Электронная библиотека » Марсель Пруст » » онлайн чтение - страница 28


  • Текст добавлен: 20 сентября 2020, 22:21


Автор книги: Марсель Пруст


Жанр: Зарубежная классика, Зарубежная литература


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Шрифт:
- 100% +

По дороге в Бальбек, вспоминая одну незнакомку, которой он меня представил, я беспрестанно твердил, сам того не замечая: «Какая прелестная женщина» – словно припев песни. Конечно, эти слова были мне подсказаны нервным возбуждением, а не здравым смыслом. И все-таки, будь у меня тысяча франков и будь ювелирные магазины еще открыты в такое время, я бы купил той незнакомке кольцо. Когда разные отрезки жизни проводишь в слишком уж разных пространствах, рано или поздно спохватываешься, что чересчур щедро раздариваешь себя людям, которые назавтра потеряют для тебя малейший интерес. Но чувствуя ответственность за то, что говорил им вчера, хочешь чем-то это подкрепить.

В те вечера я возвращался позже обычного и у себя в номере, давно растерявшем всю свою враждебность, радостно бросался на постель; в день приезда мне казалось, что никогда не будет мне в ней покоя, а теперь мои усталые руки и ноги искали у нее поддержки; мои бедра, ляжки, плечи по очереди стремились прильнуть всей кожей к простыне, обтягивавшей матрас, как будто моя усталость, подобно скульптору, собиралась сделать полный слепок человеческого тела. Но уснуть я не мог; я чувствовал, как приближается утро, и не находил в себе больше ни спокойствия, ни здоровья. В отчаянии мне казалось, что никогда уже они ко мне не вернутся. Чтобы их обрести, нужно было долго спать. И даже если усну, все равно через два часа меня разбудит симфонический концерт. Внезапно я засыпал, проваливался в тяжелый сон; в таком состоянии нам вновь дано испытать возврат юности, переживания минувших лет, утраченные чувства, развоплощение, переселение душ, заклинание мертвых, безрассудные иллюзии, движение вспять к изначальному миру природы (мы часто видим во сне животных, но почти всегда забываем при этом, что во сне мы и сами животные, лишенные разума, проливающего на всё вокруг свет уверенности; мы, наоборот, смотрим спектакль жизни недоверчиво, и с каждой минутой, поглощенной забвением, исчезает всё, что она нам принесла, уступая место чему-то другому, как картинка волшебного фонаря уступает место другой картинке, как только сменят стекло), а во сне возвращаются к нам все те тайны, которые вроде бы нам неведомы, хотя на самом деле мы приобщаемся к ним почти каждую ночь, так же как к великой тайне исчезновения и воскрешения. Под воздействием желудка, с трудом переваривающего ривбельский ужин, затемненные зоны моего прошлого высвечивались в хаотическом порядке одна за другой, и оказывалось, что высшим счастьем была бы для меня встреча с Легранденом, с которым только что я беседовал во сне.

Потом даже мою собственную жизнь скрывали от меня новые декорации, словно выставленные на самом краю сцены, чтобы перед ними, пока сзади идут приготовления к следующему действию, актеры разыгрывали дивертисмент. В нем была роль и для меня, в духе восточных сказок: я ничего не знал ни о своем прошлом, ни о себе – всё это загородили новые декорации; я был просто действующим лицом, которое били палками и вообще всячески наказывали за вину, которой я не сознавал, но на самом деле она состояла в том, что я выпил слишком много портвейна. Внезапно я просыпался и спохватывался, что проспал симфонический концерт. Утро уже прошло, я убеждался в этом, взглянув на часы, после того как несколько раз совершал попытки встать, сперва бесплодные, кончавшиеся новыми падениями на подушку, недолгими, будто новые приступы опьянения, какие бывают после сна у пьяных и у выздоравливающих; словом, уже до того, как посмотрел на часы, я знал, что время за полдень. Еще вчера вечером я был пустым, невесомым; теперь же, чтобы обрести способность садиться, мне необходимо было лечь, а чтобы вновь научиться молчать, надо было заснуть, но я никак не мог перестать ворочаться и говорить, я потерял устойчивость, меня шатало и качало, я несся вперед, и мне казалось, что моя зловещая поездка будет длиться, пока я не доберусь до самой луны. Во сне глаза мои не видели, который час, зато тело умело подсчитать время, отмеривая его не по циферблату, видимому только снаружи, а по возраставшему давлению моих возрождавшихся сил, которые оно, как гирю из мощного часового механизма, спускало из мозга всё ниже и ниже, так что их свежий, неизрасходованный запас распространялся по всему телу, до самых колен. Давным-давно нашей жизненной средой было море, поэтому, чтобы восстановить силы, нам достаточно в него погрузиться; но то же самое происходит и с забвением, с полным безмыслием; окунувшись в это состояние, ты словно на несколько часов выбываешь из времени; силы твои приходят в порядок, накапливаются, и время отмеривается по их количеству с такой же точностью, как по гирям в ходиках или по горке песчинок в песочных часах. Между прочим, поскольку всё стремится к продолжению, очнуться от такого сна не легче, чем заснуть после слишком долгого бодрствования; и если правда, что наркотики погружают в сон, то долгий сон – сам по себе наркотик, еще более сильный, от которого трудно очнуться. Я, как матрос, уже увидевший пристань, где смогу причалить лодку, еще пляшущую на волнах, всё собирался взглянуть на часы и встать, но тело мое каждый миг проваливалось в сон; причалить было трудно, и прежде чем встать, чтобы дотянуться до часов, и сравнить время на них с тем, за которое накопился необходимый запас сил в моих разбитых ногах, я еще раза два или три падал обратно на подушку.

Наконец я отчетливо видел: два часа дня! Я звонил, но тут же опять проваливался в сон, на этот раз, надо думать, бесконечно более долгий, судя по ощущению покоя и конца весьма продолжительной ночи, которое я испытывал, проснувшись. Однако просыпался я от прихода Франсуазы, который, в свой черед, объяснялся моим звонком, а значит, этот новый сон, показавшийся мне гораздо дольше предыдущего и одаривший меня таким отдохновением, таким забытьем, продолжался не больше чем полминуты.

Бабушка открывала дверь моей комнаты, я задавал ей несколько вопросов про семью Легранденов.

Мало сказать, что я вновь обретал покой и здоровье; ведь накануне меня не просто отнесло от них на какое-то расстояние: мне приходилось всю ночь сражаться с противоборствующими волнами, и затем я не просто достигал покоя и здоровья, а наполнялся ими. Там, где еще побаливало, в строго определенных местах моей пустой головы, которая, наверное, когда-нибудь лопнет и все мысли из нее разлетятся навсегда, снова гнездились эти самые мысли и принимались жить своей жизнью, которую, увы, они пока так и не научились проводить с толком.

Вот и еще раз я ускользнул от невозможности уснуть, от потопа, от кораблекрушения нервного срыва. Я уже ничуть не боялся того, что угрожало мне накануне вечером, когда я маялся без сна. Новая жизнь распахивалась передо мной; не совершая ни малейшего движения, потому что при всей бодрости чувствовал себя еще разбитым, я весело упивался усталостью; она отсекла и раздробила мне ноги и руки, а теперь они вновь срослись, я их видел и готов был ими пользоваться без малейших усилий, просто распевая, как строитель из легенды[254]254
  …распевая, как строитель из легенды. – Дж. Рёскин много раз ссылается в своих книгах на древнегреческий миф об Амфионе, который имеет в виду Пруст: Амфион, сын Зевса и амазонки Антиопы, получил от Гермеса в дар лиру. Когда он обносил крепостными стенами Фивы, он играл на лире и камни сами укладывались на нужное место.


[Закрыть]
.

Внезапно я вспомнил молодую женщину, белокурую и печальную, ту, что бросила на меня быстрый взгляд, когда я видел ее в Ривбеле. Накануне я заглядывался на многих, но теперь из глубины моей памяти восстала она одна. Мне казалось, что она меня заметила, я рассчитывал, что она мне что-нибудь скажет, передаст через официанта. Сен-Лу ее не знал и полагал, что это порядочная женщина. Мне было бы очень трудно встретиться с ней еще раз, тем более встречаться постоянно. Но ради этого я бы отдал всё на свете, я думал уже только о ней. Философия часто рассуждает о поступках, продиктованных свободой и необходимостью. Но может быть, самый неизбежный поступок, без которого уж совсем никак нельзя обойтись, состоит в том, чтобы выпустить на поверхность воспоминание, которое лежало втиснутое вровень с другими, придавленное нашей неспособностью собраться с мыслями; однако стоит нам успокоиться, преодолеть рассеянность, воспоминание вырывается на волю, потому что в нем таилось для нас больше очарования, чем во всех остальных, хотя мы этого сперва не понимали и спохватились только сутки спустя. Вместе с тем этот поступок, вероятно, и самый свободный, ведь он еще не опутан привычкой – умственной манией, которая в любви навязывает нам снова и снова образ одного и того же человека.

Это было на другой день после того, как я увидел над морем прекрасное шествие девушек. Я расспросил о них нескольких постояльцев отеля, приезжавших в Бальбек почти каждый год. Они ничем не смогли мне помочь. Позже, благодаря одной фотографии, я понял почему. Кто бы теперь узнал в них, едва вышедших – хотя уже вышедших – из возраста, когда меняешься до неузнаваемости, ту нестройную и прелестную, совсем еще детскую массу девочек, которые всего за несколько лет до того сидели кружком на песке под тентом, – белое мерцающее созвездие, в котором если и различишь пару особенно блестящих глаз, хитрое личико, белокурые волосы, то тут же потеряешь их из виду и они быстро утонут в недрах расплывчатой млечной туманности?

Вероятно, в те годы, еще совсем недавние, расплывчатым было не впечатление от стайки, как у меня, накануне, когда они предстали передо мной в первый раз, – расплывчатой была сама стайка. Эти девочки, слишком маленькие, находились на той ступени взросления, когда на лицах еще не проступила печать личности. Как примитивные сообщества, в которых, в сущности, отсутствует индивидуальность и которые состоят скорее из колонии полипов, чем из полипов как таковых, девочки были неразлучны. Иногда одна из них валила на песок соседку, и тогда они все разом сотрясались от неудержимого смеха – только в нем и проявлялась их личная жизнь: тогда все эти расплывчатые, гримасничающие лица, словно гроздь ягод, растекались и сливались в один мерцающий, дрожащий кисель. Много позже они подарили мне фотографию, и я ее сохранил; на этой старой фотографии их детская команда насчитывает уже столько же участниц, сколько потом было в их женственном шествии; чувствуется, что они уже тогда выделялись на пляже своей необычностью, притягивавшей взгляды, но узнать каждую из них можно только с помощью рассуждений, прослеживая все мыслимые изменения и превращения, которые могли с ними совершиться в юности, и вплоть до того момента, когда их формы повторятся воплощенные уже в другой индивидуальности, и эти формы еще придется распознавать: не исключено, что вот это красивое лицо, судя по высокому росту и вьющимся волосам девушки, морщилось в перекошенной гримасе на карточке в альбоме; внешний облик каждой за короткое время так далеко ушел от первоначального, что служил весьма зыбким критерием, а с другой стороны, то, что было в них общего и как бы коллективного, проявилось уже тогда, так что их лучшие подруги порой путали их на этой фотографии, и в конце концов разрешить сомнения позволяла только какая-нибудь одежка, которую носила именно эта девочка. Те времена, совсем недавние, разительно отличались от дня, когда я их встретил на молу, и хотя на девушек по-прежнему нападали приступы смеха (я это заметил еще накануне), но это был уже не тот почти бездумный детский смех, что вспыхивает то и дело, удовлетворяя, заодно с беспрестанным нырянием вниз головой, потребность в физиологической разрядке; по той же причине рассеивались и исчезали, а миг спустя снова собирались вместе стайки карасей в Вивонне; нет, теперь девушки владели своими лицами; их глаза были устремлены на известную им цель; и только нерешительность и неровность моего первоначального восприятия виной тому, что вчера в голове у меня смешались и слились отдельные и совсем разные звездочки, давно отделившиеся от своего звездчатого коралла (как смешивались и сливались они в том своем детском веселье и на той старой фотографии).

Вероятно, я и прежде много раз при виде проходящих хорошеньких девушек обещал себе, что встречусь с ними еще. Обычно они нам больше не попадаются; к тому же их лица быстро ускользают из памяти и с трудом в ней воскресают; возможно, мы бы их и не признали, тем более что после них мимо нас уже проходили другие девушки, которых мы тоже больше не увидим. Но бывает – так вышло и с этой дерзкой стайкой, – случай настойчиво сталкивает нас с одними и теми же людьми. И мы восхищаемся этим случаем, потому что нам мерещится в нем попытка организовать и выстроить нашу жизнь; и с какой легкостью, неизбежностью, а иногда – после перерывов, подававших надежду на то, что мы не вспомним о них больше – с какой жестокостью преследуют нас по пятам образы, которые позже покажутся нам судьбой; а ведь не будь случая, мы бы с самого начала забыли о них с такой легкостью, как о многих других.

Вскоре отпуск Сен-Лу подошел к концу. Я больше не видел девушек на пляже. Слишком мало дней оставалось нам в Бальбеке, чтобы думать о девушках и о том, как бы с ними познакомиться. По вечерам Сен-Лу бывал не так занят и по-прежнему часто возил меня в Ривбель. В ресторанах, как в городских садах и поездах, попадаются люди, запертые внутри своей заурядной внешности, но мы поразимся, если, случайно спросив, как их зовут, поймем, что перед нами не безобидный первый встречный, за которого мы их принимали, а ни больше ни меньше чем министр или герцог, о которых мы так наслышаны. Уже раза два или три мы с Сен-Лу видели, как входит в ривбельский ресторан и присаживается за столик, когда остальная публика уже начинает расходиться, высокий человек, весьма крепкий, с правильными чертами лица, с седеющей бородой и задумчивым взглядом, прилежно устремленным в пустоту. Как-то раз мы спросили у хозяина, кто этот неведомый одинокий посетитель, который всегда приходит позже других. «Как, вы не знаете знаменитого художника Эльстира?» – удивился хозяин. Сванн однажды называл мне его имя, хотя я совершенно забыл, по какому поводу; но иногда пробел в памяти, как пропущенное слово во время чтения, вызывает не столько сомнения, сколько преждевременную вспышку уверенности. «Это друг Сванна и очень известный художник, один из лучших», – сказал я Сен-Лу. Тут же обоих нас пробрала дрожь при мысли, что Эльстир – великий художник, знаменитость, а ведь он не отличает нас от других ужинающих и не подозревает, как мы восхищаемся его талантом. Конечно же, не будь мы на курорте, нам не было бы так невыносимо сознавать, что он не подозревает о нашем восхищении, несмотря на то что мы знакомы со Сванном. Но мы подзадержались в возрасте, когда не умеешь восторгаться молча, и, задыхаясь от собственной анонимности, написали письмо, подписав его обоими нашими именами; в нем мы признавались Эльстиру, что два посетителя, ужинающие в нескольких шагах от него, – пламенные поклонники его таланта, друзья его большого друга Сванна; мы почтительно просили позволения ему представиться. Официант взялся передать знаменитому художнику наше послание.

В то время Эльстир не был еще, вероятно, настолько известен, как утверждал хозяин ресторана; настоящей известности он достиг немного позже. Но он одним из первых появился в этом ресторане, когда здесь еще было что-то вроде фермы, и привел за собой колонию художников (затем, когда ферма, где обедали на свежем воздухе под простым навесом, превратилась в место, где собиралась шикарная публика, все они нашли себе другие пристанища; сам Эльстир приходил теперь сюда только потому, что жена его была в отъезде, а жили они неподалеку). Но большой талант, пускай еще не признанный, неизбежно исторгает у людей какие-то знаки восхищения, и хозяин уже подметил эти знаки в том, как расспрашивали об Эльстире несколько проезжих англичанок, жаждавших разузнать о его жизни, и в том, как много писем приходило ему из-за границы. Тогда хозяин стал обращать больше внимания на то, что Эльстир не любит, когда ему мешают во время работы, и что по ночам он встает, чтобы отвести натурщицу на берег моря, где она позирует ему при лунном свете обнаженная; а когда на одной картине Эльстира он узнал деревянный крест, водруженный при въезде в Ривбель, он уверился, что такой изнурительный труд не может быть напрасным, а восхищение туристов неоправданным. «Это наш крест! – изумленно повторял он. – Из четырех кусков! Ах, какая работа!»

И задумывался, а вдруг маленький «восход солнца над морем», подаренный ему Эльстиром, стоит целое состояние.

Мы увидели, как художник прочел наше письмо, сунул его в карман, продолжил трапезу, попросил, чтобы ему принесли его вещи, встал, и мы были настолько уверены, что наш поступок вызвал его неудовольствие, что теперь хотели только одного (именно того, чего раньше опасались) – чтобы он ушел, не заметив нас. Нам ни на секунду не пришло в голову то, что было в сущности важнее всего: наш восторг перед Эльстиром, в искренности которого никому не позволено было усомниться, ведь он подтверждался и тем, как мы с замиранием сердца ждали ответа, и нашей жаждой свершить какие угодно подвиги ради великого человека, – всё это, вопреки тому, что мы воображали, не имело ничего общего с восхищением, потому что мы не видели ни одной картины Эльстира; наше восхищение относилось к голому понятию «великого художника», а не к его творчеству, которого мы не знали. Это было всего-навсего восхищение пустотой да щекочущая нервы обстановка – сентиментальный каркас восхищения, лишенный содержания, то есть нечто настолько же неотторжимое от детства, как некоторые органы, отсутствующие у взрослого человека; мы еще были детьми. Тем временем Эльстир уже шел к двери, как вдруг он повернулся и подошел к нам. На меня нахлынул восхитительный ужас; спустя несколько лет я уже не способен буду испытать такое чувство, потому что с возрастом, когда мы привыкаем жить среди людей, нам уже не приходит в голову ставить себя в столь необычное положение и доставлять себе подобные переживания[255]255
  …нам уже не приходит в голову… подобные переживания. – Французский комментатор замечает, что встреча Марселя и Сен-Лу с Эльстиром отчасти отражает опыт самого Пруста: в 1895 г. они с другом, композитором Рейнальдо Аном, гостили в курортном городке Бег-Мей (Бретань) и при сходных обстоятельствах свели там знакомство с американским художником Александром Харрисоном. Внешность Эльстира, как она описана у Пруста, по мнению того же комментатора, напоминает облик Клода Моне и отчасти французского художника Поля Эллё.


[Закрыть]
.

Эльстир присел за наш стол и немного с нами поговорил, причем так и не отозвался на имя Сванна, о котором я несколько раз упоминал. Я уж решил, что они незнакомы. Тем не менее он пригласил меня навестить в Бальбеке его мастерскую, причем пригласил только меня, без Сен-Лу; вероятно, по некоторым моим словам он заключил, что я люблю искусство, потому я и получил это приглашение, которого, возможно, не обеспечила бы мне рекомендация Сванна, даже если бы Эльстир был с ним знаком (ведь бескорыстные чувства играют в жизни людей бóльшую роль, чем нам кажется). Он обласкал меня с сердечностью, настолько же превосходившей приветливость Сен-Лу, насколько приветливость моего друга затмевала обычную благовоспитанность мелкого буржуа. Сен-Лу старался понравиться, Эльстир любил дарить, раздаривать себя. Он с радостью отдал бы всё, что имел, – идеи, картины и прочее, чему придавал куда меньше значения, тому, кто это оценит. Но не имея общества, которое бы его удовлетворяло, он жил уединенно, дичился людей; светские люди называли это позерством и дурным воспитанием, власти – неблагонадежностью, соседи – сумасбродством, родные – эгоизмом и гордыней. И наверно, первое время он, замкнувшись в одиночестве, с радостью думал о том, как благодаря его картинам те, кто раньше его не признавал или задевал, станут думать о нем лучше. Возможно, он жил один не от равнодушия к людям, а из любви к ним, и, подобно тому как я отказался от Жильберты, чтобы когда-нибудь предстать перед ней в более выгодном свете, так и он, создавая свои картины, обращался к каким-то определенным людям, собирался вернуться к ним рано или поздно и мечтал, как они полюбят его, несмотря на то что никогда больше с ним не встретятся, станут им восхищаться и о нем говорить; отречение не всегда бывает полным сразу, как только мы на него решились, когда душа в нас еще та же, что прежде; потом уже оно само начнет на нас влиять, что бы ни заставило нас изначально отречься от мира – болезнь, монашество, искусство или героизм. Он хотел творить для нескольких людей, но, занимаясь творчеством, жил для самого себя, вдали от общества, к которому был равнодушен; постоянное одиночество привило ему любовь к одиночеству – так всегда бывает с каким-нибудь крупным явлением в нашей жизни: сначала мы его опасаемся, понимая, что оно несовместимо с более мелкими, которые нам дороги, и заставит нас не столько их разлюбить, сколько утратить. Прежде чем его испытать, мы очень озабочены мыслью, до какой степени мы сможем его примирить с некоторыми нашими радостями, которые для нас исчезают, как только оно войдет в нашу жизнь.

Эльстир беседовал с нами недолго. Я твердо решил через два-три дня пойти к нему в мастерскую, но назавтра мы с бабушкой ходили до самого конца мола к скалам Канапвиля[256]256
  …к скалам Канапвиля… – Канапвиль – городок между Пон-д’Эвеком и Трувилем; к сожалению, согласно французским комментаторам, там нет скал.


[Закрыть]
, а на обратном пути, на углу одной из улочек, перпендикулярных пляжу, разминулись с девушкой, которая, опустив голову, как скотина, которую против ее желания ведут в стойло, шагала с клюшками для гольфа чуть впереди властной особы, видимо ее «англичанки» (или это была «англичанка» какой-то ее подруги), похожей на одного из персонажей «Семейства Джеффри» Хогарта[257]257
  …одного из персонажей «Семейства Джеффри» Хогарта… – Уильям Хогарт (1697–1764) – английский художник; на его картине «Портрет семейства Джеффри» отец и мать и в самом деле отличаются здоровым румянцем.


[Закрыть]
, краснолицей, словно любимым ее напитком был не чай, а джин, и украшенной седоватыми, но зато густыми усами, в которых застрял завиток жевательного табака. Девчушка, которая шла впереди нее, напоминала одну из стайки, ту, у которой из-под черной шапочки поло виднелись смеющиеся глаза на пухлом неподвижном лице. Эта, возвращавшаяся домой, тоже была в черном поло, но мне она показалась еще миловиднее, чем та, виденная раньше, нос у нее был прямее, а крылья носа шире и более пухлые. И потом, ту я запомнил как бледную и гордую, а эта была как наказанный ребенок, и лицо у нее было розовое. Однако она толкала перед собой такой же велосипед, и на ней были такие же перчатки оленьей кожи, из чего я заключил, что разница объясняется обстоятельствами, при которых я ее видел, потому что едва ли в Бальбеке могла быть вторая девушка с таким, что ни говори, похожим лицом и примерно так же одетая. Она бросила в мою сторону быстрый взгляд; в дальнейшем, когда я встречал стайку на пляже, и даже потом, когда уже познакомился со всеми девушками, у меня никогда не было полной уверенности в том, что кого-то из них я в самом деле видел как-то вечером на углу улочки, выходящей на пляж, – даже эту, больше всего похожую на нее девушку с велосипедом, почти не отличавшуюся от замеченной мною в процессии в первый раз и все-таки немного другую.

В предыдущие дни я думал больше о высокой девушке, но с этого вечера мои мысли вновь начала занимать та, с клюшками для гольфа, предположительно мадемуазель Симоне. Шагая среди других, она часто останавливалась и тем заставляла подруг, казалось очень ее уважавших, задержаться на месте. Я еще и сейчас вижу, как она стоит, и глаза ее блестят из-под шапочки поло, и ее силуэт вырисовывается на фоне моря, будто на экране, а от меня ее отделяет прозрачное лазурное пространство, время, прошедшее с тех пор, – таков этот первый образ, истончившийся в моей памяти, желанный, убегающий, потом забытый, потом вновь обретенный образ, который я так часто с тех пор мысленно переносил в прошлое, чтобы сказать о девушке у меня в комнате: «Это она!»

Но я, наверно, больше всего хотел познакомиться с другой девушкой, зеленоглазой, с румянцем цвета герани. Впрочем, хоть в разные дни мне больше хотелось увидеть то одну, то другую из них, но волновали меня и все остальные; иногда мое желание устремлялось больше к одной из них, иногда к другой, и все-таки, как в самый первый день, когда они предстали мне зыбким видением, оно, мое желание, по-прежнему объединяло их в особый мирок, одушевленный общей жизнью, которую они, впрочем, несомненно старались себе устроить; если я подружусь с одной из них, я, как утонченный язычник или истовый христианин проникает к варварам, проникну в общество, наделенное живительной силой, где царят здоровье, беззаботность, чувственность, безжалостность, безмыслие и радость.

Я рассказал бабушке о встрече с Эльстиром, и она обрадовалась при мысли о том, сколько пищи для ума смогу я извлечь из дружбы с ним, но ей казалось глупо и не слишком вежливо, что я до сих пор не нанес ему визита. А я всё думал о стайке и, не зная, в котором часу девушки покажутся на молу, не отваживался уйти. Бабушка удивлялась и моему щегольству: я внезапно вспомнил о костюмах, валявшихся до сих пор на дне чемодана. Каждый день я одевался по-новому и даже выписал из Парижа новые шляпы и галстуки.

На курорте вроде Бальбека к нашей жизни добавляется огромное очарование, если каждое утро каждого из праздных и ясных дней, проведенных на пляже, в наших мыслях, запечатленное яркими красками, витает лицо хорошенькой девушки, продавщицы ракушек, пирожных или цветов. Из-за нее дни безделья становятся бодрыми, словно заполнены трудом, осмысленными, намагниченными, слегка устремленными к недалекому будущему, к моменту, когда, покупая песочное печенье, розы, окаменелые ракушки, мы насладимся красками на девичьем лице, чистыми, как на цветочных лепестках. С этими юными продавщицами можно по крайней мере поговорить, и нет надобности выстраивать с помощью воображения их вид в другом ракурсе, помимо данного нам простым зрительным восприятием, и выдумывать их жизнь, и преувеличивать для себя прелесть этой жизни, словно перед портретом; а главное, поскольку с ними можно поговорить, легко выяснить, в котором часу застанешь их на месте. Но с девушками из стайки дело обстояло у меня совершенно не так. Я не знал их привычек, и когда в какие-то дни я их не обнаруживал, то не знал причин их отсутствия и пытался догадаться, не подчиняются ли их появления каким-нибудь правилам – может, они приходят через день или в определенную погоду, а если их не было два дня, то может быть, я их больше никогда не увижу. Я представлял себе, что я уже с ними подружился и спрашиваю: «Вы ведь не были там-то и там-то в такой-то день?» – «Ах да, это же была суббота, а дело в том, что по субботам мы никогда туда не ходим, потому что…» И добро бы я просто знал, что по унылым субботам бесполезно упорствовать, что можно метаться по всему пляжу, садиться у витрины кондитерской, притворяться, что ешь эклер, заглядывать в сувенирную лавку, ждать часа купания, концерта, прилива и отлива, заката, темноты – и так и не увидеть желанной стайки. Но роковой день мог наступить и не один раз в неделю. Он вовсе не обязательно приходился на субботу. Возможно, на появление девушек влияли определенные атмосферные явления, а может быть, они были совершенно ни при чем. Сколько терпеливых, но отнюдь не безмятежных наблюдений о беспорядочных на первый взгляд передвижениях этих неведомых миров нужно собрать, пока не обретешь уверенности, что не обманулся совпадениями, не ошибаешься в расчетах, пока ценой жестоких опытов не выведешь точные законы этой увлекательной астрономии. Я вспоминал, какой сегодня день недели, и понимал, что по этим дням не видел их ни разу, а значит, они не придут и оставаться на пляже бесполезно. И тут же их замечал. Зато в другой день, судя по расчисленным мной законам, управляющим движением этих созвездий, они не приходили. И мало того что я был не уверен, увижу их сегодня или нет, я ведь сомневался, увижу ли их вообще, ведь я в сущности не знал, не собираются ли они уплыть в Америку или вернуться в Париж. Этого мне было достаточно, чтобы в них влюбиться. Можно питать к кому-нибудь склонность. Но чтобы возбудить ту печаль, то чувство непоправимого, ту тоску, которые приводят к любви, необходимо – и это касается не только человека, но даже какой-нибудь вещи, которой вы страстно домогаетесь, – чтобы над вашей любовью нависла угроза невозможности. Это повторяется при каждой новой любви, это в общем-то распространенный феномен, особенно в обстановке больших городов: например, если тебя привлекла работница, о которой не знаешь, когда у нее выходной, то всякий раз пугаешься, не видя ее у дверей мастерской; у меня, во всяком случае, такие явления каждый раз повторялись. Может быть, они неотделимы от любви; может быть, всё, что было особенного в первой любви, потом в силу воспоминаний, интуиции, привычки добавляется к следующим, и раз за разом придает разным обликам любви всеобщий характер.

Я пользовался любым предлогом, чтобы уйти на пляж в те часы, когда надеялся встретить девушек. Однажды я их заметил, когда мы обедали, с тех пор я приходил к обеду всегда с опозданием, до бесконечности поджидая на молу, не пройдут ли они; потом я ненадолго присаживался в ресторане, не сводя взгляда с лазурных оконных стекол; вскакивал задолго до десерта, чтобы не упустить их, если они отправятся на прогулку позже, и раздражался на бабушку, когда она с бессознательной жестокостью заставляла меня сидеть с ней в то время, которое казалось мне благоприятным для них. Я пытался расширить себе обзор, ставя стул наискосок, и если случайно замечал одну из девушек, все равно какую – ведь все они принадлежали к одной особой породе, – казалось, будто мне, под видом движущейся дьявольской галлюцинации, показывали краешек мечты, враждебной, но страстно желанной, которая давно уже застряла крепко-накрепко в моем мозгу и еще мгновение назад обитала только там.

Я не любил ни одну из них и в то же время любил всех; надежда на встречу с ними была единственной отрадой моих дней, она одна порождала во мне веру в то, что я сокрушу все препятствия, но если они так и не появлялись, эта вера сменялась яростью. Девушки затмили для меня бабушку; если бы я мог уехать туда, где они обретались, я бы обрадовался путешествию. Пока я воображал, будто думаю о другом или просто ни о чем, мысль моя следовала за ними и находила в этом радость. Но пока, сам того не понимая, я думал о них, в самой глубине моего сознания и холмистая синяя морская зыбь, и силуэты гуляющих на берегу – всё это были они. Я ехал в какой-нибудь городок, где они могли оказаться, но ехал я в надежде увидеть там море. Самая безоглядная любовь к человеку – это всегда любовь к чему-то другому.

Бабушка обдавала меня презрением за то, что теперь я крайне интересовался гольфом и теннисом, упуская шанс посмотреть, как работает художник, которого она считала одним из самых великих, и послушать его речи, а мне казалось, что это свидетельствует о ее ограниченности. Когда-то на Елисейских Полях я уже заподозрил, а позже убедился окончательно: когда мы влюблены в женщину, мы просто переносим на нее наше душевное состояние; а значит, неважно, насколько хороша женщина – важна глубина нашего переживания; чувства, которые мы испытываем из-за вполне заурядной девицы, поднимают из глубин и доводят до нашего сознания самую сокровенную часть нашего «я», самую личную, самую отдаленную, самую заветную, и никакое удовольствие от беседы с выдающимся человеком, ни даже восхищенное созерцание его творений на это не способны.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации