Текст книги "Эсав"

Глава 67

«То утро я помню до последней мелочи. Я как раз почистил и смазал цепь на печной двери, и тут птицы на шелковице заорали, как ошалевшие».

Такими словами: «То утро» – мой брат назвал утро того дня, когда им с Леей сообщили о смерти Биньямина. Галдеж и вопли, вырывавшиеся из листвы, проникали в пекарню, и он решил, что это сойка или змея пробралась сквозь ветки поживиться яйцами и птенцами. Предчувствие беды, в которое сплетались голоса птиц, тревожило его, и в конце концов, разъярившись, он схватил лопату и вышел наружу.

Десятки бульбулей, воробьев и черных дроздов взволнованной тучей носились над деревом, исчезали в его ветвях и стремительно, будто их выстрелили, вылетали оттуда. Яков ткнул лопатой в листву и стал ворочать ею, пока из ветвей не вывалилась бринкеровская кошка и со всех ног бросилась со двора. Он повернулся, смахнул пот со лба и уже собрался было вернуться в пекарню, как вдруг увидел, что во двор входят армейский офицер, врач и девушка из разведки – и вокруг воцаряется страшная тишина. Этот ритуал хорошо известен в нашей стране. Его правила жестко заданы, его слова знакомы, его сцена готова. Только действующие лица выбираются случайно, из публики.

Лея увидела их через окно пекарни. Она сидела у маленького стола и занималась подсчетами. Хадасса Идельман научила ее пользоваться деревянными счетами, и теперь ее пальцы передвигали черные и коричневые костяшки с невероятной скоростью. Издавна тренировала и готовила она себя к этой минуте, и ей не понадобились никакие дополнительные разъяснения, но Яков, который, в отличие от нее и отца, никогда ничего подобного не репетировал, начал в ужасе пятиться назад и еще раньше, чем понял, уже крикнул: «Биньямин!» – упал, пополз, обхватил ноги испугавшегося офицера, завыл и залаял, как пораженный бешенством.

Лея отодвинула счеты и, словно решившись в этот момент на что-то важное или получив подтверждение, которого ждала годами, не забыла сунуть карандаш за ухо перед тем, как закрыть глаза. Мелкие волны боли пошли ширящимися кругами по ее телу, разгладили крохотные морщинки на лице, пробежали дрожью по коже и растаяли в вырезе рубашки и под линией волос. Ее голова ударилась о ножку стола и горшком стукнула по бетонному полу. Кровь не проступила, но ее лоб размяк в обморочном покое. Врач брызгал водой, шлепал ее по лицу и даже вытащил шприц. Но Лея открыла мутные и очень мягкие глаза, остановила его рукой и прошептала: «Оставьте меня, я хочу спать».

Она поднялась, вышла из пекарни, прошла по тропке, пересекающей двор, одолела четыре ступеньки лестницы, и уже на веранде вновь навалившаяся тяжесть снова швырнула ее на землю. Так, на четвереньках, она доползла по коридору до комнаты Биньямина, отворила дверь и взобралась на его постель.

Где-то снаружи Шимон кричал: «Яков, встань! Встань с земли!» – и голос его был, как у испуганного ребенка. Отец вышел из своей комнаты и прижался к стене пекарни, как будто играл в прятки, а тия Дудуч уже стояла в кухне, закатав рукава выше локтей, и споласкивала большую кастрюлю, в которой будет намокать фасоль для поминальной чурбайки.

– Я видела все. Я не верила, что это правда. Я была, как парализованная. – Роми поднялась с дивана и направилась к окну, демонстрируя прямую и сильную, как у юноши, спину, чистый девичий затылок и сильные бедра Дианы. Из расположенного неподалеку тель-авивского зоопарка доносились крики обезьян, и ночной мотоцикл будил спавших обитателей улицы Ибн-Гвироль. – Жаль, что я не курю, – самое время для сигареты, – сказала она, обернулась, посмотрела на меня своими желто-голубыми глазами и знакомым движением положила руки на талию. Я знал, что сейчас она будет копировать мать.

– Его больше нету, – продекламировала она, – ему пришел ужасный конец.

В то время у меня была любовница, утомительная, высокая и замужняя женщина, трудившаяся над диссертацией: «История одного спора: является симметрия врожденным свойством мира или оценочной характеристикой, которую люди приписывают ему». Ее полное самоотождествление с темой работы превращало наше совокупление в равнодушное, лишенное юмора и чрезвычайно изнурительное занятие. Помню, однажды, в попытке самозащиты, я процитировал ей высказывание Шену Апари: «Если двое кончают одновременно, это значит, что один из них кончает плохо» – и она не засмеялась. У нее были высокий лоб и острые светлые соски, чувствительные к свету и взгляду и не выносившие прикосновения, но самым большим ее достоинством было то, что она внушала мне ощущение, будто я совокупляюсь сам с собою, и поэтому я воспламенялся, как юноша, становясь из-за этого раздражительным и смешным. В эти минуты я чувствовал себя воплощением одного из наиболее странных сравнений отца: «Как турчанка, которая уронила в море ключик от своих шаровар».

Меня неизменно забавляла ее манера засыпать. Она толкала и рыла своим задом мои бедра и живот, как будто выкапывала себе яму для ночлега, запрокидывала назад голову, пока ее затылок не касался моего носа, на переходе от бодрствования ко сну испускала несколько отрывистых, занятных глупостей, этакий путаный бринкеровский словесный поток, который я понимал без всякого труда: «Завтра мы поедем гулять и даже если он скажет тогда также девушки которые поймали его позавчера тоже были у меня», – и засыпала.

Я любил чувствовать, как ее спящее тело выпускает мою выскальзывающую плоть.

«Как золотая рыбка, умирающая в покинутой сети», – сказаля про себя на иврите.

– Что? – пробормотала она вдруг. – Мы тоже были и они не сказали мне.

– Ничего. Это песня. Не обращай внимания, ты ее не знаешь, спи.

Я засовывал ладонь под ее ребра, чтобы моя рука замлела под ее тяжестью. «Будильник миссис Абрамсон», – называл я этот способ пробуждения, потому что позаимствовал его именно у нее. Покалывания крови будили меня как раз в тот момент, когда приходило время отправлять моих замужних подруг к их мужьям, возвращающимся домой после трудов праведных.

Разносчик телеграмм потянул дверной колокольчик в ту минуту, когда моя поклонница симметрии перевернулась на спину и раскинула свои белые руки за головой. «Эту ты целовал больше, чем ту», – сказала она капризным тоном, который как ни что другое омерзителен для слуха мужчины, секунду назад извергшего семя.

Я встал, обмотался большим полотенцем и подошел к двери. Мой милый спаситель протянул мне телеграмму. «Биньямин убит», – было написано в ней. Как всегда: слова на иврите, буквы английские: «BINYAMIN NEHERAG».

Я попрощался с ней жестоким, противу всех основ ее диссертации, поцелуем в одну лишь правую грудь, купил Роми фотоувеличитель, который она давно просила, собрал чемодан и полетел домой.

Я провел дома месяц, и за все это время Роми не сказала мне больше трех фраз подряд. Ей было тогда лет пятнадцать, и я сказал Якову, что такая застенчивость после девяти лет нашей переписки кажется мне странной.

– Это такой возраст, – ответил Яков. – И позволь мне напомнить тебе, что у нее только что погиб родной брат.

Я был еще более удивлен, когда вернулся в Америку. В почтовом ящике меня уже ждали письма от Роми и фотографии, которые она сделала во время моего приезда. Мы с ее отцом идем по двору, взявшись за руки. Два ужасных снимка: на одном я, наклонившись, подглядываю через замочную скважину в комнату Леи, а на другом – то ли прошу помилования, то ли занимаюсь шведской гимнастикой на могиле матери, даже не разобрать. Фотография, на которой мы с отцом пьем арак со льдом из прозрачных чайных чашек и заедаем огурцами, играя в домино на веранде.

«Пришли мне еще фотографии, – написал я ей, когда преодолел первое смущение. – И вот тебе красивый стишок, чтобы доказать, что я не сержусь». Ия присовокупил к письму старинные строки, которые часто декламировал Ихиель и которые не переставали всплывать из своего потайного ящичка, где-то внутри меня, с тех пор, как я увидел ее двухцветные глаза.

 
И стал Амнон полевым цветком,
Темно-синего цвета его лепесток.
А Тамар, что лежала на груди у него,
Сестра его, стала как желтый глазок.
 

Издали доносились глухой шум океана и рычанье автострады, и я поднялся, чтобы закрыть окно. Мыс Мэй – это длинный язык, который материк показывает океану, и назван он так не по имени месяца мая, а по имени человека, а городок Мирьям – это вылизанный и сонный прибрежный поселок, заслуживший место в американской истории и на туристической карте штата только благодаря тому, что когда-то один из президентов провел здесь недолгий отпуск. Мне по душе его невозмутимое спокойствие, подстриженные деревья, викторианские дома, дружелюбие обитателей и само его имя, такое непохожее на те древние, непонятные и угрожающие названия, которые я оставил за собой, – Ашдод, Сдом, Эштаоль, Кишон, Тавор, Хайфа. Как истолковать эти осыпающиеся груды согласных, которые никто уже не понимает? Где затерялся их смысл? Может быть, это остатки древних языков? Иероглифы боли, которой не суждено исчезнуть?

Мои соседи, к великому моему счастью и удовольствию, не слишком назойливы. Я провожу время в чтении на иврите и английском, сочинении своей колонки, которая публикуется в нескольких десятках гастрономических журналов, во встречах с женщинами, далеко не столь частых, как тебе кажется, в созерцании океана и ястребов и в сочинении этих писем, часть которых я отправляю тебе, а часть укрываю в своем личном дневнике, о котором уже упоминал. Иногда я позволяю себе маленькое персональное прегрешение – отправляюсь в Балтимор полакомиться лучшими устрицами на Восточном побережье, а потом иду в большую Библиотеку имени Пратта просмотреть периодику и подумать об Ихиеле.

Летом эти края заполняют отдыхающие. Время от времени идет теплый дождь, и далекие молнии вонзаются в землю. Тогда я отправляюсь в лекционное турне, которое моя литературная агентша тщательно готовит в течение года. Моя агентша – молодая, энергичная женщина, и однажды, когда я пришел к ней в офис в Оушен-Сити, она сыграла со мной в игру «Сорока-ворона кашу варила…», только в венгерском варианте, в котором эта игра начинается со ступни, а не с ладони.

Я выступаю в гастрономических клубах, которые расцветают здесь, как дикий лук осенью, перед студентами, которые в этой избалованной стране получают зачетные «пункты» по любому мыслимому предмету, а главным образом – перед женскими кружками в городках вроде моего. Я хозяин своего времени, и поскольку летать я не люблю, то большую часть поездок, даже самые дальние, проделываю обычно в поездах. С началом сезона я получаю от агентши конверт со всеми проездными билетами, расписаниями, маршрутами, а также с необходимыми мне телефонными номерами, и на каждой станции, всегда позади маленького краснокирпичного здания, под большим зеленым кленом, меня уже ожидает женщина в синем большом автомобиле с откидным сиденьем. Она отвозит меня в скромный отель, где я с головой погружаюсь в Библию, которую чьи-то руки заботливо кладут в каждый номер на пользу скучающему грешнику, и стою нагишом у двери, заучивая правила выхода из помещения на случай пожара, пока к вечеру та же женщина не появляется вновь, чтобы отвезти меня в зал, где мне предстоит выступать. Некоторые из них потом присылают мне письма, и я всем им отвечаю. Я полагаю, что мои близорукие глаза, глаза щенка, вечно ищущего сосок, и та древняя чувственность, которая почему-то связывается с представлением о вымешивании теста и выпекании хлеба, – вот что влечет ко мне сердца этих добрых провинциалок.

Некоторые поездные контролеры уже узнают меня. Старший официант в вагоне-ресторане интересуется моим самочувствием. В вагоне-баре, лязгающем на стыках пути, я чувствую себя лучше всего. Я завожу беглые разговоры о неистребимой романтике поездов, с неизменным упоминанием рассказа Габриеля д'Аннунцио о пощечине в туннеле, с большим успехом читаю по ладоням пассажиров, вежливо интересуюсь книгой, которую читает моя соседка – подвыпившая, симпатичная старушка: «А знаете ли вы, миссис, что эта книга была впервые опубликована в виде сериала, под вымышленным именем „Боз“?» Я истинная находка для пассажиров, которые хотели бы излить душу в чье-нибудь внимательное ухо. Я тоже рассказываю им истории и открываю тайны своего сердца. Со времени бесед с Бринкером я никогда не получал такого удовольствия. Им я тоже могу открыть истинную правду без всяких прикрас, потому что я их больше никогда не увижу. Знала ли ты, что юношей я обрюхатил на родине девушку и был за это отправлен к своему дяде – американскому сенатору? Я рассказываю им о своей покойной сестре Лауре, о деде – дегустаторе кофе, о матери – владелице кондитерской, очень низенькой женщине, почти карлице, и об отце – философе-самоучке, который посвятил всю свою жизнь исследованию бесконечности и умер в туберкулезном санатории, когда мне было семь лет. Он оставил по себе 149 псалмов, написанных на страусином яйце, и большого рыжего мальчика-сироту (меня, моя дорогая, меня).

Глава 68

– Вот здесь я читаю твои письма.

– А папины?

– Здесь. – И я чуть сдвинулся вправо по скамейке.

Роми рассмеялась.

Обычно я прихожу сюда пешком, полчаса прогулки от дома. Но на этот раз Роми привезла меня сюда на моей машине. В ней заговорило сочувствие.

– Бедненький мой, никто тебя не выводит гулять! – воскликнула она, когда я открыл гаражную дверь на следующий день после ее приезда. Старый «де сото», ухоженный и сверкающий, обменялся с ней взглядом и улыбнулся своими большими хромовыми зубами.

– Я умираю за этой машиной, ты знаешь, что она моего возраста?!

Она умело припарковалась, пробежалась по набережной, вернулась ко мне, перепрыгнула через скамейку. Доски застонали под ее ногами. Это старая дощатая набережная, поставленная на сваях, и местные благодетели привинтили к ней скамейки, обращенные к морю. Они установлены вдоль одной линии и на равных интервалах, заякоренные в досках и в законе так, чтобы ничто не потревожило отдых и человек мог бы размышлять в соседстве с другими размышляющими. Смотреть на волны, замкнувшись в себе, или улыбнуться соседу и завести знакомство. Никто не знает надлежащей дистанции между одной одинокой душой и другой лучше, чем американцы.

Мы сели. Одну ногу Роми вытянула вперед, другую притянула к груди. Долорес? Долли? Богоматерь нашего страдания? Или это Клавдия сидела так?

Когда она демобилизовалась из армии, я пригласил ее приехать и погостить у меня. Я приближался тогда к пятидесяти, довольный жизнью, несколько уставший от нее, вошедший в тот удобный возраст, когда еще не теряешь права, но уже свободен от обязанностей. Большинство моих проступков и грехов заслуживали помилования за давностью, и я уже был достаточно умен, чтобы обрести снисходительность, которая даруется не столь уж многим мужчинам. Подобно немолодой любовнице Франклина – улыбчивой, опытной, щедрой, – я даровал прощение даже своей собственной плоти.

Мы извлекли из шелестящего целлофанового мешочка каменно-твердые, очень соленые бублики и уставились на океан.

– Ты видел меня, когда смотрел отсюда?

– Чудесное море, широкое море, прекрасная даль, что не знает границ, – пропел я ей с удовольствием. Насколько это лучше, чем «a dark, illimitable ocean, without bounds, without dimensions», как читал мне Ихиель тем тоном, которым доктор Джеймс Бартон декламировал в ванне, – или, может, то был все-таки Джон Бартон, губернатор?

Я собирался приехать в Нью-Йорк накануне ее прилета, купить нам обоим подарки в «Аргосе» и в «Книжной корзинке», а потом забрать ее в аэропорту, но Роми попросила меня не беспокоиться. Она заночует у подруги в Бруклине и позвонит мне оттуда.

Я провел ночь, полную тревоги, непривычной и раздражающей смеси ребяческих страхов и родительских кошмаров, прежде чем она позвонила. Она здесь, у сестры какого-то типа, с которым служила в армии. Ты его не знаешь, дядя. Всё в порядке. Да. Сначала путешествуют по стране, а потом приезжают к дядям. Не беспокойся. Я уже большая девочка.

– Это было последними словами многих девушек в этой стране, – сообщил я ей.

Решительность ее тона, материнская и детская одновременно, удержала меня от того, чтобы приказывать или просить.

– У меня уже есть один отец, – рассмеялась она, – и он беспокоится обо мне за вас обоих.

И исчезла. И я, этакий сирота в годах, не находил себе места. «Мне никогда ничего не рассказывают», – подражал я старому Форсайту по телефону, и сестра этого типа из армии сказала: «Я должна объяснять тебе, что такое Роми? Она помчалась погулять».

Нетерпеливая, стремительная и возбужденная, моя племянница носилась по материку, посылая мне стрелы своих звонков «за счет абонента» из любого уголка, в любое время и с любого расстояния.

– На улице в Оксфорде, – восторгалась она, – один негр играл на тромбоне специально для меня, и его щеки надулись, как два прозрачных шарика, так что стали видны самые-самые тонкие сосудики под кожей.

Я нашел Оксфорд в Канзасе, в Мэне, в Коннектикуте, в Огайо, в Миссисипи, в Небраске, в Нью-Йорке, в Висконсине, а также в Нью-Джерси и оставил атлас возле телефона.

– Я не знаю, как называется это место, но тут живут очень уродливые люди. Я послала тебе оттуда их фотографии, потому что знала, что ты не поверишь.

Теплый дождь, «с такими вот здоровущими каплями», падал на нее во Флориде – она занималась там обдиркой кожи на крокодильей ферме.

– Может, кончишь уже эти свои дела и приедешь сюда? – кричал я на нее. – Тридцать лет живу в Америке и не слышал, чтобы люди занимались такой мерзостью.

– А ты думал, дядя, что крокодил раздевается сам? Я большая и сильная, и мне это не противно.

Рабочие? – Она смеется. – А что рабочие? Бог с тобой, дядя, от меня так несет падалью, что по сравнению со мной даже Мертвая Хая пахнет, как нарцисс. На меня тут вообще никто не смотрит.

Звонок из Потсвилла:

– Я побуду здесь несколько дней. Один симпатичный старикан подвез меня в своем пикапе и пригласил к себе.

– И ты согласилась?

– Почему бы нет?

– Почему нет? Я должен объяснять тебе, почему нужно говорить таким людям «нет»? Да еще в таком месте, которое называется Потсвилл? Где это вообще, черт побери?

– Почему ты ругаешься, дядя? Он всего-навсего старый, симпатичный человек. У него на огороде растет редиска. Ты пробовал когда-нибудь пиво с редиской и маслом? Стоит попробовать.

– Насколько старый? Что для тебя значит – «старый»?

– Старый, я знаю? Сорок, пятьдесят, шестьдесят, ну, как ты или отец. Он даже сказал мне, что я могла бы быть его дочерью.

– Да?! – заорал я. – И ты хочешь мне сказать, что тебяубедила эта дурацкая и банальная фраза, истертая, как залупа монаха?

– Как ты разговариваешь, дядя! – Она смеется. – Не рот, а помойная яма. Знаешь, какой замечательный завтрак он мне приготовил?

Дядя не отвечает.

– Хочешь поговорить с ним? Вот он стоит, смотрит на меня и ни фига не понимает, что я говорю.

Я швырнул трубку.

Глава 69

– Как ты добираешься от места к месту?

– По-разному.

– Что это значит – по-разному?

– Автобусом, поездом… уф… Сейчас меня подвез немецкий турист. Старый хрыч на мотоцикле. Он жутко смешной, и вообще вдвоем путешествовать дешевле.

– Что именно дешевле? Ты спишь с ним в одной комнате?

– Что с тобой в последнее время? Я думаю, что трахаться ему вообще не интересно. Он немного чокнутый в этом вопросе.

– Could you be more specific[107]107
  Не могла бы ты выражаться поточнее… (англ.)


[Закрыть], Роми, дорогая?

Она рассмеялась:

– Чокнутый, я знаю?… Странный такой. Фон что-то. Из семьи князей и баронов и всякое такое.

– Только этого мне не хватало! Странный немец на мотоцикле. Чем он странный?

– Я знаю?… Он как-то чудно говорит. Вдруг посмотрит на меня и спросит: «Волен зи мит мир штербен, Ромиляйн?» Я надеюсь, что я правильно произношу.

– Ты совсем спятила? Что я скажу твоему отцу? Что ты ездишь на мотоцикле с немцем, который спрашивает тебя, хочешь ли ты с ним умереть?

– Всё в порядке, дядя! Я большая и сильная, и у меня есть страховка. Не беспокойся.

Ее голос постепенно слабеет, ее смех постепенно исчезает.

Подобно поздней летней буре, она кружилась по всей стране, неслась вихрем, топала по дорогам и звонила в любое время и из любого места. В пять утра и в два пополудни. С железнодорожных и заправочных станций, из мотелей и кафетериев. Иногда странное хихиканье, однажды – страшный крик: «Дядя, дядя, дядя!» – и потом разъединение, после которого я не спал два дня и три ночи, пока она не позвонила снова. «Я кричала? Когда я кричала?… Ах, тогда… Да нет, ничего не случилось.» Кто-то жутко ее «щекотал», и она не могла говорить.

– Не беспокойся, я управляюсь. Да, я ем… и завтрак тоже. Да, да, все питательные вещества до единого.

– На что ты живешь?

– Сейчас? Я работаю у фотографа.

– С какой стороны объектива ты находишься?

– Это не то, что ты думаешь, – смеется она. – Мы делаем для пожилых пар фотографию их первой встречи.

– Что?

– Они приходят, рассказывают нам историю своей встречи, все такое, показывают свои старые фотографии, и я записываю все подробности и организую им то же место, ту же одежду, а Филипп фотографирует, как они сидят там и плачут. Chez nous a Paris мы больше-больше всего любим вспоминать любовь.

Филипп. Тошнота подступила к моему горлу. В своих расширяющихся книзу штанах, с высокой талией, с маленькими, плотно сбитыми яичками и цепочкой на шее.

– Где ты сейчас?

– Эй, как называется это место? – услышал я, как она кричит на своем израильском английском. – Я в телефонной будке. – Ее слова закачались на волнах близкого мужского смеха. Незваный Гумберт проснулся во мне. Ах, ах, ах, сказала маленькая дверца.

– С кем ты там, Роми? Что там происходит?

Неужто я умоляю? Неужто угрожаю? Да я просто старый дурак.

Я еще кричал, когда она положила трубку. Она уже усвоила отвратительный американский обычай обрывать разговор не прощаясь.

Неделю спустя, посреди ночи, она закричала с лужайки, что возле дома:

– Дядя, открой, это я! – И вот уже она врывается внутрь, грязные пряди волос выбиваются из-под старой греческой шляпы. – Ты можешь заплатить за такси? У меня кончились деньги.

Мое сердце остановилось. Ее сильные и длинные руки обнимают меня. Она привела с собой парня, у которого на лице написано, как вытатуировано, – «кибуц». Немного хромает, в очках, на три-четыре года старше Роми и на два-три сантиметра ниже. Оба неуклюжие, как телята, голодные и веселые, как собаки динго. Я приготовил им еду полуночников из яичницы и салата, сидел рядом с ними, пока они припоминали перипетии своей поездки, смотрел на них усталыми глазами доброго дедушки, пока они хихикали набитыми ртами, толкали друг друга локтями и обменивались восклицаниями на своем тайном молодежном языке.

– А тот, который взял нас в старом «студебеккере»?!

– А та адвокатесса, которая хотела, чтобы мы перевезли ее машину, и стала заигрывать с тобой?

– Со мной? Она пыталась заигрывать с тобой!

– А тот чокнутый, который хотел обратить нас в ислам прямо на улице?

– Это был ассириец.

– Во всем мире осталось всего семьдесят тысяч ассирийцев, – попытался вставить я, – и десять Черных Татар.

– А тот идиот-полицейский, который нам поверил?!

– Послушайте, друзья, – сказал я наконец. – Извините, что я прерываю на минуту ваш праздник, но в это время ночи я обычно сплю. Пошли-ка со мной, Роми.

Мы вошли в мой рабочий кабинет. Воздух сразу же загустел.

– Вы спите вместе – ты и этот парень?

– Почему такой тон, дядя? Отец знает его. Это тот, который рассказал ему о Биньямине. – И через несколько секунд: – Что случилось? Почему ты такой?

– Роми, – сказал я. – Я холост, я стар, я устал, и я не привык к реальным людям. Где и как вы хотите спать?

– Мы будем спать, как тебе удобно, там, где ты скажешь.

– Что значит – «удобно»? – Я вдруг вскипел. – Что я – вдова Дуглас?! Миссис Марч?! Какое мне дело? Судя по тому, что ты ухитрилась выкинуть за время своего путешествия, ты уже действительно большая девочка. Ты мне только скажи, чтоб я знал, сколько простыней и одеял вытащить, и я приготовлю вам постель.

– Вместе, – сказала она. И потом: – Ты сердишься на меня? А, дядя?

– Завтра поговорим, – сказал я. – Я хочу спать.

Я повернулся, чтобы выйти, и она оплела меня сзади своими руками и положила мне на плечи изгиб своей шеи. Позор маловерам. Знакомая чудная сила таилась в крыльях ее рук.

– И перестань бомбардировать меня именами из книг. Они не производят на меня никакого впечатления, я знаю, что ты их придумываешь.

– Я не придумал.

– И ты еще вообще со мной не поздоровался, – трепетали ее слова на моем затылке.

– Шалом, – проворчал я.

– И я еще не сказала тебе спасибо за билет.

– Я рад, что ты получаешь удовольствие, Ромиляйн, – сказал я и направился к бельевому шкафу.