру человека на первом плане в пейзаже. У дверей дожидался экипаж, запряженный двумя лошадьми; монокль продолжал резвиться на залитой солнцем дороге, а племянник г-жи де Вильпаризи взял вожжи, которые подал ему кучер, сел рядом с ним и пустил лошадей шагом, одновременно распечатывая письмо, поданное ему директором, – всё это с элегантностью и самообладанием, с каким великий пианист в простеньком пассаже, где, кажется, невозможно ничего такого, умеет показать, насколько он превосходит заурядного исполнителя.