Текст книги "Работа над ошибками"

Покончив с едой, я вытряс крошки из бумажного пакета и осторожно, чтобы не наступить на энергично клюющих птиц, прошел к стоянке туристических автобусов. Вскоре к остановке подъехал одноэтажный красно-серый автобус с надписью «Ст. м. Оксфорд» на боку, отодвинутой дверью и открытым грузовым отсеком. Я купил суточный проездной билет туда и обратно и занял место в передней части салона. Рюкзак и куртку я бросил на соседнее сиденье; потом, когда автобус начал набирать скорость, убрал их на багажную полку, чтобы дать понять еще не рассевшимся пассажирам, что место рядом со мной свободно.

В Батлинсе, в Богнор-Реджис, на широкой поляне, разделявшей два ряда деревянных домиков, мы играли в крикет: мама, папа, мы с Дженис, тетя с дядей, папин кореш Дэннис с женой и двумя сыновьями, которые оба были старше нас. Мы воткнули в землю три колышка, взяли лысый от старости теннисный мяч и старую теннисную ракетку вместо биты. Отец отмерил шагами площадку, прочертил каблуком линию подачи. Первой отбивала Дженис, потом сыновья Дэнниса. Если мяч падал недалеко от меня, я должен был за ним бежать, а потом кидать дяде, стоявшему на воротах; только я не умел кидать как следует, и дело всегда кончалось тем, что за мячом приходилось бежать кому-то еще. Старший сын Дэнниса, отбивая мяч, запулил его в воздух. Мяч поймал отец, подкинул высоко-высоко, опять поймал.

А-а-ут!

Потом мама сказала, что теперь моя очередь отбивать. Дженис велели показать мне, как держать ракетку. Она встала за моей спиной и взяла мои руки в свои. Ладони у нее были теплые, в зеленых травяных пятнах. Ее влажные волосы касались моей щеки и пахли хлоркой – мы до этого играли в бассейне. Отец подал снизу, и мы ударили по мячу. Моими руками управляла Дженис. Мяч попал в деревянную часть ракетки и отскочил к тете. Та нагнулась, но поздно – мяч проскочил у нее между пальцев. Дженис закричала:

Беги! Беги!

Я бросил ракетку и со всех ног кинулся к отцу. Все кричали, вопили, хлопали и смеялись. В следующий раз, когда отец подал нам мяч, мы промахнулись, и мяч поймал дядя. Он бросил его назад отцу, тот подал снова. Мы опять промахнулись, мяч стукнулся о ворота.

А-а-ут!

Отец поднял указательный палец. Я выбыл из игры, настала мамина очередь отбивать. Она забрала у меня ракетку, я пошел за Дженис и встал около нее, готовый бежать за мячом, когда мама по нему ударит. Один из сыновей Дэнниса сказал, чтобы я встал в другое место, туда, где стоял раньше.

Ты же по центру ворот, Грег. Забыл?

Пусть стоит тут, сказала Дженис.

Нельзя, чтобы на «ноге бэтсмена» было двое игроков.

Я начал плакать. Дженис взяла меня за руку.

Он будет помогать мне ловить.

Мама выбыла сразу же; потом отбивал отец, а подавал Дэннис, ударом сверху, когда он разбегался, его голый живот трясся, как желе. Отец вдарил по мячу с такой силой, что тот взлетел над крышами домиков, и мы помчались: кто первый поймает. Я упал. Дженис остановилась, чтобы помочь мне подняться. Мяч нашел один из сыновей Дэнниса. Он стоял, держа мяч в поднятой руке, а второй сын, пытаясь отобрать его, прыгал вокруг. Я поранился о камень, из коленки шла кровь. Дженис поплевала на ладонь и отерла царапину от земли и травы. Было больно.

На-ка, посмотри.

Она дала мне камушек, коричневато-бело-розовый и очень блестящий. С одной стороны гладкий, закругленный, а с другой, там, где откололся кусочек, острый. Пока Дженис оттирала кровь с моего колена, я держал камень в руке.

После крикета мы сидели в открытом кафе на пластмассовых стульчиках и ели мороженое. Солнце ярко отражалось в белом столике, я щурился. Дэннис дал мне свои солнечные очки, и все смеялись, потому что очки были мне велики и все время сползали с носа. Мальчики хотели играть в чокнутый гольф, но Дженис стала жаловаться, что у нее болит голова. Отец сказал:

Все, солнечный удар. Это самострел. В армии тебя бы отправили под трибунал.

И стал рассказывать дяде и Дэннису о том, как служил после войны в Египте. В Ебипте, как он выражался. На подбородке у отца прыгал кусочек мороженого.

Еще от него несло уксусом – он намазался, чтобы не сгореть на солнце. Мама с Дженис на коленях сидела в тени под большим зонтом. Дженис уснула. Потом мы ушли из кафе. Все отправились играть в гольф, а нас двоих мама и тетя увели в домик. Мама развела Дженис аспирин в стакане апельсинового сока и уложила спать с влажной тряпочкой на лбу. Дженис проспала весь вечер и всю ночь. Утром, когда она проснулась, около ее подушки – там, куда упала тряпочка, – темнело влажное пятно.

Адвокат, меняя тему, спрашивает: считаю ли я свое поведение с мистером Хатчинсоном «спортивным»? Он скрючивает в воздухе указательные пальцы, изображая кавычки. Я в ответ рассказываю анекдот:

Моисей, Бог и Иисус играют в гольф. На первой лунке мяч Моисея пролетает двести ярдов и приземляется посередине фервея. Иисус бьет не так сильно и попадает в раф. Теперь Бог начинает с ти и лупит так, что мяч, кажется, должен вылететь за пределы поля. Но, пролетая над деревом, он из-за сильнейшего порыва ветра зависает в воздухе, в это время с ветки снимается птица, хватает мяч, летит над полем, выпускает мяч, тут из норы вылезает кролик, относит мяч к лунке, кладет рядом, тут начинается землетрясение, земля дрожит, и от этого мяч вкатывается в лунку. Тогда Иисус поворачивается к Богу и говорит: елки-палки, папаша, это же просто игра!

Спорт – это сила, физическая и психологическая, тщательно выверенное сочетание навыков и стратегического расчета, силы и решимости. Концентрация усилий. Выживание сильнейшего. Спорт – это победа. Чтобы победить, нужно понять соперника, нужно свести к нулю его силу и воспользоваться его слабостью. И еще, нужно наплевать и на него самого, и на то, как отразится на нем проигрыш. Всякие там рукопожатия, пожелания удачи перед стартом, сочувствия/поздравления после финиша, достойный выигрыш и достойный проигрыш… все это херня. И честная игра тоже херня. Играть надо по правилам, кто спорит, но только первое – и, в общем, единственное – спортивное правило таково: он проигрывает, я побеждаю. Удачливый спортсмен – тот, кто умеет управлять развитием событий. И выигрывает. Выигрывает. Выигрывает.

Этому я научился у мистера Хатчинсона. Этому я научил его.

Глостер-Грин, как ни странно, – не в Глостере, а в Оксфорде. В Глостер-Грин ходят автобусы. Там я и вышел рано утром в один из рабочих дней конца августа. Подошел к газетному киоску и попросил дать посмотреть телефонный справочник. Продавец дал. Я нашел нужный адрес, списал его, поблагодарил продавца. Купил карту города. Задняя дверь киоска выходила на широкую площадь, вымощенную красным кирпичом и со всех сторон окруженную магазинчиками, кафе, сувенирными лавками. Я сел на скамейку на солнышке, развернул карту, стал читать названия улиц. Если верить карте, дом мистера Хатчинсона – в двух милях к северу от центра города. Я отправился туда пешком: хорошо, что можно размяться после полутора часов в автобусе. По главной улице – где были языковые курсы, дом престарелых, гостиница, консервативного вида ресторан, четырехэтажные викторианские особнячки с витражами и гравийными дорожками и множество магазинов – медленно, с гудением, пробирались автомобили, автобусы, мотоциклы. От жары рубашка липла к телу. Я снял куртку, свернул ее и убрал в рюкзак. Купил бутылочку минеральной воды и в два глотка осушил ее. За магазинами, где череда узеньких коттеджей уступала место более солидным зданиям среди садов, я свернул на тихую, усаженную деревьями улочку.

Нужный мне дом оказалось очень легко найти – большой, на две семьи, беленый, с витым металлическим номером на стене. Дверь обрамляла шпалера нежно-персиковых роз, правда, почти все цветы уже увяли, усеяв поблекшими, пергаментными лепестками мощеную дорожку перед входом. Машины возле дома я не увидел, но окошко внизу было открыто, так же как и одно из верхних окон, на котором ритмично, взад-вперед, колыхалась тюлевая занавеска, как будто ее вдыхали и выдыхали чьи-то мощные легкие. Два тридцать. Дома кто-то был, только я не знал, мистер ли это Хатчинсон, и если да, то один ли он. Я вернулся на главную улицу к телефонной будке. После первого звонка – в городской избирательный комитет – мне стало известно, что по указанному адресу зарегистрированы два человека: Кристофер и Эллен Хатчинсон. Вторым номером, который я набрал, был номер мистера Хатчинсона. Я попросил Эллен. Мужской голос сообщил, что Эллен на работе, и спросил, не надо ли ей что-нибудь передать. Я повесил трубку.

Медный дверной молоточек: голова лисы, впившейся зубами в кольцо. Я заставил лису трижды открыть и закрыть рот. Каждый удар отдавался за дверью металлическим эхом. После длительной паузы послышался шум, затем голос:

Минутку!

Дверь резко распахнулась. Передо мной возник лысеющий коротышка. Одной рукой он держался за дверь, а другой опирался на палку. На нем была однотонная рубашка с короткими рукавами и хлопчатобумажные шорты. Правое колено туго забинтовано. Ноги в шлепанцах; из-под ремешков торчат волосы на больших пальцах. В прошлый раз мы виделись восемнадцать лет назад, но я узнал его по самой свежей из двух фотографий, украшавших стену моей спальни.

Прошу прощения. Он улыбнулся и показал на свою ногу. Хожу-то я нормально, а вот вставать и садиться – проблема.

Я сказал ему то же самое, что и журналисту из «Оксфорд Таймс»: я спортивный обозреватель и должен написать заметку в одну из газет Южного Лондона. Он удивился, что ради встречи с ним я проделал такой путь. Я объяснил, что ехал в Бирмингем на вечерний матч «Пэлис», о котором мне нужно написать, и решил, раз уж я все равно на М40, заехать заодно и к нему. Я извинился: конечно, следовало сначала позвонить. Пустяки, сказал он, и жестом пригласил меня в дом. Он шел по кафельному полу прихожей, тяжело опираясь на палку и шаркая. Я шел за ним.

Я пробовался в «Кристал Пэлис», пацаном еще.

А я думал, вы были в списках «Челси».

Это уже потом. Мистер Хатчинсон открыл дверь и провел меня в просторную гостиную с двумя окнами. В шестидесятом, кажется. Мне было шестнадцать. «Пэлис», «Фулхэм», «Чарлтон», «Брентфорд», «Мил-луолл»… Пробы, судейства… Меня судили столько, сколько не снилось ни одному медвежатнику! Как, вы сказали, ваше имя?

Грегори. Грегори Линдсей.

Садитесь, Грег.

Я сел, куда он показал, спиной к широкому окну и стал наблюдать, как мистер Хатчинсон тяжело опускается в другое кресло. Больную ногу он положил на табуреточку, пристроил под пятку подушку, палку прислонил к столику. На столике стояла пустая кружка, лежала газета и пульт от включенного телевизора. На экране играли в гольф, человек в кепке с козырьком готовился длинным ударом загнать мяч в лунку.

«Скай». Недели две назад себе тарелку поставил. Мистер X. полюбовался на промах игрока и выключил телевизор. Для нас, инвалидов, телик – ну просто дар божий.

Вы живете один?

Нет, с женой. Она на работе. Учительствует, как и я. А девочки в университете.

Домой на каникулы приезжают?

Он покачал головой. Одна в киббуце, другая со своим парнем колесит по Европе. Жена не хотела, чтоб они уезжали, да что ж тут поделаешь?

Он предложил чаю или холодненького пивка. Я отказался и перевел разговор на темы, якобы касающиеся интервью. Достал из рюкзака ручку, блокнот на пружинке, притворился, будто делаю записи. На самом же деле я рисовал, и, из-за того что рисовал я не карандашом, а шариковой ручкой, портрет получался грубее, контрастнее, чем хотелось бы, особенно серебристо-желтое сияние, которым окутывал мистера Хатчинсона струившийся в окна солнечный свет. Когда мы исчерпали футбольные темы, рисунок был почти уже закончен, и я стал задавать вопросы о преподавательской деятельности. Он упомянул о работе в __________-ской школе, а также о том, что заведовал физкультурным отделением в частной школе для мальчиков, ради чего, собственно, и переехал в Оксфорд.

Здесь высокие стандарты. Хорошие условия, снаряды – не то что в Лондоне. И ребята что надо. Он посмотрел, как я «пишу». Может, это лучше не записывать, как думаете?

Разумеется. Я сделал несколько вычеркивающих движений. А кросс?

Кросс?

Так и проводите его под дождем?

Он замялся, потом засмеялся. У вас в школе тоже такое бывало?

Я улыбнулся. Солнце теперь било ему прямо в глаза, и он попросил меня задернуть шторы. Я не шелохнулся. Закончил рисунок и некоторое время смотрел на то, что у меня получилось. Потом закрыл блокнот.

Он, одной рукой прикрывая глаза, другой показал на штору. Закроете, Грег? А то ни черта не видно.

А круги? Заставляете своих ребят нарезать круги?

Круги?

А отжиматься? Заставляете их отжиматься? Под дождем, как водится?

Слушайте, я не понимаю…

Он был все еще в очень хорошей форме: крепкое тело, мускулистые руки и ноги. Широкая грудь, мощные плечи. Вот только волосы на руках и те, что выбивались из-под ворота, начали седеть, и, похоже, у него намечалось брюшко, впрочем, возможно, так только казалось из-за позы, в которой он сидел. Волосы на голове чуть поредели, кожа на шее, на лице едва заметно обвисла, появился намек на второй подбородок. Но он отнюдь не походил на человека, всю жизнь просидевшего в конторе. На кабинетного работника. Он был спортсмен и выглядел много крепче, чем можно ожидать от мужчины, которому скоро стукнет пятьдесят. Тем не менее, когда я выбил у него из-под ноги табуретку, когда толкнул его кресло так, что оно встало на дыбы, когда схватил его палку и треснул ею по его больному колену… когда я все это проделал, он рухнул на пол, будто пациент геронтологической клиники. Когда я бросился на него, он хотел подняться, но я оказался проворнее, ему было трудно двигаться из-за колена и из-за слепящего солнца. Он стонал. Одной рукой держался за колено, а пальцами другой царапал ковер, словно хотел прорыть в нем дыру и просочиться сквозь нее. Я еще раз вмазал ему палкой по колену.

Господи боже мой!

Вмажешь ему разок по ноге, будет знать. Не так ли, мистер X.? Шеф.

Я стоял над ним. Он лежал на полу, скрючившись, силясь уменьшиться, съежиться до зародыша. На лбу выступили жемчужины пота, и он изо всех сил жмурился – как ребенок, который загадывает желание или притворяется, что спит. Рот был открыт, дыхание неровное, прерывистое. Я временно оставил его – хотел убедиться, что все двери и окна в доме заперты. Поглядев на часы, я прикинул, что у меня есть еще час до возвращения миссис Хатчинсон. Потом вернулся в гостиную и увидел, что мистер Хатчинсон дополз до дальнего угла комнаты и пытается достать с буфета телефон. Правда, пока он преуспел лишь в том, что опрокинул вазу с ноготками, промочил рубашку и весь обсыпался желтыми лепесточками. Я пересек комнату и выключил телефон из розетки.

Черт вас побери, это же мой дом!

Хороший дом, сэр. Большой. Такой, знаете, удобный.

Кто вы такой? Привалившись к буфету, он смотрел на меня снизу вверх. Я вас знаю?

Такая красота. Я обвел рукой бежевую мебель, шторы в тон, застекленный буфет, ниши с сосновыми полками, камин, выложенный котсуолдовской плиткой, полированный стол и стулья в дальнем конце комнаты, где, пока не снесли перегородку, была столовая. Я показал на одну из полок. Это ваши футбольные награды, мистер X.?

Я задал вам вопрос, Линдсей.

Вы забыли поднять руку. Сэр.

Я подошел к нише и принялся рассматривать стоявшие на полках предметы – медали в коробочках с бархатным нутром, миниатюрные призы на деревянных подставках, блестящие фигурки футболистов, мяч, прикрепленный к ступне. На каждой награде была гравировка: дата, игра, название команды. Я взял в руки одну медаль и обернулся.

Финал кубка Англии. Не знал, что вы играли на Уэмбли.

Не знаю, чего вы хотите, но…

Благословенный газон. Знаменитые башни-близнецы! Вверх по лестнице в королевскую ложу. Я изучил надпись более внимательно. Ах, так это утешительный приз.

Он хватался за буфет и старался встать – осторожно, избегая опираться на больную ногу. Его колено, кажется, распухло сильнее, чем вначале, бинты плотнее врезались в тело. Он почти уже поднялся, когда я снова треснул его палкой по колену. Он громко закричал, пошатнулся, потерял равновесие и упал. Скажите, пожалуйста, плевый удар – а он валится как мешок.

Ах ты сука! Сука драная!

Круг почета, босс. На Уэмбли даже проигравшим полагается круг почета. Я пихнул ему в руку миниатюрный кубок. Разочек, вокруг комнаты, пробежимся?

На ковре образовалось сырое пятно – изо рта мистера Хатчинсона капала слюна, постепенно собираясь в маленькую лужицу. От щеки к полу тянулась серебристая ниточка. Негодяй! Он выдавил это из себя хриплым, прерывистым шепотом.

Ну давай же. Сойдет и на четвереньках.

Пошел на х…!

После некоторого понуждения – вербального и физического – он, с помощью обоих локтей и здоровой ноги, дюйм за дюймом потащил свое тело вокруг комнаты. Каждые несколько футов ему приходилось останавливаться, чтобы перевести дух или гордо показать толпам болельщиков (которых я приказал ему вообразить) награду, зажатую в кулаке. Его костяшки побелели от напряжения. Когда мистер Хатчинсон, обогнув всю попавшуюся на пути мебель, завершил круг почета, его локти, из-за того, что он слегка содрал кожу о ковер, стали красными и мокрыми, а кубок отломился от подставки. Физкультурник лежал на полу лицом вниз и тяжело отдувался.

Девятнадцать минут две секунды, босс. Стало быть – пятьдесят отжиманий.

Пошел на…

Я склонился к нему. Мое лицо – всего в нескольких дюймах от его искаженного профиля. Теперь сто, сказал я.

Мистер Хатчинсон посмотрел мне прямо в глаза – один карий и один зеленый, – и выражение его лица изменилось. Он чуть приподнял голову, его глаза расширились. Я тебя знаю. Я тебя знаю! Ты не Линдсей, а Линн! Грегори Линн.

Я отодвинулся.

Ты учился в __________, да? Ты тот псих, которого исключили.

Я ушел, потому что…

Боже, сколько же лет назад это было?

Вы…

Это же ты, Линн? Ты?

Я саданул по его роже с такой силой, что черный резиновый наконечник соскочил с палки и ударился о стену, а над его левым глазом выступил багровый рубец. Я здесь главный, понятно?! Я! Я ГЛАВНЫЙ! А ты… ты заткнись и выполняй что приказано! После второго удара у него под носом надулся кровавый, черешневого цвета пузырь.

Хорошо, хорошо! Господи боже!

Я глубоко вдохнул, задержал дыхание, выдохнул. Опять вдохнул. Слова стали выговариваться спокойнее, тише. Я могу вас вообще стереть на хрен, сэр.

Он делал отжимания, и с его лица капала кровь. Если он останавливался или халтурил, я бил его палкой. Один раз, когда он вцепился в палку, я был вынужден несколько раз стукнуть по сгибу больного колена, пока он не отпустил. После этого он стал отжиматься медленнее, неувереннее. А я, пока он этим занимался, зачитывал вслух привезенные из дома выцветшие газетные вырезки – заметки о футбольных матчах, состоявшихся около двадцати лет назад:

…на тридцать третьей минуте, после столкновения с Хатчинсоном, Макалистера уносят с поля с подозрением на сотрясение мозга…

…за грубую игру против Джерри Дэвиса Крис Хатчинсон получил третье предупреждение за последние три недели…

…Хатчинсон – впервые после дисквалификации вышедший на поле – находился в эпицентре драки…

…У Барнса сломана нога, и он как минимум на шесть месяцев выбывает из строя. Крис Хатчинсон был удален с поля…

Бинты запачкались, изнутри проступало темно-красное пятно, размерами и формой напоминавшее отпечаток большого пальца. С абсолютно белого лица смотрел расчерченный кровавыми прожилками глаз. Колено раздулось и напоминало воздушный шар, по обе стороны от повязки вздувалась волосатая кожа, опухоль распирала бинты. Мистер Хатчинсон надоедливо стонал, издавая низкий горловой звук, при каждом ударе палкой переходивший в тоненькое поскуливание. Мы успели дойти до восьмидесяти, когда от входной двери послышался звук ключа в замке и удар двери о дверную цепочку.

Как вы считаете, если бы миссис Хатчинсон не вернулась домой, вы бы, э-э, убили мистера Хатчинсона?

Разве меня обвиняют в попытке убийства?

Я только…

Прерванное убийство, разве в криминологии есть такой термин?

(Адвокат пожимает плечами). Грегори, мы… в общем, я всего лишь хочу разобраться, каково было ваше психологическое состояние во время этого, э-э, эпизода. Понять ваши мотивы.

Я улыбаюсь. Мы с трудом договорились о том, что произошло, где уж нам договориться, что могло бы произойти.

Кто-кто, а вы, казалось бы, должны одобрить расследование в стиле «что, если бы?».

Я поворачиваюсь к помощнице, и она поднимает глаза от блокнота. Поставьте рядом с этими словами галочку. Поставьте «оч. хор.».

Я быстро шагал из гостиной в кухню и слышал ее голос: недоумение, уступающее место раздражению, потом – тревоге. Я слышал, как она зовет его по имени, слышал его ответный задушенный вопль, слышал еще один удар дверью о цепочку. Деревом по металлу. Я отпер заднюю дверь, выскочил в сад, побежал по дорожке, разделяющей газон на две части, и дальше, через насыпную клумбу. В конце сада, где росла крапива и некошеная трава, стоял деревянный забор высотой примерно по грудь. За ним находился длинный задний двор дома, примыкавшего к жилищу Хатчинсонов, и там, спиной ко мне, косил газон какой-то седой человек. Я обернулся через плечо и увидел, как из-за угла дома выбежала миссис Хатчинсон и, не заметив меня, бросилась к задней двери. Схватившись за верх забора, я подтянулся на руках, перепрыгнул на соседний участок и перебежал его на полусогнутых ногах, не сводя глаз со спины старика, ходившего за газонокосилкой. Неожиданно у меня по ноге потекла струйка мочи. Старик нагнулся, чтобы снять короб для травы, а я проскочил мимо и был уже на середине двора, когда до меня донесся его окрик:

Эй!

Я не остановился, не обернулся, не подал вида, что слышал его.

Эй ты!

Вылетев через витую чугунную калитку на дорожку в сад перед домом, я помчался дальше. За спиной – снова окрик, шлепанье ног. В доме залаяла собака. Я пробежал через сад, одолел низкую ограду. На улице – никого, только длинные ряды машин, сверкающих на солнце. Я повернул направо и понесся со всех ног. Обернулся. Увидел, что старик стоит в воротах своего дома с коробом от газонокосилки в руках. Он крикнул что-то – я не разобрал, – с металлическим грохотом бросил короб на землю и поспешил в дом. В конце улицы я свернул налево, потом, на следующем повороте, направо и чуть было не упал, споткнувшись о съехавшую с места тротуарную плиту. Постепенно я перешел на бег трусцой, потом на быстрый шаг. Дыхание мое выровнялось, я промокнул лоб манжетой рубашки. На светло-голубом материале осталось темное пятно. И тут до меня дошло, что рюкзак, вместе с курткой, блокнотом и картой Оксфорда, я забыл у Хатчинсонов. И что очень скоро мои личные вещи будут переданы полиции. Что полиция вот-вот получит мое описание. И узнает мое имя.

Я продолжал идти, уже медленнее, как человек, вышедший на прогулку. Я брел по переулкам зигзагами, импровизированным маршрутом; школьники, попадавшиеся на пути, не обращали на меня никакого внимания. Каждый следующий шаг, каждый следующий поворот все дальше уводили меня от мистера Хатчинсона. С ним сейчас, должно быть, его жена, стоит возле него на коленях на испачканном ковре гостиной и, пока не приехали «скорая помощь» и полиция, ухаживает за его ранами. Утешает его. Дойдя до какой-то улицы с оживленным движением, я перешел на другую сторону и пошел по ней, надеясь поскорее добраться до центра. Потом, заслышав вдалеке завывание сирен, опять свернул в тихие переулки, где большие дома сменились рядами узких краснокирпичных домиков, какими-то пабами, продуктовыми магазинчиками, и затерялся среди них. Стал одним из тех, кого «разыскивает полиция».