Текст книги "Рано или поздно"

Глава 23

Для свадебного платья Анджелина выбрала бледно-желтый муслин. Сначала она хотела ярко-желтый, напоминающий солнечный свет, как ее любимое старое дневное платье, но кончилось тем, что она послушалась совета кузины Розали и мисс Годдар, которые вместе с ней пошли к модистке и во всем соглашались друг с другом.

– Это платье вы наденете в день свадьбы, – объяснила ей мисс Годдар. – А в день свадьбы все внимание должно быть на невесте, а не на ее наряде. И право же, леди Анджелина, вы знаете, что вы достойны этого внимания.

– И в день своей свадьбы ты сама будешь сиять, – согласилась кузина Розали. – Совсем ни к чему надевать яркое платье.

Мисс Годдар пришла к модистке не только ради того, чтобы дать совет подруге, и для себя она выбрала бледно-голубое платье очень простого покроя. Они с лордом Уиндроу венчались в Кембридже через две недели после свадьбы Анджелины. Кузен Леонард и графиня Хейворд, ныне леди Феннер, поженились в загородном поместье две недели назад. К концу сезона, как обычно, началась череда свадеб, а впереди ожидались новые. Уже объявили о помолвке Марты с мистером Гриддлзом, а Мария со дня на день ждала предложения от мистера Стеббинса.

Анджелина с трудом подавила порыв довершить подвенечный наряд вычурной шляпкой, хотя желание было очень сильное. В конце концов, свадьба – это праздничное событие, а праздничная шляпка должна быть… ну, праздничной. И все-таки она сама, даже не советуясь с кузиной и подругой, остановила свой выбор на соломенной шляпке с узкими полями и высокой тульей, и велела оторочить ее белыми кружевами и украсить белыми и желтыми маргаритками и белыми лентами. Кроме того, она купила белые перчатки и белые туфли.

И сейчас, глядя на себя в зеркало в своей гардеробной, она невольно признавала, что выглядит очень хорошенькой. Ну, только бледность наряда слишком подчеркивает темные глаза и волосы и смуглый цвет лица. И в ее чертах нет никакой изысканности, но с этим она уже ничего поделать не может.

Анджелина мельком подумала, что бы сегодня сказала о ее внешности мать. Сочла бы наряд подобранным со вкусом? Сказала бы, что дочь красива? Была бы счастлива?

– Мама. – Анджелина произнесла это слово почти беззвучно. Ей думалось, что она всегда будет испытывать печаль, стоит ей подумать о матери и о том, что она так и не сумела оправдать ее ожидания. Но эти воспоминания пойдут ей на пользу. Когда у нее будут дочери, она будет обожать их с момента рождения, они будут купаться в ее любви и одобрении, и не имеет значения, какими они будут, робкими или дерзкими, хорошенькими или простушками. Они будут ее дочерьми. А сыновья – ее сыновьями. О, она надеялась, что у нее будет дюжина дочерей и дюжина сыновей и что они начнут рождаться совсем скоро. Ну пусть не по дюжине тех и других и пусть даже не дюжина всех детей, но много. Она хочет быть окруженной детьми. Она хочет, чтобы они с Эдвардом были окружены детьми.

– О, миледи, – всхлипнула Бетти, – вы выглядите просто прелестно.

Анджелина повернулась и порывисто обняла горничную, так что Бетти перестала всхлипывать и закричала, что она помнет платье леди Анджелины или капнет на него слезами. Но прежде чем случилась катастрофа, горничной пришлось открыть дверь гардеробной, в которую кто-то стучался.

– Ну, Анджелина, – произнес Трешем, остановившись в дверях и неторопливо осмотрев ее с ног до головы, – ты выглядишь непредвиденно… блистательно.

– Непредвиденно? – Она вскинула брови.

И блистательно? Трешем сказал, что она выглядит блистательно?

– Перед тем как постучаться, я как раз подумывал, не надеть ли глазную повязку, – сказал он. – Я ожидал… чего-то другого.

– Повтори, – велела она.

Теперь брови вскинул Трешем.

– Как я выгляжу, – объяснила Анджелина.

– Блистательно? – уточнил он.

Анджелина быстро заморгала. Будет особенно глупо, если она разрыдается только из-за того, что брат сказал ей комплимент.

Он вошел и одним взглядом отпустил Бетти.

– Анджелина, – очень серьезно начал Трешем, – ты знаешь, я считаю, что ты могла бы сделать куда более удачную партию. Конечно, бросить мужчину, стоящего у алтаря, особенно в часовне Святого Георгия, в присутствии половины светского общества, – это повод для скандала астрономического масштаба. Но мы Дадли. Мы это переживем. Если ты чувствуешь, что поспешила с выбором, скажи мне прямо сейчас, и я освобожу тебя от твоего слова, пока не стало слишком поздно.

Анджелина смотрела на него во все глаза, на брата, которого обожала. Он так ничего и не понял? Разумеется, она ему не рассказывала и не собиралась говорить даже сейчас. Некоторые вещи, даже простое «я люблю его», слишком интимны. И разве может она сказать: «Я люблю его, потому что он совершенно не такой, как ты»? Впрочем, это всего лишь малая часть правды. Возможно, с этого началась ее любовь к Эдварду, но это далеко не все.

Но Трешем готов позволить ей ввергнуть его в ужасный скандал. И даже герцогу Трешему будет очень сложно его загладить.

На глаза навернулись слезы, грозя перелиться через край и покатиться по щекам.

Трешем ее любит.

– К черту все! – резко бросил он. – Я немедленно посылаю человека в церковь. Нет, поеду сам. Пусть Бетти упакует твои вещи. Сегодня же днем я отвезу тебя в Актон.

Он неправильно понял ее слезы.

– Треш, – сказала она, – я выхожу замуж за Хейворда, потому что хочу этого. Потому что я буду с ним счастлива.

И внезапно ей пришло в голову, что она никогда не называла старшего брата по имени – Джоселин. Он был Эверли, графом Эверли, до семнадцати лет, пока не умер их отец, а с тех пор стал Трешемом. А вдруг ему это не нравилось? Вдруг ему тоже не хватало семьи? Но теперь слишком поздно называть его Джоселином. Для нее он всегда будет Трешемом.

Он очень внимательно смотрел на нее своими почти черными глазами.

– И я полагаю, – произнес он, – что только это и имеет значение, когда все уже сказано и сделано.

Брат предложил ей руку, и она ее приняла.

Она больше не вернется в эту комнату и в свою спальню. Сегодня она будет ночевать, что вполне уместно, в «Розе и короне» рядом с Ридингом. А через несколько дней поселится в Уимсбери-Эбби в Шропшире. Она станет графиней Хейворд, замужней дамой, женой Эдварда.

Сердце и желудок совершили энергичное па-де-де. Выходя из комнаты, Анджелина не стала оборачиваться.

Ночь, проведенная в «Павлине», не повлекла за собой никаких последствий. Анджелина смогла заверить в этом Эдварда еще месяц назад, и он испытал огромное облегчение, потому что поспешная женитьба по специальной лицензии и ребенок, родившийся восьмимесячным, говорили бы сами за себя, а он бы предпочел обойтись без этого рассказа, хотя ничуть не сожалел о той ночи. Она была свободной, наполненной страстью и просто чудесной – и очень личной. Очень тайной.

Эдвард улыбнулся, вспомнив ее страстное, счастливое лицо, склонившееся над ним, когда она назвала себя его тайной любовницей и поклялась, что будет называть его по имени только наедине. С тех пор он всегда был для нее Хейвордом, поскольку помолвка проходила в строжайшем соответствии с приличиями и они едва ли хоть раз остались вдвоем в течение тех шести недель после того, как его предложение было принято.

Но сегодня ночью они будут только вдвоем.

Казалось самым подходящим провести эту ночь в «Розе и короне». Эдвард предложил это Анджелине, а она засмеялась и сказала, что да, это будет дивно. И добавила, что ни на секунду не выйдет одна в пивной зал. А он со всей серьезностью ответил, что лучше ей этого не делать. А затем они посмотрели друг другу в глаза и рассмеялись.

Эдвард чувствовал, как за его спиной заполняется церковь. Хорошее воспитание не позволяло гостям разговаривать громко, но слышались шепотки, и бормотание, и шорох одежды.

Джордж Хедли, его шафер, стоявший рядом, прокашлялся и попытался ослабить галстук. Хедли нервничал намного сильнее, чем Эдвард. Ему не меньше недели снилось, что в главный момент он роняет кольцо, оно со звоном катится от ряда к ряду и ему приходится изображать из себя полного идиота, пытаясь его поймать.

Эдвард не нервничал. Он был взволнован. Он выполнял свой долг, угождал семье и одновременно радовал себя. Он счастливый человек.

Если, конечно, в последний момент Анджелина не передумает. Трешем, конечно, не упустит возможность попытаться отговорить ее от брака, который очень не одобряет. Ему не нравится Эдвард, что, вероятно, достаточно справедливо, поскольку и сам Эдвард не испытывал особой любви ни к нему, ни к лорду Фердинанду Дадли, наслаждавшемуся сезоном в особенно беспечной, а зачастую и безрассудной манере. Но они будут достаточно любезны друг с другом, думал Эдвард, если, конечно, Анджелина все-таки выйдет за него замуж.

У него не было карманных часов, а если бы и были, он бы их не вытащил. Но ему казалось, что времени уже слишком много.

И тут он занервничал. А что, если она не приедет? Как долго собравшиеся будут сидеть здесь, пока не начнут скучать и потихоньку уходить? Сколько времени высидит он сам, прежде чем уйдет?

А затем в дальнем конце церкви послышался все усиливающийся шорох, а перед Эдвардом появился священник, и собравшиеся заговорили громче, орган заиграл гимн, и все звуки потонули в этой музыке.

Она пришла.

Его невеста тут, и он вот-вот станет женатым человеком.

Эдвард встал и повернулся, глядя, как она идет к нему по проходу, держа Трешема под руку.

Анджелина выглядела лучом весеннего солнца, деликатно подарившего свое прикосновение концу лета. Вуаль на шляпке облачком прикрывала лицо, как увидел Эдвард, когда она подошла ближе. Но под вуалью скрывалась ее живая, сияющая красота и теплая улыбка, обращенная только к нему. Он сцепил руки за спиной и смотрел только на нее.

Анджелина.

Самая красивая женщина, какую он когда-либо видел. И он вовсе не пристрастен.

И вот уже она стоит рядом с ним, и священник что-то говорит, а Трешем передает ее руку Эдварду.

– Дорогие возлюбленные, – произнес священник голосом, которым обладают только священники, умеющие заполнить звуком большое, отдающее эхом помещение и не кричать при этом.

Большое помещение не имело никакого значения. И собравшиеся тоже, хотя среди них были и люди, самые близкие и дорогие и для Эдварда, и для Анджелины. Анджелина была здесь, ее рука в его руке, и они говорили друг друга слова, которые по закону свяжут их на всю оставшуюся жизнь, слова, которые свяжут их сердца на всю жизнь и на всю вечность.

Странное и на удивление раскрепощающее чувство – обнаружить, что, оказывается, он все-таки романтичен. Половина собравшихся здесь людей были бы глубоко потрясены, узнав, что он в самом деле любит женщину, которая вот-вот станет его женой, а она любит его. Такая несдержанная чувствительность показалась бы им вульгарной. И его забавляло, что Анджелина предложила скрыть тайну их глубокой взаимной любви, представляя миру обыкновенный брак.

И вот она стала его женой. Священник только что объявил это.

Она повернула голову и улыбнулась ему, ее губы чуть приоткрыты, глаза сияют непролившимися слезами. Эдвард нежно посмотрел на нее.

Его тайная любовница.

Вспомнив эти слова, он едва не расхохотался вслух от радости. Но это может подождать до ночи, когда дверь их номера в «Розе и короне» плотно за ними закроется.

Сначала нужно пережить остальную службу и грандиозный свадебный завтрак в Дадли-Хаусе.

Это день их свадьбы.

Анджелина его жена.

Эпилог

Семь лет спустя

Подснежники цвели уже недели две, начинали распускаться крокусы. И даже нарциссы пробивались наружу, готовые расцвести еще до того, как февраль сменится мартом.

Однако сегодняшний день ничем не походил на весну. Скорее, думал Эдвард, стоявший у французского окна в Уимсбери-Эбби, он напоминает зиму. Свинцово-серое небо, сильный ветер треплет обнаженные ветви деревьев, срывая с них печальные остатки прошлогодних листьев, то и дело начинает сыпаться мокрый снег. Холодный, безрадостный день.

Он надеялся, что это не дурное предзнаменование.

В камине за спиной весело трещал огонь. Рядом с камином сидела мать, то протягивая руки к теплу, то плотнее закутываясь в шаль. Эдвард не ощущал холода – да и тепла тоже, если уж на то пошло.

Он не находил себе места, тревожился и – да, боялся. В какой-то безрассудный миг он даже поймал себя на мысли, что наверняка страдает сильнее Анджелины. По крайней мере она что-то делает. Рожает в муках. А ему нечем заняться. Абсолютно нечем, только терзаться. И чувствовать себя беспомощным. И виноватым, так как причина ее боли – он. И злиться, что Альму в спальню впустили, и доктора, и его помощницу, и даже Бетти! И его мать впускали, когда она примерно раз в час решала подняться наверх. Полмира впущены в его спальню, только не он сам. Не муж и хозяин особняка. Его туда не пускают. Ему даже запретили метаться под дверью спальни. Видите ли, Анджелина может почувствовать это, и его волнение расстроит ее.

Уж наверное, мужчину можно простить, если в такие минуты своей жизни он становится раздражительным и сварливым. Да только все это тянется значительно дольше, чем минуты. Анджелина разбудила его в час ночи, сообщив, что испытывает боли такие своеобразные и такие регулярные, что она почти уверена – это роды. Он в панике взлетел в воздух и приземлился рядом с кроватью, по крайней мере выглядело это именно так, и с тех пор его к ней не подпускают. А сейчас уже половина пятого пополудни.

– Я налила тебе чашку чаю, Эдвард, – сказала мать. – Пожалуйста, присядь и выпей, пока горячий. А кухарка испекла свои знаменитые лепешки. Я положила тебе на тарелку две штучки. Съешь, хорошо? Ты сегодня почти не завтракал и пропустил ленч.

Ну как можно что-то есть, если твоя жена наверху рожает, и это тянется и тянется долгие часы? И когда принесли поднос с чаем? Он не слышал.

– Мама, это нормально? – Эдвард повернулся лицом в комнату, но к чаю не подошел. – Так долго?

Столько женщин умирают во время родов!

– Не бывает ничего нормального, когда дело касается родов, Эдвард, – ответила она, вздохнув. – Два месяца назад Лоррейн родила Саймона за четыре часа. А Сьюзен, насколько я помню, потребовалось в три раза больше времени, чтобы появиться на свет. А Мартину даже и еще больше. Вот три года назад, когда она рожала Генриетту, меня с ней не было, так что я не знаю.

Все они продолжали относиться к Лоррейн, леди Феннер, как к члену своей семьи. Собственной семьи у нее не было, кроме отца-затворника. И разумеется, Сьюзен, которой исполнилось уже десять лет, действительно была их кровной родственницей.

Но в три раза дольше – это двенадцать часов. Анджелина рожает уже шестнадцать, и это считая только с того момента, когда она ему об этом сказала.

– Наверное, я поднимусь наверх, – пробормотал он.

Пару раз он все-таки поднимался, несмотря на запрет, хотя в спальню, конечно, не заходил. В последний раз это было полтора часа назад. Он выдержал два круга тяжких стонов Анджелины и позорно сбежал.

– До чего бесполезные существа мы, мужья, – посетовал Эдвард вслух.

Мать улыбнулась, встала, подошла к нему и крепко обняла.

– Вы так долго ждали этого ребенка, ты и Анджелина, – сказала она. – Подожди еще часика два. Она сильная женщина, и она так радовалась этим родам, Эдвард. Конечно, она была счастлива с самой вашей свадьбы – всегда веселая, всегда улыбалась, всегда была полна энергии. Но с годами я стала замечать в ней затаенную печаль. Она очень хотела ребенка.

– Я знаю. – Эдвард тоже обнял мать. – Она всегда говорила… мы оба говорили, что нам хватает друг друга. И мне в самом деле хватало. Мне плевать на продолжение рода – прости, мама. Но вот Анджелина для меня очень важна. Не знаю, как бы я смог жить без нее.

И все же он тоже испытывал эту затаенную печаль. Ему никогда не хотелось, чтобы их семья была бездетной.

– Будем надеяться, – сказала мать, – что тебе не придется жить без нее по крайней мере еще очень долго. Давай выпей свой чай, и я налью тебе еще чашку, пока ты ешь лепешки.

Но прежде чем они успели сделать шаг к камину и подносу, дверь распахнулась и в комнату влетела Альма, раскрасневшаяся, взлохмаченная и очень счастливая.

– Эдвард! – воскликнула она. – У тебя дочь! Пухлое и крохотное создание – странно, у Анджелины был такой огромный живот! – и с отличными легкими. Она возражает против своего появления на этот свет, проявляя при этом типичный для всех Дадли отвратительный характер – спешу добавить, это слова Анджелины. Мои поздравления, брат! Через десять минут можешь подняться наверх. К этому времени ее искупают, запеленают и ты сможешь ее подержать.

И она исчезла, захлопнув за собой дверь.

Слова Анджелины. Значит, она жива! Она благополучно родила и осталась жива!

И у него есть дочь.

Эдвард прижал ладонь к губам, но это не помогло. Слезы текли из глаз, а не изо рта.

У него есть дочь, и Анджелина жива.

– Мама! – Эдвард снова ее обнял. – Я стал отцом! – Как будто он был единственным мужчиной на земле, сумевшим добиться подобного поразительного результата. – И у нее характер Дадли, – добавил он. – Да поможет мне Господь, она заставит меня поплясать.

Мысль показалась ему такой тревожащей, что он захохотал.

– Ну, теперь, – отозвалась мать, – ты можешь наконец расслабиться. Выпей чаю и съешь хотя бы одну лепешку, прежде чем поднимешься наверх.

Он послушался, чтобы угодить ей, хотя меньше всего ему сейчас хотелось есть и пить, и взлетел наверх через две ступеньки задолго до того, как истекли десять минут.

Альма вынесла ему младенца. Входить пока нельзя, сказала она, потому что детское место немного задерживается, а Анджелина хочет, чтобы ее сначала привели в порядок, а уж потом увидеть мужа.

И положила ему на руки сверток, такой легкий, что вообще ничего не весил. Но он был теплым, и это, вне всякого сомнения, было самым ценным его достоянием за всю жизнь. На мгновение Эдвард даже задержал дыхание, боясь его уронить.

Его дочь была плотно завернута в белое одеяльце. Он мог видеть только ее головку, поросшую влажным темным пухом, и ее личико, красное, как будто помятое, красивое до невозможности. Она плакала, точнее, негромко сердито мяукала.

Пока Альма не скрылась за дверью спальни, Эдвард держал малышку на сгибе локтя, но потом передвинул сверток так, чтобы его правая рука оказалась у нее под головкой, а левая – под остальным тельцем, и легонько приподнял ее, поднеся поближе к лицу.

Его дочь!

– Ну, малышка, – произнес он, – вот как оно тут все устроено. Ты можешь закатывать скандалы, сколько твоей душеньке угодно, папе это совершенно все равно. Тебя любят, милая, и так будет до моего последнего вздоха. Ты еще узнаешь, что, когда речь идет о тех, кого твой отец любит, его воля бывает непреклонна. Так что давай, становись членом семьи.

Она перестала плакать. Веки чуть-чуть приподнялись, и из узких щелочек на него глянули мутноватые голубые глазки. Губки сложились в букву «О».

– Вот именно, – улыбнулся Эдвард.

И пока они наслаждались этим молчаливым согласием, послышался плач новорожденного – сначала только негодующий писк, а потом настоящий протест.

Эдвард изумленно уставился на дочь, которая молча смотрела на него.

И тут дверь спальни резко распахнулась, и оттуда выглянула Альма.

– О, Эдвард, – воскликнула она, – у тебя сын! Это был не послед, а второй ребенок. Теперь-то мы поняли, почему у Анджелины был такой огромный живот. Дай нам еще пять минут, и можешь войти.

Дверь захлопнулась так же резко, как распахнулась.

Ошеломленный Эдвард уставился на дочь, которая, как ни странно, ничуть не выглядела удивленной.

– Ну, малышка, – произнес он через несколько мгновений дрожащим голосом, – похоже, теперь у тебя есть брат, а у меня – сын.

И наследник.

Кажется, последние несколько часов Анджелина находилась на грани изнеможения и уже готова была перешагнуть эту грань, собственно, уже сделала бы это, если бы не боль, куда более мощная, чем слабость, и бесконечный позыв тужиться, пересиливший все остальное.

Это казалось ей таким несправедливым. Ребенок родился… когда? Вечность назад. И она подумала, что все закончилось. Никто не предупредил ее о последе и о том, что это будет тянуться вечно и будет так же больно, как сами роды.

– Потужьтесь еще разок, миледи, – сказал доктор в пятитысячный, наверное, раз.

Излишние слова. У нее просто не было выбора, хотя всякий раз она надеялась, что это последний, что у нее просто не осталось сил тужиться. Она хотела спать. Никогда в жизни она ни о чем так не мечтала. В самые тяжелые моменты она даже хотела умереть, но сейчас об этом не могло быть и речи. Ее дитя родилось. У них есть дочь, у нее и Эдварда, и теперь никакого умирания, несмотря на боль и изнеможение.

Нет уж, она не умрет. И не поддастся боли и усталости. Анджелина собрала остатки сил, которых вроде бы не было всего несколько минут назад, и изо всех сил натужилась. И была вознаграждена нахлынувшим на нее чувством освобождения, краем уха отметив пораженный голос врача.

– О Боже! – воскликнул тот. – Еще один!

А следом громко заплакал ребенок. Анджелина открыла глаза – посмотреть, что случилось с ее дочерью, ведь она думала, что Альма отнесла ее к Эдварду. Но из рук врача вниз головой свисал еще один младенец, с тельцем, покрытым слизью, и беспомощно размахивал ручками.

– У вас сын, миледи, – сказал доктор. – Мне еще никогда не доводилось принимать близнецов. Я понятия не имел, с чем столкнулся.

Знай она заранее, что он такой неопытный, сильно бы разнервничалась.

Анджелина протянула обе руки, и он положил младенца, все еще покрытого слизью, ей на живот. Она подсунула одну руку ему под головку, другую под попку и с наслаждением ощутила его тепло, а потом сиделка забрала его, чтобы искупать и запеленать.

Негодование по поводу появления на свет прошло, и младенец замолчал. Волосики у него будут светлыми.

– О, это Эйлсбери, – сказала Анджелина.

И сердце ее так переполнилось любовью, что она испугалась, как бы оно не лопнуло. И еще страстным желанием снова взять на руки дочь. И увидеть Эдварда.

Она мать, причем сразу дважды. А он отец. После всех этих лет! Семи долгих лет.

Она неохотно опустила руки, когда сиделка забрала младенца, и почти заснула, пока сиделка что-то еще с ней делала, Бетти мыла ее, перестилала постель, а Альма переодевала в чистую ночную рубашку и причесывала.

Анджелина с трудом очнулась, когда маленький молчащий сверток – ее сына – положили ей на сгиб локтя, а Альма открыла дверь и вошел Эдвард, державший на сгибе своего локтя точно такой же сверток.

Он подошел к кровати и осторожно сел на край, не отводя от нее взгляда.

– Анджелина, – спросил он, – как ты себя чувствуешь?

– В жизни не чувствовала себя лучше. – Она улыбнулась мужу и посмотрела на личико дочери, пока Эдвард всматривался в личико сына.

Он положил свой сверток на сгиб локтя Анджелины и взял в руки второй, поднес его близко-близко к своему лицу и долго молча смотрел на него.

– Добро пожаловать, сын мой, – произнес наконец негромко Эдвард и улыбнулся с такой нежностью, что сердце Анджелины чуть не растаяло. Эдвард взглянул на нее: – Если бы кто-нибудь час назад сказал мне, что можно любить двоих детей одинаково и так сильно, я бы ответил, что это невозможно. Но ведь это возможно, правда?

– Да. – Анджелина покачала головой. – Любовь бесконечна. А у тебя теперь есть наследник, Эдвард.

– Да. – Он снова по очереди посмотрел на обоих младенцев. – Но что еще важнее, у нас с тобой есть сын и дочь. И не обязательно в таком порядке. У меня имеется сильное подозрение, что малышка Мэдлин ни за что не позволит Мэтью забыть, что она старшая.

– И мы сможем использовать оба имени, – добавила Анджелина.

Леди Мэдлин Мэри Элизабет и Мэтью Джеймс Александр, виконт Лиезон. Величественные имена для двух новых крохотных представителей человечества.

– Анджелина, – произнес Эдвард, чуть наклонившись к ней, – спасибо тебе.

Она улыбнулась, хотя даже это простое действие оказалось утомительным.

– Я так тебя люблю! – сказала она.

Эдвард погладил ее по щеке, наклонился и нежно поцеловал в губы. Говорить ничего не потребовалось, за него все сказали семь лет брака.

Некоторые утверждают, что уже за первый год из семейной жизни исчезает весь блеск, а за семь лет умирает все, кроме уз юридических и церковных.

Анджелина не решилась бы сказать, что сейчас она любит Эдварда больше, чем семь лет назад – или он ее. Сказать так значило бы оскорбить чувства, которые они испытывали друг к другу, венчаясь. Но чистая правда, она любит его так же. И еще правда то, что их любовь стала глубже. Теперь она знает о нем почти все, что один человек может знать о другом. Почти – потому что, разумеется, невозможно знать человека насквозь, а если бы и было возможно, вряд ли бы ей этого хотелось, потому что всегда должно быть что-то новое, то, что удивляет и восхищает.

Даже она не предположила бы, что у Эдварда на глазах будут слезы, когда он станет смотреть на своих детей, переводя взгляд с сына на дочь и обратно.

И конечно же, никто на свете не знает его так хорошо, как она. Для всего мира это послушный долгу, спокойный, довольно скучный человек. Для его семьи – человек теплый, любящий и послушный долгу. И только одна Анджелина знает глубину и силу страсти, которые вспыхивают в нем, когда он остается наедине со своей женой. Своей тайной любовницей.

Она никогда не переставала ею быть. Жена может быть существом скучным, муж тоже.

Любовники бесконечно возбуждают друг друга.

Правда, сейчас об этом возбуждении даже думать трудно, так она устала. Может быть, позже…

Малютку Мэдлин убрали с ее руки. Анджелина открыла глаза и увидела, что дочь на руках у Эдварда, а сиделка держит Мэтью.

– Спи, – сказал Эдвард. – И это приказ.

Анджелина сумела сделать еще одно усилие и улыбнуться.

– Да, милорд, – ответила она и заснула даже раньше, чем договорила.