Текст книги "Под сенью дев, увенчанных цветами"

Иные гуляющие на ходу развивали какую-нибудь мысль, изменчивую и непостоянную, что было заметно по их порывистым жестам и блуждающим взглядам, иные двигались не менее хаотично, осторожно ковыляя вперед; замеченные мною девочки выделялись среди всех уверенностью движений, которая дается только тому, кто, упражняя свое тело, идеально им владеет и от души презирает всё остальное человечество; они шли вперед, без колебаний, без скованности, двигаясь именно так, как хотели, движения их рук и ног не зависели от остального тела, а корпус сохранял великолепную неподвижность, свойственную тем, кто хорошо вальсирует. Они уже почти поравнялись со мной. Все они были красивы, хотя и по-разному, но, правду сказать, я видел их так недолго, причем не смея разглядывать в упор, что еще совсем не замечал между ними разницы. Только одна из них отличалась от подруг прямым носом, смуглой кожей и напоминала царя-волхва на картине эпохи Возрождения, того, что похож на араба, а у другой я приметил только твердый, упорный, смеющийся взгляд, а у третьей щеки, розовые с медно-красным отливом, цвета герани; и даже эти черты я не мог накрепко связать с какой-нибудь одной из этих девушек; в этом волшебном шествии соседствовали самые разнородные элементы, гаммы всех цветов перетекали одна в другую, но порядок шествия был сбивчив, как музыка, в которой я не мог вычленить и разобрать ни одной музыкальной фразы, выхватывая ее из общего строя и тут же забывая, пока они шли мимо меня; внезапно я замечал белый овал лица, черные глаза, зеленые глаза, но не знал, те ли это, что уже заворожили меня минуту назад, не мог соотнести их с той или этой девушкой, отличить ее от остальных и узнать. И то, что мое зрение еще неспособно было установить различия между ними, которые я вскоре научусь улавливать, сообщало всей их стайке гармоничную плавность, долгое волнообразное движение текучей, собирательной, подвижной красоты.

Едва ли по чистой случайности все эти подруги оказались такими красавицами; достаточно было посмотреть на их осанку, чтобы распознать в них отвагу, и легкомыслие, и суровость, а кроме того, они были крайне нетерпимы ко всему смехотворному, некрасивому, равнодушны к обаянию интеллекта и морали и питали откровенное отвращение ко всем тем своим сверстницам, что были склонны к задумчивости, к чувствительности, сказывавшихся в робости, застенчивости, неуклюжести, во всем, что у них называлось «несимпатичным»: таких сверстниц они держали на расстоянии; а сближались, наоборот, с другими, привлекавшими их сочетанием грации, гибкости и внешней элегантности, потому что только в этой форме они себе представляли искренний, полный очарования характер, суливший веселое совместное времяпрепровождение. А может быть, класс, к которому они принадлежали и который я затруднился бы определить с точностью, находился в той стадии эволюции, когда благодаря обогащению и досугу, или благодаря недавно приобретенной привычке к спорту, распространившемуся даже в среде простого народа, и к физической культуре (но к ней еще не добавилась культура умственная) общество напоминает гармоничную и плодовитую школу скульптуры: еще не стремясь к изощренной выразительности, оно легко и щедро творит прекрасные тела с прекрасными ногами, прекрасными бедрами, здоровыми спокойными лицами, в которых светятся сообразительность и лукавство. И не такие ли благородные и безмятежные образцы человеческой красоты предстали мне на фоне моря, словно статуи, выставленные на солнечном побережье Греции?

Так оно и было: их сплоченная стайка, двигавшаяся вдоль мола подобно светоносной комете, дышала убеждением, что толпа вокруг состоит из существ другой породы, и даже страдание этих существ не пробудило бы в них никакого участия: они просто не видели этих людей, отстраняя тех, кто оказывался у них на пути, словно машина, которая пришла в движение сама собой, и бессмысленно ждать, чтобы она объезжала пешеходов; а если какой-нибудь испуганный, разъяренный, суетливый, потешный старичок, которого они в упор не желали видеть и с которым не собирались иметь ничего общего, удирал с их дороги, они просто переглядывались, прыская со смеху. Они не выставляли напоказ своего презрения ко всему, не принадлежавшему к их стайке, они просто презирали. Но любое препятствие их забавляло, они преодолевали его то с разбегу, то прыжком с места двумя ногами, потому что в них бурлила и буйствовала молодость, властно требующая себе выхода, даже если человеку грустно или неможется, так что подчиняешься не столько минутному настроению, сколько велениям возраста, и ни за что не упустишь случая прыгнуть или проскользить, совершенно об этом не думая, нарушая медленный ритм ходьбы и усеивая ее – как Шопен самую свою меланхолическую фразу – грациозными отступлениями и поворотами, вместе и капризными, и виртуозными. Жена одного старичка банкира долго выбирала для мужа место и наконец усадила его на складном стуле лицом к молу в тени беседки для музыкантов, укрывавшей его от ветерка. Устроив его поудобнее, она пошла купить газету, чтобы развлечь его чтением вслух; она никогда не оставляла его одного дольше чем на пять минут, хотя ему и это казалось долго, но отходила от него довольно часто, желая, чтобы старый муж, о котором она неустанно, но незаметно заботилась, чувствовал, что он еще в состоянии жить как все и ничуть не нуждается в опеке. Эстрада для музыкантов возвышалась у него над головой наподобие трамплина, на который, не удержавшись, взбежала старшая девушка и спрыгнула вниз прямо через голову потрясенного старичка, задев ногами матросскую шапку у него на голове, ужасно развеселив этим других девушек, особенно ту, зеленоглазую, с кукольным личиком, на котором отразились восхищение прыжком и восторг, хотя мне почудилось, что к ним примешивалась некоторая робость, постыдная, потаенная робость, неведомая остальным девушкам. «Бедный старикан, прямо жаль его, чуть не помер», – заметила одна из девушек нарочито сиплым голосом. Они прошли еще несколько шагов, потом, не заботясь, что перекрыли путь прохожим, остановились посреди дороги словно для тайного совещания – сплоченная бесформенная группа, монолитная, яркая, щебечущая, как птицы, которые сбились в стаю, чтобы взлететь; затем они неторопливо пошли дальше по молу, тянувшемуся над морем.

Теперь их прелестные лица уже не сливались воедино. Я их расклассифицировал и, не зная имен, мысленно распределил девушек вокруг самой рослой, той, что перепрыгнула через старичка банкира: вот эта – малышка с пухлыми розовыми щеками, которые круглятся на фоне морского горизонта, с зелеными глазами; эта – смуглянка с прямым носом, разительно выделяющаяся среди подруг; эта – с белым, как яйцо, лицом, с дугообразным носиком, похожим на цыплячий клюв, такие лица бывают у мальчиков-подростков; эта – высокая, в какой-то убогой пелеринке, опровергавшей ее гордую осанку и манеры, так что напрашивалась мысль, что родители этой девушки – люди слишком выдающиеся, чтобы беспокоиться о мнении бальбекских курортников и об элегантности собственных детей, а потому им совершенно все равно, что дочь разгуливает по молу одетая в пелеринку, которой постеснялись бы даже люди самого скромного достатка; эта – с блестящими смеющимися глазами, с полными тугими щеками под черной шапочкой поло[245]245
  …под черной шапочкой поло… – Женский берет, женская шляпка без полей (в 1920-е гг.).


[Закрыть], надвинутой на глаза; ведя рядом с собой велосипед, она шла вразвалку, вихляя бедрами, и в речи подпускала такие крепкие словечки, да еще и во весь голос (проходя мимо, я расслышал, кстати, несносную фразу «однова живем»), что я отбросил гипотезу, выстроенную на основе пелеринки ее спутницы, и заключил, что эти девушки, скорее всего, принадлежат к публике, посещающей велодромы, и что передо мной юные подружки велогонщиков. Во всяком случае, я и мысли не допускал, что это добропорядочные девицы. Я догадался, что это не так, с первого же взгляда – по тому, как они переглядывались и пересмеивались, как бесцеремонно смотрела та, с тугими щеками. Впрочем, бабушка всегда деликатно, но крайне добросовестно пеклась о моем воспитании, и в моем понимании совокупность всего, что нельзя делать, была неразделима: я не ждал, что девицы, которым недостает уважения к старости, откажут себе в радостях более соблазнительных, чем прыжок через голову восьмидесятилетнего старичка.

Теперь они обрели индивидуальность, но беспрестанно обменивались самодовольными заговорщицкими взглядами, то и дело вспыхивавшими то интересом к одной из подружек, то дерзким безразличием к прохожим, а кроме того, все они ни на миг не забывали о своих тесных и близких отношениях, о том, как им нравится повсюду ходить вместе, отдельной стайкой, а потому их тела, отдельные, независимые друг от друга тела, были незримо, но гармонично соединены словно какой-то теплой тенью, какой-то общей для всех воздушной оболочкой, и это единое целое, вполне однородное, отличалось от толпы, посреди которой выступала их процессия.

На мгновение, поравнявшись с черноволосой щекастой девушкой, толкавшей велосипед, я встретился глазами с ее уклончивым смеющимся взглядом, брошенным из глубины этого нечеловеческого мира, где протекала жизнь их маленького племени, недостижимого и неведомого племени, куда никак не могло проникнуть понятие о том, что я живу на свете: для меня там не было места. Поглощенная тем, что говорили подруги, видела ли меня эта девушка в шапочке поло, надвинутой на самый лоб, в тот миг, когда меня пронизал черный луч, бивший из ее глаз? А если видела, кем я ей показался? Из какой далекой вселенной она меня углядела? Понять это мне было бы не легче, чем догадаться, рассматривая в телескоп какие-нибудь подробности соседнего небесного светила, живут ли там люди, и видят ли они нас, а если видят, то что они о нас думают.

Если бы мы, встретив девушку, считали, что ее глаза – просто блестящий круглый кусочек слюды, мы бы не стремились заглянуть и проникнуть в ее жизнь. Но мы чувствуем: блеск этого зеркального кружочка объясняется не только его материальным составом; его наполняют неведомые нам черные тени мыслей, мелькающих в голове у человека, мыслей о знакомых людях и местах – лужайках ипподромов, песке на полевых и лесных тропинках, по которым, крутя педали, увлекла бы меня эта маленькая пери[246]246
  …увлекла бы меня эта маленькая пери… – Пери – фантастическое существо в облике прекрасной девы в иранской мифологии. Как указывает французский комментатор, возможно, Пруст думал о «Русских балетах», в частности, о балете «Пери» композитора Поля Дюка, который он видел в Париже в 1912 г. с Натальей Трухановой в главной роли.


[Закрыть], желанная для меня больше, чем обитательницы персидского рая, – а еще тени дома, куда она вернется, планов, которые она строит и которые строят за нее другие; но главное – она сама, с ее желаниями, ее симпатиями, ее антипатиями, ее таинственной и непреклонной волей. Я знал, что не завоюю этой юной велосипедистки, если не овладею тем, что кроется в ее глазах. Так что, в сущности, вся ее жизнь внушала мне желание; и желание это было мучительным, потому что я сам чувствовал, какое оно неисполнимое, но и какое упоительное; внезапно оказалось, что жизнь, которую я вел до сих пор, – это уже не вся моя жизнь; теперь она лежала передо мной как небольшое пространство, которое мне не терпелось скорей пересечь, которое было жизнью этих девушек и предлагало мне продолжение и умножение моего «я», а ведь это и есть счастье. Наверное, то, что у нас с ними не было ни общих привычек, ни общих понятий, затруднит мне задачу подружиться с ними и им понравиться. Но может быть, именно благодаря этой разнице, благодаря тому, что я понимал – в природе этих девушек и в их поступках нет ничего мне знакомого и доступного, вспыхнула во мне, ничего до сих пор не желавшем, жажда, такая, от какой сгорает иссохшая земля, – жажда новой жизни, которую душа моя, не отведавшая доныне ни единой капельки этой жизни, выпьет с жадностью, долгими глотками, и пропитается ею насквозь.

Я так засмотрелся на велосипедистку с блестящими глазами, что она, кажется, это заметила и сказала высокой что-то, чего я не расслышал, а подруга рассмеялась. На самом деле больше всего мне нравилась вовсе не эта черноволосая – именно из-за ее черных волос, а со дня, когда на крутой тансонвильской дороге я увидел Жильберту, недостижимым идеалом для меня оставалась рыжая девушка с золотистой кожей. Но разве саму Жильберту я не полюбил из-за того, что она предстала мне в ореоле дружбы с Берготтом, путешествий вместе с ним по монастырям? И почему я не могу порадоваться, что эта черноволосая на меня посмотрела (так что можно было надеяться, что для начала будет проще завязать отношения с ней), а она познакомит меня с другими: с той безжалостной, что перескочила через старичка, с той жестокосердной, что сказала: «Бедный старикан, прямо жаль его» – словом, со всеми по очереди, ведь ее красит уже то, что она их неразлучная подружка. И всё же, предполагая, что когда-нибудь подружусь с одной из этих девушек, что их глаза, чьи взгляды подчас меня задевали, безотчетно скользя по мне, словно солнечный блик по стенке, когда-нибудь, в силу чудодейственной алхимии, пропустят между своими немыслимыми палочками и колбочками понятие обо мне и хоть немного дружеского расположения и что сам я когда-нибудь займу место среди них, в веренице, выступающей вдоль моря – я чувствовал, что такая идея таит в себе столь неразрешимое противоречие, как если бы, любуясь на аттический фриз, изображающий шествие, я вообразил, что божественные участницы процессии меня полюбят и я смогу занять место между ними.

Значит, познакомиться с этими девушками невозможно? Не в первый раз приходилось мне отказываться от подобного счастья. Вспомнить хотя бы всех незнакомок, от которых здесь, в Бальбеке, навсегда увозила меня на всей скорости карета. И я потому так обрадовался при виде этой стайки, величественной, словно вереница эллинских дев, что было в ней какое-то сходство с девушками, которых я терял из виду на дороге. При виде ускользающей от нас незнакомки мы готовы отринуть повседневную жизнь, в которой женщины, хорошо нам известные, всегда в конце концов обнаруживают свои недостатки; ее неуловимость подхлестывает нашу фантазию и увлекает нас в погоню. Очистить наши радости от налета воображения – это значит свести их к ним самим, то есть уничтожить напрочь. Эти девушки не восхитили бы меня так, если бы мне их предложила сводня (хотя к сводням я, как уже говорил, отношусь с полным почтением): они утратили бы именно то, что придавало им столько оттенков, столько неопределенности. Мы должны сомневаться в том, что можем достичь желаемого, тогда в нас проснется воображение, и оно поставит нам новую цель, подменит чувственное наслаждение идеей проникновения в чужую жизнь и не даст нам распознать это наслаждение, ощутить его истинный вкус, замкнуть в отведенные ему пределы. Нужно, чтобы от приготовленной и поданной на стол рыбы (ради которой, казалось бы, не стоит пускаться на тысячи хитростей и уловок, необходимых, чтобы ее поймать) нас отделяла вечерняя рыбалка, и водоворот, и наше замешательство, и выныривающий на поверхности блеск рыбьей плоти, и расплывчатость формы в текучей, прозрачной и подвижной лазури.

Этим девушкам очень шло на пользу, что в курортной жизни менялись устоявшиеся в обществе пропорции. Все преимущества, которые в нашем привычном кругу делают нас больше, крупнее, здесь становятся незаметны и, в сущности, отменяются; зато люди, которым по ошибке приписали какие-то преимущества, обрастают огромной фальшивой значительностью. Вот потому-то они, незнакомки, показались мне очень важными персонами, но я был не в силах доказать им, что и сам чего-то стою.

Если сама по себе прогулка этой стайки укладывалась в череду эпизодов с убегавшими от меня бесчисленными незнакомками, всегда меня волновавших, то на этот раз бегство происходило до того медленно, что превращалось почти в стояние на месте. Раньше, бывало, уносясь прочь в карете г-жи де Вильпаризи, я частенько утешался тем, что если бы я на миг остановился, то вместо лица и фигуры, скорее всего, мною придуманных, я разглядел бы вблизи всякие подробности – рябую кожу, кривой нос, глупые глаза, улыбку, похожую на гримасу, неуклюжее сложение; мне ведь всегда хватало красивого изгиба тела, замеченного на ходу свежего румянца, чтобы совершенно искренне присочинить к ним обольстительное плечо, прелестные глаза, остававшиеся у меня не то в памяти, не то в воображении; такое беглое узнавание человека, увиденного мельком, грозит нам теми же ошибками, что слишком быстрое чтение, когда, выхватив первый слог и перескочив через остальные, подменяешь то слово, что написано, другим, которое подсказывает память; но из-за их медлительности, из-за того, что лица, не уносимые вихрем, а спокойные и отчетливые, все равно казались мне прекрасными, я не мог так думать. Теперь всё было не так. Я хорошо рассмотрел их лица; каждое я видел, хоть и не со всех сторон и почти ни разу анфас, но все-таки в двух-трех разных ракурсах, так что мог проверить или исправить увиденное и убедиться, что первое впечатление верно, что линии и краски в самом деле такие, как я предположил; я мог заметить нечто неизменное, материальное, что остается при любом выражении лица. А кроме того, я был уверен, что ни в Париже, ни в Бальбеке, строя самые радужные предположения о том, что могло бы быть, если бы я мог остановиться и поговорить с незнакомками, которые привлекли мой взгляд, никогда я не встречал никого, о ком буду так жалеть, как об этих девушках, если они исчезнут так же, как появились; никогда ничья дружба не казалась мне такой желанной и упоительной. Ни у актрис, ни у крестьянок, ни у барышень из монастырского пансиона я не видел такой непостижимой красоты, такой немыслимой изысканности, такой, судя по всему, недосягаемости. Они были таким восхитительным и совершенным образцом неведомого счастья, возможного в нашей жизни, что я впал в отчаяние уже от собственных размышлений о том, что мне выпал единственный в своем роде случай, и любая ошибка может всё погубить, и тогда я уже никогда не испытаю всего того таинственного, что дарует нам красота, которой мы жаждем, но, зная, что никогда ею не завладеем, утешаемся тем, что всегда отвергал Сванн, пока не встретил Одетту: ищем наслаждения у женщин, которых мы не желали, и умираем, так и не узнав, что такое настоящее наслаждение. Очень может быть, что на свете вовсе и нет неведомого наслаждения, что вблизи его тайна развеивается, что оно только проекция, мираж желания. Но тогда мне не на что обижаться, кроме неумолимого закона природы, который приложим к этим девушкам так же, как ко всем остальным, а объект желания ни в чем не виноват. Ведь я сам выбрал именно его, с удовлетворением ученого-ботаника отмечая, что нигде больше не найдешь сочетания таких редчайших образчиков, как эти юные цветы, которые вот сейчас передо мной протянулись легкой живой изгородью на фоне прибоя, похожие на клумбу пенсильванских роз, украшающих сад на прибрежном утесе, а между ними пролег весь океанский путь, преодолеваемый каким-то пароходом, который так медленно скользит по голубой горизонтали, от одного стебелька до другого, что ленивый мотылек, замешкавшийся в чашечке цветка, которую корабль уже давно миновал, спокойно ждет, чтобы нос корабля почти достиг первого лепестка того цветка, к которому плывет, и только тогда взлетает, уверенный, что будет на месте раньше корабля.

Я пошел домой: мы с Робером собирались поужинать в Ривбеле, а бабушка в последние дни настаивала, чтобы перед уходом я на часок ложился в постель; такую сиесту прописал мне бальбекский врач, и он же велел соблюдать это правило и в будущем.

Впрочем, чтобы вернуться домой, мне даже не нужно было уходить с мола и входить в отель через холл, то есть с заднего фасада. Теперь, в разгар лета, дни стали такими долгими, что, когда в бальбекском Гранд-отеле накрывали на стол к ужину, солнце еще стояло высоко в небе, словно в час полдника: такое смещение времени напоминало субботы в Комбре, когда садились обедать на час раньше. Поэтому высокие, от пола до потолка, раздвижные стеклянные окна, выходившие прямо на мол, были открыты. Нужно было только перешагнуть узенькую деревянную рамку, и я оказывался в ресторане, а оттуда шел прямо к лифту.

Проходя мимо бюро, я улыбнулся директору и без тени отвращения встретил его ответную улыбку, которую с тех пор, как я приехал в Бальбек, мое любознательное внимание понемногу преображало, впрыскивая в нее то одно, то другое, словно это был естественнонаучный препарат. Черты его лица были мне уже привычны и исполнены смысла, заурядного, но разборчивого, как почерк, и ничем больше не напоминали тех причудливых, невыносимых каракулей, какие явило мне это лицо в первый день, когда мне предстал персонаж, теперь уже забытый, а если и удавалось его припомнить, то неузнаваемый: он был только уродливой и отдаленно похожей карикатурой на этого ничтожного вежливого человечка, с которым его насилу можно было отождествить. Не испытывая ни робости, ни печали, охвативших меня в первый вечер по приезде, я вызвал лифтера, который, пока мы с ним бок о бок поднимались в лифте, как в подвижной грудной клетке, тянущейся вверх вдоль позвоночника, не хранил молчания, как тогда, а повторял: «Сейчас уже не так много народа, как месяц назад. Скоро все начнут разъезжаться, дни становятся короче». Он говорил это не потому, что это так и было, а потому, что нашел себе другое место в более теплой части побережья и теперь хотел, чтобы мы все поскорее разъехались, чтобы отель закрылся и у него бы выкроилось несколько свободных деньков, прежде чем возобновлять работу на этом новом месте. Между словами «возобновлять» и «новое», с точки зрения «лифта», не было противоречия, потому что слова эти родственные. Меня удивило только, что он снизошел до того, чтобы сказать «место», потому что относился к тому современному пролетариату, который жаждет изгладить из языка следы института прислуги. Впрочем, через секунду он мне поведал, что на «посту», который он «займет», у него и «форма» будет покрасивей, и «заработная плата» побольше; слова «ливрея» и «жалованье» казались ему старомодными и неподобающими. Но поскольку словарный запас «господ» упорно и бессмысленно сопротивлялся понятию о неравенстве, я плохо понимал, о чем мне толковал «лифт». Кроме того, меня интересовало только одно: застану ли я бабушку в гостинице. Предвосхищая мой вопрос, «лифт» сказал: «Та дама только что вышла из вашего номера». Я, как всегда, попался на удочку и решил, что он имеет в виду бабушку. «Нет, та дама, она, по-моему, ваша служащая». В том старом языке, на котором говорит буржуазия и который пора отменить, кухарку не называют служащей, поэтому я на мгновение подумал: «Он ошибается, у нас же нет ни завода, ни служащих». И вдруг я вспомнил, что наименование «служащих», как ношение усов у официантов, – это средство польстить самолюбию слуг, а дама, которая вышла из нашего номера, – это Франсуаза (возможно, она направлялась в кафетерий или посмотреть, как шьет горничная бельгийской дамы); но «лифту» этого было мало, он с удовольствием повторял, умиляясь над плачевным положением своего класса: «у рабочего» или «у простого человека», используя единственное число наподобие Расина, который говорит: «Бедняк…»[247]247
  …«лифту» этого было мало… Расина, который говорит: «Бедняк…». – Марсель (или сам Пруст, в данном случае их трудно различить) справедливо отмечает синекдоху, придающую речи приподнятую или даже напыщенную интонацию, и вспоминает в качестве примера цитату из «Гофолии» Расина: «Тогда вкусит бедняк счастливый / Мир за твоим столом, творец чадолюбивый…» (перевод Ю. Корнеева).


[Закрыть] Но обычно я уже не разговаривал с «лифтом», потому что рвение и застенчивость, владевшие мной в первый день, давно прошли. Теперь уже он напрасно ждал от меня ответа во время наших кратких странствий, которые он направлял сквозь отель, опустошенный, как игрушечный домик, и разворачивавший перед нами, этаж за этажом, разветвления коридоров, в глубине которых свет лоснился бархатом, меркнул, утончал двери, ведущие на внутренние лестницы, а ступеньки превращал в золотистый янтарь, невесомый и таинственный, как сумерки, из которых по воле Рембрандта выступают то подоконник, то рукоятка колодезного ворота. И на каждом этаже золотистый отблеск, ложившийся на ковер, возвещал о заходе солнца и о близости окна уборной.

Я гадал, живут ли девушки, которых я только что видел, в Бальбеке и кто они такие. Когда ваше желание устремляется на избранную вами немногочисленную человеческую стайку, всё, с ней связанное, становится поводом для волнений, а потом для грез. Я слышал, как одна дама на молу сказала: «Это подруга малышки Симоне», с таким видом, будто вносит лестное уточнение, вроде как «Это приятель малыша Ларошфуко». И по лицу собеседницы этой дамы было понятно, что ей хочется получше рассмотреть избранницу судьбы, которая оказалась «подругой малышки Симоне». Такая привилегия явно не давалась кому попало. Ведь аристократия – понятие относительное. Где-нибудь в небогатом захолустье сынок владельца мебельного магазина царит над своими подданными, как какой-нибудь принц Уэльский. С тех пор я часто пытался вспомнить, как прозвучало для меня тогда на пляже это имя – Симоне: я еще не знал, хорошо ли расслышал, не знал, что оно обозначает, к кому относится, к той девушке или к другой; словом, на нем еще был отпечаток неопределенности и новизны, кажущихся нам такими трогательными, но не сразу, а потом, когда это имя, на котором мы так сосредоточены, что его буквы с каждой секундой врезаются в нас всё глубже, станет первым словом, всплывающим в сознании, как только мы проснемся или придем в себя после обморока, раньше даже, чем поймем, который час и где мы находимся, чуть ли не раньше, чем слово «я», как будто человек, носящий это имя, – это и есть мы, больше, чем мы сами, и как будто несколько минут обморока – это, в сущности, просто передышка, во время которой мы не о нем думали; таким станет для меня через несколько лет имя «малышки Симоне». Не знаю, почему я с первого дня решил, что Симоне – имя одной из девушек; теперь я постоянно ломал себе голову, как бы познакомиться с семейством Симоне; причем познакомить нас должен был кто-нибудь, на кого она смотрела бы снизу вверх – но если она просто маленькая дурочка из простых, то это будет не так уж трудно устроить – а иначе она отнесется ко мне с презрением. А ведь до конца понять того, кто вас презирает, полностью в нем раствориться возможно не раньше, чем победишь его презрение. Так вот, каждый раз, когда в нас проникают образы разных женщин, если только их не сотрут затем забвение или другие, новые образы, – не будет нам покою, пока мы не преобразим этих незнакомок в нечто, подобное нам самим: ведь, в сущности, наша душа отзывается на всё так же, как наш организм: оба не терпят вмешательства извне и отторгают любое инородное тело, если только не сумеют немедленно переварить и усвоить самозванца; вероятно, малышка Симоне была самая хорошенькая из всех, и мне показалось, что именно она могла бы стать моей возлюбленной, потому что она единственная два-три раза слегка оглянулась и вроде бы заметила мой пристальный взгляд. Я спросил у лифтера, не знает ли он в Бальбеке семью Симоне. Он не любил признаваться, что чего-нибудь не знает, и ответил, что, кажется, слышал это имя. Поднявшись на верхний этаж, я попросил его принести мне последние списки новых постояльцев.

Я вышел из лифта, но вместо того, чтобы вернуться к себе в номер, прошел дальше мимо двери, потому что в это время дня коридорный, опасавшийся сквозняков, всё же открывал окно в конце коридора, выходившее не на море, а на склон холма и долину, которых обычно не было видно сквозь матовые стекла. Я сделал у окна короткую остановку, чтобы благоговейно полюбоваться «видом», наконец-то открывшимся на пространство по ту сторону холма, к которому прислонился отель; там, на некотором расстоянии, виднелся только один дом, который перспектива и вечернее освещение, не умаляя его объема, покрыли искусной резьбой и упрятали в бархатный ларец, словно одну из тех архитектурных миниатюр, маленький храм или маленькую капеллу, золотые с эмалью, что служат реликвариями и являются на всеобщее обозрение лишь изредка, чтобы верующие им поклонились. Но время, отведенное на благоговейное созерцание, уже истекало: коридорный, в одной руке сжимая связку ключей, другой коснулся круглой шапочки-камилавки наподобие тех, какие носят ризничие, но не стал ее приподнимать, опасаясь чистого и свежего вечернего воздуха, и затворил обе створки окна, словно церковную раку, укрыв от моего восхищенного взгляда крошечное здание и золотую реликвию. Я вернулся к себе в номер. По мере того как проходило лето, менялась картина в окне. Сначала за ним всегда было светло и солнечно, а темнело только в плохую погоду; тогда море, оправленное в железные квадратики оконного переплета, словно в свинцовые перегородки витража, вздувало своими круглыми волнами сине-зеленое стекло и глубоко внизу по всей скалистой кромке залива выщипывало оперенные треугольные клочья из застывшей пены, обведенной контуром, нежным, словно перо или пух, нарисованные Пизанелло, и закрепленной той белой, стойкой и густой эмалью, которая изображает слой снега на вазах Галле[248]248
  …треугольные клочья из застывшей пены… нарисованные Пизанелло… слой снега на вазах Галле. – Антонио Пизано, прозванный Пизанелло (до 1395–1455) – итальянский художник; Пруст упоминает о нем в статье 1905 г. в связи с портретом принцессы д’Эсте, выставленным в Лувре. Эмиль Галле (1846–1904) – дизайнер, художник по стеклу, выдающийся мастер стиля модерн. Пруст писал в письме 1904 г.: «Смерть господина Галле – горестное событие для всех, кто знает, как много мечты, чувства и красоты может уместиться в одной вазе».


[Закрыть].

Вскоре дни стали короче, и, когда я входил к себе в номер, я видел жесткий, геометрически четкий, недолговечный и огненный диск солнца (похожий на чудотворный знак, на мистическое видение), он был словно рана в фиолетовом небе и клонился к морю прямо над линией горизонта, как заалтарный образ над главным алтарем, а тем временем разные части заката, выставленные в стеклах низких книжных шкафов красного дерева, бежавших вдоль стен – мысленно я сопоставлял их с чудесной картиной, из которой они были заимствованы – были подобны разным сценам, которые написал когда-то на церковной раке старинный живописец для религиозного братства, и теперь в музейном зале выставлены рядышком ее отдельные створки, которые только воображение посетителя вновь расставляет по местам над пределлами алтаря[249]249
  …на церковной раке… над пределлами алтаря. – Рака – монументальный ларец в церкви, в котором помещаются мощи святых. Пределла (ит. predella) – в католических, преимущественно средневековых, церквах – продолговатая невысокая надставка над задним краем алтаря во всю его длину.


[Закрыть]. Несколько недель спустя, когда я вставал после моей сиесты, солнце уже успевало закатиться. Над морем, плотным, упругим, как говяжье заливное, протягивалась полоса красного неба, напоминавшего виденное мною в Комбре над холмом с распятием, когда я возвращался с прогулки и собирался до обеда заглянуть на кухню, а совсем немного времени погодя над морем, уже холодным и синим, как рыба лобан, небо становилось розовым, как семга, которую нам недавно подали в ресторане в Ривбеле, и от всего этого во мне рождалось радостное предвкушение того, как я буду одеваться к обеду. На море, у самого побережья, тянулись к небу дымы, возвышаясь один над другим, воздвигаясь ярус над ярусом, всё шире и шире – черные как сажа, но вместе с тем лоснящиеся, агатовые, тяжелые на вид; самые высокие, обвисая над своими расплывающимися стеблями, которые до сих пор их исправно держали, и теряя равновесие, казалось, вот-вот унесут всю эту конструкцию, вздымающуюся на полпути к небесам, и обрушат ее в море. От корабля, уходившего прочь, словно ночной странник, у меня возникало такое же впечатление, как в вагоне: будто меня освободили от обязанности спать и от заточения в спальне. Впрочем, я не чувствовал себя узником в своем номере, ведь через час я отсюда уйду и сяду в карету. Я бросался на постель, и меня со всех сторон окружали картины моря, словно я был на койке одного из судов, увиденных совсем близко, – судов, на которые я с изумлением смотрел ночами, когда они медленно продвигались в темноте, словно сумрачные, бесшумные, бессонные лебеди.